Текст книги "Евгеника"

В аэропорту столицы он взял билет до Швеции и сел в зале ожидания. Сотни лиц разыгрывали перед ним представление: стоящие у ограждения встречающие с букетами, с радостью и нетерпением перед предстоящим свиданием, уставшие прилетевшие, с печалью во взглядах по поводу того, что будни возвращаются и никуда не деться от бешеной рутины. Но в каждой встрече искрился шанс, вероятность возможности начать сначала, пусть не с чистого листа, но всё же сделать новой точкой отсчёта эту встречу, а не ту, которая была когда-то, и вообще непонятно, кто её такой придумал. Тут люди встречались и сразу же замыкали друг друга в объятья, сразу дарили теплоту и поцелуи, и не надо было тратить время, чтобы узнать, притереться и совершить глупости.

Он знал, что её быть здесь не может, но всё же сидел и искал в толпе её лицо с бегающими глазами, скользящими по очертаниям других в поисках его. От нечего делать в журнальном киоске он взял альбом об истории картинной галереи Дрездена и, не вчитываясь в содержание, рассматривал картинки. Рука открыла альбом как раз на той странице, где красовался рисунок Людовика XIV, запечатлевший черно-белый амариллис с двумя соцветиями, которым король планировал засадить пёппельмановскую оранжерею. Елисей ностальгически улыбнулся и закрыл глаза. Последний месяц вымотал его напрочь, забрал все силы, оставил его дремать в берлинском аэропорту, пропуская рейс за рейсом.

Его никто не будил, гул взлетающих и садящихся самолётов лишь был подходящим фоном к его неспокойному сну, и он понимал, что с закрытыми глазами он продолжает работать, черпая с той стороны энергию для жизни на этой. Электронные буквы на информационном табло менялись с определённой частотой, и на их неяркий оранжевый свет вышел Елисей. Едва сообразив, что пропустил свой вылет, он направился менять билет на первое попавшееся направление. Девушка в униформе казённо улыбнулась и протянула ему билет до Праги.

«Будь что будет», – решил он, проходя в салон самолёта. У него не было плана к решительным действиям, и оставалось парить во времени и пространстве, словно в деревянной ладье по синему морю – к какому-нибудь берегу да прибьёт. К Праге его прибило в пол одиннадцатого утра, когда неутомимые туристы вовсю изучали столицу, а коренные жители отсыпались после ночных гуляний. Он отправился в старый город и долго бродил по узким улочкам и глядел на рыжие черепичные крыши. Было в них что-то родное и уютное, домашнее и непостижимое, что заставляло останавливаться и размышлять, что было бы удобно гулять по ним по ночам, если бы он был котом. Во всяком случае, это казалось романтичным: цепляться ненароком хвостом за телевизионные антенны, создавать помехи в приёмниках и мягкими лапами царапать глиняные скаты, устало позёвывая во весь рот.

Замёрзшими пальцами он держал картонный стакан с горячим глинтвейном, продававшимся повсюду в киосках, смаковал вкус корицы и наслаждался вечерними огнями.

Он дошёл до Карлова моста и почувствовал в ногах жуткую усталость. В близлежащем ресторане ему принесли большую порцию тушёной говядины и кружку местного пива. Он славно отобедал и отужинал за один присест и принялся тихо мурлыкать про себя, поглаживать насытившийся живот, разглядывая посетительниц.

Чешские женщины были красивы той срединной красотой, которая могла быть у женщин, живущих на стыке двух миров: Восточной Европы и Западной. Первые были либо жгучими красотками, либо незапоминающимися особями, вторые – либо незабываемыми чаровницами, либо женщинами с тихой, не ярко выраженной прелестью. А чешки казались Елисею смирными красавицами, бутонами, которые и сами по себе были волнующими, но при определённом свете раскрывавшимися пышными соцветиями, от которых сводило с ума и сподвигало на разного рода свершения. Он любовался окружавшими его девушками, смеявшимися на чешском, и представлял, что, возможно, корни Майи тоже произрастают из недр Лугачовиц, где деревья шумят и бережно дышат моравским воздухом.

