Текст книги "Евгеника"

Она заметила первой, когда его рейс открыли для регистрации. Он увидел её испуганное лицо и тут же повернулся к табло.

Вот сейчас. Так ли оно будет, как ей казалось?

Он обнял её и сказал, что всё будет хорошо. Поцеловал, посмотрел пристально и ступил за линию.

Да. Всё было именно так, как ей думалось. Именно так разрывается сердце, именно так умирают заживо.

Письмо 2.

Мадрид

Здравствуй, милый, как ты там?

Что-то почта как всегда не радует своей скоростью. Я ходила пару раз на почту, узнавала, как долго идут письма в Испанию и обратно, и ничего радостного не услышала. Проще нанизать гимнастические кольца на пражские шпили, чем дождаться твоего ответа. Прости, если я поспешила отправлять тебе второе письмо, но мне не терпится поделиться новостями.

Твои однокурсники достойно выдержали экзамены, почти все получили результаты выше среднего. Кстати, Ларс передаёт привет, они с Кларой решили пожениться осенью. Было бы здорово, если бы ты смог приехать, но они не настаивают, так как понимают, что у тебя там ещё целый год учёбы.

Я тоже была бы рада, если бы у нас получилось так скоро повидаться.

Как погода в Мадриде?

У нас пока сухо, хотя обещают дожди всю следующую неделю.

Что я болтаю о пустом. Я скучаю, я невероятно скучаю по тебе, любимый.

Приезжай скорее.

Жду весточки от тебя.

Люблю.

На следующий день Виктория отправилась с Петерсоном, как она его назвала для себя, на званый вечер. Праздничные туфли жали у пальцев с непривычки, и в каждом шаге ей чувствовалась их месть за преждевременное забытье.

– Всё хорошо? – спутник заботливо придерживал её за талию и справлялся о её настроении почти ежеминутно.

– Всё прекрасно, – вздыхала она, мечтая отрастить чешуйчатый хвост и спрыгнуть прямо с фьорда в Эресунн.

– Какая милая у Вас спутница, – шептали на ухо Петерсону коллеги и стареющие дамы, мечтавшие пристроить выгодно своих дочерей. – Племянница?

– Подруга, – загадочно отвечал он и прищуривал глаза.

Виктория бокал за бокалом пила божоле из прозрачных коллекционных бокалов и кивала в ответ, нравится ли ей виноград гамэ. То и дело к ним, сидящим за почётным столом, подходили сослуживцы Петерсона, жали его руку и перебрасывались фразой-другой об успехе его компании на европейских рынках. Сначала он сдержанно и добродушно потирал локоть в гладко-сером пиджаке, но вскоре вино сорвало кингстоны и его баржу стали затапливать гордость и самолюбие. Он направо и налево стал хвастать своим прибыльным делом, молодой красоткой, сидящей рядом, пока выпитое не стало тянуть на дно.

– Кажется, хватит, – остановил он наливавшего вино официанта и попросил вызвать такси. – В Мальмё! – скомандовал таксисту Петерсон, и машина покинула Лунд.

– Ты не против? – он взял руку сидевшей рядом Виктории.

– Нет, – сквозь разорванное облако в её лицо светила луна и пророчила, что со студенческой жизнью покончено, ровно как и с Лундом.

Письмо 3.

Мадрид

И снова здравствуй.

И в этот раз я не дождалась от тебя письма. Наверное, первое куда-то затерялось. Ох уж эта почта. То не туда отправят, то вовсе не доставят адресату долгожданный конверт.

Прошло три месяца, а я от тебя ни строчки не получила. Это очень грустно, но мне помогают в разлуке наши фото, я поставила лучшие в рамки, и теперь каждое утро, просыпаясь, я вижу твоё лицо. Как тогда, когда ты был здесь.

Ещё только сентябрь, но почему-то очень зябко.

