Текст книги "Удольфские тайны"

Такова была личность, которую Монтони удостаивал своим доверием и к которой чувствовал преданность и дружбу, насколько эти чувства были совместимы с его натурой.

Пока Орсино скрывался у него в доме, Монтони не желал привлекать внимания общества празднованием свадьбы Эмилии с графом Морано. Но через несколько дней это препятствие было устранено: преступник уехал, – и тогда Монтони объявил, что свадьба состоится на другой день утром.

На уверения Эмилии, что этого никогда не будет, он отвечал язвительной усмешкой.

– Теперь я ухожу на весь вечер, – прибавил он, – а вы, пожалуйста, не забывайте, что завтра утром ваша свадьба с графом Морано!..

Эмилия давно предполагала, что ее испытания должны завершиться каким-нибудь кризисом, потому и не особенно взволновалась этим заявлением. Она старалась поддерживать себя мыслью, что брак не может считаться действительным, если она не согласится произнести перед священником установленные слова венчального обряда. Однако, по мере того как приближался момент испытания, ее измученная душа все более содрогалась. Она не была уже так уверена в том, что ее упорное сопротивление перед алтарем послужит к спасению, потому что Монтони не постесняется даже нарушить закон, если это понадобится для достижения цели.

Пока она терзалась этими размышлениями, ей доложили, что Морано желает увидеться с ней. Едва успела она отослать слугу с отказом, как уже раскаялась в этом. Вернувшись к своему первоначальному плану, она решилась попробовать еще раз, нельзя ли чего-нибудь достигнуть просьбами и увещаниями, раз не подействовал суровый отказ. Она позвала назад слугу и, сказав ему, что согласна, приготовилась сойти вниз к графу.

Достоинство и наружное спокойствие, с каким она встретила его, печальная покорность, смягчавшая строгость ее черт, нимало не склонили его отказаться от нее, – напротив, ее кроткий вид еще более распалял страсть, и без того уже отуманившую его рассудок. Он слушал все, что она говорила, с нежностью и желанием угодить ей – словом, старался всячески оплести ее, пуская в ход вкрадчивость, свойственную его характеру. Убедившись наконец, что ничем нельзя расшевелить в нем чувства справедливости, Эмилия торжественно повторила, что отвергает его предложение, и закончила уверением, что ее решимость ничем не удастся сломить. Из чувства гордости она удерживалась от слез в его присутствии, но, когда он ушел, слезы неудержимо хлынули из ее глаз. В своем отчаянии и тоске она часто призывала имя своего покойного отца и вспоминала о Валанкуре.

К ужину она не вышла и просидела одна в своей комнате, то отдаваясь своему горю и страху, то снова пробуя крепиться, чтобы с мужественным спокойствием встретить испытания завтрашнего утра, когда ей придется бороться с ухищрениями Морано и гневом Монтони.

Было уже довольно поздно, когда явилась к ней госпожа Монтони с подарками, присланными для Эмилии женихом. Весь день она нарочно избегала встречаться с племянницей. Может быть, сердце ее немного смягчилось и она боялась увидеть горе Эмилии? А может, в ней наконец заговорила совесть и упрекнула ее в бессердечии по отношению к сироте, счастье которой было вверено ей умирающим братом?

Эмилия не хотела даже взглянуть на подарки и сделала последнее, почти безнадежное усилие вызвать сострадание у госпожи Монтони; но та если и чувствовала какую-то жалость и угрызения совести, однако тщательно это скрывала. Она начала упрекать племянницу в безрассудной печали, тогда как, напротив, ей следовало бы радоваться.

– Я уверена, – говорила она, – что, будь я не замужем и предложи мне граф руку и сердце, я была бы польщена его предложением, а уж вы-то тем более, милая моя, девушка без средств, должны считать себя счастливой и выказать ему благодарность за его снисходительность. Дивлюсь я, право, глядя, как скромно он держит себя перед вами, несмотря на ваши гримасы, дивлюсь его терпению. На его месте я не могла бы удержаться, чтобы не щелкнуть вас и посбить с вас спеси. Уж я-то не стала бы льстить и угождать вам: от этой лести вы и зазнаетесь. Я так прямо и говорю графу: мне противно видеть, как он лебезит перед вами, а вы-то и верите его комплиментам!

