Текст книги "Прыжок в ледяное отчаяние"

17.00. Напутствие-призыв родительницы: «Хоть в садик-то ребенка водить-забирать ты можешь?!». Подтекст: никчемушник, нескладеха, годный лишь на техническую роль провожатого.

Поход взвинченного до желудочных колик и дрожащих рук Стрижова в садик за дочерью, капризы Маргоши по дороге – «назло».

Вечер – пробежка в полусознательном состоянии по ученикам или тупое сидение у компьютера под аккомпанемент Маргошиного скандала по поводу «гадкого молока» или «мытья страшным душем».

22.00 – Укладывание нервной дочки с любимой сказкой ужасов «Красная шапочка», капли бабе Инне, измерение давления и ей, и себе. Матушкино благословение на ночь в виде монолога «О, беспросветность жизни…».

23.00. Компьютер. Ванна. Долгожданная стопка водки. Или две. Иногда – три.

1.00–2.00–3.00 – Тяжелый, прерывистый сон с кошмарами до 7.00.

Узнав о смерти Виктории, Инна Павловна «слегла». Поэтому, скрепя сердце, прибегла к помощи внучатой племянницы Аленки, которая давно пыталась втереться в квартиру бабушки. Периферийная Аленка, учащаяся новоявленной «академии для горничных» – так Олег называл расплодившиеся в Москве вузы, терпела капризы и указания бабушки ровно неделю. Последней каплей стал сегодняшний стакан кефира. В половине восьмого утра Стрижов выволок упирающуюся дочь за дверь для препровождения в детский сад, и именно в это время Аленка внесла в комнату бабули утренний стакан кефира. Для перистальтики старушка употребляла кисломолочный продукт на ночь и с утра. Не решаясь потревожить похрапывающую Инну Павловну, девушка замерла у кровати. Но тут болящая, сдвинув с глаз шапочку, в которой она спала во избежание охлаждения «нервных окончаний в голове», изрекла:

– Я хочу попросить тебя, Алена, не приносить мне кефир так рано. Он ледяной! Вынь его, как встанешь с кровати и сходишь в туалет, а потом поставь кефирчик к батарее. На полчасика.

– Да я грею его, бабушка, в микроволновке!

– Во-первых, всякий раз облучать в микроволновке продукты не нужно. Это вредно. Во-вторых, ты плохо греешь. Нужно взбалтывать, перемешивать слои и потом снова ставить. Ты не заметила, что я каждый день подолгу не встаю с кровати, все выжидаю, чтобы довести простоквашку до нужной кондиции, и уж тогда…

Аленка, проявив «плебейскую» скандальность, выбежала из комнаты и, шваркнув стакан на кухонный стол, помчалась собирать чемодан. Больше она терпеть ценные указания болящей не могла.

– Что за истерика, детка? – императрицей появилась в дверях Инна Павловна.

Размазывая слезы, безропотная до сего дня, но будто ополоумевшая внучка, запихивая в чемодан ночнушку, выкрикивала:

– Да сколько ж можно терпеть это наматывание кишок на руку?! Я живой человек! Живой, понимаете, бабушка?!

– Что за сравнения? Что за взбрык вообще? Разве я чем-то оскорбила тебя? – Инна Павловна подошла и, моляще поднимая руки, уставилась на разрыдавшуюся внучку. – Я по-родственному приняла тебя, думала, ты разделишь с нами горе, а мы…

Аленка демонстративно заткнула уши:

– Не могу! Не могу больше всего этого слушать. Отпустите вы меня, бабушка! Ну, не справилась, простите. – Аленка разрыдалась, рухнув на кровать. Глядя на узенькое тельце внучки и дрожащий хвостик, схваченный на макушке резинкой, Инна Павловна брезгливо повела плечами:

– Не плюй в колодец, девочка. Пригодится водица, да поздно будет. – Бабушка прошествовала к двери, но на пороге замерла и прошептала, адресуясь к верхним этажам: – Как жестокосердно, в такую-то минуту! В такое-то время! Ну, Бог нам всем судья.

Аленке хотелось вскочить и выкрикнуть бабуле в ее праведное лицо: «Да где вы были с вашим мягкосердечием и Божьим судом, когда я в прошлом году три дня на вокзале на семечках и чипсах мыкалась? Под прицелом ментов и сутенеров? Обобранная компанией старых цыганок, которые еще и порчей пригрозили. Счастье, что приятельница объявилась в квартире съемной и на раскладушку пустила».

