Текст книги "Удольфские тайны"

Вечером Монтони сослался на занятость, а Кавиньи присоединился к дамам. Компания села в гондолу и отправилась на площадь Сан-Марко, где снова собралась веселая толпа. Прохладный легкий ветерок, спокойное море, мягкий плеск волн, сладкие звуки далекой музыки, массивные портики и аркады с гуляющими, нарядно одетыми людьми – эта восхитительная картина очаровала Эмили, тем более что сегодня она была свободна от навязчивых ухаживаний графа Морано. И все же, любуясь залитыми лунным светом волнами и слушая тихую песню ожидавшего пассажиров гондольера, она невольно вспомнила родной дом, близких людей и все, что было дорого ее сердцу.

Прогулявшись, дамы присели отдохнуть возле дверей казино. Кавиньи отправился за кофе и мороженым, и в это время появился граф Морано, сразу же обратившись к Эмили с выражением нетерпеливого восторга. Вспомнив его настойчивые ухаживания прошлым вечером, она постаралась общаться только с синьорой Герминией и другими дамами.

Около полуночи общество отправилось в оперу. Глядя на сцену и одновременно вспоминая только что оставленный пейзаж, Эмили осознала, насколько искусство проигрывает в соперничестве с природой. Сейчас сердце ее не прониклось восторгом, а глаза не наполнились светлыми слезами, как случалось, когда она созерцала бескрайнее пространство моря или величие небес, прислушивалась к перекатам волн, плеску весел и долетавшим издалека песням. В сравнении с естественной красотой театральное представление выглядело убогим подражанием.

Эмили мечтала, чтобы вечер поскорее закончился. Хотелось укрыться от ухаживаний графа Морано. Поскольку в сознании противоположности нередко притягиваются, глядя на итальянского аристократа, она то и дело с глубоким вздохом вспоминала Валанкура.

Несколько недель прошло в рутине визитов и развлечений, без заметных событий. Эмили с интересом наблюдала столь отличные от французских пейзажи и нравы, вот только граф Морано слишком часто нарушал ее покой. Его внешность, фигура и элегантность вызывали всеобщее восхищение. Возможно, если бы сердце Эмили не принадлежало Валанкуру и если бы граф не был столь навязчив, она тоже оценила бы его достоинства.

Вскоре после приезда в Венецию Монтони получил письмо от месье Кеснеля, в котором тот сообщал, что на вилле, расположенной на берегу Бренты, скончался дядя его жены, и теперь ему предстоит срочно отправиться в Италию, чтобы вступить во владение поместьем и прочим наследством. Этот дядя приходился братом покойной матери мадам Кеснель, а Монтони связывало с ним родство по отцовской линии. Хоть он и не мог рассчитывать на какие-то дивиденды, вызванная письмом зависть оказалась слишком сильной, чтобы ее скрыть.

Эмили с тревогой замечала, что после отъезда из Франции Монтони даже не пытался изобразить доброе отношение к жене. Если поначалу он откровенно пренебрегал ее обществом, то сейчас проявлял недовольство и холодность. Она никогда не верила, что недостатки характера тетушки укроются от проницательности Монтони, а ум и внешность смогут заслужить его внимание и симпатию. Именно поэтому брак чрезвычайно ее удивил, но трудно было представить, что супруг проявит столь открытое презрение. Объяснение же заключалось в том, что привлеченный видимостью богатства Монтони вскоре жестоко разочаровался, поняв, что на самом деле жена обладает скромным достатком, а особенно обиделся и рассердился, узнав, что мадам Шерон обманывала его вплоть до тех пор, когда обман утратил смысл. Он чувствовал себя обманутым там, где сам собирался обмануть. Его победила хитрая неумная женщина, ради которой он пожертвовал гордостью и свободой, но так и не смог отвести нависшего над головой разорения. Мадам Монтони сумела сохранить за собой основную часть состояния; оставшуюся же часть, хотя та и не соответствовала его ожиданиям, он обратил в наличные и привез в Венецию, чтобы в течение некоторого времени поддерживать иллюзию собственной состоятельности и предпринять последнюю попытку вернуть утраченное богатство.

