Текст книги "Удольфские тайны"

Вскоре солнце склонилось к горизонту, и вечерние тени постепенно опустились над волнами, потом поползли вверх по склонам Фриульских гор, пока наконец не потухли последние лучи, еще горевшие на их вершинах, и вечерний лиловый сумрак не затянул их, как тонкой дымкой. Какое глубокое, невозмутимое спокойствие царило кругом! Казалось, природа отдыхала, одни только тончайшие чувства души бодрствовали. Глаза Эмилии наполнялись слезами восторга, когда она окидывала взором необъятные небеса и прислушивалась к звукам какой-то торжественной музыки, издалека разливавшейся над волнами. Она слушала в немом очаровании, и никто из путешественников не осмеливался нарушить волшебство каким-нибудь вопросом. Звуки как бы росли в воздухе. Барка скользила так плавно, что движение ее было незаметно, и волшебный город точно плыл навстречу путешественникам. Теперь они уже различали женский голос, певший в сопровождении нескольких инструментов какой-то грустный, тихий мотив с неподдельным чувством и выражением, – то в нем слышалась нежная мольба страстной любви, то звуки томной, безнадежной печали.

«Ах, – думала Эмилия, вздыхая и вспоминая Валанкура, – эти звуки выливаются прямо из сердца!»

Эмилия с пытливым любопытством оглядывалась вокруг. В глубоких сумерках, окутавших природу, можно было лишь смутно различать предметы, но на некотором расстоянии ей показалось вдруг, что она видит приближающуюся гондолу, – хор голосов и музыкальных инструментов зазвенел в воздухе. То была дивная, торжественная гармония, словно ангельский гимн несся с высоты неба в тиши ночной! Вдруг пение замерло; казалось, невидимый хор опять поднялся на небо – но вот оно раздалось с новой силой. Некоторое время мелодия дрожала в воздухе и опять потонула в безмолвии.

Глубокая тишина, наступавшая вслед за тем, была так же полна значения, как и замолкнувшая музыка. Ничто не нарушало ее в продолжение нескольких минут. Наконец раздался общий вздох, как бы в знак того, что слушатели освободились от волшебных чар. Однако Эмилия долго оставалась под обаянием тихой грусти, овладевшей ее душой. И только под впечатлением веселых, оживленных сцен, представших перед ними, когда барка подошла к площади Святого Марка, наконец развеялась ее меланхолия. При бледном свете восходящего месяца, озарявшем террасу с ее портиками и великолепными аркадами, можно было видеть группы людей; легкие шаги, тихий звон гитар и музыкальные голоса разносились эхом под колоннадами.

Гондола с музыкой, слышанной ими раньше, проехала мимо барки Монтони; множество других гондол сновало взад и вперед по морю, озаренному лунным светом, наполненных веселыми группами людей, наслаждавшихся прохладным вечерним бризом. В большинстве гондол была своя музыка, мелодия которой сливалась с плеском волн и шумом весел, мерно ударявших по искрящимся водам. Эмилия смотрела, слушала, и ей казалось, что все это какой-то волшебный сон. Даже госпожа Монтони была довольна. Монтони радовался возвращению в Венецию, которую он называл первым городом в мире, а Кавиньи был также веселее и оживленнее обыкновенного.

Барка направилась по Большому каналу, на котором стоял дом Монтони. И здесь перед восхищенными взорами Эмилии открылись такие прекрасные, величественные зрелища, какие и во сне не снились. То были дворцы Сансовино и Палладио[10]10
  Якопо Сансовино (1486–1570) и Андреа Палладио (1508–1580) – итальянские архитекторы эпохи Возрождения.


[Закрыть], проносившиеся мимо них, как в панораме, по мере того как судно скользило по каналу. В воздухе стояли гармонические звуки, раздававшиеся с обоих берегов и с гондол на самом канале, между тем как группы масок танцевали на залитых луною террасах, как будто перенося зрителей в какое-то сказочное царство.