Но, даже если и решилась бы внучка на скандал, вряд ли у нее это получилось: оскорбленная благодетельница закрылась плотно в своей келье.

Стрижов пришел из детского садика, когда Аленка уже «сидела на чемодане» – одетая и причесанная. Олег не дал произнести зареванной родственнице и слова:

– Все? Допекла?

– Олег, ты прости меня, конечно, но я просто не могу. Никакие хоромы не стоят этого мотания нервов, – заныла Аленка.

А он, сидя на коридорном пуфике и расшнуровывая кроссовки, вдруг поднялся и, осклабившись, зашипел в лицо племяннице:

– А ты знаешь, что я в этом тридцать лет живу? Вот в этом домашнем аду? – Стрижов оглянулся на материну дверь, не появился ли дозор. – Может, я и женился, чтоб от матери сбежать?! Чтоб свою, наконец, жизнь выстроить – свободную?! Где можно валяться на кровати без дела, хохотать, разговаривая по телефону, есть перед телевизором бутерброды с сырокопченой колбасой и крепким кофе, а не «ужинать в двадцать ноль-ноль» гречкой с молоком?! – Олег скинул кроссовки, пихнул их в сторону коврика, где обуви следовало обсыхать. – Что мне прикажешь делать? Как мне-то жить?! Тоже чемодан собрать и челочку феном уложить?

Аленка потупилась:

– Но я же не сын. Не дочь, в смысле… Я понимаю, я жутко сочувствую тебе, да и ей в общем тоже, но…

– Ну все, пока! – Олег поднял приветственно ладонь и пошел в ванную мыть руки. В этот момент зазвонил телефон. На гнусавое Аленкино «Алло» трубка запричитала женским голосом:

– Толя! Толя отравился! «Скорая» увезла! Пусть Олег приезжает! Где Олег, что делать-то? – Из Аленкиной руки трубку вырвал Стрижов:

– Что, Тамара Сергеевна?

– Я прихожу сейчас к нему, а он уж и не дышит почти… рвало его ночью, а теперь… – родная сестра Сверчкова, которой доверили «пасти» Анатолия на даче в Переделкине, с трудом могла говорить. Голос ее дрожал и прерывался.

– Он жив?! Что врачи?! – Стрижов побледнел так сильно, что даже природная смуглость его сошла с лица, будто нестойкий загар.

– На реанимации увезли в местную больницу.

– Я выезжаю. Ждите, Тамара Сергеевна. – Олег положил трубку и спросил у замершей Аленки: – Ты сходишь за Маргаритой, если я задержусь?

Аленка утвердительно закивала головой.

Тут из «кельи» послышался замогильный голос:

– Я буду следующей.

Владислав не мог находиться на больничном до бесконечности, поэтому утром отправился на работу в отдел. По дороге позвонил майору Епифанову.

– Глубокоуважаемый Алексей Алексеевич! Не сочтите за труд разузнать: не находили ли в районе пресловутого михайловского дома труп мужчины? Тщедушный, русый, лет пятидесяти пяти. Хронический алкоголик. Возможно, при нем находился паспорт на имя Мячикова Бориса Федоровича.

– Насчет Мячикова или Шарикова – не знаю, – рыкнул следователь. – Никаких документов при мужчине, убитом острым предметом, похожим по характеру раны на кухонный нож с волнистым краем, не обнаружено. По описанию подходит под вашего. И никаких свидетелей! Рядом с михайловским кварталом начали сносить пятиэтажки под торговый центр. Вот в нежилом дворе и… Так, Владислав! – В голосе Епифанова появились раскатистые нотки. – Давайте выкладывайте, что за господин и какое отношение имеет к самоубийце.

Влад обреченно вздохнул.

– Валентин Владимирович Михайлов, брат покойной, устроил вчера сеанс ясновидения и притащил к злосчастному балкону экстрасенса, – завел бесстрастно Загорайло, подруливая к зданию УВД Эмска.

– Издеваетесь? – хмыкнул майор.

– Вот и я также отреагировал на инициативу безутешного родственника. Однако господин Мячиков побывал на лоджии и, увидев нечто одному ему ведомое и ужасное, вылетел с воплем из квартиры. Не разбирая дороги – образно говоря.

