Текст книги "Повесть о Татариновой. Сектантские тексты"

Сцена V

Сытный рынок в Москве. Утро. Крыльцо. На нем раз-золоченое кресло. Против крыльца плаха. Кругом солдаты, разгоняющие народ. Редкие прохожие.

1-й Прохожий

 
Богородицу нынче казнят.
 

2-й Прохожий

 
Какую Богородицу? Богородица давно своей смертью померла.
 

1-й Прохожий

 
Старая померла, а новая объявилась. Чтоб не повадно было, голову долой.
 

3-й Прохожий

 
А она замужняя?
 

2-й Прохожий

 
А дети у ней есть?
 

1-й Прохожий

 
Какая замужняя, какие дети!
Похабная баба, по рукам ходила.
 

Баба

 
А может, она вправду Богородица?
 

1-й Прохожий

 
Эй, ты, тоже на плаху захотела!
 

Толпа

 
Смотри, смотри, царица!
 

(Одновременно входит на крыльцо Императрица, за нею Разумовский, и на помост Богородица. Она в алой ризе. Нестерпимо сходство двух цариц, Небесной и земной. Хор располагается вокруг плахи.)

Императрица

 
Империи незыблемы основы,
Не страшен ей взлетевший к небу смерч,
Его повергнет наземь дщерь Петрова,
Лжебогородице присудит смерть.
И успокоится навек равнина.
 

Разумовский

 
Иуда, брат мой, где твоя осина? (Убегает.)
Императрица
Читай, судья.
 

Судья

Именем Императрицы Всероссийской, ныне благополучно царствующей Императрицы Елисаветы Петровны, объявляю приговор хлыстовской Богородице и Царице Небесной, Акулине Ивановой, дочери посадского пономаря, – за богомерзкую ересь и блуд. И постановил государственный суд блуда сего и богомерзкой кощунственной ереси зачинщицу, кормилицу хлыстовского корабля, Богородицу и Царицу Небесную казнить лютой смертью.

Императрица

Исполняй, палач. (Палач подходит к Богородице. Она отстраняет его рукою.)

 
  Богородица
Помедли, пусть прежде земля услышит мой
     последний плач.
Глаза мои свечами опаленные,
Уши словами оскверненные,
Губы от жажды иссохшие
Тебе, Господи!
           Хор
Царица Небесная, помилуй нас!
  Богородица
Сосцы мои клещами истерзанные,
Руки гвоздями пробитые,
Ноги камнями окровавленные
Тебе, Господи!
           Хор
Царица Небесная, спаси нас!
  Богородица
Тело палачами поруганное,
Ум соблазнами окутанный,
Душу сильными заплеванную
Тебе, Господи!
            Хор
Богородица Мати, пожалей нас!
  Богородица
Господи, чей горький вой
Не пускает меня домой?
Не дает принять мне венца
От Небесного доброго Отца.
            Хор
Пресвятая Богородица, не покидай нас!
  Богородица
Кончен земной назначенный путь,
Любовь истерзала мне грудь
 

(открывает грудь, вынимает большое алое сердце, поднимает его высоко и бросает в толпу), ет Богородице голову.)

 
Из кровавой раны сердце живое вынимаю,
В утешенье вам сердце бросаю.
Спросит Господь: почему без сердца пришла?
Отвечу: черной земле сердце свое отдала,
Рвите его, люди, терзайте, звери, клюйте, птицы,
Мои ненаглядные братья и сестрицы.
Попитаетесь плоти, напьетесь крови,
Узнаете меру моей любови.
Как бездомный зверь, как безгнездная птица
Будет в пустых веках мое сердце биться,
В широких полях метаться и в тесных горах томиться,
Пока не отыщет путь
И влетит как в окно в открытую грудь.
Тяжко носить Богородицыно сердце —
Оно острее стрелы, слаще любви и вернее смерти.
Сердцу моему бездонному поклонитесь,
Богородицыной казни подивитесь.
 

(Палач отрубает Богородице голову.)