Барка остановилась перед портиком большого дома; оттуда выбежал навстречу слуга Монтони, и все общество тотчас же высадилось. Из портика они прошли по величественным сеням к мраморной лестнице, ведущей в салон, убранный с великолепием, поразившим Эмилию. Стены и потолок были украшены историческими и аллегорическими фресками. Серебряные лампы, свешиваясь с потолка на таких же цепях, освещали комнату, пол которой был устлан индийскими циновками, расписанными пестрыми красками и девизами. Диваны и драпировки окон были из бледно-зеленого шелка и вышиты золотом, с такой же бахромой. Балконные двери выходили на Большой канал, и ветерок, освежая воздух, доносил в комнату смешанный гул голосов и музыкальных инструментов. Эмилия, принимая в соображение мрачный характер Монтони, с удивлением смотрела на роскошную обстановку его дома. Она вспоминала, что его называли человеком разорившимся. «Жаль, – думала она про себя, – что Валанкур не видит этих хором, он успокоился бы совершенно, убедившись, что все эти недобрые слухи – чистая выдумка».

Госпожа Монтони разыгрывала роль какой-то принцессы, но сам Монтони казался чем-то встревоженным и недовольным. Он позабыл даже исполнить долг вежливости – приветствовать жену в ее новом доме.

Вскоре по приезде он приказал подать гондолу и вместе с Кавиньи отправился из дому, чтобы принять участие в карнавальных увеселениях. Госпожа Монтони насупилась и впала в задумчивость. Эмилия, восхищенная всем, что видела, старалась оживить тетку, но госпожа Монтони не умела побеждать своих капризов и дурного расположения духа, в ее ответах обнаруживалось так много того и другого, что Эмилия отказалась от попыток развеселить ее и отошла к окну, чтобы позабавиться уличными сценами, столь для нее новыми и очаровательными.

Первым предметом, привлекшим ее внимание, была группа людей, танцевавших на террасе под звуки гитары и других инструментов. Девушка, игравшая на гитаре, и другая, махавшая над головой тамбурином, проходили, танцуя с такой воздушной грацией и искренним оживлением, что перед ними не устояла бы сама богиня сплина. За ними следовала группа масок; некоторые были переодеты гондольерами, другие менестрелями, третьи, наконец, – в каких-то фантастических костюмах. Они пели под аккомпанемент нескольких струнных инструментов. На небольшом расстоянии от портика певцы остановились, и Эмилия узнала слова Ариосто[11]11
  Лудовико Ариосто (1474–1533) – итальянский поэт и драматург эпохи Возрождения, автор поэмы «Неистовый Роланд».


[Закрыть] – о войнах мавров против Карла Великого и о страданиях Орландо; после этого размер стихов и мелодия сразу изменились и полились печальные строфы Петрарки. Волшебству впечатления способствовало все, что могли дать итальянская страстность и обаяние лунной ночи Венеции.

Эмилия невольно поддалась этой мечтательной грусти, из глаз ее закапали слезы, между тем как воображение перенесло ее далеко, во Францию, к Валанкуру. С каждым сонетом, полным чарующей печали, усиливались волшебные чары. С сожалением смотрела она, как музыканты удаляются, и прислушивалась к мелодии, пока последний звук не замер вдали. После этого она долго оставалась погруженной в задумчивость, обыкновенно навеваемую тихой музыкой. Такое же состояние овладевает нами при виде прекрасного лунного пейзажа, при воспоминании о погибшем друге или о горестях, с течением времени смягчившихся и перешедших в тихую грусть. Подобные картины действительно являются для души тем же самым, что впечатление от замолкнувшей прелестной музыки.