– Уверяю вас, что мне самой еще противнее слушать эти сладости, – сказала Эмилия.

– Ну, это одно ломанье, – возразила тетка. – Я знаю, что его лесть восхищает вас и кружит вам голову. Вы воображаете, будто весь мир у ваших ног! Но вы сильно ошибаетесь. Могу вас уверить, милая моя, немного вам попадется в жизни таких поклонников, как граф, – всякий другой на его месте давно уже бросил бы вас.

– Ах, в таком случае, отчего граф не похож на этих других! – проговорила Эмилия с глубоким вздохом.

– Счастье для вас, что он не похож, – заметила госпожа Монтони, – и все это я теперь говорю, желая вам добра. Я стараюсь убедить вас, что вам повезло и что вы должны ухватиться за счастье обеими руками. Мне безразлично, по вкусу вам этот брак или нет, потому что он все равно состоится. Но я желаю вам добра, и вы сами будете виноваты, если не сумеете распорядиться своим счастьем. Позвольте спросить вас серьезно, спокойно, на какую такую партию вы можете рассчитывать, если даже графа вам недостаточно!

– У меня и нет никакого честолюбия, – отвечала Эмилия. – Единственное мое желание – оставаться в теперешнем моем положении.

– Ах, это вздор! Я вижу, вы все еще думаете о месье Валанкуре! Пожалуйста, бросьте все эти бредни про влюбленность, бросьте свою глупую гордость и будьте как все люди. Ведь это не поможет, все равно завтра состоится ваша свадьба с графом – даже против вашей воли. Граф не позволит над собой шутить.

Эмилия даже не пыталась возражать на эти странные речи. Она чувствовала, что это было бы унизительно и бесполезно. Госпожа Монтони положила подарки графа на стол перед Эмилией и затем, сказав ей, чтобы она была готова рано утром, удалилась. Эмилия опять осталась наедине со своей грустью. Некоторое время она сидела в глубокой задумчивости, словно не сознавая, где находится. Наконец подняла голову и обвела глазами комнату. Тишина и мрак поразили ее. Она уставилась на дверь, в которую только что вышла тетка, и старалась уловить хоть какой-нибудь звук, который облегчил бы ее безотрадное уныние. Но было уже поздно, весь дом спал, кроме одного слуги, дожидавшегося прихода Монтони. Под влиянием нервного возбуждения Эмилия невольно поддалась каким-то фантастическим страхам. Ей было жутко заглянуть в темные углы обширной комнаты; она боялась, сама не зная чего. Это состояние духа длилось так долго, что она готова была позвать Аннету, теткину горничную, но страх не позволял ей встать со стула и перейти через комнату. Наконец мрачные мысли стали понемногу рассеиваться, Эмилия легла в постель не для того чтобы заснуть – это едва ли было возможно, – но чтобы по крайней мере успокоить свои расходившиеся нервы и собраться с силами к предстоящим испытаниям.

Глава XVIII

 
О, сила темная! Я с трепетным, смиренным духом
Молю тебя: побудь со мной, когда читаю я виденья
                                             старины глубокой…
 

Уильям Коллинз. Ода к страху

Только что успела Эмилия забыться в тревожном полусне, как послышались быстрые постукивания в дверь. Она вскочила в ужасе. Мгновенно ей представилось, что это пришли Монтони с графом Морано, но, прислушавшись к голосу за дверью и узнав, что это горничная Аннета, Эмилия рискнула отворить.

– Что это значит, зачем ты пришла так рано? – обратилась она к горничной, дрожа всем телом.

– Милая барышня! На вас лица нет, такая вы бледная! – промолвила в ответ Аннета. – А у нас там внизу такой кавардак, что беда! Прислуга бегает как угорелая, суета, переполох, а в чем дело – никто не знает.

– Скажи мне, есть кто-нибудь чужой внизу? – спросила Эмилия. – Аннета, ради бога, говори и не обманывай!

