Текст книги "Евгеника"

– И на что же вдохновит Вас крест святого Петра из турмалинов?

– Пожалуй, на что-нибудь литовское, не иначе.

Виктория хихикнула и про себя отметила, что перед ней стоит энциклопедия – он все держал в памяти, его богатство было абстрактным и эфемерным, и, тем не менее, он гордился им больше, чем своими подмосковными имениями. А она как раз ценила «вещественность» и не придавала значения послевкусиям.

И на её мысли, что у них ничего не выйдет, сутулый мужчина в очках открыл аукцион.

Русские делали ставки бойко, с азартом. Баронесса изумлялась, с какой легкостью эти люди готовы расстаться с сотнями тысяч, в то время, как рядом с Кремлем нищие бабушки поднимали с брусчатки оброненные копейки. Казалось, эти люди живут в другой стране – так беззаботно их руки, обрамленные диамантами, взмывали вверх с табличками.

С каждой ставкой опечаленных лиц становилось все больше, и вскоре желающих купить крестик осталось двое – Виктория и некая молодая женщина в песцовом манто, горящими глазами смотревшая на неё и безоглядно повышавшая цену.

– Что это за самозванка? – тихо бесилась Виктория, и, уже окончательно решив, что идет до последнего, подняла стоимость вдвое.

Зал ахнул. Аукционист три раза повторил названную ею сумму и хлопнут молотком по столу:

– Лот получает карточка номер 57.

Виктория, довольная, что унизила свою соперницу, отправилась в гостиницу собирать вещи. Побежденная Олеся Пирогова же поехала на электричке домой в люберецкую хрущевку, оставив в закромах выставочного комплекса свои многоразовые наряды и получив процент с удачной подставной продажи.

«Прочь из этой мерзлявой страны!» – повторяла Виктория, запихивая накупленное добро в чемодан. В номере беззвучно работал телевизор, и на плазменном экране показывали Стокгольм. Внезапно ностальгия по дому охватила её, на часах было только половина двенадцатого, и она решила, что навестить ненадолго ставшее ей родным имение не отнимет много времени.

«Прости, Фернандо, мы столько ждали, что лишняя неделя не сделает нам погоды,» – извинилась она перед испанцем в своем следующем письме, глядя, как за окном сыпет уже шведский снег.

Марта не сильно обрадовалась приезду хозяйки, однако всем стало легче, что имение снова задышало сумасбродными идеями. Четыре дня понадобилось, чтобы разгрести скарб, который уже прибыл в Мальмё – львиная же доля покупок еще была по пути в новый дом. Больше всего Виктория опасалась за алтарь мира – все-таки, для подобного шедевра нужно было подходящее помещение, и она взялась за перепланировку первого этажа.

«Не дом, а кунсткамера из уродливых эмбрионов Одиссеи,» – ворчала Марта, вытирая пыль с уменьшенной красной копии троянского коня, пока баронесса обходила знакомых с визитами. Настоящих подруг у неё никогда не было, но и те, кого можно было назвать хорошими приятельницами, сразу после отъезда Фернандо по очереди отвалились от неё высохшей грязью. Поначалу Виктория ярко красила глаза, чтобы ни в коем случае не заплакать, иначе все потечет. Но скоро уже потери перестали трогать, и она выбросила герленовскую тушь в корзину для мусора.

Завидев баронессу, все зазывали её к себе на чай, расспрашивали про её путешествия, про мир, и всем не терпелось узнать, какой страны ещё нет в списке ею покоренных мужчин. Она удивленно раскрывала глаза и не понимала, что они имеют в виду, ведь она никогда не пересчитывала своих мужчин. Они все были для неё по-своему любимыми, её единственными лебедями, а все отношения представлялись песнями для глухонемых, когда под гармоничные сурдомелодии, заставлявшие других закрывать уши и стискивать зубы, она танцевала мадригалы на пуховых перинах. Но нельзя было разочаровывать голодных до сплетен фрау, и она, включив фантазию, прибавила пару-тройку посещенных стран, приписала половине индийских покупок благородное происхождение и с томным взглядом перечисляла несуществовавших осчастливленных мужчин.

Из гостей Виктория уходила огорченной: оказалось, все считали её ветреной и распутной. Всю дорогу домой она просидела в автомобиле молча, не реагируя на вопросы водителя.

«Пусть будет так! – решила она, открывая дверь. – Следующий, кто останется на завтрак, оставит неизгладимый след в моей жизни».