Ему захотелось в Брно. Мощёные тротуары и звенящие трамваи вытягивали из печальных рассуждений, его внутренний Шпильберг осаждали миллионы отчаянных предчувствий, и когда язык колокола костёла святого Яна заговорил тревожным звоном, он осознал, что никому так и не дал почувствовать с ним себя как за каменной стеной, ни для кого так и не стал опорой или последним приютом, и крепость пала без боя.

Он сидел на скамейке и думал. Последнее время он делал это всё чаще и напряжённей. Майя была ему нужна как воздух, а отсутствие знаков, где стоило её искать, его повергало в депрессию и лишало желания продолжать движение.

Он хотел на север, но взял курс южнее, поддавшись минутному порыву. Может, это было по воле судьбы, может, он отдалялся от Майи, может, сокращал расстояние. И на этой скамейке, в центре Брно, он решил посетить те места, о которых когда-либо говорила она. И даже если он не встретит её больше, то по крайней мере узнает, чем жила её душа тогда, когда он ничем не дорожил.

Она мечтала о Вене. Где-то там, в музее истории искусств, хранился идеал её семьи, изображённый Мартинесом дель Мазо ещё при Габсбургах, она упоминала о нём лишь вскользь, намёками, когда ему было недосуг читать между строк. Ещё она как-то рассказывала, что хотела бы сидеть посреди Штефансдома и, освещаемая тысячами горящих свечей и лучами, проникающими сквозь закрытые окна, припасть на коленях к полу собора, впитывать солнце, перемешанное с вековой пылью, и вдыхать страсти древних захоронений. Насытившись светом, самой раствориться в нём, проникнуть в глубину катакомб и навеки заблудиться в тёмных коридорах. Преодолев Штефансплатц, Елисей вошёл в церковь и умилился хоровому песнопению, доносившемуся из-под сводов. Он увидел тот волшебный бурлящий коктейль из жёлтых лучей и мельчайших лёгких песчинок, хаотично движущихся в воздухе, и замер: в церковной музыке тоже было восемь нот.

«Так они знали? Но почему не рассказали остальным?»

Он с недоумевающими морщинами на лбу разглядывал завораживающее убранство стен и считал про себя.

«Восемь, точно восемь. Сомнений быть не может.» И как только ему пришло в голову, что его новой музыке на самом деле уже тысячи лет, он выбежал на улицу, чтобы прокричать небу «За что?», но, заметив смутившихся туристов, бросил лишь немой укор куда-то вверх. В том же направлении были замечены им меры длины, размера и веса, любое изображение восьмёрки на которых выглядело перевёрнутым знаком бесконечности, и он в этом тоже углядел тайный смысл, загадку которого, увы, не смог разгадать.

Над куполом возвышался крест, стократное увеличение того, каким бы Майя хотела лежать в Бургундской сокровищнице и неравносторонней звездой указывать истинный путь потерявшимся во мраке суетных помыслов. Он ощущал её тепло и то, как она снижала голос и вкрадчиво произносила, трогая его плечо: «Там я и лежу, но найти трудно, крест не более нательного». Он обыскал все залы Хофбурга, но выяснилось, что коллекцию орденов и крестов отправили в своеобразное мировое турне в честь предстоящего Рождества Христова. В памятке туристу был напечатан список стран и городов, где будет выделено место для ознакомления населения с драгоценностями ордена Золотого руна и герцогов Бургундских.

Он помчался вслед за кочевавшей экспозицией, не дочитывая до конца названия городов в оглавлении, и догнал её лишь в Москве. Декабрь вдоволь утолил жажду Елисея в северных ветрах, а непригодная для жизни русская зима ещё долго напоминала о себе простывшим голосом и болью в пояснице. Коллекция выставлялась в Камергерском переулке, и он, нахлобучив шапку-ушанку на нос, чтобы слиться с местным населением, и остерегаясь медведей, крался вечером к вожделенным крестам. Крестов оказалось действительно много, разных размеров, золотые, серебряные, с драгоценными камнями и посыпанные крошкой бриллиантов. Маленького и неприметного не было. Часа три он расхаживал по залу, вглядываясь в каждый экспонат и привлекая своим странным видом службу охраны.