– Сохрани Бог, барышня, да стану ли я врать! Я всегда правду говорю. Наш синьор в страшных хлопотах – послал меня к вам сказать, чтобы вы поскорее собирались.

– Боже милостивый, поддержи меня! – воскликнула Эмилия, близкая к обмороку. – Так, значит, граф Морано уже пришел!

– Нет, барышня, кажется, его у нас нет, а только синьор наказывал, чтобы вы собирались сию минуту выехать из Венеции. Гондолы будут поданы через несколько минут. Однако мне пора бежать к барыне. Она совсем потеряла голову и впопыхах не знает, за что хвататься.

– Да объясни же мне наконец толком, Аннета, что все это значит? – спросила Эмилия, до того ошеломленная неожиданностью и робкой надеждой, что едва могла перевести дух от волнения.

– Ишь чего захотели, барышня! Я знаю одно: что синьор только что вернулся сильно не в духе, всех нас велел разбудить и сказал, что мы сейчас выезжаем из Венеции.

– Граф Морано тоже едет? И куда мы все отправляемся?

– В точности мне ничего не известно, барышня, но слыхала я от Людовико, будто едем мы в баринов замок, что в Апеннинах.

– В Апеннинах! – с жаром воскликнула Эмилия. – Ну, тогда пропала надежда!..

– Да-с, кажется, туда мы и едем, барышня. Только вы не унывайте, не больно принимайте это к сердцу, подумайте, как мало у вас времени на сборы, а синьор торопит нас! Ах, святой Марк-угодник! Я уже слышу плеск весел на канале – вот звуки ближе, ближе, а вот и стук слышен о ступени внизу. Наверное, это гондола подплывает.

Аннета выбежала из комнаты, а Эмилия принялась готовиться к неожиданному отъезду, похожему на бегство. Едва успела она побросать свои книги и платья в дорожный сундук, как ее вторично позвали. Она сбежала вниз, зашла в уборную тетки, где застала Монтони, который бранил жену за нерасторопность. Вскоре он вышел отдавать приказания своим людям. Тогда Эмилия спросила тетку о причине такого внезапного отъезда; та, по-видимому, тоже ничего не знала и собиралась в дорогу скрепя сердце.

Наконец вся семья уселась в гондолу, но ни граф Морано, ни Кавиньи не сопровождали их. Несколько успокоенная этим обстоятельством, Эмилия почувствовала себя преступницей, получившей отсрочку приговора, когда гондольеры взмахнули веслами и отчалили от ступеней дворца. Сердце ее повеселело, когда гондола вышла из канала в открытое море и когда они промчались мимо стен Святого Марка, не остановившись, чтобы захватить с собою графа Морано.

Но вот заря окрасила алым блеском горизонт и берега Адриатики. Эмилия не решалась расспрашивать Монтони, который сидел некоторое время в угрюмом молчании, потом завернулся в свой плащ, как бы приготовясь спать; госпожа Монтони последовала его примеру. Но Эмилия и не думала засыпать. Она отдернула одну из занавесок гондолы и взглянула на море. Утренняя заря уже осветила Фриульские вершины, но склоны гор и морские волны, омывающие их подошвы, были еще погружены во тьму. Эмилия в тихой задумчивости наблюдала, как рассвет разливался по океану, обрисовывая постепенно всю Венецию с ее островками и берега Италии, вдоль которых зашевелились остроконечные латинские паруса.

Гондольеров часто окликали рыночные торговцы, спешившие в этот ранний час в Венецию, и скоро лагуны представили веселую картину бесчисленных лодочек, нагруженных всякой провизией. Эмилия бросила последний взгляд на роскошный город, и в эту минуту она была поглощена мыслями о том, что могло ожидать ее в тех краях, куда они ехали, и догадками насчет причин внезапного бегства из Венеции. Спокойно обсудив все обстоятельства, она пришла к выводу, что Монтони нарочно увозит ее в свой уединенный замок, чтобы там застращать ее и тем принудить к повиновению; если же на нее не подействует и мрачное заключение, то свадьба ее с графом все-таки совершится против ее воли, обставленная полной таинственностью, которая нужна для безнаказанности Монтони. При этих мыслях та небольшая доля мужества, какую возбудила в ней отсрочка свадьбы, стала слабеть, и, когда гондола причалила к берегу, Эмилия находилась по-прежнему в удрученном состоянии духа.

