Текст книги "Удольфские тайны"

Снова Валанкур прижал ее к своему сердцу и так продержал ее несколько мгновений, горько плача. Слезы опять облегчили ее опечаленную душу. Еще раз сказали они друг другу «прости» и расстались. Валанкур торопливо пошел по аллее. Эмилия, направляясь к замку, слышала его удаляющиеся шаги. Она прислушалась к этим звукам, они становились все слабее и наконец совсем замерли. Осталась одна тишина ночная. Эмилия поспешила вернуться в свою комнату искать отдыха, но – увы! – сон не являлся, и она долго не могла забыться!

Глава XIV

 
В какие бы края ни бросила меня судьба,
Где б ни скитался я,
Но сердце верное всегда полно тобою.
 

Оливер Голдсмит[9]9
  Оливер Голдсмит (1728–1774) – английский писатель и поэт ирландского происхождения.


[Закрыть]

Рано утром дорожные экипажи уже стояли у ворот. Суета прислуги, бегавшей взад и вперед по коридорам, разбудила Эмилию от тревожного полусна. Всю ночь ее преследовали кошмары и рисовались печальные картины будущей судьбы. Проснувшись, она старалась отогнать от себя мрачные впечатления, навеянные этими снами. Но от воображаемых ужасов она прямо перешла к сознанию грустной действительности. Вспомнив о том, что она рассталась с Валанкуром, быть может, навсегда, она почувствовала страшное замирание сердца. Однако она употребила все усилия, чтобы забыть мрачные предчувствия и сдержать печаль, которой не в силах была избегнуть. Благодаря этим усилиям по ее грустному лицу разлилось выражение кроткой покорности, которая, подобно тонкой дымке, наброшенной на прекрасные черты, делала их еще более интересными и трогательными. Но госпожа Монтони ничего не заметила в ее лице, кроме непривычной бледности, и сделала ей соответственный выговор: зачем предаваться каким-то фантастическим печалям и показывать всему свету, что она не в силах отказаться от своей нелепой любви? При этих словах тетки бледные щеки Эмилии вспыхнули яркой краской – краской негодования, но она не возразила ни слова.

Вскоре после этого Монтони появился в столовой за завтраком, говорил мало и только торопил с отъездом.

Окна комнаты выходили в сад. Проходя мимо окна, Эмилия увидела то место, где накануне прощалась с Валанкуром. От этого воспоминания опять больно сжалось ее сердце, и она поспешно отвернулась, чтобы ничего не видеть.

Наконец багаж был уложен, и путешественники уселись в экипажи. Эмилия рассталась бы с этим домом радостно, без единого вздоха, если б только поблизости от него не жил Валанкур.

С небольшого пригорка она оглянулась назад на Тулузу и на далеко раскинувшиеся равнины Гаскони, позади которых на дальнем горизонте виднелись гордые вершины Пиренеев, озаренные утренним солнцем. «Милые, родные горы! – подумала она про себя. – Как много пройдет времени, прежде чем я снова увижу вас, и за это время сколько злых бед может обрушиться на мою голову! О, если б только я была уверена, что когда-нибудь вернусь сюда и опять увижусь с Валанкуром и что он по-прежнему будет любить меня, тогда я уехала бы спокойная!»

Деревья, нависшие над крутыми краями дороги, грозили скрыть из виду далекую перспективу, но голубоватые вершины все еще виднелись из-за темной зелени, и Эмилия продолжала смотреть из окна кареты, пока наконец густые ветви окончательно не заслонили вида.

Вскоре нечто другое привлекло ее внимание. Она заметила какую-то фигуру, ходившую взад и вперед вдоль берега, в шапке, украшенной пером, признаком военного звания, и нахлобученной на глаза. Но вот при стуке колес человек круто обернулся, и Эмилия узнала Валанкура. Он сделал приветственный знак рукою, выбежал на дорогу и, подойдя к окну кареты, сунул в руку Эмилии письмо. Отчаяние сквозило в его глазах, но он старался улыбнуться. Воспоминание об этой вымученной улыбке запечатлелось в сердце Эмилии навеки. Она высунулась из окна и еще раз увидела его стоящим на пригорке у берега, прислонившегося к высокому дереву и следящего глазами за каретой. Он опять махнул рукой, а она долго не спускала глаз с его исчезающей фигуры. Наконец на повороте дороги он скрылся из виду.