Скоро нечто другое привлекло внимание Эмилии. То были торжественные звуки труб, несшиеся издалека. Заметив, что все гондолы поспешно выстраиваются вдоль террас, она накинула на голову покрывало и, выйдя на балкон, увидела вдали нечто вроде процессии, двигавшейся по каналу. По мере ее приближения трубы и другие инструменты стали сливаться в стройную мелодию. Словно из недр океана выступили сказочные божества города: на колыхающихся волнах показался Нептун с Венецией в виде его супруги-королевы, окруженные тритонами и морскими нимфами. Фантастическое великолепие этого зрелища среди величавых дворцов казалось воплощением какой-то поэтической грезы, и причудливые образы, созданные в воображении Эмилии под влиянием этой процессии, еще долго сохранялись после того, как она проплыла мимо. Эмилия старалась представить себе, каковы должны быть жизнь и забавы морской нимфы. В конце концов она замечталась до того, что ей почти захотелось сбросить с себя человеческий образ и кинуться в зеленую пучину морскую.

«Как приятно, должно быть, – думала она, – жить в беседках из коралла и в хрустальных пещерах на дне океана вместе с веселыми сестрами-нимфами, прислушиваться к плеску струй над головами и к звучным раковинам тритонов! А после солнечного заката резвиться на поверхности волн вокруг скал и вдоль пустынных берегов, куда задумчивый странник приходит грустить и мечтать! И вот я старалась бы размыкать его печаль сладкой музыкой и стала бы подносить ему в раковине нежные плоды, растущие вокруг Нептунова дворца!..»

Тут ее отвлекли от грез прозаическим приглашением к ужину, и она не могла не улыбнуться, вспомнив о своих причудливых фантазиях и о том, как рассердилась бы госпожа Монтони, если б узнала, о чем она мечтала.

После ужина тетка ее долго не ложилась спать. Монтони все не возвращался, а Эмилия наконец удалилась на покой. Насколько ее восхищало великолепие гостиной, настолько поразил ее пустынный и запущенный вид полумеблированных покоев, через которые она принуждена была проходить, направляясь в свою комнату. По-видимому, эта анфилада когда-то пышных хором стояла необитаемой уже много лет. На стенах виднелись остатки ковровой обивки, на других стенах, расписанных фресками, сырость почти вытравила краски и рисунок. Наконец Эмилия достигла своей спальни – огромной, высокой, пустынной, как и все другие комнаты, с окнами, выходящими на Адриатическое море. В первую минуту на нее нахлынули грустные, мрачные мысли, но вид Адриатики несколько рассеял их. Желая поскорее избавиться от удручающих впечатлений, она села за стол и попыталась уложить в поэтической форме свои причудливые грезы на тему о морских нимфах.