«Вам чем-то помочь? – спросила администратор, подосланная к нему кивком головы секьюрити. – Гардероб у нас на первом этаже, если что».

Елисей отпрянул от стеклянных витрин и почувствовал, как струйки пота стекают по лицу. Он и впрямь мог вызвать подозрения, стоя у регалий с задранным воротником и шапке-ушанке.

«Я ищу крестик, вот такой», – показал он пальцами размер и снял головной убор.

Девушка как кукла улыбалась и силилась припомнить что-то похожее. Пару минут она стояла и все улыбалась, и он почти потерял надежду. Вдруг живая искра мелькнула во взгляде:

«Да, был такой, точно. Но наши эксперты выяснили, что это была подделка. Очень качественная, но подделка. И её продали на благотворительном аукционе пару дней назад».

«Кому?» – устало промычал он.

Она дёрнула плечиками и открыла журнал.

«Некой баронессе из Мальмё». И назвала имя и фамилию.

Откуда уж взялась в Мальмё баронесса, и как она оказалась в дикой России, Елисей в подробности вдаваться не стал, лишь поблагодарил за помощь и отправился снова в аэропорт.

«Отлично. Видно, всё-таки было суждено отправиться в Швецию. Стоило ли только делать такой крюк и терять столько времени», – размышлял он и ловил такси в стоящей глухой пробке на Тверской.

В зале ожидания он был уже далеко за полночь. Часы с серым замызганным циферблатом, оставшиеся с советских времён, нервно шевелили чёрными уродливыми стрелками-усами и толкали минуты вперёд. Небывалый снегопад обрушился на Шереметьево-2, рейсы отменялись из-за плохой видимости, и ему оставалось только смотреть, как окна облепляет белая пороша и надеяться, что, если терминал занесёт по самую крышу, их откопают до того, как в дёти-фри закончатся Лэйблз всех цветов.

У него появилось время, которое нужно было не провести, а потратить впустую, выплеснуть как из ведра на уже мокрую почву; хоть пространство было довольно большое, он чувствовал себя в полной изоляции, изучил все журналы, что были в продаже, прочёл даже поздравления на открытках, состав и питательные свойства съеденного батончика. Время утекало даром сквозь вытяжку в местах для курения. Оставалось только покопаться в себе.

Он исколесил половину Европы в поисках Майи, виды городов, лица, площади – всё смешалось и катилось за ним одним большим пёстрым клубком.

В каком-то городе, он уже и не помнил, в каком, может, в Праге, может, в Вене, а, может, и злополучной Москве – от мороза, вездесущего снега и безделья он уже не воспринимал время и пространство двумерно, – он зашёл в музей, где проходила выставка картин с сиренями. Уже от первой картины повеяло Лемуане, и махровый запах одурманил голову. Он останавливался перед каждым полотном, отыскивая в нём то, что кольнёт сердце, но, кроме аромата, они ни чем не делились. И тогда, в глубине сумрачного зала, он увидел её, картину с открытым финалом. Такие картины заставляют человека, пришедшего в галерею, встать перед ними и почувствовать, как холодеют ноги.

На полотне напротив был изображен незамысловато раскинувшийся куст пушистой сирени, в тени которого отдыхала пожилая супружеская пара: мужчина, облокотившийся на обветшалую покосившуюся калитку, и женщина с подслеповатыми глазами, в заношенном кружевном чепце. И зной распространился вокруг Елисея, настолько притягательный и в то же самое время невыносимый, что он не выдержал и ступил на зелёную траву, босиком, снял пиджак, налил ледяной колодезной воды и, хлебнув, предложил освежиться старикам. Но мужчины уже не было, а бабушка, согнувшись, сидела и грелась под лоскутным пледом, всё в том же чепце, и уже совсем не видящими глазами уставилась вдаль.