Остановившись у соседнего замка, чтобы прихватить с собой синьора Кавиньи, наши путешественники продолжали путь по равнинам Лангедока, причем Эмилию бесцеремонно отсадили в другую карету вместе с горничной госпожи Монтони. Присутствие служанки мешало Эмилии прочесть письмо Валанкура – она не желала, чтобы кто-нибудь был свидетелем ее слез и волнений. Но ей так страстно хотелось прочесть последнее послание возлюбленного, что дрожащая рука ее ежеминутно порывалась сломать печать.

Наконец путники достигли одной деревушки, где переменили только лошадей, не останавливаясь на отдых. Но когда сделали привал для обеда, Эмилия могла воспользоваться случаем, чтобы прочесть письмо. Хотя она никогда не сомневалась в искренности любви Валанкура, однако новые уверения и клятвы, заключавшиеся в письме, оживили ее скорбную душу. Она поплакала над письмом, с нежной грустью спрятала его на груди, с тем чтобы вынимать каждый раз, как почувствует себя особенно удрученной тоскою, и после этого стала думать о своем возлюбленном с меньшей печалью, чем за все время их разлуки. Между прочими просьбами, особенно для нее отрадными, потому что они выражали силу и степень его любви и потому что выполнение этих просьб могло доставить ей некоторое утешение в разлуке, он умолял ее всегда вспоминать о нем на закате солнца.

«Таким образом наши мысли будут всегда встречаться, – писал он, – я тоже буду наблюдать солнечный закат, и для меня будет счастьем думать, что ваши глаза устремлены на тот же предмет, что наши души беседуют между собой. Вы не знаете, Эмилия, какого утешения я жду от этих моментов, но, надеюсь, вы сами это испытаете».

Нечего и говорить, с каким чувством Эмилия в тот же вечер наблюдала солнце, заходившее над обширной равниной, – наблюдала, как огненный шар закатывался над горизонтом в той стороне, где живет Валанкур. После этого душа ее успокоилась и примирилась с судьбою – такого отрадного чувства она еще не испытывала со времени брака ее тетки с Монтони.

Несколько дней путешественники ехали по равнинам Лангедока, затем, вступив в Дофинэ и пространствовав некоторое время среди гор этого романтического края, вышли из экипажей и начали восхождение по Альпам. Здесь перед ними открылись такие дивные картины, что их не описать никакими красками. Воображение Эмилии было так поражено новыми изумительными зрелищами, что иногда они вытесняли даже мысли о Валанкуре, хотя в большинстве случаев, напротив, еще живее воскрешали его образ перед ее духовными очами. Она вспоминала виды в Пиренеях, которыми они любовались вместе, думая, что ничто на свете не сравнится с их величием. Как бы она желала теперь высказать свои новые чувства по поводу этих чарующих картин, как желала бы, чтоб и он разделил ее восторг! Она старалась при этом угадывать его замечания и почти воображала, что он тут, с нею. Она как будто вознеслась в какой-то новый мир, оставив внизу все пустые треволнения, все мелочные чувства, теперь в ее душе царили одни лишь высокие, благородные помыслы, расширяя ее понятия и одухотворяя ее сердечные чувства.

С каким ощущением упоения и нежности встретилась она мыслями с Валанкуром в обычный час солнечного заката, когда, бродя в горах, она наблюдала пышное светило, опускающееся за вершины, окрашивавшее своими последними лучами снеговые пики. Вслед за тем торжественный мрак спустился над землею, и, когда потухла последняя искра света, Эмилия отвела глаза свои от запада почти с такой же грустью и сожалением, какое испытываешь при разлуке с возлюбленным другом. Это настроение еще усиливалось распространяющимся мраком и смутными звуками, которые слышатся только во тьме, делая тишину еще более жуткой, – шелест листьев, легкий вечерний бриз, дующий после солнечного заката, или журчание далекого потока.