Хор

 
Плачьте, войте, в грудь себя бейте,
Мертвой Богородице порадейте,
Кораблю разбитому порадейте,
Плач по русской земле развейте.
Черным голосом заголосит земля —
Не уберегла я своего корабля,
Как мне без паруса от ветра не сломиться,
Как мне, черной, перед Господом обелиться,
Как мне, глухой, от Господней трубы проснуться,
Как мне, круглой, без мачты до Господа дотянуться?
Разольются реки, подземельные загремят ключи,
Богородицу свою не ищи,
По ступеням восходит Она в Господень Дворец,
На крыльце встречает ее Небесный Отец,
Возлагает на голову нетленный венец.
Голове ее отрубленной поклоняемся, слава!
Сердцу ее семистрельному,
Семью стрелами, семью смертными грехами раненому,
Нам, грешным, в утешенье подаренному поклоняемся.
Слава, честь, держава
Во веки веков
Аминь.
 

Петербург. 2 февраля 1922

Крылатый гость

Сергею Радлову

Ангел вылил фиал свой на солнце;

И дано было ему жечь людей огнем.

И жег людей сильный зной и они хулили имя Бога, имеющего власть над сими язвами, и не вразумились,

чтобы воздать ему славу.

(Откровение Иоанна Богослова. Гл. 16, ст. 8, 9)

Ангел песнопенья

 
Жаркий, душный, душистый ветер,
Звон непрерывный, в жилах свирель,
То вчерашний ли хмель,
Или жаркая вьюга, круженье, пенье,
                                                       радельный вечер.
Как оперенные стрелы – глаза его, он —
                                                            шестикрылый.
Гончаровой снились такие ангелы
                                                  в московских снегах.
Гость крылатый, ты ли, ты ли?
Ведь сказано – любовь изгоняет страх.
Сладкий ужас залил мне грудь и плечи,
Песню нудишь, а из губ запекшийся рвется крик.
Какой знахарь от смертельного поцелуя излечит?
А прежде ты был мне добрым братом,
                       мой страшный, мой страстной,
                       мой страстный двойник.
Вот раздвинулись бесшумно стены, мы летим
                                     над Васильевским островом,
Вот мелькнуло Адмиралтейство, Россия, потом,
                       покачиваясь, поплыла ржавая земля.
Ты распластан и пригвожден крылами острыми
К носу воздушного моего корабля.
Лечу зигзагами по небесному черному
                                                              бездорожью,
Бездорожный волк бежит по черному снегу
                                          яростным талым мартом,
Прямо в глаза мне глядят грозные глаза Божьи,
А я обеими руками прижимаю к себе российскую,
                                рваную, географическую карту.
 

Январь 1922

Разговор

 
Не до любви нам, поправшим смерть смертью,
Был бы хлеб да Бог, а любви не надо.
– Нет, ни хлебом ни Богом не утолить
                                                  ненасытного сердца,
А над сердцем бывают только Пирровы победы.
Можно сердце камнями завалить, можно
                                  выстроить Эпирские фаланги,
Можно из людей и слонов воздвигнуть к небу
                                                           пирамиды туш,
И будет черный ангел
Искать праведные среди неправедных душ.
Можно звоном, лязгом, криками битвы
Заглушить сердца горестный робкий стон,
Но через сотни лет, в чужой перед чужим Богом
                                                                      молитве,
Он зазвучит как псалом.
Сердце, как коршун цыплят, сжирает
                                               пространство и время,
Двухтысячелетнее бремя Любви поведай.
– Сухая и жаркая, как груда песка,
Сжигает меня тоска
Златошлемого эпирского царя,
Когда он смотрел, как римская заря
Вставала над его победой.
 

Июль 1921

 
Была ты как все страны страной
С фабриками, трамваями и калеками,
С грешными городами и чистыми реками,
И зимой была стужа, а летом зной.
И были еще просторные поля, буйный ветер
                                          и раскольничьи песни —
– Сударь мой, белый голубь, воскресни —
А Европа, слушая Шаляпина, ахала
– Какого гения породила черепаха —
Черепахой была ты, а стала от Черного моря
                                               до Белого моря лирой,
Плоть твою голубь расклевал и развеял
                                                            по полю ветер,
Снится в горький вечер пустому миру —
Ни трамваи, ни фабрики, ни Шаляпины, а песня —
Сударь мой, белый голубь, воскресни.
……………………………….
Облаченная в злобу врагов и друзей,
Прижимая к груди огромную русскую лиру,
Я стою и свищу и пою, мир земной,
                                                    у твоего изголовья,
А ты исходишь ко мне потаенной
                                                   хмельною любовью.
 