Епифанов в ответ нечленораздельно помычал.

– Ввиду невозможности сегодня покинуть служебный пост, могу рекомендовать для опознания трупа господ, присутствовавших на сеансе, ну и… жену чародея. – Влад вылезал из машины, протягивая руку своему коллеге Дмитрию Митрохину, направлявшемуся также к подъезду управления, заперев свой жигуленок.

– Давайте для начала кого-нибудь вменяемого из вчерашних, а до жены и так черед дойдет, – решил Епифанов.

– Логично. Тем более допрашивать придется всех, кто находился в квартире Михайловой, если трупом окажется экстрасенс. – Влад подмигнул заговорщически конопатому Дмитрию, который, вслушиваясь в разговор приятеля, состроил скептическую мину.

– Да что он ляпнул-то, Шариков ваш?! – раздраженно воскликнул Епифанов.

– Алексей Алексеевич, это вам и поведает моя помощница – госпожа Шатова Юлия Гавриловна. Она немедленно перезвонит.

– Ну, валяйте, – буркнул майор и отсоединился.

А Влад, набрав побольше воздуха в легкие, начал посвящать в свои изыскания опера Митрохина, вытаращившего глаза при фамилии Шатова. Именно Дмитрий спасал Люшу от убийцы десять месяцев назад.

Образ матерой оперативницы представлялся Юлии Гавриловне достаточно неординарно: она напялила оранжевые джинсы, короткую синюю курточку и пеструю косынку, выезжая по заданию Влада на опознание. В этаком боевом облачении сыщица прибыла к судебно-медицинскому моргу с твердым намерением вести себя достойно и «профессионально». Но, попав в холодное, гулкое и голое помещение: кафель и металл – оробела, сжалась. Увидев несчастного Мячикова на железной каталке под простыней, с осунувшимся остроносым лицом, сыщица окончательно растеряла свой апломб. Прижав руки ко рту, она отшатнулась от «этого», зажмурившись.

– Да, да. Это он. Мячиков.

Сев в машину, Люша не могла согреться, хотя печку включила на полную мощь. «Нет. Хватит! Это не для меня. К следователю подъеду и все. Наигралась!» Она бы с удовольствием расплакалась от страха и гадливости, но мысль о потекшей туши с ресниц заставила остановить слезы и глубоко дышать.

– Ни одна чертова любовница на свете не стоит такой психотерапии! Еще погибнуть не хватало, – выкрикнула женщина и решительно отправилась в сторону следственного управления.

В кабинете Епифанова, которого пришлось ждать с обеда полчаса в слепом затертом коридорчике, взвинченная дознавательша отказалась от стакана минералки, скинула куртку, засучила рукава полосатого свитера и начала деловито излагать факты:

– Мячиков был звездой канала «Метеорит-ТВ». Он – участник программы «Чародей поможет». Лучший экстрасенс Москвы.

– Понятно. Телевизионные выкрутасы, – небрежно отмахнулся угрюмый Епифанов, которому востроглазая Шатова приклеила кличку Бобер из-за небольшой плоской головы, глазок-пуговичек и склонности к расширению нижней части туловища. И за ворчливую деловитость, с которой ассоциировался у Люши образ труженика водоемов.

– Загорайло считает, что Михайлов и Мячиков могли быть в сговоре. Чтоб обвинить Сверчкова. Но экстрасенс почему-то выкрикнул: «Олежка! Кто такой Олежка?! Что же вы наделали? Зачем позвали меня?!» – Люша вдохновенно перевоплотилась в чародея, привстав со стула, вытаращив глазищи и подняв тонкие руки.

– А мотив, кстати, есть у Олежки? – криво улыбнулся майор.

– А Бог его знает. Во всяком случае, Стрижов едва не столкнулся в дверях с убиенным и, будучи атакован Валентином, тут же умчался, послав всех на три буквы.

Люша шлепнулась на стул и закинула ногу на ногу. Она обрела спокойствие и даже раскраснелась. Епифанову эта невообразимо одетая «тонкая штучка», которую он исподтишка разглядывал, пришлась по душе.

– Словом, Стрижов мог догнать экстрасенса и всадить в него нож? Это у него привычка такая – носить ножи за пазухой? Кухонные? – Скепсис Епифанова увеличивался от вопроса к вопросу.