 
МОРСКАЯ НИМФА
Глубоко, глубоко в пучине морской
Живу я среди гулких струй,
Играю, резвлюсь у подножия скал,
Что грозно торчат над поверхностью волн.
Там, в пещерах сокровенных,
Я слышу рокот рек могучих
И направляю их течение сквозь Нептуновы волны
Оплодотворять зеленые берега земли.
Я посылаю прохладные потоки
Тем нимфам, что живут в реках, озерах и ручьях,
Сквозь рощи и обширные луга
И в дикие, живописные уголки.
Лишь только вечереет,
Нимфы пляшут на цветущих берегах
И в песнях имя мое восхваляют,
Венки сплетают и под водою мне благодарность воссылают.
Люблю в беседках я лежать из алого коралла
И слышать рокот волн над головой,
Сквозь слой воды следить за ходом гордых кораблей
И бегом облаков веселых.
Порою летом в тихий час полночный,
Когда волна плещется о борт корабля,
Люблю я проявлять свои волшебные чары,
Всплывая на поверхность луною озаренных волн.
Когда весь экипаж погрузится в сон,
А юноша возлюбленный в задумчивости стоит,
Облокотясь о борт, я нашептываю
Ему такие напевы, каких не знает ни единый смертный!
Его пытливый взор скользит по темным волнам,
Но видит длинные лишь тени корабля.
Вверху луна в лазурных небесах…
Очарованный, он слушает, трепещет.
Порою голос мой звучит одной лишь нотой
Мелодичной – она звенит и угасает!
Я пробуждаю звуки гулких раковин,
И вот кругом вдруг раздается громкий хор!
Юноша дрожит и, песнью очарован,
Созывает весь экипаж; матросы молча нагибаются
Вниз над высоким бортом, но тщетно прислушиваются —
Песнь моя умолкла и чары все пропали!
В лесистой бухте среди гор,
Где на якоре стоит стройный корабль,
В час сумерек с веселыми тритонами
Я выхожу плясать в пору прилива.
С сестрами-нимфами люблю резвиться я,
Покуда солнце не взойдет над морем;
Тогда проворно вниз спешим в свой дворец хрустальный,
Глубоко там, в морской пучине, среди лесов Нептуна.
Под прохладными аркадами и беседками из трав
Мы проводим томительные полуденные часы
Там, куда не заглядывает солнца луч,
И плетем из морских цветов гирлянды.
Мы поем свои мелодичные песни
В сопровождении гулких раковин
И журчания течений, что скользят проворно
По нашим залам светлым.
Там бледный жемчуг, голубой сапфир,
Рубин кровавый и зеленый изумруд —
Все камни самоцветные из купола сияют,
Хрустальные колонны высятся со всех сторон.
Когда грозная буря собирается над морскою бездной
И раздаются раскаты грома,
Я взбираюсь на какой-нибудь утес высокий
И оттуда наблюдаю взбаламученное море.
И вот вдали, качаясь на волнах свирепых,
С усилием подходит корабль одинокий,
Вздымая пену белую
И низко пригибая к волнам паруса и мачты.
Тогда бросаюсь я в кипучую пучину океана
И при вспышках молнии
Направляю судно к мирным берегам,
И сразу умолкают стоны моряка…
Но если я нечаянно не подоспею,
Чтобы спасти корабль от гибели,
Я созову своих дельфинов
И прикажу им нести утопающего туда, где в океане
виднеется далекий остров.
Несчастных грусть я скоро утешаю,
Проносясь по пустынным берегам,
Тихими песнями, которые слабо доносятся до их слуха
В промежутках, когда затихает бури вой.
И песнь моя заводит их в грустные рощи,
Шумящие у берегов пустынных моря,
Там зреют сладкие плоды, прохладные журчат ручьи,
Густая роща доставляет им убежище от бури.
И духи воздуха, послушные
Моему властному голосу, который они так любят,
На облаках рисуют веселые видения,
И в отдалении раздаются сладкие мелодии.
Вот так я коротать помогаю им одинокие часы,
Успокаивая сердце несчастных, потерпевших крушение,
До тех пор, пока утихнет буря
И на востоке заалеется заря.
За все эти проделки Нептун порой привязывает меня
                                                                  крепко
К скалам внизу коралловою цепью,
Покуда не минует буря.
Тогда утопающие тщетно взывают о помощи.
Кто бы вы ни были, если любите мои песни,
Приходите, когда закат окрасит волны,
На тихие песни, где резвятся феи.
Там люблю я жить в студеных волнах.
 

Глава XVI

 
Он наблюдателен и проникает
Дела других насквозь пытливым взором;
Не любит зрелищ, музыки не терпит,
Смеется редко, и его улыбка
Как будто бы насмешку выражает
Над ним самим, презрение к уму,
Который до улыбки снизошел.
Такие люди вечно неспокойны:
Они не терпят, если кто-нибудь
Стоит их выше, потому – опасны.
 