Январь 1921

Юр. Юркуну

 
Остри зренье, напрягай слух.
Слышишь, огненный Дух
Два тысячелетия тому назад или сегодня
Вылетел из золотого сада Господня,
Огненным шаром взлетел, взыграл,
Стаей желтых птиц обернулся, упал
На блаженные апостольские головы.
Дыханьем растопил сердца как олово.
Боже, блажен, блажен,
Преодолен земной плен.
Боже, Боже, Боже мой,
Ноши моей не снести домой.
Стал мне львиный косматый рык
Нежный родной язык.
Не из уст, из спрятанного сердца крик.
Стало солнце – тьма, а луна – кровь.
Боже мой, это твоя любовь.
Заблудилась в веках малая птица,
Во все окна грудью бьется, стучится.
Все века похожи, груда черных домов,
                                        один мертвый черный век,
Только пестрые сны видит человек.
Птица над домом моим кружит,
Птица в сердце мое летит.
Грудь расклевала, клюет и пьет,
Теплая кровь тихонько поет.
Господи милый, поверь, поверь,
Я хорошую песню спою теперь.
Плоть разорвалась, хлынула кровь —
Боже мой, это Твоя любовь.
Душе Святый, мне не надо ни вина,
                                                ни пшеничного хлеба,
Как дети в вербное воскресенье говорю: Осанна.
А надо мною каменное Патмосское небо,
Не пробитое воплями Иоанна.
 

Ноябрь 1921

 
Твоя грудь разве выдержит
                                   сумасшедшего сердца удары?
Сердце выдержит ли такую любовь?
Душно от тайного темного пожара,
В висках бьется беззвучная бессонная кровь.
Разбилась бы от крепкого сердца-тарана
Самая мудрая, самая китайская стена,
Но вот пробита, вот ширится горячая рана,
Немыслимая взору открывается страна.
Там звон, там трепет крыльев и небо,
Оранжевые в черном заливе паруса,
Обыкновенное солнце стало победным Фебом,
Двумя теплыми звездами твои стальные
                                                             звезды-глаза.
Смотри, смотри, далеко внизу на старой
                                                             земле темнеет
Твое брошенное тело, как отслужившая
                                                           змеиная чешуя,
А пламенный дух летает и реет и веет
И пламенеют неба края.
 

Октябрь 1921

Л. Д. Блок

 
Молчи о любви своей и муку
Ковром узорчатым не расстилай под ногами,
Не мани меня Амальфийскими садами,
Где теплые от солнца померанцы сами падают в руку,
И в францисканском монастыре вот уже семьсот лет
Колокола поют: динг-донг, динг-донг.
Нет!
Не пойду я с тобою, нету слуха
Для любимого звона и для слов любовных —
Я душою тешу Святого Духа,
Что мне в твоих муках греховных?
Глаз нет, чтоб садами любоваться,
Рук нет, чтоб с тобою обниматься,
А ночью, когда я иду по волчьей поляне,
Что городом прежде была, и свищет бессилье,
Ветер и беды,
За плечами моими бьются крылья
Самофракийской Победы.
 

Январь 1921

М. Кузмину

 
Из-под скрытницы ли земли, или из сердца
                                                  какого-то страшного
Вырвались эти ветры и с золотого небесного
                                                       свода вчерашнего
Сорвали хитрым Коперником пригвожденное
                                                                        солнце.
Резиновым мячиком упало оно на землю.
Господи, внемли!
В твоем Содоме, сожженном грехом,
                                                         в твоей Помпее,
Сожженной Везувием, было прохладнее,
                                                              было нежнее,
Чем в России в столетьи двадцатом,
                                                   в семнадцатом году.
В черном ли, в горячем бреду,
Или вправду солнце разорвалось тогда
                                                    как ручная граната,
И восстал любимый на любимого и брат на брата.
На телегах, пешком, на крышах,
                                                    на буферах вагонов
С Карпатов на Оби, на Волги, на Доны,
Бежали солдаты домой,
И на вокзалах борьба, стрельба и звериный,
                                                             звериный вой,
А в просторном небе тихим архангелам снится,
Что летит и поет на земле буйнокрылая птица.
От осколков солнца дома, корабли,
                                         купола и сердца запылали
Горе дереву, хрусталю, тростнику, слава стали!
Плавились стальные сердца, и медленным шлаком
Стекали тысячелетние розы и луны и покрытые
                                                       звездным мраком
Трепетные свиданья
У знаменитых, старинных Петербургских зданий
И ворох звенящих стихов о поцелуях,
                                                изменах и обладаньях
……………………………………………
……………………………………………
В проплавленном сердце
Сильнее смерти и страха смерти
Осталась косноязычная, суровая, неукрашенная
                                                                       любовь,
Единая как вытекающая с жизнью кровь.
 