Монтони не захотел ехать водою по Бренте, и они продолжали путь в экипажах, по направлению к Апеннинам. Всю дорогу обращение его с Эмилией было еще суровее прежнего. Уже одно это подтверждало ее мрачные предположения. Живописная красота местностей, по которым они ехали, уже не восхищала ее. То она невольно улыбалась, слушая наивные замечания Аннеты, то глубоко вздыхала и при виде каких-нибудь особенно красивых мест вспоминала о Валанкуре. Вообще он редко выходил у нее из памяти; с грустью думала она, как мало можно надеяться получать от него вести в той глуши, куда они едут.

Наконец начался подъем в горы. Дорога шла по дремучему сосновому лесу, в то время покрывавшему склоны Апеннин. Густая чаща заслоняла виды, и только вдали угрюмо торчали вершины гор. Разве кое-где откроется прогалина среди темного леса, и сквозь нее станут видны долины, лежащие у подножия скал. Мрак, царивший в лесу, безмолвие и пустынность, грозные пропасти, зиявшие по сторонам дороги, наполняли душу Эмилии трепетом. Вокруг ей представлялись зрелища, полные мрачного, сурового величия, а в душе у нее было так же черно и безотрадно. Ее везут неизвестно куда, она во власти деспота, жестокость которого уже успела испытать; ее принуждают выйти за человека, которого она не может ни любить, ни уважать; она подвергнется всем ужасам мести, да еще мести итальянской!.. Чем больше она задумывалась над тем, что могло заставить Монтони так поспешно выехать из Венеции, тем больше убеждалась, что он это сделал с целью устроить ее брак с графом Морано насильно и тайком от всех, не компрометируя при этом своей чести и безопасности. Исстрадавшееся сердце Эмилии сжималось от ужаса среди этих безлюдных пустынь, где они ехали. Она с отчаянием размышляла о мрачном замке, о котором до нее уже раньше доходили недобрые слухи. Хотя душа ее давно привыкла страдать, но теперь она испытала, что еще не лишена способности поддаваться новым, так сказать, местным впечатлениям: иначе разве стал бы пугать ее этот таинственный, уединенный замок?

По мере того как путники поднимались в гору среди соснового леса, по пути встречались все новые и новые кручи. Горы словно умножались, и то, что представлялось вершиной одной горы, оказывалось подошвой другой. Наконец достигли небольшого плоскогорья, где мулы остановились для отдыха. Тут перед глазами путешественников развернулся такой обширный, такой волшебный вид, что даже госпожа Монтони ахнула от восторга. Эмилия на минуту забыла все свои горести перед очарованием природы.

За амфитеатром гор, уступы которых походили на волны океана, а подошвы были скрыты лесами, открывалась итальянская Кампанья, где города и деревни, леса и реки – все слилось в какой-то пестрой мозаике. Горизонт замыкался Адриатикой, в которую реки По и Брента, пробежав по всему краю, вливали свои плодоносные воды. Эмилия долго любовалась роскошью того мира, который она покидала, – он являлся перед ее глазами в последний раз во всем своем великолепии, точно нарочно, чтобы усилить ее сожаление при разлуке с ним. Но для нее весь этот мир отождествлялся с одним Валанкуром. К нему одному рвалось ее сердце, о нем одном она проливала горькие слезы.