«У тебя тоже всё в прошлом», – донеслись до него, по-прежнему стоящего посреди пустынного зала, деревянные отголоски качающихся на слабом ветру охапок сиреневых голов, и ноги, прежде скованные непонятным холодом, понеслись прочь от ощущения пустоты, старой, покинутой, обречённой, которой было суждено скоро вытеснить его пустоту, ищущую и не находящую, но всё ещё надеющуюся. Он до сих пор видел на своих коленях её голову, и руки тянулись погладить её шёлковые волосы, дарящие чистоту и верность, какую больше никто не мог подарить. А он так глупо отказался от этого бесценного подарка и предпочёл жить прежней жизнью, наполненной распутьями, распутностью и непутёвыми везеньями.

К утру небо прояснилось, полосу оперативно расчистили и подали самолёт. Он сразу же уткнулся в салоне изучать брошюры с мерами предосторожности, для интереса, вдруг они чем-то отличаются от сотен других, что он листал. Но везде было одно и то же: видимо, миллионным тиражом была отпечатана эта партия и на годы вперёд расселила свои клоны по спинкам сидений.

Так же он готовился и ко встрече со Стокгольмом – а вдруг это будет другая земля, другое небо, а воздух настолько непривычен, что он не сообразит, как им дышать.

Но и тут он испытал разочарование. Шведская столица сплошь и рядом была ларсоновским двором, и ни троллей, ни викингов, ни шляпников на улицах не оказалось. Радовал лишь крепкий кофе с имбирным печеньем, что готовили по не ведомым никому старинным рецептам, и журналы, освещавшие кинематографическую жизнь частички Скандинавии.

Он пробыл какое-то время в Стокгольме, изучая повадки местных жителей и собирая информацию о баронессе. Та оказалась частой героиней светской хроники и отнюдь не наследной носительницей титула, а чьей-то вечной любовницей, вовремя подсуетившейся и успевшей лечь под умирающего полоумного барона, рассорившегося с детьми и показавшего тем кукиш, поныне виднеющийся им из его заброшенной могилы. После смерти мужа вдова недолго погоревала, и недели через две уже отделывала спальню в своём поместье для нового фаворита, а после кинулась разъезжать по миру в поисках приключений на свою голову. Так как в наследство ей досталось состояние с большим количеством нулей и отчитываться надо было только перед Богом и совестью, она растрачивала легко полученные деньги без ума и сожаления.

Поговаривали, что в Лондоне она купила старый кэб, некогда принадлежавший королевской семье, в Италии за десяток миллионов лир приобрела копию Алтаря мира, в Германии скупила массу репродукций на холсте картин средневековых немецких мастеров (для симметрии она заказала целых две одинаковых подделки Филиппа Отто Рунге «Дети Хюльсенбека», чтобы повесить их на противоположных стенах коридора и хвастаться всем своей оригинальностью), наконец, дошла до Москвы и там с пеной у рта торговалась за какой-то крестик против русской выскочки, мнившей себя седьмой водой на киселе царским кровям.

К слову, баронесса была принципиальной особой, и, если завязывалась тяжба, она стояла на своём до конца, даже когда становилось очевидно её тонкошейное своенравие. Следует ли добавлять, что у торговцев с неё была тысячная прибыль: о старом разваливающемся кэбе, который не брали даже в металлолом, королевская семья никогда и не слышала, Алтарь мира ей слепили из гипса по цене бронзы, копии картин рисовали студенты на уроках по изобразительному искусству, а крестик, захваченный трофеем на далёкой Руси, был неизвестного происхождения и цены, в сущности, не имел никакой. А та молодая особа якобы царских кровей получила за безупречно разыгранный азарт пятнадцать процентов от сделки и преспокойно удалилась в Люберцы беспечно доживать свой век, ни в чём более не нуждаясь.