Через неделю транспортная компания доставила остатки её покупок, и долгие часы баронесса собственноручно раскладывала тряпки и заграничный хлам по полкам. Марта с ужасом подсчитывала в уме, на какую цифру уменьшился счет банке, и вспоминала своих внуков, которые по выходным лакомились блинчиками с гречишным медом. Как только все было на своих местах, водитель напомнил, что баронесса приглашена на выставку авангардистов и было бы неплохо поторопиться.

Под струнный квартет она вплыла в зал в своем новом итальянском платье, вышитом стразами, и сразу же привлекла внимание всех мужчин. Слухи, распространяемые поседевшими наседками, по идее, должны были подпортить её репутацию в мужской среде, однако каждый еще способный на любовные приключения мужчина, перед сном видел именно её нагой Данаей.

На стенах были развешены бездарные картины, около которых было принято останавливаться и вдумчиво молчать. Около одной из безвкусных работ к ней подошел симпатичный мужчина, который выказал неподдельный интерес к ней.

«Может, он?» – гадала она, пока тот подливал ей шампанское. – «Но как узнать это, не проверив?»

Обжигаться было ей привычно, и она пригласила его посмотреть её новую коллекцию, тем более, что его пытливый взгляд мог бы уловить неровности и неудачную компоновку.

– У меня в имении тоже своеобразный музей, Вам стоит посмотреть.

Конечно, он остался у неё до утра, ведь на её перьевых подушках снились исключительно сладкие сны, хоть уже давным-давно их видела только она.

На нового гостя Мария посмотрела с надеждой, что он задержится надолго и наведет кругом порядок. За две недели с ним дом почувствовал мужскую руку, и, в отличие от прежних любовников, он был осторожен в обещаниях, ведь ему как никому было известно, о чем врут слова «никому» и «никогда». Он говорил немного о меньшем, чем Виктория хотела знать, но в этой недосказанности она, как ни странно, находила спокойствие и уверенность.

Иногда он просил её показать безделушки, привезенные из разных стран, и она, напевая непонятные мотивы, доставала из закромов статуэтки и драгоценности, о которых уже позабыла, и вспоминала ту юность, когда песни еще не потеряли смысл. Дивясь огромному количеству ненужных вещей, мужчина жалел баронессу и нежно гладил по голове: она так и не научилась ценить деньги и сорила ими, тратила на подделки, заполоняя свою жизнь мнимыми сокровищами и не признавая, что не впускает в неё лишь единственно главное – любовь.

Он все просил показать ей еще и еще, и Виктория уже не могла вспомнить, что у неё бы могло быть нового. Но когда разговор зашел о России, она тут же вспомнила про крест, который до этого ни разу не попался ей на глаза. Несколько дней она искала его по всему дому, пока гость злился на её рассеянность. С каждый часом он становился все смурнее и печальнее, и ничего не напоминало в его чертах о прежней любви и веселости.

Виктория сломала голову, как развеселить любовника, как вернуть былой интерес. Поздним вечером Петер внес в дом чемоданы, забытые в машине от последней поездки, и как раз в них и нашелся тот злополучный крест. Гость долго его разглядывал, что-то бормотал себе под нос, а потом встал и ушел из её жизни.

Подушки приняли форму головы баронессы и несколько недель напролет не распрямлялись. Мария приходила и жалела хозяйку, и женщины тихо сидели и молчали о своих несбывшихся надеждах. Виктория исчезала на глазах – ей ничего не хотелось, от всего кружилась голова и до тошноты хотелось умереть. Она, как спирт на открытом воздухе, выветривалась, выветривалась, и однажды почти закончилась, лишь на донышке засохли белые разводы.

Когда восстановленный после падения алтарь мира начал трескаться от непривычной сухости воздуха, в дверь постучал почтальон.

– На ваш адрес пришли письма, отправленные в Испанию, но так и не доставленные адресату.

Виктория взяла кипу писем и долго в них всматривалась.

– А почему их не доставили? Мария, как же так? – она протянула свои послания и смотрела на домоправительницу, ожидая ответа.

– Сжечь? – лишь поинтересовалась та, забирая бумагу и машинально отскребая ногтем проштампованную марку.

– Лучше утопи как слепых котят.