В эти первые дни путешествия по Альпам местность представляла поразительную смесь пустынности и населенности, культуры и уединения. На краю грозных пропастей, в углублениях меж утесов, над которыми часто носились облака, виднелись селения, шпили и башни монастырей, между тем как виноградники и зеленые пастбища расстилались яркими пятнами у подножия отвесных глыб мрамора и гранита, вершины которых, поросшие альпийским кустарником или совершенно оголенные, громоздились одна над другой, пока не завершались снеговым пиком, откуда с грохотом низвергался в долину пенящийся поток.

Снег еще не растаял на вершинах Мон-Сени, через проход которого направлялись наши путешественники, но, глядя на светлое озеро и расстилающуюся внизу равнину, окруженную дикими скалами, Эмилия представляла себе, как должна быть прекрасна эта равнина летом, когда стают снега и пастухи погонят стада из Пьемонта пастись на эти цветущие аркадские плоскогорья.

По мере того как путешественники спускались в сторону, обращенную к Италии, пропасти становились все круче, а виды еще более дикими и величественными. Эмилия с наслаждением наблюдала различные эффекты света и теней на снеговых вершинах в течение дня: утром они алели нежным розовым сиянием, в полдень горели ярким блеском, а вечером окрашивались пурпуром заката. Следы присутствия человека в этих местностях можно было заметить только в какой-нибудь незатейливой хижине пастуха или охотника или в примитивном мостике, перекинутом через поток, для более удобной охоты за сернами в горах. Не будь этих признаков, можно было бы подумать, что только дикие козы да волки отваживаются бродить над страшными пропастями и по головоломным кручам.

Однажды, когда Эмилия смотрела на один из таких опасных мостиков с пенящимся под ним водопадом, в голове ее сложилось следующее стихотворение:

 
СОНЕТ
Усталый путник карабкался весь вечер
По грозным кручам Альп,
По краю страшных пропастей он пробирался,
Где притаилась мрачная опасность.
Вдруг видит он из-за деревьев
 
 
Луною озаренную избушку пастуха.
Но между ним и нею бездна страшная зияет,
Через которую перекинута утлая сосновая доска.
В ужасе немом стоит он на краю,
Глядит: внизу клубится, пенится поток
С ужасным, диким ревом, —
Он все еще колеблется, дрожит, трепещет,
Боится и назад вернуться, и отважиться вперед.
В отчаянии наконец он пробует ногой шатающуюся доску,
Дрожащая нога скользит, он вскрикивает, падает вниз
                                                                 и погибает!
 

Очнувшись среди облаков, Эмилия часто с безмолвным трепетом наблюдала, как они белыми волнами клубились под ее ногами. В первые минуты, закрывая густой пеленой все находящееся внизу, они образовали как бы отдельный мир хаоса, а иногда растягивались тонким слоем, и сквозь них просвечивали уголки пейзажа – поток, с непрерывным грохотом катящийся вниз по скалистым пропастям, исполинские, белеющие снегами утесы или темные макушки сосновых лесов на полугоре. Но трудно описать восторг Эмилии, когда она, пройдя сквозь целое море паров, впервые увидала Италию. Стоя на краю одного из грозных утесов, нависших над Мон-Сени и охраняющих вход в этот волшебный край, она глянула сквозь разорванные облака и увидела у ног своих зеленеющие долины Пьемонта, а далее равнины Ломбардии, тянущиеся до краев горизонта, где смутно вырисовывались башни Турина.