Отсюда путешественники продолжали подниматься еще выше, среди сосновых лесов. Но вот они достигли узкого ущелья, тесно сдавленного меж грозных утесов, нависших над дорогой. Там не замечалось ни следов человеческих, ни признаков растительности, только изредка виднелись стволы и ветви какого-нибудь дуба, свешивающегося чуть не вершиной вниз со скалы, к которой прикрепился своими цепкими корнями. Этот проход вел в самое сердце Апеннин, и в конце его открывалась нескончаемая перспектива гор, еще более диких и пустынных, чем те, какие до сих пор попадались им на пути. Густые сосновые леса покрывали их подошвы и увенчивали утесы, перпендикулярно вздымавшиеся над долиной, тогда как наверху, в клубящемся тумане, отражались солнечные лучи и оживляли вершины волшебной игрой света и теней. Виды беспрестанно менялись, и предметы принимали различные формы, по мере того как благодаря извилистой дороге являлись взорам путников с различных сторон; облака, то скрывая подробности картины, то опять освещая их яркими отблесками, довершали иллюзию зрения.

При всей дикости и живописности этих пейзажей характер их все-таки был далеко не так величествен, как в Альпах, охраняющих вход в Италию. Эмилия, хоть и любовалась ими, но ни разу не испытала того чувства неизъяснимого восторга, который охватывал ее ежеминутно при переправе через Альпы.

К вечеру дорога стала спускаться в глубокую лощину. Ее обступали горы, щетинистые кручи которых казались почти недоступными. На востоке открывалась расщелина, и оттуда виднелись Апеннины во всей их мрачной неприступности. Длинная перспектива вершин, громоздящихся одна над другой, с хребтами, поросшими соснами, представляла величественную картину, поразившую Эмилию. Солнце садилось за вершины гор, по которым они спускались, и они бросали длинные тени в долину. Косые лучи солнца, прорываясь сквозь щель в скале, озаряли желтым сиянием макушки леса на противолежащих крутизнах и со всей силой ударяли в башни и зубцы замка, простиравшего свои стены по самому краю утеса. Величественность этих ярко освещенных зданий подчеркивалась резкой тенью, сгустившейся внизу долины.

– Вот Удольфо! – промолвил Монтони.

Он заговорил в первый раз после нескольких часов молчания.

Эмилия с грустью и страхом глядела на замок, поняв из слов Монтони, что это и есть цель их путешествия. Хотя он в эту минуту освещался заходящим солнцем, но готический стиль его сооружений и серые стены, покрытые плесенью, придавали ему мрачный, угрюмый вид. Пока она рассматривала его, свет погас на стенах, оставляя за собой печальный фиолетовый оттенок, который все сгущался, по мере того как испарения ползли вверх по горе, тогда как наверху зубцы все еще были залиты ярким сиянием. Но вот и там лучи скоро погасли, все здание погрузилось в торжественный вечерний полумрак. Безмолвное, одинокое, величавое, оно как бы царило над всем окружающим и сердито хмурилось на всякого, кто осмелился бы подойти к нему. В сумерках очертания его стали еще суровее. Эмилия не отрывала от него глаз до тех пор, пока не стали видны одни только башни, торчащие над макушками деревьев, под густой тенью которых экипажи начали взбираться по горе.

Пустынность и мрачность этих лесов вызывали страшные картины в ее воображении. Ей казалось, что вот сейчас из-за дерева выскочат бандиты. Наконец экипажи въехали на каменистую площадку и вскоре достигли ворот замка. Густой звук колокола, в который позвонили, чтобы известить об их приезде, усилил мрачное впечатление, охватившее Эмилию. Пока они дожидались, чтобы слуга отпер ворота, она с беспокойством оглядывала все здание, но за темнотой могла различить только части его очертаний с массивными стенами и брустверами и вывести заключение, что замок старинный, огромный и мрачный. Из того, что она видела, можно было судить о массивности и громаде общего. Ворота, ведущие во дворы, были исполинских размеров и защищались двумя круглыми башнями с зубцами, откуда вместо флагов свешивались пучки длинной травы и дикие растения, пустившие корни среди заплесневелых камней; в них уныло шелестел ветер, точно вздыхая над окружающей пустыней. Башни соединялись стеной, также пробитой бойницами, а под нею виднелась остроконечная арка огромной спускной решетки; отсюда стены ограды тянулись до других башен, возвышающихся над пропастью, неровные очертания которых, еще видимые при отблеске зари, потухавшей на западе, говорили о разрушениях, причиненных во время войны. Все остальное тонуло в потемках.