Уильям Шекспир. Юлий Цезарь

Монтони с приятелем вернулись домой поздно, когда уже утренняя заря окрасила алым цветом волны Адриатики. Веселые группы, протанцевавшие всю ночь под колоннадами Святого Марка, рассеялись, как сонмы духов. Монтони был охотник до иных развлечений, он не любил легких светских забав – ему были больше по душе страсти пылкие, волнующие. Препятствия и бури жизни, обыкновенно разрушающие счастье людей, в нем, напротив, возбуждали и укрепляли душевные силы и давали ему высшие наслаждения, на какие он только был способен. Без какой-нибудь цели захватывающего интереса жизнь казалась ему сонной, пресной, и за отсутствием предметов истинного интереса он заменял их искусственными возбуждениями, пока это не обращалось у него в привычку. Такого же рода была привычка к азартной игре, которую он усвоил, томясь бездействием, и которой затем предался страстно. В этом занятии он провел и эту ночь вместе с Кавиньи и кружком молодых людей, не столько знатных и родовитых, сколько богатых и порочных. В сущности, Монтони презирал этих пустых, бездарных юношей, вдобавок с порочными наклонностями, и водил с ними компанию только для того, чтобы сделать их орудиями для достижения своих целей. Впрочем, некоторых из них, более умных и способных, Монтони приблизил к себе, но даже и с ними обращался свысока. Эта надменность действовала угнетающе на слабых, а в людях более сильных возбуждала жгучую ненависть. Разумеется, у Монтони было много заклятых врагов, но сила их ненависти именно доказывала степень его власти. А так как власть была главной целью его жизни, то он больше гордился этой ненавистью, чем гордился бы любовью окружающих. Чувство столь спокойное, как уважение, он глубоко презирал и готов был презирать самого себя, если бы счел себя способным ценить уважение к своей собственной личности.

В числе этих немногих людей, которых он отличал в этом кружке, были синьоры Бертолини, Орсино и Верецци. Первый был человек веселого нрава, с сильными страстями, легкомысленный, немного сумасброд, но вместе с тем великодушный, мужественный и доверчивый. Орсино был сдержан, надменен и склонен к властолюбию. Нрав он имел жестокий и подозрительный, отличался обидчивостью и неумолимой мстительностью; хитрый и ловкий – он был стоек и неутомим в достижении намеченных целей. Он прекрасно владел своим лицом и своими страстями, – впрочем, страстей у него почти не было, кроме разве гордости, мстительности и скупости, и, удовлетворяя их, он не останавливался ни перед чем, да и вообще не признавал препятствий в осуществлении своих замыслов. Этот-то человек и был главным фаворитом Монтони. Верецци, не лишенный дарований, обладал пылкой фантазией и был рабом разнообразных страстей. Веселый, сладострастный и смелый, он, однако, не имел ни выдержки, ни истинного мужества и был низко эгоистичен во всех стремлениях. Падкий до интриги и всегда готовый верить в успех своих происков, он столь же быстро отказывался не только от своих собственных планов, но и от планов, заимствованных у других. Гордый и стремительный, он не признавал никакого подчинения; однако те, кто изучил его характер и наблюдал прихотливость его страстей, могли водить его на помочах, как малого ребенка.

Таковы были друзья, которых Монтони ввел в свой дом и пригласил к своему столу на другой же день по приезде в Венецию. В числе гостей находился также венецианский вельможа граф Морано и некая синьора Ливона, которую Монтони представил жене как знатную и замечательную женщину; утром она явилась приветствовать госпожу Монтони по случаю ее приезда в Венецию и была приглашена к обеду.

Госпожа Монтони с довольно кислой миной принимала приветствия синьоров. Она невзлюбила их уже за то, что они были приятелями ее мужа. Она подозревала, что это они задержали его так поздно накануне; наконец, она завидовала им, сознавая, как мало имеет влияния на мужа, и была уверена, что он предпочитает их общество. Впрочем, знатность графа Морано доставила ему некоторую внимательность с ее стороны, чего были лишены остальные гости. Ее надменное обращение и надутое лицо, а также экстравагантность ее наряда – она еще не успела усвоить венецианские моды – представляли разительный контраст с красотой, скромностью и простотой Эмилии, которая больше с любопытством, чем с удовольствием, наблюдала за собравшимися гостями. Красота и обворожительное обхождение синьоры Ливоны, однако, невольно привлекли ее внимание; прелесть ее разговора и выражение кроткой приветливости на лице венецианки пробудили в сердце Эмилии долго дремавшую в нем симпатию.