Я здесь одна. Всё в таком подвешенном состоянии, письмо от тебя может прийти в любую минуту, или ты сам можешь объявиться со дня на день, без предупреждения. И я не могу распланировать свою дальнейшую жизнь, потому что полностью связана с тобой. Иногда мне кажется, что я стою на канате, натянутом между двумя домами, и балансирую с шестом в руках. И вроде бы я двигаюсь, расстояние до следующего дома так велико, но оглядываясь назад, оказывается, что и прошла я уже столько, что нет резона возвращаться. А иногда на меня налетает отчаяние, и кажется, что лонжа рвётся, перевешивает и тянет меня за собой. И я лечу вниз и вижу, что там огромное страховочное кольцо из рук, сплетение чужих объятий, готовых выручить и поддержать. Но я лечу дальше и не знаю, не исчезнет ли оно, когда я долечу.

Может, ты приедешь на новый год? Напиши, как продвигается обучение.

На днях была на свадьбе Ларса. Клара, оказывается, уже в интересном положении, но тем не менее надела белое подвенечное платье. Молодым гостям было всё равно, а их престарелые родственники весь праздник шептались, осуждающе оглядываясь на невесту. Я долго думала, что им подарить, в голову совершенно не лезли идеи. В итоге в последний момент купила набор посуды – они же собираются переезжать, так что практичный подарок, по-моему, более уместен, чем какая-то безделушка. Кстати, на свадьбу приезжал Пабло, сказал, что вы с ним не виделись с мая. Странно, ведь между вами всего пара десятков километров, но уже и столько хватает, чтобы помешать общению.

Я буду готовиться ко встрече и придумывать, чем бы интересным заняться вместе.

Скучаю!

Наутро Виктория проснулась с сильной головной болью. Во рту всё пересохло, и, казалось, внутри она превратилась в срубленную давным-давно акацию с облупившейся корой. Кисточки на балдахине над кроватью слегка качались: окно было приоткрыто, и снаружи доносились голоса. Она попыталась было встать, но голова закружилась и камнем упала на подушку.

«Никогда больше не пить,» – обещание было сказано жёстко, но, так как давалось каждый раз наутро после бурного веселья, звучало не внушающее. В такие моменты она понимала, что всё же иногда стоит ничего не делать, чем потом сожалеть, что сделала.

К обеду совесть и голод взяли верх, и Виктория вышла из комнаты. К лестнице на первый этаж вел длинный коридор, на стенах которого висели портреты мужчин и женщин в пышных париках и средневековых нарядах. Позолоченные канделябры светили даже в светлое время суток, оттеняя выпуклый рельеф венецианской штукатурки.

– Доброе утро! – пожилая женщина в чёрном платье и белом фартуке поздоровалась с Викторией и проводила в столовую. – Чай или кофе?

Её посадили на стул с парчовым сидением и стали ухаживать, как за болеющей королевой. Через пару минут спустился Петерсон и сел напротив неё, на другом конце длинного прямоугольного стола.

– Как спалось? – он вежливо кивнул ей и стал заправлять салфетку за воротник.

Виктория не помнила, как они ехали в этот дом, что они делали в машине и во что всё это вылилось дома. Она не помнила, ночевала одна или не совсем, поэтому долго собиралась с мыслями и заговорила, лишь когда он уже резал бекон.

Разговор, к её удивлению, завязался довольно легко и непринуждённо, Петерсон был весьма неглуп и учтив. Вскоре Виктория окончательно расслабилась и повеселела, тем более, что ночью ничего не случилось, как поняла она.

После обеда (это для Виктории он был завтраком, а остальные жители дома в это время уже обедали) Петерсон предложил показать ей дом и прогуляться по саду. Уже на лестнице выяснилось, что особняк построен около ста лет назад прадедом нынешнего хозяина, а Петерсон – барон чуть ли не в пятом поколении. Виктория удивлённо приподнимала брови каждый раз, когда узнавала новые подробности искромётной истории его семейства и всё больше чувствовала себя на торжественном приёме при дворе.

В комнате перед зимним садом горел камин, украшенный керамическими изразцами, а у стены стояли цветные фотографии.

– А кто это? – впервые сама поинтересовалась Виктория, увидев на фото Петерсона десятилетней давности в окружении двух молодых людей.