Достигшие слуха Валанкура намеки относительно личности и положения Монтони оказались вполне справедливыми, но лишь время и обстоятельства могли определить их истинность, а потому доверимся времени и обстоятельствам.

Мадам Монтони была не из тех, кто готов кротко терпеть обиды и достойно выносить оскорбления. Ее раздраженная гордость проявилась во всей ярости и злобе ограниченной и дурно воспитанной женщины. Она отказывалась признавать, что в какой-то мере спровоцировала презрение супруга собственным двуличием, и малодушно настаивала на том, что лишь она достойна жалости, а Монтони не заслужил ничего, кроме осуждения. Поскольку сознание ее не было отягощено понятием морального долга, она редко признавала силу нравственных обязательств помимо тех случаев, когда эти обязательства нарушались по отношению к ней самой. Ее тщеславие потерпело серьезный удар со стороны откровенного презрения мужа, и новый удар принесло разоблачение его материальных обстоятельств. Дворец в Венеции своей обстановкой открывал часть правды непредвзятому наблюдателю, но ничего не говорил тому, кто верил в то, во что хотел верить. Мадам Монтони все еще мнила себя принцессой, владеющей дворцом в Венеции и замком в Апеннинах. Время от времени Монтони упоминал, что намеревается отправиться в Удольфо и провести там несколько недель, чтобы проверить состояние замка и собрать налоги, так как не был там два года, полностью полагаясь на старого слугу, которого называл дворецким.

Эмили с радостью слушала разговоры о поездке, ожидая не только новых впечатлений, но и освобождения от навязчивого внимания графа Морано. На лоне природы ничто не мешало ей думать о Валанкуре и предаваться меланхолии, вызванной как его образом, так и воспоминаниями о Ла-Валле и родителях. Воспоминания радовали душу и сердце куда больше, чем окружающее веселье, и казались талисманом, надежно оберегавшим от отравы временного зла и поддерживавшим надежду на счастливые дни.

Однако граф Морано недолго ограничивался молчаливым ухаживанием. Вскоре он открыл свою страсть Эмили и сделал соответствующее предложение Монтони. Несмотря на решительный отказ племянницы, тот дал согласие. Считая Монтони своим другом и обладая избытком тщеславия, граф сохранил надежду на успех. Эмили была неприятно удивлена настойчивостью поклонника, особенно после того, как откровенно объяснила свои чувства, не оставив никаких сомнений.

Отныне граф Морано проводил значительную часть своего времени в доме Монтони: несмотря на неизменную холодность Эмили, он почти ежедневно обедал там и повсюду сопровождал дам. Тетушка желала этого брака не меньше мужа и не пропускала ни одного вечера, где предполагалось присутствие графа.

Хоть Эмили с нетерпением ждала предстоящей поездки, Монтони молчал. Больше того: дома он оставался лишь в те дни, когда приходил граф или синьор Орсино. Несмотря на то что Кавиньи продолжал жить во дворце, между друзьями возникла заметная холодность. Нередко Монтони проводил наедине с Орсино по несколько часов кряду. Неизвестно, что именно они обсуждали, но дело явно представляло особую важность, так как ради него Монтони даже забывал о страсти к игре и на всю ночь оставался дома. Визиты Орсини отличались чрезвычайной скрытностью, чего раньше не было. Это обстоятельство вызвало у Эмили не только удивление, но и тревогу: сама того не желая, она подмечала те стороны характера синьора, которые тот особенно старался скрыть. После его визитов Монтони погружался в несвойственную ему задумчивость: порой мысли полностью отвлекали его от действительности и бросали на лицо мрачную, пугающую тень. Иногда же глаза его горели огнем, и вся энергия души нацеливалась на какое-то одно великое деяние. Эмили наблюдала за синьором не только с интересом, но и с благоговейным ужасом, ведь она всецело находилась во власти Монтони, и все же в разговорах с тетушкой она ни словом не упоминала ни о своих наблюдениях, ни о страхах. А та не замечала в муже ничего, кроме обычной суровости.