– Тогда это сделал Сверчков! – привычно рубанула рукой Шатова. – Он тоже вскоре выскользнул и вполне мог догнать бедолагу-колдуна. И ножик каким-то образом прихватить.

– Ну, мужа-то мы подозревали в первую голову. Но ничего! Никаких доказательств. Ни борьбы, ни криков. Ни порядочного мотива.

Следователь аппетитно прикурил тонкую сигарету, которая нелепо смотрелась в его толстых и коротких пальцах.

– А наследство?

– Формально – да, – скривился Алексей Алексеевич.

– Но, по-моему, материальные блага семьи и так были в его полном распоряжении, а, во-вторых, без жены и деньги этому Сверчкову не нужны. Вы не почувствовали в нем искренности? – майор внимательно и даже проникновенно посмотрел на Люшу.

– Да. Бесспорно, он раздавлен горем, – согласилась Шатова.

– Значит, если исключить убийство Мячикова каким-нибудь случайным отморозком, то придется дергать всех, кто находился на так называемом сеансе. Кстати, экстрасенс был не слишком трезв?

– Почему? – вскинулась Люша. – Абсолютно трезв. Его чуть не из психушки доставили. Промытым, так сказать.

– А вот это интересно! – Епифанов замер, не донеся сигарету до рта. – В котором часу Мячиков сбежал от вас?

Люша задумалась, покусывая губы. Майор невольно залюбовался ее тонким профилем.

– Около часа дня, думаю. Да! Где-то без пятнадцати час.

– А смерть наступила, согласно пришедшему сегодня отчету, в районе половины второго. За сорок пять минут ваш колдун раздобыл бутылку коньяка, которая валялась у его ног, отхлебнул из нее – в крови не слишком велик процент алкоголя, видимо, заснул и был убит. Да! Все говорит за то, что его выслеживали! – Следователь глубоко затянулся.

– И подпоили, – загорайловским жестом подняла изящный пальчик Люша.

– И подпоили… – насупился Алексей Алексеевич.

Глава седьмая

Влад заранее почувствовал, звонок от Михайлова. Во всяком случае, этот зуммер, раздавшийся совсем не вовремя, на летучке у шефа, в самом деле оказался от Валентина Владимировича.

Когда через час он перезвонил близнецу, тот не стенал, как обычно, а хохотал.

– А у нас новости! Опять… Толя пытался отравиться, – истерический всхлип не дал Валентину договорить.

– Вы уверены, что это попытка суицида? Алло! Валентин Владимирович?! – кричал в трубку оперативник, заставив с неудовольствием зыркнуть на него работающую за компьютером секретаршу полковника Майечку.

– Да в чем я могу быть уверен! Это проклятое семейство Сверчковых Бог решил извести под корень. Вы понимаете, о чем я, Владислав Евгеньевич? – Последнюю фразу Михайлов произнес вполне спокойно и даже рассудительно.

– А где Сверчков? Что с ним и как произошло?

– Он в больнице. В Солнцеве. Уже перевели из реанимации, по словам Стрижова.

– Стрижов с ним? – встрепенулся Влад.

– Вроде да. Говорит, тесть отравился какой-то дрянью. Ночью рвало, потом потерял сознание и чуть не помер. – Валентин вновь начал давиться безудержным хохотом. – Хорошо, сестра с ним живет на даче. То-о-о-ма… – Михайлов отключился, видимо, не в силах больше осмеивать судьбу «проклятого семейства».

И тут неожиданно объявилась Шатова. С новостью об убийстве Мячикова. Загорайло поведал напарнице о драме с Анатолием Сергеевичем и попросил «бдить у телефона», а сам в глубоком раздумье отправился в туалет. Поразмышляв в кабинке, Влад покинул ее с твердым намерением ехать в больницу к Сверчкову. Брызнув в лицо водой и, откинув небрежно волосы со лба, Загорайло появился в комнате оперов с мученическим выражением лица.

– Все, ребята, – сказал он, оседая на стул и вытирая «испарину». – Похоже, меня и вправду пора списывать.

– Что, так хреново опять? – подался к другу доверчивый Митрохин.

Витя Поплавский, распаковывая увесистый сверток с бутербродами, недоверчиво покосился на Влада и процедил:

– Сейчас потерпевшая Кабанова придет. По твою душу.