– Это мои сыновья, – ответил он и поставил рамку на место так, что стало понятно, что продолжать данную тему не стоит. – Пойдём, я покажу мои петунии, – взял он её под локоть и повёл в зимний сад. – Я их так давно выращиваю!

Письмо 4.

Мадрид

Где же ты, милый?

Меня начали посещать сомнения, верный ли адрес ты мне оставил. Ведь даже если ты ошибся одной цифрой, мои тёплые слова приходят не по адресу, и скорее всего их даже не достают из почтового ящика. Как же быть? Я уже жалею, что тогда не уточнила у Пабло твои координаты.

А, может, у тебя что-то стряслось, и ты не в состоянии ответить? Милый, поправляйся скорее, прошу тебя, и черкани мне хоть весточку. Это так сложно – жить в постоянном ожидании.

Сегодня четверг, канун рождества. И я решила теперь писать тебе по четвергам: каждую неделю я буду сообщать тебе о том, что произошло, о моих мыслях, планах, а в пятницу опускать конверт в почтовый ящик и ждать твоего ответа.

Хоть бы только мои письма доходили!

И не сердись, что до этого я не писала почти месяц. С этого дня я больше так не поступлю, и ты не пропустишь ни одного дня моей жизни.

По выходным я решила не сидеть дома, а работать у тёти Пити. Как-то я приготовила лакричные пирожки, и они ей так понравились, что она предложила мне готовить специальную, воскресную выпечку для её ресторанчика. По-моему, это так мило. Ты бы сказал «симпатично».

Вот сейчас пишу и вспоминаю, как ты усмешливо щурился, когда произносил это слово. Я так и не научилась понимать, серьёзно ли ты говорил или в шутку. А ещё я положила те маргаритки – помнишь? – в толстый словарь, а позавчера нашла их; они засохли и стали такими тонкими и плоскими, что спокойно помешаются между стеклом и фотографией в рамке. Догадайся, рядом с какой фотографией я их поместила?

Не ломай голову, скажу: конечно же, рядом с той, где мы в последний раз гуляли в парке, а Йохансон нас фотографировал с майскими сиренями.

Мне так хочется вернуть те беззаботные деньки, когда я держала твою руку.

Не пропадай.

Петерсон предложил Виктории остаться погостить у него на выходных, и она согласилась. Не сказать, что с радостью, но других планов у неё не было, и возможность пообщаться с интересным человеком виделась ей всё же красочнее, чем очередные одинокие вечера на кухне.

В субботу он устроил ей прогулку по зимним окрестностям, показывал усадьбы неподалёку и как и в прошлый раз рассказывал истории. Сидя в красной комнате, за чашкой чая он поведал ей, что все богатые дома того времени были обязаны иметь красные комнаты.

– Да и дед мой был чудаковатый, – покачал он головой и отхлебнул. – Он даже жизнь закончить по-человечески не мог. Как-то раз ему приснилось преступление, какое-то кровавое и мистическое зверство, и с тех пор он потерял сон. Не одну неделю он рассказывал нам ночные подробности, повергая нас в ужас и омерзение. Потом, видя наш испуг, он закрылся в комнате и несколько дней не выходил. Мы стучались и все вместе, и по очереди, приносили еду, но он прогонял всех. В итоге он вышел сам, рано утром и отправился на машине к своему лучшему другу, который тогда работал редактором в местной газете. И на следующий же день в печать вышел подробный рассказ деда о его странном сне.

Публика была в восторге. Реализм, к слову, в ту пору был очень популярен, и деду стали приходить заказы из издательств написать что-то более объёмное и столь же талантливое. Он отмахивался от таких предложений и почивал на лаврах единственного изданного шедевра. «Буду героем единичной победы» – смеялся он, когда его друзья собирались в гостином зале и тоже упрашивали продолжить беллетристскую работу.

Признаться, он уж и сам начал подумывать над карьерой стареющего писателя: не раз я подглядывал за ним по вечерам сквозь замочную скважину и видел, как при свечах он сидел за письменным столом и склонялся над пустым листом бумаги, обхватив руками голову. Но новые образы не приходили к нему, и он продолжал отшучиваться, что то был его первый и последний успех.