Месье Кеснель прислал второе письмо, в котором сообщал о скором приезде вместе с женой на виллу Миаренти, рассказывал о благоприятных обстоятельствах своего дела и приглашал синьора Монтони, его жену и племянницу в гости на новую виллу.

Примерно в то же время Эмили получила более интересное письмо, которое на время успокоило ее сердечное волнение. Надеясь, что любимая по-прежнему остается в Венеции, Валанкур доверил свое послание обычной почте. В письме он сообщал, что в течение некоторого времени после отъезда Эмили оставался в Тулузе, желая ощутить меланхолическое удовольствие от посещения тех мест, где привык с ней встречаться, а потом отправился в замок старшего брата неподалеку от Ла-Валле.

«Если военная служба не потребует немедленного отъезда, то не знаю, когда отважусь покинуть места, где все напоминает о вас. Лишь близость Ла-Валле удерживает меня в Эстувьере: я часто езжу туда верхом ранним утром, чтобы весь день провести в тех местах, где вы жили, где я видел вас и слышал ваш голос. Я возобновил знакомство с доброй старой Терезой: она рада меня видеть и говорить о вас. Стоит ли упоминать, насколько приятны мне эти разговоры, с какой радостью я слушаю ее рассуждения на любимую тему? Вы, конечно, уже догадалась, что заставило меня подружиться с Терезой: исключительно желание получить доступ в дом и сад, где еще недавно обитала моя Эмили. Там я повсюду встречаю ваш образ, но чаще всего сижу под раскидистой кроной вашего любимого платана, где впервые отважился признаться в своих чувствах. Ах, Эмили! Воспоминания переполняют мою душу. Я теряюсь в мыслях, пытаясь сквозь слезы представить ваш божественный, невинный образ и услышать волшебный голос, наполнявший сердце нежностью и надеждой. Я стою на террасе, облокотившись на балюстраду, откуда мы вместе смотрели на быстрое течение Гаронны: говоря вам, откуда она берет начало, я думал только о вас. Ах, Эмили! Неужели эти счастливые минуты исчезли навсегда? Неужели они больше никогда не вернутся?»

В другой части послания Валанкур объяснял:

«Вы, конечно, заметили, что в письме несколько дат. Если посмотрите на первую, то поймете, что я начал писать вскоре после вашего отъезда из Франции. Писать вам – единственное занятие, способное прогнать печаль и сделать разлуку терпимой. Разговаривая с вами, делясь воспоминаниями, я почти забываю, что вас нет рядом. Порой продолжение письма служило мне единственным утешением; я постоянно откладывал его отправку, хотя понимал, что слова бессмысленны, пока вы их не прочтете. Всякий раз, глубже, чем обычно, впадая в тоску, я доверял чувства бумаге и всегда получал утешение. А когда случалось что-нибудь интересное и приятное, я спешил поделиться радостью с вами и оттого радовался вдвойне. Так что это письмо отражает мою жизнь и мысли за целый месяц. И пусть всем остальным оно покажется банальным и скучным, мне оно кажется увлекательным и, надеюсь, не оставит вас равнодушной. Так всегда случается, когда пытаешься описать тонкие движения души. Их слишком сложно понять, можно только ощутить, а потому сторонний наблюдатель проходит мимо, в то время как наблюдатель заинтересованный считает все описания несовершенными и нужными лишь для того, чтобы доказать искренность автора и успокоить его страдания. Надеюсь, вы простите мне эгоизм влюбленного».

«Только что я узнал новость, которая до основания разрушила волшебный рай моего идеального восторга и которая способна примирить меня с необходимостью вернуться в полк: я больше не могу бродить по любимым аллеям, где так привык мысленно с вами встречаться, потому что замок Ла-Валле сдан в аренду. Полагаю, это сделано без вашего ведома, а потому сообщаю со слов Терезы. Сегодня утром она со слезами рассказала, что вынуждена оставить службу своей дорогой госпоже и покинуть замок, где провела много счастливых лет. „Все это случилось так внезапно, – добавила она горестно, – без единой строчки от мадемуазель, чтобы хоть немного смягчить удар. Я вижу коварные проделки месье Кеснеля и уверена, что госпожа ничего не знает“.