Влад представил себе эту плаксивую зануду, которая терроризировала оперативников то украденным кошельком, то хулиганскими действиями соседей, и чуть не завыл от тоски.

«У меня там убийца с крючка может сорваться, а тут скучающая бабка развлекается с молодежью! Вот организую свое детективное агентство и…» – Влад не успел додумать, что именно произойдет, потому что неожиданная мысль о своем деле будто дубиной ухнула его по голове. Впрочем, Загорайло признался себе, что идея вынашивалась им подспудно не один день. И вот «весомо, грубо, зримо» обрушилась с воплем «ДАВАЙ!»

Сбежав с работы под видом похода к врачу, Влад принял в машине ударную дозу лекарства «про запас» и рванул в сторону Солнцева. Но предварительно позвонил по мобильному Стрижову.

Олег сообщил, что тесть вполне бодр и речь идет о скорой выписке. Сам зять уже направлялся в сторону Москвы.

– Знаете, Олег, – начал осторожно Владислав, – мне необходимо поговорить с вами. И о Сверчкове, и о так называемом сеансе.

– А что я могу сказать о том, чему свидетелем не был?

– И все же, что-то неладное происходит вокруг семейства Сверчковых.

– И что? Я какое ко всему этому имею отношение? – раздраженно выпалил историк.

– Речь идет просто о встрече с вами и разговоре, – с нажимом сказал оперативник.

– Ну хорошо. У меня сложный график. Наверное, удобно во второй половине дня. Да-да, завтра в четыре, в институте.

– Спасибо. Всего доброго.

«Даже если этот кандидат наук и причастен к убийству Мячикова и своей тещи, вряд ли он пустится в бега. Чай, не дурак, подозрения на себя наводить», – подумал Влад и переключил внимание на дорогу.

Тучи навалились на Москву, ослепив ее и обесцветив. За стеклом конвульсивно заплясала поземка: пришлось включать дворники, противотуманки и осторожнее двигаться на раскисшей трассе.

Войдя в больничную палату, Влад подивился бодрому виду Сверчкова: в белоснежной футболке, сдвинув узкие очки на кончик носа, он читал газету. На соседней кровати, лицом к стене, спал кто-то худой и вихрастый. Влад постарался говорить как можно тише:

– Здравствуйте, Анатолий Сергеевич. Как вы себя чувствуете?

– Спасибо. Много лучше. Правда, сердечный ритм не до конца налажен. Но врачи говорят, что это дело одних суток.

Сверчков, улыбаясь, протянул оперативнику руку.

– Что же с вами приключилось? – Загорайло подвинул стул к кровати больного.

Сверчков снял очки и откинулся на подушку.

– Сам ничего не понимаю. Думал, отравился чем-то. Томкиными блинчиками, может. Рвота. Слюной захлебывался. Слабость. Ночью началось удушье, а дальше я не помню.

– Очень похоже на отравление сильнодействующим препаратом, – задумчиво покивал головой сыщик.

– Да вот и врачи талдычат – какие лекарства принимал, да что пил-ел. Ел блинчики и суп куриный. Что сестра дала, то и ел. И не пил я лекарств! Не пил! Кроме нитроглицерина еще днем, в Москве.

– То есть вы не… не пытались… – Влад никак не мог сформулировать свой вопрос потактичнее.

– Да не собирался я на тот свет! Хотя и заманчива для меня эта мысль, признаюсь вам. Но у меня есть внучка и беспомощный зять! Да еще со своей жуткой мамашей. – Сверчков отбросил одеяло и попытался свесить ноги с кровати, но, видимо, из-за слабости, вновь откинулся на подушку.

– После гибели Вики я считаю Маргошу сиротой. И вообще хотел бы ее взять к себе. – Анатолий Сергеевич положил ладони на лоб, будто отгородился от настырного дознавателя.

– Отец совсем не следит, не ухаживает за ней? – удивился Влад.

– Да что он там может следить?! Он делает вид, что наукой занимается – Средневековье, рыцарские ордена и прочая ерунда. И мечется от одной бабы к другой. – Сверчков досадливо и презрительно отмахнулся. – Смазливый кобелек. Бедная моя Лизонька. – И вдовец, не в силах больше сдерживаться, закрыл лицо ладонями и затрясся в рыданиях.