Чтобы подышать вечерней прохладой, все общество село в гондолу Монтони и отправилось кататься на взморье. Алое сияние заходящего солнца еще окрашивало волны и горело на западе, но меланхолический свет заката постепенно угасал, а в темной синеве неба уже стали загораться звезды. Эмилия сидела в грустной задумчивости. Гладкая поверхность воды, по которой скользила гондола, трепетавшие в ней отражения – второе небо и звезды, прозрачные очертания башен и портиков, в совокупности с тишиной вечерней, прерываемой только плеском воды да звуками отдаленной музыки, – все это возбуждало восторг и душевное умиление. Прислушиваясь к мерным ударам весел и к отдаленным звукам, приносимым бризом, она думала о покойном отце и о Валанкуре, и на глазах ее навертывались слезы. Взошла луна, и лучи ее с нежностью коснулись серебристым светом ее лица, отчасти затененного плотной черной вуалью. Чертами она напоминала Мадонну, а выражением – Магдалину: поднятые кверху глаза и слеза, сверкавшая на щеке, довершали сходство.

Последние звуки далекой музыки замерли в воздухе, так как гондола далеко ушла в открытое море, и общество пожелало собственной музыки. Граф Морано, сидевший возле Эмилии и некоторое время молча наблюдавший ее, схватил лютню и, ударив по струнам рукой артиста, запел красивым тенором следующее рондо, проникнутое нежной грустью:

 
РОНДО
Как луч серебряный, что дремлет
На трепетной волне,
Как бриз, что слегка вздувает
На лодке парус горделивый,
Как ропот тихого прибоя,
Умирающего у далеких берегов,
Или песня тихая, тающая в воздухе, —
Так нежен вздох, несущийся из моей груди.
Любовь моя верна, как волна лучам зари,
Верна, как парус ветерку,
Верна, как душа обаянию музыки
Или как музыка Венеции морям.
Нежна, как луч серебряный, что дремлет
На трепещущей груди Океана;
Да, так нежна, так преданна моя любовь,
Нежна и предана тебе!
 

Каденция, составлявшая переход от последней строфы к повторению первой, чудные модуляции его голоса, сила и выразительность исполнения обнаруживали в нем истинно художественный вкус. Кончив, он передал лютню Эмилии, и та, не желая навлечь на себя подозрения в аффектации, тотчас же начала играть и петь. Она выбрала грустную народную песенку родного края и пропела ее с очаровательной простотой и чувством. Знакомая мелодия так живо напомнила ей родину и те лица, в присутствии которых она, бывало, так часто слыхала эту песню, что душа ее переполнилась, голос задрожал, оборвался и струны зазвенели под ее пальцами странным диссонансом. Устыдившись, однако, своего волнения, она вдруг перешла на мелодию такую веселую и удалую, что, казалось, видишь перед собой танцующих и слышишь их топот. «Брависсимо!» – вырвалось в один голос у присутствующих, и ее заставили повторить песню… В числе комплиментов и похвал, посыпавшихся на Эмилию по окончании пения, похвалы графа Морано были всех восторженнее. Они не прекратились и тогда, когда Эмилия передала лютню синьоре Ливоне и та запела под аккомпанемент с чисто итальянским брио.

После этого граф, Эмилия и Кавиньи пели канцонеты в сопровождении двух лютней и нескольких других инструментов. Порою инструменты замолкали и голоса из громкой гармонии вдруг понижались до тихого шепота; затем, после долгой паузы, звуки постепенно росли и крепли, инструменты вступали один за другим, и наконец полный, могучий хор снова несся к небесам.

Между тем синьору Монтони надоела музыка, и он мечтал о том, как бы ему избавиться от общества или ретироваться с теми из гостей, которые пожелали бы заняться азартной игрой в казино. Воспользовавшись паузой, он предложил повернуть к берегу. Это предложение охотно поддержал Орсино, тогда как граф и другие синьоры горячо протестовали.

Монтони ломал себе голову, как бы избавиться от обязанности занимать графа, единственного из гостей, с которым он считал нужным стесняться, и как ему добраться до берега; но случилось, что гондольер пустой лодки, возвращавшийся в Венецию, окликнул его людей. Не беспокоясь более о том, что он делает неловкость, Монтони ухватился за удобный случай и, поручив дам попечению своих друзей, уехал вместе с Орсино. В первый раз Эмилии был неприятен этот отъезд – его присутствие она считала как бы охраной, хотя сама не отдавала себе отчета, чего она боится.