Тереза сказала, что получила письмо от Кеснеля, в котором тот сообщил, что замок сдан в аренду, а в ее услугах больше не нуждаются. Ей необходимо освободить замок в течение недели, до приезда арендатора».

В заключение длинного послания, помеченного неделей спустя, Валанкур писал:

«Я получил вызов из полка и без сожаления его принял, так как полностью отрезан от милых сердцу мест. Утром я отправился верхом в Ла-Валле и узнал, что арендатор прибыл, а Тереза уехала. Я не стал бы так подробно останавливаться на этой теме, если бы не был уверен, что вы ничего не знаете о судьбе родного дома. Я попытался что-нибудь выяснить относительно личности и положения арендатора, но безуспешно. Говорят, он аристократ, а больше ничего не известно. Обойдя вокруг сада, я нашел местность одинокой и печальной. Хотел попасть внутрь, чтобы проститься с вашим любимым платаном и в последний раз представить вас сидящей в его благодатной тени, но не осмелился нарушить границы, опасаясь вызвать подозрение новых жильцов. К счастью, рыбацкая хижина в лесу осталась доступной, поэтому я отправился туда и провел там час, который не могу вспоминать без волнения. О, моя дорогая Эмили! Я уверен, что мы разлучены не навсегда, что мы обязательно найдем друг друга!»

Эмили прочитала письмо со слезами нежности и радости: Валанкур здоров, а время и разлука не стерли из его сердца образ любимой. Некоторые места его послания особенно ее тронули: например, рассказ о посещении Ла-Валле и разбуженных воспоминаниями чувств. Ей не скоро удалось отвлечься от мыслей о милом друге и осознать значение новости о судьбе замка. Поступок месье Кеснеля потряс Эмили и доказал абсолютную власть самозванца над всеми ее делами. Перед отъездом из Франции он предлагал ей сдать особняк на время отсутствия, и трудно было возразить против экономической целесообразности этой меры, но Эмили никак не могла согласиться с тем, что отцовский дом будет отдан на произвол чужих людей, лишив ее крыши над головой и возможности вернуться в случае необходимости, а потому категорически отказалась. Отказалась с тем большей уверенностью, что в свой последний час Сен-Обер получил от дочери торжественное обещание никогда не продавать Ла-Валле, а сдача в аренду в определенной степени нарушила бы данное слово. Сейчас стало ясно, как мало значения Кеснель придал возражениям хозяйки, руководствуясь исключительно меркантильными соображениями. Больше того, он даже не счел нужным поставить в известность синьора Монтони, иначе тот непременно сообщил бы новость Эмили. Это обстоятельство также вызвало удивление и раздражение. И все же главной причиной гнева стала временная передача Ла-Валле в чужие руки и увольнение любимой и верной служанки отца. «Бедная Тереза, – подумала Эмили. – Ты так мало скопила за долгое время службы: всегда помогала бедным и верила, что умрешь в семье, где провела свои лучшие годы, – и на старости лет тебе придется скитаться в поисках крыши над головой и куска хлеба!»

От горьких мыслей Эмили расплакалась и решила найти способ позаботиться об экономке, а для этого твердо поговорить с месье Кеснелем. Вот только захочет ли холодное сердце что-нибудь понять? Она также собралась выяснить, упомянул ли тот о своем деянии в письме к Монтони, и вскоре получила удобную возможность: синьор попросил ее зайти к нему в кабинет. Эмили не сомневалась, что речь пойдет об аренде Ла-Валле, и немедленно исполнила просьбу.

Монтони сидел за столом.

– Я пишу месье Кеснелю в ответ на его послание, – начал он, едва Эмили появилась. – И хочу поговорить с вами о деле, упомянутом в его письме.

– Я тоже хотела обсудить с вами эту тему, – ответила Эмили.

– Вопрос, несомненно, представляет для вас интерес, – продолжил Монтони. – Думаю, вы должны видеть его в том же свете, что и я. Никакой другой подход невозможен. Я уверен, что вы согласитесь: любое возражение, основанное на чувствах, как принято говорить, должно уступить соображениям материальной выгоды.