В этот момент в палату вошел молодой полный мужчина в белом халате и полосатых тапочках.

Испуская свежий табачный дух, он стремительно подошел к кровати Сверчкова и, прихватив запястье пациента пухлой ладошкой, замер, прислушиваясь. Скривив краснощекое лицо, приложил фонендоскоп к груди болящего. Обследовав аппаратом область вокруг сердца, врач обратился комичным фальцетом к Загорайло:

– Вы из полиции?

Получив утвердительный кивок в ответ, попросил Влада следовать за ним к выходу, а пациента предупредил, что сейчас ему поставят очередную капельницу. Остановившись в дверях, покосился на кровать с «вихрастым» и крикнул:

– Власов! Не залеживайтесь! Вам двигаться нужно.

По-видимому, Власов не слишком уважительно относился к советам эскулапа, потому что лишь повыше натянул одеяло на голову.

– Дело скверное, – пожевав пухлые губки, изрек доктор, указывая Владу на банкетку в холле.

– В крови больного обнаружена приличная доза алкалоида аконитина. Пять миллиграммов настойки аконита, которое используют как противоопухолевое средство, неминуемо ведут к летальному исходу.

Сыщик и врач сели. Влад спросил, разглядывая уютные мысы докторских тапочек:

– И если больной утверждает, что не принимал никаких лекарств, значит, ему это лекарство могли добавить в пищу или питье?

– Да. Видимо, – тряхнул алыми щеками доктор. – Только доза оказалась существенно меньше летальной. Иначе его точно не довезли бы.

– А как проявляется действие этого яда?

– Рвота, угнетенное дыхание, затем нарушение сердечного ритма, удушье, коллапс. Смерть! – фривольно махнул ладошкой толстяк. – Ну что ж, пойду дальше работать. Я, собственно, больше никакой информации представить не могу. – Врач кивнул Владу, поднялся с банкетки и тут же включился в разговор с медсестрой, которая громко начала жаловаться доктору на «сволочей из хирургии».

Загорайло вернулся в палату и наткнулся на затылок Анатолия Сергеевича.

– Я устал лежать на спине и правом боку, Владислав. Сейчас опять капельницу притащат, и снова на спину ложись! Так что поговорим уж так. Не возражаете?

– Конечно, конечно. – Загорайло уселся на стул, обращаясь к плечу больного. – Я бы хотел спросить, Анатолий Сергеевич, не приходил ли кто-нибудь к вам в дом накануне или незадолго до вашей болезни? Может, угощали кого-нибудь. И вообще, что-то необычное – неважно что – не происходило?

Сверчков долго молчал. Потом заговорил тихо:

– Не до встреч мне, Владислав. Я и с сестрой-то почти не говорю. А приходил? Ну, позавчера Олег приезжал минут на десять-пятнадцать. Меня дома не было. Я стараюсь чаще уходить. Лес, храм… – Сверчков усмехнулся. – Будто убегаю от горя, да никак не убегу.

– А что Стрижову нужно было? – напрягся Влад.

– В гараже что-то для машины брал. Это они с Викой автомобилисты. И марка машин одна, а я и не понимаю в этом ничего. Мне на электричке спокойнее и комфортнее.

Теперь надолго задумался оперативник.

Вокруг Сверчкова уже суетилась медсестра, прилаживая капельницу к его руке. Когда она удалилась, Влад спросил:

– Скажите, а что является неизменным в вашем рационе? Вернее, есть ли продукт, который употребляете только вы?

Сверчков поджал губы, покачал головой:

– Да нет. Ничего такого.

– Может, любимый спиртной напиток, варенье, настойка какая-нибудь. Не знаю, фрукт или овощ. Вот манго каждый день – и все!

– Ерунда. Нет ничего, – сморщился досадливо Анатолий Сергеевич. – Я не пью. Фрукты вообще не люблю. Вот чай – другое дело. Пристрастился к «Пуэру». Очень полезная штука. И, на мой вкус, замечательная.

– А сестра Тамара тоже пьет с вами «Пуэр»? – у Влада подпрыгнуло сердце от предчувствия.

– Не-ет. Тамара называет его кипяченым перегноем. Мы с Викой его любили, иногда Олег пил. Валя кофе хлещет. – Сверчков тяжело вздохнул, будто давая понять, что разговор уже становится ему в тягость.