И теперь, покорив Европу, баронесса собиралась взять наскоком Азию, начав с Калькутты, а Елисею необходимо было во что бы то ни стало успеть до её отъезда в двухгодичное путешествие по тропикам и джунглям. Она уже разболтала всем, что нашла прекрасно сохранившийся подлинник фигурки шестирукого мальчика-бога за смехотворную для произведения восемнадцатого века цену. Конечно же, шестирукие мальчики восемнадцатого века штамповались в подвале лавки старьёвщика босоногими грязными бедняками, получавшими по доллару в неделю.

Он спешил в Мальмё. Там открывалась выставка художников-авангардистов, на которой намеревалась присутствовать вся богема городка и непременно должна была быть и она.

В зале играл струнный квартет, дамы в длинных чёрных платьях потягивали шампанское из узких бокалов, а кавалеры курили у входа и беседовали о депозитах, акциях и фондах. Баронесса как обычно была в центре внимания и с жаром обсуждала картину «Синий треугольник».

– В ней чего-то не хватает, – томно произносила она и прикладывала к щеке одноразовый бокал.

Окружающие поддакивали, при себя думая, что это ей самой не хватает мозгов.

– Она плоская, в ней нет объёма, необходимого для жизни, – значительно заявил Елисей, завязывая общение.

Баронесса смерила внимательным взглядом наглеца, говорящего не на шведском, придирчиво сжала губы и стала ждать продолжения его рассуждений. Он взял у проходящего официанта бокал с таким же напитком, что у неё, отпил и заговорил:

– Как и этому шампанскому не достаёт глубины вкуса, так же и с треугольника взгляд соскальзывает, не имея ничего, за что можно было бы зацепиться. У всего должны быть острые края, кромка, шероховатости, чтобы быть интересным, чтобы захотелось сгладить и притереться, – он допил бокал и с ответным вызовом посмотрел на неё.

Ей понравилась дерзость иностранца, и уже через час они мчали в её поместье знакомиться с её легендарной коллекцией, которой позавидовала бы любая галерея близлежащих городов. Он клал руку ей на колено и вещал про свой музыкальный опус, имевший столь широкий успех в Европе. Она ахала, то ли восторгаясь гениальностью спутника, то ли от того, что последний фаворит сбежал с её племянницей ещё полгода назад, и вот уже шесть месяцев никто не желал её коленок.

Елисей шёл на эту связь во имя светлой любви, буквально жертвуя собой в этом крестовом походе. Он отдавался баронессе на её огромной трёхспальной кровати с балдахином, ненавязчиво расспрашивая про её недавние покупки. Она хлопала в ладоши и бежала каждый раз показывать свои приобретения, то платье, то серьги, то шкатулку, то ещё что-то, на что у него бы рука не поднялась потратить хоть цент. Проходили дни, недели, а список её покупок не заканчивался, и Елисей уже терял терпение. Когда закончились трофеи, которые можно было принести, она взяла его за руку и вела показывать огромные безобразные скульптуры, ржавые автомобили и прочую рухлядь.

Пару раз они даже сумели завести кэб и покататься по Мальмё на радость местным репортёрам, в завтрашней газете написавшим что-то про лошадь в попоне. Однажды автомобиль застрял в сугробе, и пришлось раскошеливаться, вызывая эвакуатор. А пока ждали техпомощь, она забрасывала его круглыми плотными снежками и громко хохотала. За ними приехал её личный водитель Петер, отвёз на новом Саабе в поместье и отбыл по какому-то важному поручению.

Вечером, продрогшие насквозь, они отогревались у электрического камина и пили приготовленный Елисеем глинтвейн, специальный рецепт которого он взял на вооружение в одном из баров Праги. Он пел ей про её прекрасные очи, что чисты и свежи, как девственные шведские озёра (которые он видел исключительно под толстым слоем снега), и вёл дальнейшие расспросы про покупки. Она по-детски смеялась и рассказывала, какие разъярённые выражения лиц были у всех, у кого перед носом она уводила вещь, особенно у той русской.