– Учитывая это, – скромно произнесла Эмили, – необходимо принимать во внимание судьбы людей. Вот только боюсь, что уже слишком поздно говорить об этом деле, и сожалею, что не в моей власти его изменить.

– Действительно слишком поздно, – подтвердил Монтони. – Но раз так, я рад отметить, что вы без лишних жалоб смиряетесь перед необходимостью. И тем более приветствую такое поведение, что оно доказывает зрелость вашего ума, несвойственную вашему полу. Когда вы станете старше, то с благодарностью вспомните друзей, которые помогли вам избавиться от романтических иллюзий, и поймете, что это не больше чем детское увлечение. Я еще не запечатал письмо, так что вы можете добавить несколько строчек и сообщить дяде о своем согласии. Скоро вы с ним встретитесь, так как через несколько дней я собираюсь отвезти мадам Монтони и вас на виллу Миаренти. Тогда и обсудите все в личной беседе.

На обратной стороне листка Эмили написала:

«Понимаю, сэр, что бесполезно возражать против обстоятельств, о которых, как сообщил синьор Монтони, он вам уже писал. Сожалею, однако, что решение было принято слишком поспешно, так что я не имела возможности подавить некоторые предрассудки, как назвал их синьор. В любом случае я подчиняюсь. С точки зрения благоразумия возражать трудно. И все же при личной встрече мне есть что вам сказать. А пока умоляю позаботиться о Терезе ради вашей преданной племянницы.

Эмили Сен-Обер».

Монтони прочитал написанное, иронично улыбнулся, но возражать не стал.

Эмили ушла в свою комнату и принялась за письмо Валанкуру: ей не терпелось рассказать о путешествии, о впечатлении от Венеции; описать поразительные альпийские пейзажи и свои чувства от первой встречи с Италией; передать характеры и повадки местных жителей, а также некоторые особенности поведения Монтони. Ни о графе Морано, ни тем более о его признании она ни словом не упомянула, так как понимала, насколько подвержена страхам истинная любовь, насколько подозрительна ко всему, что способно повредить ее интересам. Больше того, она постаралась избежать даже малейшего намека на присутствие соперника.

На следующий день граф Морано снова обедал в доме Монтони. Он пребывал в приподнятом настроении, и Эмили показалось, что в обращении с ней появилось нечто новое, чего не было прежде. Она попыталась сдержать напор большей, чем обычно, холодностью, однако ее сдержанное поведение скорее поощряло, чем угнетало пыл графа. Он искал возможности поговорить с ней наедине, но всякий раз Эмили отвечала, что не готова слушать ничего такого, чего нельзя сказать во всеуслышание.

Вечером компания мадам Монтони отправилась к морю. Сопровождая Эмили к своей гондоле, граф поднес к губам ее руку и поблагодарил за проявленное снисхождение. Удивленная и раздраженная, Эмили отдернула ладонь и решила, что тот говорит иронично, но, подойдя к ступеням террасы, по ливреям гребцов поняла, что внизу ждет гондола графа, в то время как все остальные уже разместились в других лодках и отчалили от берега. Чтобы не оставаться с ним наедине, она пожелала графу доброго вечера и быстро вернулась к портику. Морано последовал за ней с увещеваниями и мольбами, но тут из дома вышел Монтони и решил проблему по-своему: без единого слова он крепко взял племянницу за руку и отвел в лодку. Эмили, конечно, не молчала, а негромко убеждала Монтони подумать, как неприлично ей ехать с графом вдвоем, и умоляла избавить ее от унижения, но все было напрасно.

– Ваши капризы нестерпимы, – заявил синьор. – И я не собираюсь им потакать.

В этот момент неприязнь Эмили к графу Морано переросла в ненависть. Немного успокоило лишь то обстоятельство, что Монтони сел в лодку третьим, разместившись слева от Эмили, в то время как граф устроился справа. Пока гондольеры готовили весла, возникла пауза, и Эмили с трепетом ждала начала разговора. Наконец она решилась сама нарушить молчание в надежде предотвратить комплименты Морано и упреки Монтони. На какое-то банальное ее замечание Монтони ответил резко и недовольно, однако Морано, тут же вступивший в разговор, сделал ей изящный комплимент. И хотя Эмили даже не улыбнулась в ответ, ничуть не расстроился.

– Я хочу выразить вам признательность за доброту, а также поблагодарить и синьора Монтони за предоставленную возможность.

Эмили посмотрела на графа с изумлением и недовольством.

– Почему, – продолжил он, – вы стараетесь испортить радость момента столь суровым, даже жестоким обращением? Почему стремитесь снова погрузить меня в мучительную неизвестность, противореча доброте своего последнего заявления? У вас нет повода для сомнений в глубине моей страсти, а потому нет необходимости, дражайшая Эмили, скрывать свои чувства.

– Если бы я их скрывала, – ответила Эмили, с трудом восстановив душевное равновесие, – то теперь действительно незачем было бы это делать. Я надеялась, что вы избавите меня от необходимости их проявлять, но поскольку вы этого не сделали, то позвольте прямо и откровенно, причем в последний раз, заявить, что ваша бесцеремонность и настойчивость лишили вас последней надежды на уважение.

– Поразительно! – воскликнул Монтони. – Ваше заявление превосходит даже мои ожидания, хотя я всегда отдавал должное женским капризам! Однако не забывайте, мадемуазель Эмили, что, в отличие от графа, я не ваш поклонник, а потому не позволю над собой насмехаться. Вам предлагают союз, почетный для любого семейства, а тем более столь незначительного, как ваше. Вы упорно отвергали мои увещевания, но сейчас речь идет о моей чести, и я не позволю с ней играть. Вам придется исполнить обещание, данное через меня графу.

– Должна возразить, синьор, – ответила Эмили, – что мой ответ по данному вопросу всегда был один и тот же, так что недостойно обвинять меня в капризах. Если вы взяли на себя обязанности поверенного, то об этой чести я не просила. Я постоянно заявляла как самому графу Морано, так и вам, синьор, что не готова принять его предложения, и в очередной раз повторяю свой решительный отказ.

Граф удивленно посмотрел на Монтони, на лице которого удивление смешалось с негодованием.

– Вы отказываетесь от собственных слов, мадемуазель? – заметил синьор.

– Подобный вопрос недостоин ответа, – заявила Эмили, краснея. – Как только вы опомнитесь, то немедленно пожалеете о том, что его задали.

– Говорите по существу! – нетерпеливо и настойчиво потребовал Монтони. – Вы отказываетесь от своих слов? Вы отрицаете, что всего лишь несколько часов назад заявили, что слишком поздно отказываться от обязательств, а потому принимаете предложение графа?

– Да, отрицаю, так как никогда не говорила ничего подобного.

– Поразительно! Вы отрицаете, что написали об этом своему дяде, месье Кеснелю? – продолжил Монтони, заметив ее смущение. – Но ваш почерк подтвердит истину. Что скажете теперь?

– Скажу, синьор, что вы глубоко заблуждаетесь и что сама я тоже ошибалась.

– Прошу, отбросьте лицемерие и, насколько это возможно, говорите правдиво и искренне.

– Я всегда говорила только так, и не вижу в этом особой заслуги, потому что мне нечего скрывать.

– Что все это значит, синьор? – оскорбленно воскликнул граф Морано.

– Сдержите возмущение, граф, – ответил Монтони. – Хитрости женского сердца непостижимы. Итак, мадемуазель, ваше объяснение.

– Простите, синьор, но я отложу объяснение до того момента, пока вы не согласитесь выслушать меня с доверием. Иначе любое мое утверждение приведет к оскорблению с вашей стороны.

– Умоляю, объяснитесь! – воскликнул граф Морано.

– Да-да, – подхватил Монтони. – Я готов поверить вам. Давайте же услышим ваше объяснение.

– В таком случае позвольте задать вам один вопрос.

– Сколько угодно, – презрительно согласился Монтони.

– О чем вы писали месье Кеснелю?

– Разумеется, о том же, о чем писали и вы. Хорошо, что, прежде чем задать этот вопрос, вы потребовали от меня полного доверия.

– Попрошу большей точности, синьор. О чем именно вы писали?

– О чем же еще, если не о благородном предложении графа Морано? – пожал плечами Монтони.

– В таком случае, синьор, мы совершенно неправильно поняли друг друга, – заметила Эмили.

– Полагаю, как и в предшествовавшем вашей приписке разговоре? – уточнил Монтони. – Должен отдать вам должное, вы чрезвычайно тонко постигли искусство всех запутывать.

Сдержав подступившие к глазам слезы, Эмили ответила с надлежащей твердостью:

– Позвольте, синьор, объясниться полностью или не объясняться вовсе.

– Теперь объяснение уже ни к чему. Не трудно догадаться, что вы хотели сказать. Если граф Морано по-прежнему желает понять, что произошло, то я готов предложить убедительную версию: после нашего разговора вы изменили свое мнение. А если ему хватит терпения и смирения подождать до завтра, то, возможно, ваше мнение вновь изменится. Но поскольку я не обладаю ни терпением, ни смирением влюбленного, то предупреждаю о последствиях своего недовольства!

– Монтони, вы чересчур поспешны в выводах, – заметил граф, слушавший разговор с нескрываемой тревогой. – Синьора, я жду вашего объяснения.

– Синьор Монтони справедливо заявил, что объяснение излишне, – ответила Эмили. – После того, что произошло, я не смогу заставить себя оправдываться. Для меня, да и для вас, граф, будет вполне достаточно, если я повторю свое недавнее заявление. Я никогда не смогу принять ваше предложение.

– Прекрасная Эмили! – страстно воскликнул граф Морано. – Не позволяйте возмущению лишать вас справедливости. Не делайте меня жертвой оскорблений Монтони. Заберите обратно…

– Оскорблений! – перебил его Монтони. – Граф, ваши речи смешны, а покорность наивна. Держитесь как мужчина, а не как раб мелочного тирана.

– Не мешайте, синьор. Позвольте мне самому решать свои дела. Вы уже доказали свою несостоятельность.

– Граф, все разговоры на эту тему бесполезны, – ответила Эмили, – так как не доставляют нам обоим ничего, кроме боли. Если вы хотите получить мою признательность, то не продолжайте.

– Невозможно, мадемуазель, с легкостью отказаться от страсти, которая составляет и восторг, и муку моего существования. Я не могу перестать любить вас и преследовать пылкими ухаживаниями. Когда вы убедитесь в силе и постоянстве моего чувства, ваше сердце смягчится.

– Это, по-вашему, благородно, синьор? Мужественно? Достойно ли почитания преследование, от которого мне некуда спрятаться?

В лунном свете было видно, как на лице Морано отражаются все движения его души, в то время как черты Монтони были искажены мрачным презрением.

– Пресвятая дева, это уж слишком! – неожиданно воскликнул граф. – Синьор Монтони, вы дурно со мной обращаетесь. Я требую от вас объяснений!

– И получите, граф, если ваш рассудок настолько ослеплен страстью, что объяснение кажется вам необходимым. А вам, мадемуазель, следует знать, что благородным человеком нельзя играть, хотя, возможно, вы привыкли безнаказанно жонглировать чувствами мальчишки.

Сарказм ранил гордость Морано. Обида на равнодушие Эмили утонула в негодовании перед оскорблениями Монтони, и он решил унизить обидчика, защитив прекрасную даму.

– Это также не останется незамеченным, – ответил граф на его последние слова. – Не забывайте, синьор, что перед вами враг намного сильнее женщины. Я защищу мадемуазель Сен-Обер от ваших угроз. Вы ввели меня в заблуждение, а теперь пытаетесь выместить зло на невинном создании.

– Ввел в заблуждение! – поспешно повторил Монтони. – Неужели мое поведение… мои слова… – Он умолк, пытаясь совладать с пылавшим в глазах негодованием, а потом тихо продолжил: – Граф Морано, я не привык к таким речам. Вы ведете себя как пылкий юноша, а я с презрением отношусь к такому поведению.

– С презрением, синьор?

– Чувство самоуважения требует более подробного разговора по некоторым вопросам, – заметил Монтони. – Давайте вернемся в Венецию, и там я снизойду до объяснения вашей ошибки.

– Снизойдете, синьор! Но я не снизойду до подобного тона!

Монтони презрительно улыбнулся.

Испуганная последствиями ссоры, Эмили больше не могла молчать и подробно объяснила, что утром приняла вопрос Монтони исключительно на счет аренды замка Ла-Валле, а закончила горячей просьбой немедленно написать месье Кеснелю и исправить ошибку.

Однако Монтони по-прежнему ей не верил, а граф Морано продолжал оставаться в недоумении. И все же, пока Эмили говорила, внимание слушателей было отвлечено от непосредственного повода ссоры, а страсти постепенно улеглись. Монтони попросил графа, чтобы тот приказал слугам грести обратно в Венецию. Синьор хотел поговорить с Морано с глазу на глаз, и немного успокоенный граф согласился.

На обратном пути Эмили старалась предотвратить новую ссору между теми, кто только что ее оскорблял и обвинял.

Настоящее душевное спокойствие наступило лишь тогда, когда с Гранд-канала донеслись песни и смех и показались великолепные площади Венеции. Гондола остановилась у дворца Монтони, и граф поспешно проводил Эмили в холл. Здесь хозяин что-то тихо сказал ему на ухо, после чего граф, несмотря на сопротивление, поцеловал руку Эмили, с многозначительным взглядом пожелал ей доброго вечера и вместе с Монтони вернулся в лодку.

Оказавшись в своей комнате, Эмили с тревогой задумалась о несправедливом и враждебном поведении Монтони, о бесцеремонной настойчивости Морано и собственной беззащитности в чужой стране. Ждать помощи от Валанкура не приходилось: служба не позволяла ему свободно путешествовать, – и все же ей было радостно думать, что есть на свете человек, не только способный понять и разделить страдания, но всей душой стремившийся доставить облегчение. После долгих сомнений Эмили решила не огорчать возлюбленного, сообщая о том, что его предупреждения относительно Монтони были не напрасны. И все же даже сейчас она не жалела о том, что отвергла предложение тайного брака. О встрече с дядей Эмили думала с надеждой, поскольку собиралась посвятить его в сложность своей ситуации и попросить разрешения вернуться во Францию вместе с ним и мадам Кеснель. Однако внезапно она вспомнила, что Ла-Валле – любимый и единственный дом – передан чужим людям, и разрыдалась, осознав, что напрасно ждать сочувствия от человека, способного так поступить. И все же, хотя дома во Франции больше не было, да и близких людей почти не осталось, Эмили твердо решила при первой же возможности вернуться на родину, чтобы избавиться от власти Монтони, чье жестокое поведение по отношению к ней и непредсказуемая холодность в обращении со всеми вокруг вызывали страх. Жить в доме дяди не хотелось: с покойным отцом он держался так, что ничего хорошего ждать не приходилось. Обратившись к нему, Эмили получила бы лишь новые унижения. Точно так же она не собиралась соглашаться на предложение Валанкура немедленно вступить в брак, хотя этот шаг обеспечил бы законную и надежную защиту. Существовавшие прежде основные причины отказа сохранились, а те, что могли бы оправдать свадьбу, исчезли. Главное же заключалось в том, что Эмили слишком ценила интересы и грядущую славу любимого, чтобы согласиться на столь ранний союз, который мог погубить и его и ее. И все же во Франции существовал один благородный приют, готовый принять ее в любой момент. Эмили знала, что всегда сможет поселиться в монастыре Сен-Клер, где когда-то встретила искреннее сочувствие и где покоились останки дорогого отца. Ничто не помешает оставаться там в покое и безопасности до тех пор, когда истечет срок аренды Ла-Валле, а финансовые дела месье Моттевиля поправятся настолько, что остатки состояния позволят ей вернуться в родной дом.