Суровое величие окружающих зрелищ – область гор, громоздящихся вверх, глубокие пропасти внизу, волнующиеся темные леса дубов и сосен, стремительные потоки, ниспадающие между скал, в иные минуты похожие на облака тумана, а в другие на ледники, – все эти подробности казались еще величественнее и суровее рядом со спокойной красотой итальянского ландшафта, расстилающегося внизу на необозримое пространство, до самого горизонта, где небо с землей как бы стушевывалось общим голубоватым тоном. Госпожа Монтони всякий раз пугалась и вздрагивала, заглядывая вниз в пропасти, по краю которых носильщики портшеза пробирались с легкостью и проворством серн. Эмилия также трепетала при виде этих крутых обрывов, но к страху ее примешивались и другие чувства, более отрадные, – восхищение, удивление и какое-то благоговение, никогда еще не испытанное ею.

Между тем носильщики, дойдя до какой-то площадки, остановились отдыхать. Путешественники расположились на скале. Монтони с Кавиньи затеяли между собою спор относительно того, где Ганнибал переправлялся через Альпы. Монтони утверждал, что в Мон-Сени, а Кавиньи стоял за Сен-Бернарский проход. Слушая эти разговоры, Эмилия живо представляла себе в своем воображении все бедствия, вынесенные полководцем в этом опасном походе. Она мысленно видела перед собой ряды войск, тянущиеся между ущелий и по грозным кручам, ночью озаряемые светом костров или факелов. Ей виделось поблескивание оружия в полумраке, чудились знамена, развевающиеся над ратью, между тем как отдаленный звук труб разносится эхом в ущельях и на каждый сигнал мгновенно отвечает бряцание оружия. Она с ужасом представляла себе, как горцы, засевшие на скалах вверху, бросали в войска обломки камней, как солдаты и слоны обрывались и падали в глубокие пропасти. Ей даже казалось, будто она слышит грохот падающих камней. Но вот фантастические ужасы наконец уступали действительности, и она со страхом убеждалась, что сама стоит на той головокружительной высоте, откуда падали, как ей представлялось, полчища Ганнибала.

Тем временем госпожа Монтони, поглядывая вниз на равнины Италии, мечтала о великолепии дворцов и замков, подобных тем, которыми она будет владеть в Венеции и Апеннинах, и в своих грезах уже представляла самое себя какой-то царствующей принцессой. Успокоившись от тревог ревности, мешавших ей принимать у себя тулузских красавиц, она решила теперь устраивать в своем доме концерты, хотя сама не обладала ни слухом, ни музыкальностью и не имела никакого таланта вести интересный разговор. Главной ее целью было все-таки затмить веселостью своих вечеров и пышностью ливрей всю венецианскую знать. Эти блаженные мечтания несколько омрачались, когда она вспоминала о своем супруге, который хотя и не прочь был пользоваться выгодами этих приемов, однако всегда относился презрительно к легкомысленному светскому чванству. Но вслед за тем она успокаивалась, соображая, что ему лестно будет щегольнуть в родном городе среди своих друзей тем богатством и великолепием, каким он пренебрегал во Франции, – и опять она предавалась сладким мечтаниям.

Путешественники, спускаясь с гор в долину, покидали область зимы и попадали в страну, где царила чудная весна. Небо уже принимало прекрасный оттенок, свойственный одной Италии. Зеленые лужайки, благоухающие кустарники и цветы весело выглядывали между скал, иногда свешиваясь бахромой с суровых вершин и красуясь пучками по их склонам. На дубах и рябинах лопались почки и превращались в листву. По мере того как наши путники спускались ниже и ниже, кое-где в солнечных уголках стали показываться апельсины и миртовые деревья. Желтые цветочки их выглядывали из темной зелени, смешиваясь с пурпурными цветами граната и более бледными цветами толокнянки, растущей по верхнему краю скал, а еще ниже расстилались пастбища Пьемонта, где ранние стада щипали роскошную весеннюю травку.