– А как хранится чай?

– Ну как, Владислав, может храниться чай? – раздраженно посмотрел Сверчков на Загорайло. – Был он спрессован в брикете, круглом. Я разломал и положил в металлическую баночку с кружочками. Специальная такая есть у нас для чая. Вы считаете… – сник болящий.

– Чай вы пили вчера вечером, – утвердительно сказал оперативник.

– Я всегда пью чай. Не по одному разу в день.

– Мне нужна, Анатолий Сергеевич, эта баночка с кружочками, – жестко сказал Загорайло.

Танечка потеряла покой и аппетит. Хоть она и хорохорилась перед Сеней Бубновым, что с легкостью выбросит Шашу из головы и сердца, да не очень-то могла совладать с собой. Шатов, оказывается, был необходим ей со своим покоем и непафосностью. И с яростно, кратко прорывающейся страстью. Да! Холеричный Сеня ни в какое сравнение не шел с «пожилым» любовником. Бубнов надоел ей в эти дни амбициозным занудством и интеллектуальными претензиями до зубной боли. Выслушивать рулады о послевкусии прозы Маркеса, поглощая манную кашу, становилось все тоскливее. Она не любила ни манку, ни Маркеса. Вот Шаша умел накупить неправильной, но вкусной еды, вроде чебуреков или пончиков, и развеселить байками из телевизионной и радийной жизни. И всякий раз они несли практический смысл: Земцова с жадностью постигала привычки, законы, характеры персонажей манящего мирка, в котором ей требовалось занять свое, не последнее, место.

В среду преподаватель не явился на занятия, до пятницы так и не позвонил, и Танечка сломалась. Выпроводив Семена из квартиры под предлогом уборки и приведения себя в порядок, дрожащими пальцами набрала заветный номер. Александр отклонил вызов, но через пять минут сам перезвонил. Земцова залепетала, оправдываясь:

– Прости, я посмела только потому, что волнуюсь за тебя. Ты не был в Школе в среду, и я подумала…

– Очень срочная и важная работа свалилась. А что? Замены не нашли? – сухо отозвался Шатов, голос которого тонул в шуме многолюдного помещения.

– Да нет, заменяла какая-то бабулька с воспоминаниями о дикторской молодости. – Танечку обескуражил ледяной тон любовника. – Мне бы хотелось поговорить с тобой. Как-то по-человечески все обсудить и…

– Танюш, ну что там по-человечески или иным способом обсуждать? – устало сказал Александр. – Что «оттягивать свой конец»? Извини за пошлость.

Танечка заплакала. Она и сама не ожидала от себя такой острой, болезненной реакции на внезапный разрыв. Игры закончились. Покорительница эфира нуждалась в этом прямом, понятном человеке.

– Танюш! Ну, прости, Танюша. Я резко и… все гадко получается. Мучительно для меня! Я перезвоню через десять минут – мне нужно расплатиться. – Шатов отсоединился, и Танечка взвыла.

Она рыдала, скорчившись в продавленном чужом кресле, глядя на блеклые обои, на облезлую дверцу шкафа, которая закрывалась при помощи махровой тряпочки, и с отчаянием брошенного ребенка вспоминала уютный рыбинский дом, мягкую белоснежную постель, котлеты и солянку. Звала суетливую снисходительную маму. Просилась в простую и скучную, но такую спокойную и защищенную жизнь. «У меня больше нет сил быть сильной», – Танечка рывком подняла себя из ненавистного кресла, чтобы пойти умыться, и в этот момент вздрогнула от нежданного звонка.

– Ну вот, уселся в машину. Могу говорить. Хотя, что может изменить разговор, Тань? Я…

Танечка затрепетала при знакомых, мягких интонациях Шатова.

– Не нужно разговоров! – крикнула она. – Я понимаю, что ты ничего не изменишь в своей жизни, и ни на что не собираюсь претендовать. Я просто прошу приехать хотя бы на десять минут. Просто посмотрю на тебя и… – Танечка вновь разрыдалась.

Саша помолчал, а потом спросил тихо и обреченно:

– Ты одна сейчас, без Ленки?

– Да. Ленка у бабушки, я же говорила тебе.

– Я приеду.