Пока Эмилия с трепетом оглядывала здание, изнутри послышались шаги и стук снимаемых засовов; вслед за тем показался старик-слуга и с трудом стал раздвигать тяжелые створки ворот, чтобы пропустить своего господина. Когда колеса экипажа тяжело покатились под воротами, сердце Эмилии томительно заныло: ей показалось, что она попала в тюрьму. Мрачный двор, куда она въехала, подтверждал это впечатление, и ее чуткое воображение рисовало ей всякие ужасы.

Через другие ворота они въехали во второй двор, весь поросший травою, пустынный и унылый. Она окинула взглядом окружающие ее высокие стены, увенчанные брионией и мхом, и торчащие над ними зубчатые башни. Ей представилось, что тут, наверное, во время оно происходили пытки и убийства; одно из тех мгновенных, безотчетных впечатлений, какие потрясают порою даже сильные души, наполнило ее ужасом. Чувство это не ослабело, когда она вошла в обширные готические сени, где царил вечерний сумрак. Вдали мерцал тусклый свет сквозь длинную перспективу сводов, что усиливало впечатление мрачности. Слуга принес лампу. Свет ее местами озарил колонны и остроконечные своды; освещенные части их образовали резкий контраст с тенями, протянувшимися по полу и по стенам.

Монтони нагрянул в замок так неожиданно, что не могли даже сделать никаких приготовлений к его принятию, хотя из Венеции и был послан слуга вперед. Это в известной степени объясняло заброшенное и неприглядное состояние, в котором они застали замок.

Слуга, вышедший с лампой навстречу приезжим, молча поклонился, и на лице его не проявилось никаких признаков радости. Монтони ответил на поклон легким движением руки и прошел дальше; жена его следовала за ним, озираясь с удивлением и неудовольствием, которое, очевидно, боялась высказывать, а Эмилия шла сзади и робко оглядывала огромные величественные сени. У монументальной мраморной лестницы арки раздавались в высокий свод; с него свешивалась лампа, которую слуга торопливо зажигал. Скоро обнаружилась богатая лепная работа потолка, коридор, ведущий в верхние покои, и расписное окно, простиравшееся от пола почти до потолка сеней.

Пройдя по нижней площадке лестницы и через прихожую, они вступили в просторную комнату, стены которой, обшитые темным деревом лиственницы – продуктом соседних гор, – почти сливались с потемками.

– Подайте еще света, – приказал Монтони.

Слуга, поставив лампу, удалился, чтобы исполнить приказание; госпожа Монтони заметила, что вечером холодно в этих гористых местностях и что она желала бы погреться. Тогда Монтони распорядился, чтобы принесли дров.

Пока он задумчиво шагал по комнате, а жена его молча сидела на кушетке, ожидая возвращения слуги, Эмилия наблюдала странную торжественность и запустение этой комнаты при свете одинокой лампы, поставленной у большого венецианского зеркала, отражавшего высокую фигуру Монтони, медленно шагавшего взад и вперед со сложенными на груди руками и с лицом, отчасти закрытым тенью от длинного пера, украшавшего его шляпу.

Между тем, глядя на эту сцену, Эмилия невольно задумалась. Что ожидает ее в этом замке?.. На нее нахлынули воспоминания о Валанкуре, о далекой родине, и сердце ее наполнилось тихой грустью. Глубокий вздох вырвался из груди, но, стараясь скрыть слезы, она отошла к одному из высоких окон, выходивших на зубчатую стену. Внизу расстилались леса, по которым они проезжали вчера. Но тьма ночная окутывала далекие возвышенности; на горизонте, где еще виднелась алая полоса, можно было смутно различить только зубчатые очертания гор. Долина потонула во мраке.

Но и в комнате, когда Эмилия обернулась, услышав отворяющуюся дверь, ей представилась картина едва ли менее унылая. Вошел старый слуга, тот самый, что встречал приезжих, и принес вязанку сосновых сучьев, за ним двое слуг Монтони внесли свечи.

– С приездом честь имею поздравить, эчеленца, – промолвил старик, подымаясь от камина, куда наложил дров. – Давно к нам никто не заглядывал, уж вы извините великодушно, синьор, не все у нас в порядке, не успели мы справиться. Вот уже скоро два года минет – в День святого Марка, что вы не изволили жаловать сюда.

– Верно, старый Карло, у тебя хорошая память, – заметил Монтони. – Но скажи, как это ты умудрился прожить до этих лет?

– Протянул с грехом пополам, синьор. Тяжело приходится мне только зимой, когда холодный ветер рыщет по замку. Не раз уже хотел я просить у вашей милости отпустить меня вниз, в равнину. Да вот все никак не могу расстаться с этими старыми стенами – ведь я в них весь свой век прожил.

– Ну, как вы тут поживали после того, как я уехал? – осведомился Монтони.

– Да ничего, по-прежнему, синьор, но только, смею доложить, замок-то сильно нуждается в починке. Вот хотя бы в северной башне некоторые зубцы обвалились. Случилось раз, что обломок упал на голову моей бедной старухе (упокой, Господи, ее душеньку!). Было бы известно вашей милости…

– Ты начал что-то говорить про починки, – прервал его Монтони.

– Ах да… починки… – подхватил Карло. – Так вот, часть крыши в большой зале рухнула, и зимою ветер с гор так и врывается внутрь и гуляет по всему дому, так что нигде места не найдешь. Мы с женой сидели и тряслись у камина в углу людской, просто чуть не замерзли до смерти и…

– Так больше не нужно никаких исправлений? – нетерпеливо заметил Монтони.

– Ах ты, господи, эчеленца, ну как же не нужно! Стена ограды обрушилась в трех местах, затем лестница, что ведет в западную галерею, давно уже так плоха, что по ней опасно ходить. То же и коридор к дубовой комнате, что над северной стеной, – раз ночью я сунулся туда один и, эчеленца…

– Ну ладно, будет об этом, – поспешно остановил его Монтони, – завтра я потолкую с тобою.

Камин был растоплен. Карло аккуратно подмел пол, расставил стулья, вытер пыль с большого мраморного стола и вышел из комнаты.

Монтони и его семейство уселись вокруг камина. Несколько раз госпожа Монтони делала попытки завязать разговор, но суровые ответы мужа обрывали беседу. Эмилия долго набиралась храбрости, чтобы заговорить с ним, и наконец произнесла твердым голосом:

– Смею я спросить, синьор, что была за причина нашего неожиданного отъезда?

После длинной паузы она даже нашла в себе достаточно смелости, чтобы повторить вопрос.

– Я не намерен отвечать на праздные вопросы, – оборвал Монтони, – да и вам не подобает допытывать меня. Погодите, время все раскроет. Я не желаю, чтобы ко мне приставали. Советую вам удалиться в свою спальню и отогнать всякие бредни и лишнюю чувствительность, которую, говоря снисходительно, можно назвать только слабостью.

Эмилия встала, собираясь уходить.

– Покойной ночи, тетя, – с напускным спокойствием обратилась она к тетке, но в голосе ее тем не менее звучало волнение.

– Покойной ночи, душа моя, – отозвалась госпожа Монтони ласковым тоном, какого племянница никогда не слыхивала от нее раньше.

Эта неожиданная ласка вызвала слезы на глазах Эмилии. Она поклонилась Монтони и направилась к двери.

– Но вы, вероятно, не знаете, как пройти в свою комнату, – заметила тетка.

Монтони позвал слугу, ждавшего в передней, и приказал прислать горничную барыни; с нею Эмилия вышла.

– Знаешь ты, которая моя комната? – спросила она Аннету, когда они проходили через сени.

– Да, кажется, знаю, барышня. Такой чудной здешний дом. С непривычки долго ли заблудиться?.. Говорят, вам отведена так называемая парная комната над южной террасой. Туда можно попасть, если идти по большой лестнице. Барынина комната в противоположном конце замка.