Монтони высадился на площади Святого Марка, поспешил в соседнее казино и вскоре очутился в компании игроков.

Между тем граф Морано потихоньку послал своего слугу в лодке Монтони за своей собственной гондолой и музыкантами. Не зная об этом, Эмилия скоро услышала веселую песню приближавшихся гондольеров, сидевших на корме, и увидела трепетное сияние озаренной луною зыби, потревоженной их веслами. Затем послышались музыкальные инструменты и стройная симфония наполнила воздух. Когда лодки встретились, гондольеры окликнули друг друга. Граф объяснил, в чем дело, и вся компания пересела в его гондолу, убранную с изящнейшим вкусом.

Пока все угощались фруктами и мороженым, оркестр, следовавший на некотором расстоянии в другой лодке, играл восхитительные мелодии, и граф, опять занявший место рядом с Эмилией, все время оказывал ей нежное внимание. По временам он тихим, страстным голосом нашептывал ей слова, значения которых она не могла понять. Чтобы уклониться от этих речей, она стала разговаривать с синьорой Ливоной. Вообще обращение ее с графом было сдержанно и полно достоинства, но слишком кротко и робко, чтобы заставить его прекратить свои ухаживания. Граф никого не видел, никого не слышал, ни с кем не говорил, кроме Эмилии. Кавиньи часто поглядывал на него с досадой, а Эмилия с беспокойством. Теперь она только одного желала – вернуться поскорее в Венецию. Было уже около полуночи, когда гондолы пристали к площади Святого Марка, откуда неслись веселые голоса и громкие песни. Гул смешанных звуков был слышен уже издали на воде, и, не будь яркого лунного света, освещавшего город с его террасами и башнями, иностранец мог бы поверить сказочным чудесам Нептунова царства и подумать, что этот шум раздается из глубины морской.

Общество высадилось на площади Святого Марка. Под колоннадой было так весело, а ночь так прекрасна, что госпожа Монтони охотно согласилась на предложение графа прогуляться немного и затем отужинать всем вместе в казино. Если что могло рассеять неприятное чувство Эмилии, то именно веселость, роскошь и новизна окружающего зрелища: эти дворцы Палладио, эта толпа оживленных масок.

Наконец все общество вошло в казино, убранное с необыкновенным вкусом, где уже был приготовлен великолепный банкет. Заметив холодность Эмилии, граф задумал ради своих интересов снискать милость госпожи Монтони, что казалось делом вовсе не трудным. Поэтому он часть своих ухаживаний перенес от Эмилии на ее тетку, которая была этим крайне польщена и даже не смогла скрыть своего удовольствия. Прежде чем общество разошлось по домам, графу удалось вполне овладеть расположением госпожи Монтони. Когда он обращался к ней, ее надутое лицо начинало сиять улыбкой и на все его предложения она изъявляла согласие. Он пригласил ее и остальных гостей на завтрашний вечер пить кофе у него в ложе, в опере. Эмилия слышала, что тетка дала согласие, и тотчас же решила про себя под каким-нибудь предлогом отказаться сопровождать ее.

Было уже очень поздно, когда велели подавать их гондолу. Выходя из казино, Эмилия поразилась, увидав солнце, подымавшееся из волн Адриатики, между тем как площадь Святого Марка все еще была полна гуляющими. Давно уже глаза ее слипались от сна, но теперь свежий морской бриз подбодрил ее, и было бы жаль возвращаться домой, если б не было тут графа, исполнявшего долг вежливости, провожая их домой. Дома им сказали, что Монтони еще не возвращался; жена его с досадой ушла в свою комнату и избавила Эмилию от утомительной беседы с нею.

Монтони вернулся только утром, сильно не в духе, так как проиграл большую сумму и, прежде чем уйти спать, имел конфиденциальный разговор с Кавиньи, по виду которого на другой день можно было заметить, что предмет разговора был не из приятных.