Успех был действительно последним, так как месяц спустя после выхода той газеты в наш дом приехали полицейские и обвинили дедушку в убийстве. Они привезли материалы и снимки дела, которое произошло за несколько недель до публикации истории деда. Его рассказ и дело совпадали до мельчайших подробностей, и он оказался главным подозреваемым. В суде деда, конечно, оправдали, потому что вся семья и друзья встали за него горой, но он не смог вынести подобного позора, и его сердце остановилось в ночь после суда.

– Какая ужасная история, – Виктория разглядывала глаза Петерсона и видела в них отражавшийся огонь из камина. Это было то самое пламя, которое она мечтала разжечь в своём кордобском цыгане Фернандо, но его фламенко, которое они танцевали по ночам, всегда оставалось холодным и бездушным.

Виктория пересела со стула на белый ковёр у камина и похлопала по нему ладонью, подзывая старика. Тот откупорил бутылку с вином, налил в бокалы и присоединился к ней.

– Не надо вина, – отказалась она и забрала у Петерсона оба бокала, – здесь и так слишком много огня.

Он снял часы и улыбнулся. Мягкий ворс приятно щекотал её ягодицы, и она старалась не слышать, как Петерсон часто дышит рядом с ней. Огромные часы громко тикали в углу, не успевая в ритм с ними, а поленья в камине потихоньку затухали.

Наутро Виктория проснулась и обнаружила, что вся гостевая комната была обставлена цветами и тонула в чешуйках переплетений зелёного и красного, зеленого и белого, малахитового и палевого. Столь неожиданный сюрприз обрадовал её, ведь так давно ей никто ничего не дарил.

В понедельник утром она увидела, что ночью в комнате были поставлены новые цветы; то же повторилось и во вторник утром, и в среду. К четвергу она поймала себя на мысли, что выходные несколько затянулись и пора возвращаться, но экономка Марта делала такие вкусные оладьи по утрам, а Петерсон знал столько занимательных историй, что она решила пока не показывать, что вспомнила о том, что давным-давно не воскресенье.

Через пару недель цветы стали надоедать, и она уже боялась заходить в гостиную, обилие умирающих растений в которой напоминало ей кладбище.

Письмо 5.

Мадрид

Я надеюсь, у тебя будет оправдание, когда ты наконец объявишься. Потому что мучить меня столько времени своим молчанием непозволительно. Я дала тебе слишком много, я дала тебе больше, чем кому-либо в своей жизни, и я заслуживаю, чтобы ты меня хоть каплю уважал и ценил. Ларс сказал, что ты встречался с Рудольфо, значит, у тебя всё хорошо, и ты в добром здравии. Тогда какие проблемы написать мне, что ты жив-здоров? Ведь я волнуюсь. Я молюсь каждый вечер за тебя и прошу Бога о весточке. Даже хотя бы о каком-то знаке, что ты ещё помнишь обо мне и хочешь снова увидеться.

Элина скоро поедет в Севилью, встреться хотя бы с ней, я вышлю тебе её адрес. Кстати, я попрошу её захватить кое-что, так что, если ты с ней увидишься, то тебя ожидает приятный сюрприз.

Мне на днях приснился странный сон: текла река; конечно, это был не Дунай Павича, но по ощущениям, река была славянской. Не смейся, да, я не была в восточной Европе, но во сне ведь случаются реалистичные ощущения, которых ты ни разу не испытывал в жизни. И на берегу той реки сидела невеста в белом и плакала, закрывая ажурным подолом примятую траву. И было видно, как под куполом платья, в тени складок, вздрагивали коленки с приклеившимся к ним соломинками и лепестками куриной слепоты. Слёзы капали на землю и стекали струйками вниз, впадая в реку. И, наполняясь, река становилась бурной и выходила из берегов.

И мне кажется, что со мной происходит то же самое: я переживаю, и чем больше становится переживаний и невзгод, тем тревожней мне становится. Я сама себя угнетаю и заставляю страдать дальше. И чтобы разорвать этот круг, надо увидеть, в каком месте он замыкается.