Река Дория, берущая начало в вершинах Мон-Сени, на протяжении многих миль низвергавшаяся через пропасти, теперь стала принимать уже менее бурный, хотя и не менее романтический характер, приближаясь к зеленым долинам Пьемонта, в которые наши путешественники спускались с наступлением вечера. Опять Эмилия очутилась среди спокойной красы пастушеской природы, среди стад на склонах, поросших зелеными рощами и красивым альпийским кустарником. Зелень пастбищ, пестреющая нежными весенними цветами, среди которых были желтые лютики и душистые лиловые фиалки, была прекрасна как никогда. У Эмилии еще даже возникло желание самой сделаться пьемонтской поселянкой, чтобы жить в одной из прелестных, обвитых зеленью хижин, выглядывающих из-за скал, и беспечно проводить часы среди романтических долин. Она со страхом думала о тех часах, днях и месяцах, которые ей придется прожить под властью Монтони, – о прошлом же она вспоминала с горем и сожалением.

Часто грезился ей образ Валанкура. То она видела его стоящим на вершине скалы и с восторгом любующимся на живописные окрестности, то представляла себе, как он задумчиво бродит по долине внизу, часто останавливаясь и восхищаясь красотами природы, с лицом, горящим поэтическим вдохновением. Когда она вспоминала, какое расстояние и какой долгий период времени будут разлучать их и что с каждым ее шагом будет увеличиваться это расстояние, сердце ее сжималось от боли и окружающая красота уже не восхищала ее.

Поздно вечером путешественники достигли небольшого старинного городка Сузы, в прежнее время охранявшего этот проход Альп, ведущий в Пьемонт. Со времени изобретения артиллерии укрепление высот, господствующих над проходом, сделалось бесполезным. Но эти романтические высоты при лунном свете, с расстилающимся внизу городом, окруженным стенами и сторожевыми башнями, частью освещенными, представляли очень интересное для Эмилии зрелище. Здесь они остановились на ночлег в гостинице, которая не могла похвастаться большими удобствами, но путешественники сильно проголодались, поэтому самые незатейливые блюда показались им вкусными, и от утомления заснули крепким сном на жестких постелях. Здесь впервые Эмилия услышала образчик итальянской музыки. Сидя после ужина у окошка и наблюдая эффекты лунного освещения, озарявшего далекие горы, вспоминая, что в точно такую же ночь она сидела с отцом и Валанкуром на одном из утесов Пиренеев, она услыхала снизу томные звуки скрипки. Выразительная мелодия как раз гармонировала с нежными чувствами, которым она предавалась в эту минуту, – эти звуки удивили и восхитили ее. Кавиньи, также подошедший к окну, улыбнулся ее изумлению.

– В этом нет ничего необычайного, – сказал он, – то же самое вы услышите чуть не в каждой гостинице по пути. Это играет, кажется, кто-то из родственников нашего хозяина.

Слушая музыканта, Эмилия думала, что он играет не хуже профессора, исполнение которого она когда-то слыхала. Под влиянием сладких, жалобных звуков она скоро погрузилась в задумчивость, которая была неприятно прервана насмешками Кавиньи и голосом Монтони, отдававшего распоряжение, чтобы экипажи были поданы завтра рано поутру; к обеду он рассчитывал поспеть в Турин.

Мадам Монтони чрезвычайно радовалась тому, что опять очутилась на плоской, ровной местности. Пространно расписывая все ужасы, испытанные ею в горах, и совершенно забывая, что она не сообщает ничего нового своим спутникам, разделявшим эти опасности, она выражала надежду, что скоро совсем избавится от этих «противных гор».

– Ни за какие блага в мире, – прибавляла она, – я не согласилась бы еще раз переправляться через горные проходы.

Жалуясь на усталость, она скоро удалилась на покой. Эмилия также ушла в свою комнату. От Аннеты, горничной тетки, она узнала, что Кавиньи не ошибался насчет музыканта, с таким чувством игравшего на скрипке, – оказалось, что это сын одного крестьянина из соседней долины.

– Он собирается на венецианский карнавал, – добавила Аннета, – он мастер играть на скрипке и заработает там пропасть денег. А теперь как раз начинается карнавал. Я бы на его месте с радостью осталась жить среди здешних лесов и холмов. Здесь лучше, чем в городе. Слыхали вы, барышня, – говорят, в Венеции мы уже не увидим ни холмов, ни лесов? Город-то стоит среди моря.