Он напряг внимание. Она было продолжила трескотню о своих победах, но он прервал её:

– А что ты отобрала у русской?

Она удивилась и замолчала. Баронесса уже и не помнила, что именно, столько всего валяется у неё в закромах.

– Понятия не имею, какая разница.

Он отодвинул стакан и серьёзно посмотрел на неё.

– Так нельзя, ты расточительна и безответственна, тебе нужно вести учёт своих покупок, или вовсе не тратиться на барахло.

Ей жизненно необходимо было покупать весь этот скарб, побрякушки, и так же важно было доказать, что она по-женски хозяйственна и способна отвечать за свои поступки. Губки снова сжались в тонкую завитушку, и она уставилась в окно, припоминая. Умственное напряжение высшей степени ни во что не вылилось, и промёрзшая тишина ненадолго оцепила усадьбу.

Конец января, снег в самом разгаре, валил и валил, заметая все дороги и сбивая с ног пьяных повес, идущих с вечеринок домой.

– Крест! Точно, крест! – «Страшный такой» – хотела добавить она, но сдержалась.

– О, интересно, покажи, – он с азартом посмотрел на неё, не оставив выбора, демонстрировать или нет.

Баронесса пошла за крестом, а Елисей сидел на ковре и уже видел, как распахивает дверь и мчится прочь из этого подсобного помещения Лувра.

Он поцарапал стакан, поцарапал деревянный дубовый пол, лодыжки, щёки, а она всё искала и не возвращалась.

– Неужели продала? – мелькнуло в голове с испугу, но тут же отпустило: свою добычу она всегда крепко держала в зубах и благотворительностью не занималась.

– Нету, – вошла она и беспечно развела руками.

Он побледнел.

– Как это нету???

Это был его новый голос, злобный и отчаянный одновременно. Она испугалась и попятилась.

– Я поищу ещё…

Женщина выбежала из комнаты, в суматохе снеся Алтарь мира со стены. Тот разбился вдребезги, окрасив пол коридора в белую известь.

Он вышел следом и отправился осматривать спальню, а за ним шла вереница его шагов из меловой субстанции. Она уже была в опочивальне и рылась в нескончаемых шкафчиках и полочках. Руки судорожно перебирали бижутерию, опрометчиво смешанную с драгоценностями, путали цепочки и браслеты.

– Нету, нету, нету, – она машинально повторяла, начиная вздрагивать от подступавших рыданий. Ещё никто не был так внимателен к её приобретениям и никто не проявлял заботу о её благосостоянии. Её тронул до глубины души вопрос о посредственном крестике, который она даже ни разу не надела.

Она искала, рыдала, а он бился головой о стену и молча проклинал её.

Они искали два дня, перерыли все комнаты, перевернули дом вверх тормашками и, замученные, вновь сидели на том же ковре, только теперь заляпанном разлитым глинтвейном и известковой пылью.

Он сжимал голову руками, сдерживая эмоции, чтобы не убить её ненароком, а она ковыряла дыру в штукатурке и молчала, тоже чтобы он не убил её.

У ворот посигналил автомобиль, и баронесса нехотя поднялась открывать водителю дверь.

– Мадам, Ваши вещи из России до сих пор лежат в багажнике. Может, стоит их перенести в дом? – Петер стоял на пороге в нерешительности и краснел от проявления собственной инициативы. Увидев реакцию обоих на предложение, он мигом занёс в комнату два огромных чемодана и скрылся с глаз, только и слышно было, как он громко хлопнул дверью и завёл мотор.

Елисей находился рядом с поклажей и медлил. Это был последний шанс найти крест, и не стоило спешить. Баронесса аккуратно расстегнула молнию и стала выкладывать бесконечные тряпки, словно выворачивая наружу внутренности огромной жабы. Он стоял над ней, скрестив руки на груди и, наверное, молился бы, если б умел.