Круг. Каждую ночь я смотрю на луну и ощущаю, как ты тоже смотришь на неё, но видишь другую сторону. Ты ведь чувствуешь то же самое, ведь правда?

Вчера купила белое вино и приготовила рыбу. Было не так вкусно, как ты делал на мой день рождения. Тогда ещё приходили все наши друзья, и каждый подарил мне по книге. Помню, как была рада, что сбылась моя мечта собрать собственную маленькую библиотеку. Я пока дошла только до третьей полки, но я читаю, честно.

Ладно, я подумываю самой приехать в Испанию и лично проверить, так ли там хорошо и солнечно, как ты рассказывал.

Расскажу, когда всё решу точно.

Привет!

Виктория осталась жить у Петерсона. Он предложил ей руку, сердце и свой замок впридачу, она быстро согласилась и стала баронессой.

– Хочу отделать спальню на втором этаже, – она листала журналы и выбирала мебель в стиле барокко.

– Но у нас же уже есть спальня! – старик недоумевал, но открывал кошелёк и выдавал купюры.

– Ты спал там со своей прежней женой, – обижалась Виктория и надувала губки, прекрасно зная, что ей просто не хочется спать с ним вместе.

Барон потакал её молодым капризам и каждый вечер пил портвейн, усыпляя пошаливающее сердце.

Виктория заполняла дни придумыванием новых дел и развлечений. Её хотения и сумасшедшие идеи веселили старика, и от вновь появившегося чувства нужности кому-то, прежняя рубашка смотрелась на нём белее, а уголки воротника – острее. Счёт в его банке сотрясали траты молодой жены, но уменьшавшаяся сумма была ещё достаточной для того, чтобы их правнуки жили безбедно.

В апреле она купила племенного жеребца в новую конюшню, Петерсон лишь умилился еще одному живому существу на его усадьбе и решил, что это будет член семьи.

– Я назову его Фернандо и буду седлать его каждый день! – решительно заявила Виктория и запустила пальцы в чёрную густую гриву коня.

Она выезжала на прогулки каждое утро, с первыми лучами солнца отправлялась в поля и проводила там время до обеда. Петерсон смотрел на них и чувствовал, как молодость в его крови пульсирует и рвётся наружу. На следующее утро он встал на час раньше жены и отправился на конюшню. Фернандо недовольно бил копытом и не давался неопытному наезднику. Старик не отступал: оседлать непослушного животного стало для него делом чести, ведь даже молодая девчонка смогла его обуздать. После долгих мучений Петерсон взгромоздился на коня и ударил сапогами в бока. Тот рванул из конюшни и понёс старика в сторону оврага.

Виктория проснулась, услышав с улицы крики. Она подбежала к окну и, увидев суматоху возле конюшни, поспешила выйти во двор.

Возле вяза стоял Фернандо и ел прошлогоднюю траву, а неподалёку мельтешили экономка, садовник и водитель, склонив головы и активно что-то обсуждая.

– Что стряслось? – Виктория протиснулась между столпившимся персоналом и увидела лежащего на земле лицом вниз Петерсона. Она вскрикнула и бросилась к мужу: тот ещё дышал. Она перевернула его и попыталась заговорить. Старик стонал и старался что-то произнести, но получалось непонятное мычание.

За воротами послышалась сирена кареты скорой помощи.

Весь вечер Виктория просидела у кровати мужа, слушая его неровное дыхание. Она зажгла свечи и смотрела, как пламя колышется от сквозняка. В доме была мёртвая тишина, и прозрачные звуки с улицы отражались от оконных стёкол: на улице шёл дождь из желудей. Они, падая, щёлкали об асфальт и отскакивали друг от дружки.

Лицо старика было безмятежным: ни боли, ни мучений. Виктория не понимала, как мог он всё жизнь безуспешно бороться с неизвестным соперником, отчаянно потрясая рыжей бородой, и даже на смертном ложе, под обветшалым покрывалом, не осознать, что этот непобедимый противник – старость.