Эмилия согласилась со словоохотливой Аннетой, что молодой человек делает неудачный выбор, и втайне не могла не пожалеть, что он меняет скромную жизнь среди невинной, безыскусственной природы на испорченность и суету роскошного города.

Оставшись одна, Эмилия долго не могла заснуть. Покинутая родина, образ Валанкура и обстоятельства, сопровождавшие ее отъезд, с поразительной живостью всплывали в ее воображении. Она рисовала себе картины мирного счастья среди величественной простоты природы и со скорбью думала, что, вероятно, ей уже никогда не доведется наслаждаться этим счастьем. Потом ей опять пришел на ум молодой пьемонтец, так легкомысленно играющий своей судьбой. Желая хоть на минуту отвлечься от своих собственных гнетущих печалей, она занялась сочинением следующей пьесы:

 
ПЬЕМОНТЕЦ
Веселый юноша, чей смех
И звонкая свирель разносятся в горах,
Зачем ты покидаешь хижину свою, леса и долы,
Друзей любимых ради корыстной наживы?
Он направляется в Венецию со скрипкой,
Он хочет счастья попытать!
Пленяет золото его мечты,
Однако в своей незатейливой деревенской песенке он часто
                                                       поминает дом родной
И, взобравшись на последнюю вершину, стоит как вкопанный.
Если виднеется избушка средь зеленых сосен,
Знакомые леса и светлый ручеек, зеленые луга,
Он вспоминает о покинутых друзьях, родных,
О деревенских играх, плясках, хороводах.
Он слышит шелест тростника, приносимый ветром,
И его грустные вздохи вторят отдаленным звукам.
Так юноша идет, пока не опустился мрак
И не скрыл местность от его утомленных глаз.
Зачем же покидать любимые долины?
Чужое золото и пышность не могут прельстить его сердце —
Нет! Счастливые долины! Ваши дикие скалы
По-прежнему услышат звонкую свирель его,
Когда погонит он стада свои к прозрачному ручью.
Прочь, золото Венеции! Чары твои нарушены!
И вот он быстрыми шагами возвращается назад,
Где среди рощи светится в избушке огонек
И направляет его к прежней безмятежной жизни.
О юноша веселый, снова смех твой
И звонкая свирель в горах пусть раздаются!
Хижина твоя, и лес, и долы,
И милые друзья побольше радости тебе доставят,
Чем золото Венеции богатой.
 

Глава XV

 
Титания
Не хочешь ли спокойно поплясать
Средь наших хороводов иль взглянуть
На праздник наш при месячном сиянье?
Пойдем…
 

Уильям Шекспир. Сон в летнюю ночь

На другое утро чем свет путешественники выехали в Турин. Роскошная равнина, простирающаяся от самой равнины Апеннин до этого великолепного города, не прерывалась в то время, как теперь, аллеей насаженных деревьев, тянущейся на целых девять миль, но зато плантации оливковых, тутовых и пальмовых деревьев, перевитые виноградом, перемежались с пастбищами, по которым струилась быстрая По, по выходе из гор, навстречу тихой реке Дории, сливаясь с нею у Турина. По мере того как путешественники приближались к городу, Альпы, видимые на расстоянии, стали являться во всем своем грозном величии, громоздясь грядами одна над другой; наиболее высокие вершины окутывались хмурыми тучами и то скрывались из виду, то опять выступали торчащими шпицами, между тем как нижние утесы самых причудливых очертаний окрашивались голубыми и лиловыми тонами, которые, переходя от света к тени под влиянием освещения, как будто открывали глазу все новые картины. К востоку тянулись равнины Ломбардии, с башнями Турина, возвышающимися в отдалении, а еще далее Апеннины замыкали горизонт. Эмилию поразило великолепие этого города, с рядами дворцов и церквей, идущими в разные стороны от центральной площади, причем из каждого проспекта открывался вид на далекие Альпы или Апеннины. Она не видела ничего подобного во Франции и даже не воображала себе, что есть на свете такая роскошь.