Вечером мадам Монтони, весь день дувшаяся на своего супруга, принимала нескольких венецианских дам, очаровавших Эмилию своей любезностью. Они держали себя с иностранками так мило и непринужденно, как будто давно были с ними знакомы. Разговор их был интересен, полон искренности и веселости. Даже госпожа Монтони, хотя она не ценила такой беседы и со своей грубостью и самонадеянностью порою составляла контраст с их утонченностью, и та не могла не поддаться очарованию их общества.

В одну из пауз в разговоре одна из дам, синьора Эрминия, взяла лютню и начала играть с непринужденной веселостью, нисколько не стесняясь многочисленным обществом. У нее был великолепный голос, выразительный и богатый разнообразными оттенками, однако она, по-видимому, не сознавала его качеств и вовсе не желала щегольнуть им. Она пела как поется, от полноты души, сидя с полуоткрытой вуалью, грациозно держа лютню, под зеленью растений, возвышавшихся группой у одного из окон гостиной. Эмилия, отойдя в сторону, набросала в альбом ее портрет, и получилась интересная картинка. Конечно, очень может быть, она не выдержала бы строгой критики, но в ней было так много вкуса и дарования, что она не могла не понравиться. Окончив рисунок, Эмилия поднесла его прелестному оригиналу; синьора Эрминия была в восторге от подарка и с очаровательной улыбкой уверила Эмилию, что сохранит его на память о дружбе.

Вечером к дамам присоединился Кавиньи, но у Монтони оказались какие-то другие приглашения. Они сели в гондолу и поплыли к площади Святого Марка, где опять сновала та же веселая толпа, что и накануне. Прохладный бриз, гладкое, как стекло, море, тихий плеск воды и сладкая мелодия далекой музыки, высокие портики и аркады, веселые группы, сновавшие перед ними, – все это вместе очаровывало и восхищало Эмилию, тем более что ее не беспокоило в эту минуту назойливое ухаживание графа Морано.

В то время как она любовалась светом луны на зыби, колыхавшейся у стен Святого Марка, и прислушивалась к меланхолической песне какого-то гондольера, ожидавшего в лодке своего господина, – она умиленным сердцем переносилась на далекую родину, к друзьям, ко всему, что было дорого ее сердцу.

Пройдясь немного, общество расположилось у дверей казино. Кавиньи стал угощать дам кофе и мороженым, и в эту минуту вдруг появился граф Морано. Своим нетерпеливым взором он тотчас же отыскал Эмилию, но та, как и вчера, все старалась скромно уклониться от его ухаживаний и разговаривала только с синьорой Эрминией и другими дамами их кружка.

Было уже около полуночи, когда они отправились в оперу. Эмилия, вспоминая о роскошных картинах природы, только что виденных ею, почувствовала, насколько самое утонченное искусство ничтожно в сравнении с величием природы. Тут, в театре, сердце ее не было тронуто, слезы восхищения не навертывались ей на глаза, как в те минуты, когда перед нею расстилался необъятный океан, бесконечный свод небесный и когда она прислушивалась к рокоту волн и к нежной музыке, по временам сливавшейся с их плеском. Помня все это, она находила представление неувлекательным.

Она желала только одного, стремясь избавиться от любезностей графа: чтобы вечер поскорее кончился, а так как в наших мыслях противоположности часто притягивают друг друга, так и теперь Эмилия, глядя на графа, вспоминала о Валанкуре и глубоко вздыхала.

Несколько недель пронеслось в обычных увеселениях и визитах; не случилось ничего из ряда вон выходящего. Эмилию развлекали окружающая жизнь и нравы, столь непохожие на французские. Одно отравляло ей все удовольствие: назойливое присутствие графа Морано, слишком частое для того, чтобы она могла быть спокойной. Его манеры, лицо и обращение, которыми многие восхищались, быть может, и понравились бы Эмилии, если б сердце ее не было всецело занято Валанкуром или если б граф не преследовал ее своим упорным ухаживанием, причем она подметила в его характере кое-какие черты, которые еще более восстановили ее против него.