Декабрь 1920

Москва

 
Есть минуты – слышишь как безымянная земля
Круглая в синем кружится небе,
Не надо радеть о хлебе,
Не надо запирать ворота Кремля,
И осень червонная в листьях и куполах
Гуляет по яблочному городу —
Совершенная любовь изгоняет страх —
Господи, твоему молоту
Наши рваные сердца плохая наковальня,
И плохой виноград для твоего точила.
От вина твоей ярости мы не пьяней – печальней,
А когда улыбаешься – на радость нет силы.
 

Сентябрь 1920

Т. М. Персиц

 
Каждое утро мы выходим из дому вместе,
И бродим по городу в поисках хлеба.
Он целует мне руку как будто невесте,
И мы смотрим на розовое еще не проснувшееся небо.
Этой весною земля вместо хлеба цветы уродила,
И пахнут ландыши в Петербурге, как на Корсике
                                                                    магнолии.
Что ж, что уходят все наши силы,
Вечером мы цветы покупаем, и вспоминаем
                                   о пшеничном загорелом поле.
Иногда небо начинает тихо кружиться,
И вдруг без удержу падает на землю,
А земля как большая черная птица
Из-под ног выпархивает и я твоему голосу внемлю.
Когда кружится голова – большое утешенье
Гулять с голодным и крылатым Ангелом
                                                               Песнопенья.
 

Май 1921

 
Винт стучит, стучит, под ним мохнатая белая пена.
Воет сирена.
Беззвучно и грузно падает в воду огненный шар,
Будто сердца последний удар.
Грешной и черной нет больше под ногами земли,
Впереди корабли, корабли, корабли.
Чужой хлеб и любовь, и чужие недвижные звезды,
И чужой слишком легкий, слишком просторный
                                                                        воздух.
Кто мне с берега машет платком ли, белым крылом?
О чем, о чем?
Ни один художник не писал такой Богородицы.
Над городами и полями крыла простерла,
Под удар подставила горло,
А младенца нет, его прикололи штыком.
Зовешь? не зови, мне больше нечем мучиться,
Теплое сердце мое вынули и вправили в грудь
                                                            готовальню —
Измеряю небо и землю и любовь и зарю
                               и разлуку и странствия дальния.
Ты руки крестом сложила, а третьей зовешь,
                                                                Троеручица.
Синие очи,
Неустанное полыхает пламя
Сухой степной воробьиной ночи,
Сердце рваное – пробитая хоругвь, знамя,
Под ногами тайная круглая земля —
Честнейшая Херувим,
Славнейшая без сравнения Серафим,
Дай мне великие крылья, я птицей улечу
                                                                   с корабля,
Камнем лягу к ногам твоим.
 

Сентябрь 1921

Потомки

Валериану Чудовскому

 
И вот на смену нам, разорванным и пьяным
От горького вина разлук и мятежей,
Придете твердо вы, чужие нашим ранам,
С непонимающей улыбкою своей.
И будут на земле расти дубы и розы,
И укрощенными зверьми уснут бунты,
И весны будут цвесть и наступать морозы
Чредой спокойною спокойной простоты.
Неумолимая душа твоя, потомок,
Осудит горькую торжественную быль,
И будет голос юн и шаг твой будет звонок
И пальцы жесткие повергнут лавры в пыль.
Эпический покой расстелет над вселенной,
Забвения верней, громадные крыла,
Эпический поэт о нашей доле пленной
Расскажет, что она была слепа и зла.
Но может быть, один из этой стаи славной
Вдруг задрожит слегка, услышав слово кровь,
И вспомнит, что навек связал язык державный
С великой кровию великую любовь.
 