Эмилия поднялась по мраморной лестнице и пошла по коридору. Аннета болтала без умолку:

– Право, диковинный здесь дом, барышня! Жутко в нем жить! И угораздило же меня уехать из Франции!.. Ведь не думала я, не гадала, отправляясь с барыней путешествовать и повидать свет, что нас запрячут в этакую трущобу! Лучше бы оставалась преспокойно на родине… Сюда пожалуйте, барышня, вот поворот… Здесь так и лезут в голову сказки про великанов – замок как будто для них построен. По ночам, верно, тут пляшут феи – в этих огромных залах. Ишь ведь, ни дать ни взять, церковь с этими высокими колоннами!

– Да, – промолвила Эмилия с улыбкой, радуясь возможности отвлечь свои мысли от более удручающих тем, – если прийти в этот коридор в полночь и заглянуть отсюда вниз в сени, то, наверное, можно увидеть волшебное зрелище: горят тысячи ламп и хороводы фей весело танцуют при звуке волшебной музыки – именно в таких местах они любят водить хороводы. Только боюсь, Аннета, тебе не удастся полюбоваться ими: ты не выдержишь, непременно заговоришь, а они этого не любят – при одном звуке человеческого голоса пропадают в один миг…

– О, если вы пойдете со мной за компанию, барышня, так я приду, пожалуй, в коридор нынче же ночью и обещаю держать язык за зубами. Не моя будет вина, если феи убегут! А в самом деле, как вы думаете, придут они?

– Не могу обещать тебе, но верю, что ты не нарушишь волшебные чары!

– И на том спасибо, барышня. Это вы хорошо сказали. Фей-то я не так боюсь, как привидений. Говорят, их пропасть водится здесь в замке. Я до смерти перепугаюсь, коли встречу привидение. Тсс… тише, барышня, как будто что-то промелькнуло мимо…

– Что за нелепость! – сказала Эмилия. – Не надо верить всякому вздору.

– Ах, барышня, вовсе это не вздор. Бенедетто мне сказывал, что в этих самых галереях и залах только и жить что привидениям. Чего доброго, если долго пробудешь здесь, так сам превратишься в привидение!

– Однако берегись, чтобы про все это не дошло до синьора Монтони, – сказала Эмилия. – Эти глупые страхи ему очень не понравятся.

– Как? Вам и про это известно! – воскликнула Аннета. – Нет-нет, конечно, я не стану ничего такого говорить при нем. Хотя если сам синьор может спать спокойно, то ни одна душа в замке не имеет причин страдать бессонницей, – в этом я уверена.

Эмилия пропустила мимо ушей это замечание.

– Вот сюда вниз пожалуйте, барышня, этот коридор ведет на черную лестницу. Ох, если я что увижу, так с ума сойду от страха!

– Ну, это едва ли будет возможно, – пошутила Эмилия, следуя за Аннетой по извилистому коридору, выходившему в другую галерею.

Аннета, заметив, что она заблудилась, покуда так красноречиво разглагольствовала о феях и привидениях, заметалась по ходам и коридорам и наконец, перепуганная их пустынностью и запутанностью, стала громко звать на помощь, но слуги не могли ее услышать – они были на другом конце замка. Эмилия наконец отворила наугад какую-то дверь по левую руку.

– Ах, не ходите туда, барышня! – взмолилась Аннета. – Вы только еще пуще заблудитесь.

– Давай сюда свечу, – приказала Эмилия, – может быть, мы найдем дорогу через эти комнаты.

Аннета стояла у двери в колебании, высоко подняв свечу, чтобы видна была вся комната, но слабый свет освещал только половину ее.

– Чего ты трусишь? – сказала ей Эмилия. – Я хочу посмотреть, куда выходят эти покои.

Аннета скрепя сердце шагнула вперед. За этой комнатой следовал целый ряд просторных старинных покоев. Одни были увешаны коврами, другие обшиты панелями из темного кедрового дерева. Мебель казалась такой же старинной, как и самый дом, но сохранила вид величия и былой роскоши, хотя была покрыта слоем пыли и уже приходила в разрушение от сырости и ветхости.