Первый чемодан оказался вскрытым впустую, и баронесса с великой осторожностью принялась за второй, последний уголок, который не был осквернён поисками. Она выложила три свитера, и под ними показался свёрток. В свёртке была завёрнута коробочка. В коробочке на красном бархате лежал крест.

Они оба глубоко успокоено выдохнули. Она радовалась, что всё-таки нашла покупку и не упала окончательно в глазах страстного иностранца, а он прижимал крест к груди и выглядел со стороны, как ярый христианин.

Но что делать дальше, куда двигаться, так и не прояснилось. На что он рассчитывал? Что, притронувшись к священному символу, его озарит и в голове возникнет голос, указывающий, куда следовать? Он поцеловал крест, но эффекта никакого не почувствовал.

Он посмотрел на распятие и стал рассуждать.

«С одной стороны, хорошо, что я его нашёл. Иначе бы я мучился, что ключ к разгадке в нём. С другой стороны…» – он перевернул крест другой стороной и не смог закончить мысль.

Вместо канонического «Спаси и сохрани» на кресте было выгравировано “Home sweet home”.

Он опустил руки и желеобразной субстанцией стёк вниз по стене. Он опоздал. Значит, она до последнего дожидалась его в домике у моря, пока он рефлексировал и развлекался с Мартой и другими женщинами. Боже, какой он недальновидный, что не вернулся сразу, что вообще уехал от неё!

Баронесса поднялась в гардеробную и собрала его вещи. Необъяснимое поведение заморского гостя с каждой минутой всё больше пугало и настораживало её, не было никаких оснований и далее принимать его в поместье. Петер погрузил в машину его с чемоданом и повёз на станцию.

– Вам куда? – поинтересовался он, предлагая отвезти туда, откуда ему удобней добираться в место назначения.

– Никуда, – холодно ответил Елисей и уставился разглядывать местность.

Однообразные дома, одинаковые леса, поля, снег, снег, снег…

Потом иногда он приходил в себя, обнаруживая вокруг то Осло, то Копенгаген, то Хельсинки. Как он там оказывался, как он оттуда уезжал – оставалось для него загадкой. Он хотел наложить на себя руки, но не хватало сил и смелости. И ко всему прочему он возненавидел себя за эту слабость и трусость.

В апреле он вернулся домой вымотанный до последней капли. У него не было воли даже подниматься по лестнице, и он останавливался на каждой ступеньке и переводил дух. Он словно взбирался на вершину брейгелевской башни, боги гневались на бунтаря и с новым шагом сваливали на его плечи по огромному валуну. Ключ по-родному подошёл к замку, и в открывающуюся дверь пахнуло домашним уютом. В прихожей стояла Майя и улыбалась.

У него подкосились ноги, и Елисей упал перед ней на колени. Как угодно, но только не так он представлял их встречу. Какой угодно, но не такой красивой, счастливой и простившей он рисовал её, пока странствовал. Она опустилась на колени перед ним и поцеловала в лоб. Ещё немного, и за окнами на небосводе бы растянулась аляповатая радуга, а с деревьев взлетели одновременно тысячи птиц. Камера бы отъезжала, беря крупный план, и за кадром раздалось «Стоп, снято!».

Майя и Елисей засмеялись над нелепостью своих действий, но продолжили обниматься.

«Вот, где наш истинный дом», – прошептал он, уткнувшись в её макушку.

Он взял её на руки и отнёс в спальню. Кровать была застелена чёрным шёлком, и он не мог отличить на ощупь, где ткань, а где кожа любимой женщины. Он хотел было столько рассказать, столько поведать о своих поисках, и слова уже готовились вылиться единым нескончаемым потоком, как она остановила их своим поцелуем.

Шёлковые простыни оказались не хуже белых и дарили наслаждение, яркое и бурное, какого он до сих пор не испытывал.

Потом они сидели на полу у окна, пили Шабли и ели порезанные кусочки чеддера. Воспоминания, едва не вышедшие наружу несколько минут назад, теперь развеялись в воздухе, словно и не было тех долгих пустых поисков и терзаний.