Наутро Петерсона не стало, и Виктория снова осталась одна. На похороны его дети не приехали, зато через пару недель прислали адвоката с требованиями оспорить завещание и отсудить у самозванки то, что принадлежало им по праву. Когда её вызвали на первый суд, она явилась в чёрном платье и шляпке с вуалью, закрывающей её незаплаканное лицо.

В качестве обвинителя выступал старший сын Петерсона Ульрих. Всё заседание Виктория просидела молча и смотрела на молодого красавца: в нём было столько от Петерсона, но эти черты были ещё полны жизни и энергии. Ульрих тоже предоставил право говорить за него своему адвокату и наблюдал за треугольным вырезом на её траурном платье. Невидимые линии их взглядов накалялись и после заседания на заднем сидении чёрного Бентли они ехали к ней в имение.

Он пробыл в её спальне, отделанной в стиле барокко, в которую так ни разу не был допущен его же отец, несколько дней. Она надеялась, что это счастье ей дано за все её страдания, но наутро в четверг он молча оделся и ушёл, не сказав ни слова. И после этого в суде его интересы представлял лишь адвокат. Марта накрыла стол на одну персону и устало принесла разогретый вчерашний завтрак. Гнездо, которое всю жизнь неумело вил Петерсон, медленно разваливалось, и у Виктории не было умений поддерживать принятый годами порядок.

Липкая молочная каша капала с ложки в тарелку, пачкая скатерть вокруг.

После Ульриха на витиеватых узорах обоев её спальни исполняли марлезонский балет тени случайных гостей, в каждом из которых она пыталась увидеть избранника. Ей вроде бы хотелось семьи, домашнего очага, но как строить, а не ломать – она не знала. По её мнению, мужчины развлекались с глупыми женщинами, а женились на умных. Сперва стратегией стало делать вид простушки, чтобы заманить ухажёра, а уже потом показывать себя умной, чтобы женить. Но мужчины бросали её на каком-то промежуточном этапе, и она никак не могла взять в толк, где просчиталась. Кавалеры принимали её уловки за непостоянство и уносили ноги, и так она оставалась умной и незамужней. В итоге она пришла к выводу, что в отношениях не место для стратегий и стала действовать по воле случая.

Воля случая стала изъявляться регулярными краткими экскурсиями по дому от прихожей до спальни для гостей, заинтересованных только в последней комнате. По утрам Марта подвала завтрак и с укором глядела на хозяйку, обесчестившую имение. Та отворачивала голову, сознавая, что поймала бейдевинд, и теперь не скоро сможет взять верный курс. Когда по городу стали нашептывать о любовных поражениях молодой вдовы, она взяла коричневый кожаный чемодан, положила в него ночную сорочку, платье, льняные брюки и тонкий кошелек, туго набитый кредитными картами, и поехала покорять мир.

– В ближайшее время есть рейс только в Калькутту, – закусив губу, ответил голос из кассы.

– Беру, – Виктория протянула купюры для оплаты.

До вылета оставался час. И в том же зале ожидания, как и несколько лет назад, когда она провожала Фернандо, теперь, будучи баронессой, Виктории пришлось заново пережить все воспоминания и горькие ощущения, охватившие её в тот запорошенный понедельник.

«Надо было в Мадрид лететь», – корила себя она и рассматривала на карте, насколько далеко расположены друг от друга Испания и Индия. – «Ничего, пожарюсь под тропическим солнцем и поеду раздувать черные кудри моего ненаглядного».

Путь до Калькутты оказался гораздо длиннее, чем ожидала она, а Ганг значительно грязнее, чем заросший пруд в её усадьбе. Её Ост-Индская кампания началась с осмотра мемориала королевы Виктории, а вечером того же дня молодую женщину ждали сырые халупы, в которых, как рассказывали их хозяева-продавцы, хранились подлинники произведений искусств еще со времен Бенгальского возрождения.