Монтони, часто бывавший в Турине, не интересовался никакими видами; он не соглашался даже исполнить просьбу жены, пожелавшей осмотреть некоторые из дворцов. Остановившись лишь на короткое время отдохнуть и закусить, они вскоре выехали дальше, в Венецию. Со своими спутниками Монтони все время держал себя важно и даже надменно. К жене он относился особенно сдержанно, и в этой сдержанности сквозило не столько уважение, сколько высокомерие и неудовольствие. На Эмилию он не обращал никакого внимания. С Кавиньи они беседовали больше о политике или о военных делах – вопросах особенно жгучих в те времена, что при упоминании о каком-нибудь смелом подвиге глаза Монтони теряли их обычную угрюмость и метали молнии; но Эмилии думалось, что в его взоре светится скорее злорадство, а не пламя отваги, что, однако, было бы под стать его величественной рыцарской осанке; по части осанки Кавиньи значительно уступал ему, несмотря на изящные, галантные манеры.

Вступив в Миланскую область, мужчины сменили свои французские шляпы на итальянские пунцовые шапки. Эмилия не без удивления заметила, что Монтони носил на своей шапке военный плюмаж, тогда как у Кавиньи было только перо, обыкновенно носимое на таких шляпах. Она заключила, что, вероятно, Монтони носит это военное отличие ради удобства, чтобы безопасно проехать по местности, наводненной в то время отрядами войск.

На прекрасных равнинах то и дело встречались следы опустошения. Возделанные поля были потоптаны кавалерией. Виноградные лозы лежали оборванные, и даже тутовые рощи были местами вырублены неприятелем на костры и для поджигания деревень и сел. Эмилия со вздохом отводила глаза от этих печальных следов разрушения и устремляла взор на Альпы Гризона, окаймлявшие равнину с севера, как бы маня преследуемого человека в верное убежище среди своих суровых пустынь.

Путешественники часто могли наблюдать отряды войск, двигавшиеся в отдалении. В маленьких гостиницах по дороге они испытывали недостаток в продовольствии и разные другие неудобства – неизбежные последствия междоусобной войны. Но они не имели причин тревожиться за свою непосредственную безопасность и достигли Милана почти без препятствий. Там они даже не остановились, чтобы осмотреть великолепный город, а главное – обширный собор, тогда еще только строившийся.

За Миланом местность представляла следы еще большего разорения. И хотя теперь все как будто успокоилось, но это был покой смерти, вроде того, что разливается по чертам умирающего, еще искаженным последней судорогой.

Только проехав через северную границу Миланской области, наши путники увидели опять войска, впервые после Милана. Вечером показались вдали извивающиеся по равнине колонны войск, и оружие их блестело при последних лучах заходящего солнца. Когда колонна проходила по известной части дороги, сдавленной между двух холмов, то на небольшом пригорке можно было видеть командиров верхом, указывающих направление и подающих сигналы отряду; несколько офицеров ехали верхом вдоль линии и направляли ее куда следует, сообразуясь с сигналами, подаваемыми сверху, а другие, отделясь от авангарда, уже вышедшего из прохода, скакали по равнине немного правее от отряда.

Подъехав ближе, Монтони, судя по султанам на их шапках и знаменам отряда, пришел к заключению, что это войско под предводительством знаменитого военачальника Утальдо, с которым, как и с некоторыми другими предводителями, он был лично знаком. Поэтому Монтони приказал каретам остановиться у края дороги, чтобы выждать приближение войск и пропустить их. Теперь уже раздавались слабые звуки военной музыки, потом звуки эти стали усиливаться, по мере того как войска подходили ближе. Эмилия различала барабаны и трубы, вместе со звоном кимвалов и оружия, мерно звякавшего в такт маршу.