Вечером Виктория надела красное платье с кричащим декольте и отправилась в город. Она была как Скарлетт, только о позоре своем знала лишь она. Внимание, неподдельный интерес, смех, алкоголь, танцы, танцы – и на следующий день она снова мучилась с мигренями и пила лимонную воду.

– Мне плохо, Мария, – она стонала и просила принести ей обезболивающее.

– А что болит-то?

– Душа.

– Душа болит не так, – покачала головой Мария. – У меня есть сестра. Её любимого забрали на войну, и она последовала за ним. Когда его ранили, ей пришлось выстоять тысячу очередей и придумать тонны неправд, чтобы вызволить его из оккупированного города и отправить в госпиталь. По дороге в больницу их поезд атаковал бомбардировщик, и она, пытаясь сохранить жизнь мужа, в итоге его погубила. С тех пор она живет на краю земли, ни с кем не общается, и покончить с собой не может только потому, что боится, что после смерти что-то есть. Примерно так болит душа.

Через два дня Виктория заказала билет до Мадрида и собрала ручную кладь. Она улетала в никуда, ни за чем, и в последний четверг даже не стала отсылать письмо. В зале вылета, стоя на том же самом месте, где однажды стоял он, она почувствовала на своей спине собственный взгляд, прожигающий сквозь кожаную куртку и годы, и невидимые сети лопались, потрескивая в местах разрыва. Барахас не ждал её, и встреча с Ареа-Метрополитана оказалась несколько прохладной. Разместившись в отеле на Гран Виа, Виктория стала обдумывать план действий. В кафе напротив подавали чудные тапасы, а в плетеном кресле на тротуаре было на удивление удобно сидеть и наблюдать за жизнью города. Все куда-то спешили, шли в строгих костюмах, бежали в красных юбках плиссе, одна лишь рыжая кошка сидела возле неё и смотрела в бетонную стену дома. Что она могла там видеть? Это было загадкой, но Виктория запивала чаем рахат-лукум, смотрела туда же, понимающе кивала кошке головой и теребила в руке синюю пуговицу с желтыми нитками. Ей припоминалось, как давным-давно она сидела в пустой комнате, дни напролет повторяя одно и то же, глядя на фотокарточку Фернандо, и не верила, что нельзя больше любить. И, уговаривая себя, с каждым аргументом, она встречала жесткий отпор и продавливала горло по чуть-чуть, настойчиво и непреклонно. И как только что-то, похожее на мячик от пинг-понга, проваливалось вовнутрь и уступало напору, в глазах прорывались плотины и заливали лицо целиком. Тогда она могла бы собирать слёзы губкой и однажды накопить заполненную до краёв алюминиевую лейку, чтобы потом кормить своим горем фикус на окне. Как бы ей ни хотелось довести свою судьбу до марша Мендельсона, последние годы прошли в безысходном ритме вальса: зацикленные раз-два-три беспомощно вращались по орбите пустоты, а вместе с ними и она, накринолиненной Иолантой, слепо кружилась, пока судьба осыпала её завядшими лютиками и васильками. Теперь же, наконец добравшись до Мадрида, она почувствовала, что гналась за бессмысленной мечтой, и стоило сразу в день прощания выбросить сердце на помойку и дышать полной грудью.

Всю ночь Викторию мучили кошмары. Наутро поднялась температура, и пришлось вызвать врача. Молодой доктор послушал её сердцебиение, поспрашивал о самочувствии и в бланке пациента записал диагноз.

– Что со мной? – она взяла листок, но не смогла разобрать по-испански.

Переводчик прочел две строчки и широко улыбнулся:

– У Вас будет дитя.

Письмо без номера.

Мальмё

Здравствуй, Мария!

Так получилось, что мне придется задержаться в Испании на длительное время.

Вышло, что я жду ребенка от того, кто забрал крест непокаянных душ. Я не знаю ни его настоящего имени, ни адреса, ни телефона, но это было предначертано: он действительно оставил след в моей жизни, и я ему благодарна. Врачи говорят, что будет мальчик, я назову его Эужени, и в каждое второе воскресенье ноября он будет праздновать день Отца. Возможно, я останусь жить здесь – у меня появились друзья, которые помогли мне приобрести жилье рядом с вокзалом Аточа, иногда я хожу туда посидеть под пальмами и посмотреть, как на перроне прощаются влюбленные.