«Что ж, сокровища истории придадут моей обесцененной жизни хоть каплю смысла», – решила Виктория, и с тех пор стала ярым коллекционером редкостных вещиц и дорогих подделок. Бомбейский торговец наливал ей в посеревшую фарфоровую чашку слабозаваренный чай и показывал уникальные шелковые платки, сделанные по заказу именитых итальянских дизайнеров у него в трущобе. Он тряс глянцевыми журналами, на которых тонкокожие модели были обвиты похожими тряпками, и на смеси бенгали и английского уверял её, что все в его магазине чистой воды оригинал. Виктория хлопала глазами и в ладоши при виде очередной безвкусицы и отсчитывала доллары. К среде о её платежеспособности знали все местные перекупщики и сдували пыль с полусгнившей рухляди, придавая ей вид антиквариата.

Купив бумагу якобы XIX века, вечером второго четверга она села за бамбуковый стол и начала своё послание в Мадрид.

Письмо 6.

Мадрид

Ты не поверишь, милый мой, где я сейчас. Только не обижайся, но судьба снова не сблизила нас, а, наоборот, раскидала по миру пуще прежнего.

Я в Калькутте!

Тут столько людей, столько вещей, столько ароматов! Мне кажется порой, что я уже насквозь пропахла карри и аджваном, и фенхель скоро прорастет изнутри сквозь глаза. Местные лавочники поведали мне тайну про восьмое действие в арифметике. В их уличных магазинчиках сокрыты несметные сокровища, которые они готовы отдать заезжему туристу почти за бесценок. Это чудесная страна, надеюсь, однажды я вернусь сюда уже с тобой.

Оказывается, слонов так забавно кормить бананами! Местные мальчишки не раз уже предлагали покатать меня на них, но я все не решаюсь взгромоздиться. Но знай, я все равно стала смелее, чем раньше, а один буддист открыл мне мое истинное предназначение. Кстати, я хожу в сари малинового цвета, и все делают мне комплименты.

Тебе я тоже накупила подарков, так что жди меня, я скоро!

Первую половину пятницы Виктория искала, откуда можно отправить письмо, а всю вторую провела в деловых переговорах с коммерсантом Арджи, оказавшимся внезапно по совместительству магистром культурологии. В закромах его лавки были погребены предметы той старины, о которой если уж и стоило вспоминать, то как-то основательно и с придыханием.

– Алтарь мира, как в Италии. Бери, не пожалеешь, – уговаривал Арджи, многозначительно покачивая головой и подтверждая: «Гуд, гуд».

На прямоугольном гипсе были безалаберно изображены фигуры и грубо прорисованы детали. Ободранные углы выглядели так, словно их обглодали гигантские крысы, а на задней части монумента наметилась желтая плесень.

В день отъезда весь квартал вышел на улицы и, смеясь, махал ей вслед рукой. Её повозка была похожа на передвижной цирк-шапито, и в её ушах до самого аэропорта звенели невидимые бубенчики. Отдав в десяток раз больше, чем стоили покупки, за доставку в Швецию, она решительно потребовала в кассе билет до Мадрида.

– Авиаперевозки на данном направлении временно не осуществляются, – заверила её работница Эйриндия.

– Тогда на ближайший рейс в любой европейский город.

Девушка в униформе приникла к компьютеру и, усомнившись, насколько ближайший пункт назначения относится к Европе, с извинениями ответила, что свободные места есть только на Москву.

В представлении Виктории Россия тоже не входила в заветную территорию благоденствия, но это было все равно ближе к Испании, нежели её теперешнее местонахождения.

– Давайте, – с неохотой согласилась она и оформила билет.

В этот раз зал ожидания ни о чем не поведал ей, не напомнил и не пробудил чего-то, что просыпалось лишь по четвергам. Люди устало развалились на стульях, обмахиваясь бумажными веерами, дети кричали и требовали сладостей и внимания. Калькутта утомила её. Город был прекрасен, храмы красочны, но усталость пудовыми гирями висела на её щиколотках и не давала пошевелить ногами. Влажный воздух рассеивался по залу и замирал мелкими каплями пота на висках.

«Сейчас бы виски с колой,» – мечталось ей в самолете, подлетавшем к заснеженной Москве, в которой льда и виски было более, чем достаточно, как по отдельности, так и смешанными в граненом стакане.