Монтони, удостоверившись, что это действительно были отряды победоносного Утальдо, высунулся из окна кареты и приветствовал их полководца, махая шапкой. На это приветствие командир отвечал, подымая копье вверх и затем быстро опуская его. Некоторые из офицеров, ехавшие вольно, на расстоянии от войск, также подъезжали к экипажу и здоровались с Монтони, как со старым знакомым. Скоро подъехал и сам полководец. Его отряд остановился, пока он дружески разговаривал с Монтони. Из его слов Эмилия поняла, что победоносное войско возвращается домой в свое княжество. Многочисленный обоз, сопровождавший отряд, заключал в себе богатую добычу, отнятую у неприятеля, раненых солдат, а также пленных, захваченных в бою; эти пленные подлежали выкупу после заключения мира между соседними государствами. На другой день вождям надо было расстаться. Каждый, забрав свою долю добычи, должен был вернуться с отрядом в свой замок. Поэтому сегодня вечером предстоял роскошный пир для празднования победы и для прощания между собой отдельных вождей.

В то время как офицеры разговаривали с Монтони, Эмилия с восхищением и некоторым страхом смотрела на их воинственные фигуры, гордую, благородную осанку, отличавшую дворян того времени, на их блестящие одежды, плюмажи, развевающиеся на касках, кольчуги с гербами, персидские шарфы и старинные испанские плащи. Утальдо, сообщив Монтони, что войско его расположится лагерем на ночь близ селения, лежащего на расстоянии нескольких миль, приглашал его повернуть назад и принять участие в их празднике, уверяя, что дамам постараются доставить всякие удобства, но Монтони отказался наотрез – он хотел в тот же вечер достигнуть Вероны. Переговорив еще немного о состоянии края, лежащего на пути к этому городу, они расстались.

Далее путешественники ехали без перерыва. Через несколько часов после солнечного заката достигли Вероны, прекрасные окрестности которой Эмилии удалось увидеть только на другое утро, когда, покинув этот город на заре, они направились далее в Падую. Там они сели на корабль, чтобы плыть по Бренте до Венеции. Здесь сцена совершенно изменилась. Не видно было ни малейших следов войны, как в Миланской области. Напротив – всюду царили мир и спокойствие. Зеленеющие берега Бренты представляли непрерывные картины красоты, веселости и роскоши. Эмилия с восторгом любовалась виллами венецианской знати, с прохладными портиками и колоннадами, осененными величественными тополями и кипарисами. Ее восхищали богатые плантации померанцевых деревьев, цвет которых наполнял воздух сладким благоуханием, роскошные ивы, окунавшие свои легкие ветви в воды реки и защищавшие от солнечного зноя веселые группы гуляющих. По временам доносилась с берега музыка. Карнавал, очевидно, разлился от самой Венеции вдоль всей этой линии волшебных берегов. Река оживлялась лодками, плывущими из города и полными народу в фантастических маскарадных костюмах, а к вечеру зачастую можно было видеть группы масок, танцующих под деревьями.

Между тем Кавиньи называл Эмилии имена знатных людей, владевших виллами, мимо которых они плыли, прибавляя к каждой фамилии легкие характеристики, более рассчитанные на то, чтобы позабавить ее остроумием, чем сообщить точные сведения. Эмилию иногда развлекали эти разговоры, но остроумие Кавиньи уже не забавляло госпожу Монтони, как бывало прежде. Часто на нее находило серьезное и задумчивое настроение. Монтони вел себя, по обыкновению, сдержанно.

Легко себе представить восторг Эмилии, когда она впервые увидела Венецию с ее островками, дворцами и башнями, подымавшимися из моря, в гладкой поверхности которого отражалось все великолепие этого волшебного города. Солнце, опускаясь на западе, окрашивало шафранным сиянием волны и высокие горы Фриули, окаймлявшие северные берега Адриатики. На мраморных портиках и колоннадах Святого Марка играли вечерние краски и тени. Путешественники скользили по воде, и чем дальше, тем яснее обрисовывались перед ними величавые красоты города. Его террасы, увенчанные воздушными, хотя и величественными сооружениями, окрашенные в настоящую минуту пурпуром заката, казались каким-то волшебством вызванными из пучины морской, а не созданными руками простых смертных.