Ноябрь 1920

 
Черным голосом кричала земля,
Меченосный ангел говорил поэту о чуде,
Били и бились, убивали и падали люди,
И на земле не осталось ни одного стебля.
От голода, от ветра ли закружились звезды,
Люди, звери, птицы, деревья и фонари,
И не стало ни утренней, ни вечерней зари,
Только черный, свистящий и режущий воздух.
Сердце кружилось, как гудящий волчок,
Оторвалась звезда и навстречу летела,
Острым алмазным краем мне сердце задела,
Брызнула кровь и тысячедневный исполнился срок.
От головокруженья дрожат ноги,
Я снова на пыльной, на белой дороге,
Верстовые столбы, пастухи и стада,
И к тверди прибита восточная звезда.
 

Май 1921

 
Весеннему цвету сердце радо,
А каждая весна ближе к последней весне.
За все утраты ждет весенней награды
И простой яблочный цвет видит во сне.
           Сердце не забывай,
           Есть другой черный рай.
Не опьянеешь в нем от яблони или клена,
Не услышишь крылатого пасхального звона,
И любовною речью не убаюкаешь слух.
           Ножом убьет,
           Огнем сожжет
           Огненный Дух.
Гоморра, Мессина, Титаник, Россия,
Кровь, пепел, смерть.
Черным дымом закрыта твердь —
Твердое Божье сердце.
Богородицыных слез, звезд нет
И в огне погас свет,
– Господи вскуе оставил меня еси?
Голубь только крылами бьет, клюет пшеницу и рожь.
           Сердце пронзит,
           Плоть истребит
           Огненный нож.
 

Май 1921

В. П. Покровскому

 
С Запада приезжают люди
И говорят, что у детей наших печальные глаза
Слушай, иноземец, качала их колыбели гроза,
И кормили пустые, сожженные тревогою груди.
Думаешь, сказка – двадцать пять миллионов
                           с глазами и голосом живых людей,
Из деревень соломенных возжегших
                                                Сарданапалову зарю,
Бегущих за золотым зерном к Индийскому
                                                           щедрому царю,
И поющих срамные песни что всех твоих книг,
                                                 Иеремия, страшней?
Думаешь, сказка – рана от моря до моря,
То рекой разливается, то взбухает горою,
                                      то черным гноится городом,
Холодом веет, воет голодом,
Горьким горюет горем.
Слушай, властью мне данной от Господа Бога
Единой и тайной властью бедного поэта,
На тебя, сытого, веселого, доброго, одетого,
Знающего куда всякая приведет дорога,
Я зову беду стоглазую, голую, неминуемую
                                       с горящей головней в руке.
И когда ты замечешься в незападной,
                                  нелюбовной, не нежной тоске,
Которой имени нет, а вширь она – весь степной
                                                                      простор,
Когда станет тебе жалостным братом убийца,
                                                      поджигатель, вор,
Когда дом твой с утварью, твой город
                            с колокольней обоймет пожар, —
Из тебя вылетит прозрачный белый пар,
И вонзится в грудь острокрылая, окровавленная
                                                    человеческая душа,
И возвеселишься и скажешь: неисповедимы
              пути твои, Господи, и живая душа хороша.
 

Август 1921

 
Человеческое забывчивое сердце, открытое
                                                         четырем ветрам,
Все, говорит, за покой отдам —
Первый глупый поцелуй первой глупой любви,
Долгожданный час над врагом торжества,
Звон и трепет славы в крови,
Ведь не скажешь: не расти на могиле трава.
Только одного не выжечь, не вырвать, не замолить
Гладкое море и в розовом тумане два стальных
                                                                      корабля,
Мечущие огненных птиц, крики и смерти
                                            и страхи на тебя, земля,
А на земле, колеблемая как земная колонна,
Господней грозою стоит
Та, что прежде любила песни, плоды,
                                                       и жаркие объятья
И громко всем четырем ветрам говорит:
Милая любовь моя, проклинаю тебя
                                              страшным проклятьем.
 

Май 1921

Человек человеку – бревно.

Ал. Ремизов

 
Крепче гор между людьми стена,
Непоправима как смерть разлука.
Бейся головою и в предельной муке
Руки ломай – не станет тоньше стена.
Не докричать, не докричать до человека,
Даже если рот – Везувий, а слово – лава,
                                                            камни и кровь,
Проклинай, плачь, славословь!
Любовь не долетит до человека.
За стеною широкая терпкая соленая степь,
Где ни дождя, ни ветра, ни птицы, ни зверя.
Отмеренной бесслезною солью падала
                                                            каждая потеря
И сердце живое мое разъедала, как солончак
черноземную степь.
Только над степью семисвечником пылают
                                                                   Стожары,
Семью струнами протянут с неба до земли
                                                       их текучий огонь,
Звон тугой, стон глухой, только сухою рукою тронь
Лиры моей семизвездной Стожары.
 