От Домодедово до гостиницы её мчал на дребезжащем автомобиле таксист, плохо изъяснявшийся не только по-английски, но и с трудом понимавший по-русски. В холле Савойа на неё, в туфлях и сари, посмотрели подозрительно, но, получив платиновую карту для оплаты, тут же мило заулыбались и проводили до гранд-люкса. Наутро горничная объяснила, что утеплиться можно в магазине через дорогу, и уже к вечеру следующего дня она была звездой бомонда в закрытом клубе. В Москве почему-то не было принято сливкам общества вращаться по вечерам на светских раутах более интеллектуального содержания, но это не остановило Викторию найти любителя антикварного искусства и проверить на деле его харизматичность. Из её номера он вышел поздно ночью, пока она спала, прихватив индийское золото и наличные, ведь особенно встречи на одну ночь не длятся вечно.

Наутро она заказала завтрак в номер, и с больной головой принялась читать свежую газету. Первая же статья весьма порадовала её – в Москве открывалась выставка редких крестов ручной работы, принадлежавших некогда именитым особам и членам королевских европейских династий. Откусывавшая булочку континентального завтрака, баронесса была похожа на гусеницу, которая вот-вот должна превратиться в бабочку. И этот замедленный момент ожидания превращения становился невыносимым. Как яблоко, упавшее с дерева, могло сгнить, не дождавшись следующего лета или же прорасти новым плодоносом, так и она сидела и не знала, чем обернется её ожидание. Внутри была какая-то необъяснимая пустота, и Виктория чувствовала себя стеклянным человеком, которого, как шар, можно надуть ощущениями, и она примет любую форму в зависимости от них.

В половине шестого она набриолинила кудри, накинула норковый палантин и отправилась на выставку. В одном из залов столпились люди и что-то оживленно обсуждали.

«Подделка! Подделка!» – обескураженный шепот передавался от одного посетителя к другому.

В центр зала вышел худой сутулый мужчина в очках и объявил об открытии внепланового аукциона на один из экспонатов:

– Специалистам удалось распознать в нательном Кресте Нашедшихся Душ высококачественную подделку. Но так как крест является произведением искусства не XIV века, а XVII, организаторы выставки дали свое согласие на его продажу.

Мужчины в черных сюртуках засуетились и стали кому-то звонить. Все хлынули из душных залов в дымную курилку, где дамы спрашивали у мужей, сколько можно потратить на столь редкостную вещицу, а мужья тем временем обдумывали, во сколько оценить совместно прожитые годы.

Пока крестик переносили в зал для аукциона, Виктория бродила в пустых залах среди остальных крестов, покрытых гранатами, бриллиантами, изумрудами, опалами. Поодаль на витрину облокотился грузный мужчина, устало протиравший белым платком вспотевший лоб.

– Янтарный крест до чего хорош! Получше, чем новгородский, – он обратился к Виктории и указал рукой на желтый крест, лежавший на красной бархатной подушке. – Люблю я все-таки эти солнечные цвета, что камни, что хмель.

Слово за слово, и вскоре они уже нашли общий язык, несмотря на то, что любитель янтаря говорил с невообразимым акцентом. Виктория слушала его и поражалась эпическому размаху русской души, которую не раз уже пытались сузить.

– Михаил, – обратилась она к своему знакомому. – А что Вас привело сюда?

Тот почесал затылок с проплешинами и пригласил в аукционный зал.

– Видите ли, я собиратель. Некоторых мужчин увлекают марки, других автомобили, третьих – женщины. А я коллекционирую в памяти вкусы алкогольных напитков. Но это никак не относится к русским народным хмельным забавам. Я не пробую дважды одну и ту же брагу. В моей памяти скопились тысячи вкусов, и, чтобы их запомнить, нужно «привязать» их к какому-то визуальному впечатлению. Моя фантазия не так богата, как хотелось бы, и я черпаю картинки для памяти вот на таких выставках. Каждый из этих крестов станет опознавательной картинкой для будущих вкусов, и, таким образом, я не позабуду ни его, ни сам предмет.