Если вдруг ты захочешь меня навестить, смело звони, и я закажу тебе билет. Мадрид милый город, даже не милый, а огромный, по сравнению с нашим родным Мальмё. Иногда я скучаю по тем вечерам, когда ты сидела на краю постели, гладила уставшей рукой мои волосы и рассказывала арабские сказки. На вложенной открытке музей Сороллы – гордись мной, я удержалась от покупки репродукций картин.

Знаешь, а ведь мои мечты оказались ружьём, которое провисело на стене всё представление, но так и не выстрелило. И главная ошибка заключалась в том, что не надо было куда-то все время бежать, а стоило сразу отправиться в никуда. Но яблок, дарующих молодость, до сих пор не изобрели, и не остается ничего другого, кроме как устроить в сердце Пер-Лашез и хоронить там выдающиеся мысли и воспоминания. На моих выстриженных полях уже много неизвестных могил и выкопанных ям для будущих неудач. Но мне уже тошно от этих признаков прошлого, я хочу жить по-новому, особенно теперь, когда есть кто-то, ради кого по-настоящему стоит дышать.

Я всегда думала, что без мужчины нельзя, и во взаимоотношениях есть проблема не мужской верности, а женского выбора: закрыть глаза и думать, что он все еще помнит и верен, или же знать правду и быть уверенной, что это лишь собственное волеизъявление – позволить ему остаться рядом. Я создавала подобие ученой книги и сама же подписывала вымышленные комментарии, искала свою Новую Каледонию, а в итоге получалась литература средних идей. Но можно быть одной и оставаться счастливой, жить «сейчас», а не ожиданием «потом». Я привезла с собой гору фотографий с Фернандо, расставила их по всему дому, а потом вдруг что-то щелкнуло, я собрала их и выкинула. С тех пор я не держу фотографий – чтобы не пришлось их снова собирать.

А с другой стороны – какая разница, любишь ли ты безответно или же любим, но не любишь? Кончается ли любовь или же концовка без любви – в чем различие? Боль все равно связывает тебя с тем, кому ты её причиняешь или кто причиняет тебе.

Хочется верить, что до этого звучала увертюра моей жизни, и только сейчас начинается само представление. Я научу сына благородству, и он станет моей благодатью…

Виктория прочла свое письмо, аккуратно сложила листок вчетверо, и порвала на мелкие кусочки.

«Никаких больше писем, никому».

Вместо этого она отправилась в книжный магазин, купила себе Мадагаскарские песни Парни и стала вырывать по странице за каждый день ожидания ребенка. Еще год назад она ждала чего-то неопределенного, а теперь ей хотя бы было известно, что должно быть в конце ожидания. И хоть поначалу ей думалось, что придется петь Стабат Матэр и плакать над судьбой матери-одиночки, вскоре она осознала, что если есть ребенок, то мать уже не может быть одинокой.

После этого она стала читать другие книги и под звуки рвущейся бумаги поглаживала округлившийся живот. Когда пришел срок, она собрала необходимые вещи и оправилась в родильный дом. Холодные белые стены были аккуратно выложены белой кафельной плиткой, и медсестры в изумрудных халатах то и дело входили в палату и сообщали о новом человеке в этом мире. Виктория ждала последние часы своей очереди и, едва почувствовав решительный пинок маленькой коленкой изнутри, позвала доктора, и тот повез её в операционную. Лежа на каталке, она глядела в оштукатуренный потолок, и мелькающие галогеновые лампы соединялись в единую световую полосу, ведущую её к концу тоннеля. А потом свет резко выключился, и лица снова появились, лишь когда она едва-едва разомкнула ресницы.

– У Вас девочка, – сказал акушер и протянул ребенка.

Виктория посмотрела на маленькое личико и с уверенностью, что судьба дочери не будет похожа ни на чью-либо, назвала её Майей.

Анна Михайлина родилась 5 марта 1987 года в Московской области. Закончила филологический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова по специальности «Литература Достоевского».

Работала редактором на телевидении, в издательстве.

Писательский дебют состоялся в 2013 году с выходом электронной книги «Евгеника». История романа насчитывает несколько лет: он был написан в 2011 году, но много раз претерпевал метаморфозы, правки и исправления. В формальном плане проза Михайлиной представляет собой плотный, насыщенный аллюзиями, реминисценциями и символами текст, в котором синтезированы стилевые признаки нелинейной прозы, реально функционирующие и искусственно сконструированные мифы, яркие образы поликультурного генезиса, игровое начало постмодерна, привитое на фольклорной почве.