Январь 1922

 
Ранней весною в черном и зеленом поле
Веруешь в настоящий земной шар,
Поскользнешься и окажешься в бездонной воле,
Страшен только первый последний удар.
А там подхватит внезапный, многосильный,
                                                                  крылатый,
Или это сердце пропеллером гудит и несет?
Земля покажется в небе золотой заплатой,
Звездным сотом среди звездных сот.
Увижу вертящиеся города и голубые вулканы,
Людей похожих на стоглазых на бессердых
                                                                        зверей,
Бессолнечные, бескровные страны,
Белые кипарисы и черные платаны,
И крикну пилоту: домой, поворачивай машину
                                                                        скорей!
Но улетевшим нет больше возврата —
Затоскую, заплачу, закричу, запою,
На земле хоть брат убивает брата,
Но Хозяин солнцем и дождем поит земную
                                                              пашню свою.
На земле сгорают люди от смятенья горя
                                                                   и страсти,
Но есть твоя теплая, твоя родная грудь.
Разве мало такого человеческого счастья?
А здесь расчисленный, звездный,
                                          безмерно холодный путь.
И будет крик мой горьким и громким,
Прольется на землю певучей, текучей звездой,
И ты в то мгновенье проснешься в потемках
И подумаешь: как часто звезды падают
                                                             нынче весной.
 

Декабрь 1921

 
Любим того, чей дом бережем,
Кому рожаем детей,
Кому похлебку варим и шьем —
Игрушечный бог, не ставь сетей —
Не для нас твои сети и стрелы и сны,
Нам бы только сердце высоко держать,
Донести бы его до Единой Весны
И научиться без тоски умирать.
На руках было много блестящих колец,
Осталось одно золотое кольцо.
Сквозь кольцо я гляжу на белый свет
И вижу Спарты суровой лицо.
 

Декабрь 1920

 
В ночи лежу с открытыми глазами.
Глазами, ртом и порами вбираю
Ползучую ночную темноту.
Когда во мне становится как в склепе
Непоправимой темнотой темно,
Совой прозревшею летает сердце
И ищет выхода. У человека
От века и до века нет исхода.
И вижу всё обломки и спирали
Вчерашних головокружений, штифт
Огня бенгальского, что мне казался
Похищенным моей рукой у Бога.
И надо всем немая Мнемосина
Бессмертной и прохладною рукою
Черту магическую провела.
Сперва неясно, вот ясней, яснее
Я вижу белое твое лицо.
Глаза закрыты. Как посмел ты солнце
Запрятать за дремучий лес ресниц,
Ресницами от мира заслониться,
Ресницы разложить как мертвых птиц?
Ведь на земле темно и дети плачут,
И хлеб не родится, и голод воет,
И холод сковывает нашу землю,
И ощупью земля слепая бродит,
Орбиту потерявшая свою.
Открой глаза! Да будет свет! Ужели
Мой дух слабее духа, что над бездной
Летал и эхо всей пустой вселенной
Его глаголу вторило стократно?
Скорей, скорей, ты видишь, вот рассвет
Бездушный, серый и ненастоящий
Встает над городом. Опять день долгий
Притворствовать, что мы живем под солнцем,
Когда я твердо знаю, что оно
В груди моей навек погребено.
 

Январь 1922

 
Город как заколоченный дом,
Небо в клочьях, и ветер кругом
Воет, веет, летит, летит,
Забытая ставня от ветра стучит.
То не город, не дом, а корабль,
Гиблый ветер, смертельный Сентябрь.
То тоска твоя разлилась рекой,
Граниту не справиться с этой тоской.
Сердца гулкого твоего нестерпимый звон
Небывалый поет циклон.
Желтый смерч листовой кружит, кружит,
Рваным шелком шуршит, шелестит,
На приступ идет вода и земля,
Не спасти, не спасти корабля.
И улыбается нежный рот —
– Слышишь, гибель на борт идет.
 

Октябрь 1921