– А помнишь… – начал он, но по её виду понял, что она не хочет вспоминать, что было раньше. Он снова поцеловал её, почувствовал на губах привкус черешни, и ему стало стыдно, что он берёт её любовь. И хоть он отдавал ей свою, этот обмен казался ему неравноценным.

Но он словно прошёл пустыню смерти, был высушен до дна и нуждался в том, чтобы наполниться заново её лаской. Он сравнивал свой безграничный эгоизм и её безвозмездную любовь к окружающим, и в первую очередь к нему, и скрежетал зубами по ночам, когда за закрытыми глазами она дарила ещё кому-то нежную заботу.

Раньше, как только она засыпала, он хоть и оставался рядом, всё же отодвигался на другой конец кровати. Это была его территория, его личное пространство, которого требовала его мужская сущность. А теперь он ни на сантиметр не отдалялся от неё, слушал в её дыхании, куда она отправилась на этот раз. Он чувствовал себя крайне уязвимым, в нём созревала внутренняя потребность в зависимости от любимой женщины, и чем меньше оставалось стремления к свободе, тем счастливее он становился.

Наутро она ушла, пока он спал. И весь день он не находил себе места, волнуясь, что она не вернётся.

А она садилась в автомобиль и ехала по трассе, пока его вой не доносился до неё, и тогда она возвращалась жалеть своего волка. Впереди оставалось главное признание, на которое она никак не могла решиться.

Как-то утром он встал раньше неё и достал из большой картонной коробки всё для художественных экзерсисов. Холст он положил прямо у ног, краски смешал на деревянном полу и тихонько тронул её за лодыжку. Майя приоткрыла глаза и испугалась.

«Только не сейчас».

«Именно сейчас. Я напишу умирающую Клеопатру».

Она стала смеяться. Она смеялась всё громче и обречённей, и смех переходил в истошную истерику. На миг ему показалось, что она вот-вот станет львом, растерзанным Лаокооном, но она так же внезапно успокоилась, как и засмеялась.

«Да, ты прав. Именно сейчас», – она смиренно легла на простынь и внимательно стала наблюдать за ним. Ему не хватало только берета и миниатюрных усиков, чтобы походить на типичного европейского художника средневековья. Он стоял перед полотном, расправив плечи, и рисовал абрис.

Елисей понятия не имел, какой была та картина, чью копию он сейчас воспроизводил. Перед ним была красная комната, чёрная кровать и самая красивая женщина во всём мире на ней. Мазки ложились сами по себе, скрепляя полутона, предыдущий со следующим.

К полудню они утомились и отправились завтракать в кафе. Она привела его в хорошо известное заведение, где он когда-то отпаивал молоденькую студенточку капучино с ореховым сиропом и пустозвонил об искусстве. Он хотел было уйти в другое место, но Майя настояла и села именно за тот столик.

«Ни о чём больше не сожалей. Что было, то прошло. А что будет, того не миновать», – улыбнулась она и отпила латте.

Он начал соображать, о чём ему стоило бы сожалеть, но так и не припомнил. Ведь в итоге каждое событие было продолжением другого, и, образовав одну длинную цепь, они привели его к ней. И теперь он сидит напротив неё, и ему хочется отдать ей все произведения искусства, что были когда-то созданы гениями.

Они завтракали молча, и не возникало никакого дискомфорта из-за отсутствия разговора. Он запоминал, как двигаются её скулы, как морщится лоб, когда она обжигает губы горячим клубничным пирогом. Он старался не упустить ни малейшего изменения мимики, но в голове всё равно всё сливалось в единый образ, и он злился про себя.

«Ты бы мог отдать меня другу?» – задала она неожиданно вопрос, сломав корку тишины.

«У меня нет друзей».

«Это единственная причина, почему бы не отдал?»

«Ты единственная женщина, которой я бы не смог поделиться. А ты бы отдала меня подруге?» – он провокационно взглянул в её хитрые глаза.