Они будто поменялись ролями. Извивающаяся Танечка казалась безумной, требующей свое, вожделенное, Саша – уступающим, настороженным. Старание юной любовницы спасти положение, вернуть прежнюю остроту близости лишь отрезвили Шатова: он стыдился ее детских острых грудок и закинутого в наигранном экстазе лица. Поднявшись с хрусткой, преувеличенно разоренной кровати, Саша со всей очевидностью понял, что никогда больше не вернется в это чужое пристанище. «Нужно обязательно попросить Фетисова дать ей возможность ездить на репортажи. Она заслуживает хорошей работы и нормальной жизни. И мужа тоже заслуживает – сильного, молодого и умного. Где вот только такого найти?» – отстраненно думал Александр, стоя под ледяным душем.

Танечка хлопотала на кухне, организуя знатный стол. Шатов привез заливной язык, дорогущий сыр с плесенью, ветчинные рулетики и семгу. А к кофе – любимые Танечкины корзиночки с фруктами и шоколад с вишней на коньяке.

– Я сейчас все это слопаю одна! Иди скорее, Шаш! – крикнула девушка, услышав, что любовник вышел из ванной и звякает в комнате пряжкой от ремня.

– Танечка, подойди сюда, – тихо позвал Шатов.

Он стоял в коридоре – в ботинках и куртке.

– Мне пора.

Он обнял застывшую девушку.

– Я не пущу тебя! – Танечка повисла на его шее, а, почувствовав сильные, отторгающие руки, попыталась распахнуть тонкий халатик, накинутый на голое тело.

Саша по-отцовски халатик запахнул, завязал потуже поясок и сказал в лицо искусительнице:

– Ты все придумала. Фантазии выветриваются, а жизнь… Не порть. Не ломай. Милая, сильная девочка, это все морока – ненужная тебе самой обуза. Забудь, Танюша. Забудь.

Но Земцова не слышала его. Она рванулась на кухню, схватила первое попавшееся в руки – коробку шоколада, и, выбежав в коридор, бросила ее в лицо этого самодовольного старого мерзавца.

– Ты поплатишься за все! За это унижение ты поплатишься!! Паскуда! Дрянь! – Танечка плохо отдавала себе отчет в словах, потому что перешла на отборную, витиеватую матерщину.

Шатов открыл дверь и, с опаской переступив через алые шарики конфет, вышел.

Сев в машину, он увидел своего ученика Бубнова, который, ссутулившись под атаками мокрого снега, стянув капюшоном голову, стремительно шел к подъезду Танечкиной пятиэтажки.

«А вот и утешителя Бог послал. Очень вовремя. Не раньше и не позже…» – подумал Шатов, остервенело выруливая со двора и ощущая себя последним подонком. Это непривычное чувство оказалось страшно болезненным.

В момент, когда Шатов «прощался» с Танечкой на хлипкой кровати, Люша разыскивала ателье жены Валентина – Анны Михайловой, в путаных двориках района Зубовской площади. На деле ателье оказалось мастерской по ремонту одежды и обуви. В крохотном, но чистеньком предбаннике, отделанном светлыми пластиковыми панелями, Люшу встретил колоритный усатый богатырь – в фартуке и с перепачканными руками.

– Обувь? Одежда? – спросил он Люшу из-за конторки громоподобным голосом.

«Вот это бас!» – восхитилась Шатова, и пискнула в ответ:

– Я бы хотела увидеть Анну Михайлову. Анну Александровну.

– А-а… – понимающе протянул усач и скрылся за стенкой, которая отделяла приемную от мастерской.

Через пару минут к Люше вышла дебелая, ярко накрашенная женщина с высокой прической. Она доброжелательно поприветствовала сыщицу, запахиваясь в короткий полушубок из чернобурки.

– Пойдемте на воздух, Юлия. Заодно и проветрюсь минут десять.

Буран не располагал к прогулкам, поэтому Шатова предложила зайти в ближайшее кафе на Садовом кольце, но Анна отказалась за неимением времени.

– Что вы, Иосиф Самсонович очень строгий начальник, – рассмеялась она добродушно. – Замотаемся уж в шарфы, да коротенько поговорим на ходу. Ладно?

Анна Александровна источала уют и покой. Люша почувствовала к ней искреннее расположение. «Как она с неврастеником Валентином уживается?» – подивилась следовательша и спросила, натягивая беретку на лоб: