Текст книги "Маски благородия"

Луиза измученно улыбнулась и чуть оттолкнула Адальберта за плечи. Словно опомнившись, тот отпрянул от графини.

– Возможно, тебе не повезло даже больше меня, Адальберт, – уже спокойнее сказала Луиза. – Ты меня на самом деле любишь.

Адальберт кивнул, сам не понимая, с чем из этого он был согласен.

– Поешь суп, прошу тебя. Тебе нужно восстановить силы.

Любит ли он её? Или просто привык к жене, и уже не представляет свою жизнь без Луизы? Адальберт встряхнул головой, стараясь не дать этим мыслям заполнить голову. Важно лишь то, что они живут в согласии друг с другом. Или жили до сих пор…

В коридоре Адальберт натолкнулся на отца Филиппа. Капеллан упорно делал вид, что рассматривает гобелены и это занятие правда ему интересно, но он всё же совершенно не был способен к притворству. То и дело бросая на графа мимолётный взгляд, отец Филипп тут же отводил его и начинал топтаться на месте. Адальберт сам подошёл к капеллану и, чтобы не смущать сильнее, тоже стал разглядывать гобелен, будто не видел его до этого тысячу раз.

– Как она? – спросил капеллан.

– Слаба. Я отнёс ей еды, надеюсь, ей станет легче.

– Ну, если она не стала кричать на тебя и кидать канделябром, значит, ей уже легче, – усмехнулся Филипп, но тут же глаза его округлились. – Прости, Господи, меня грешного! – и перекрестился.

– Она бросила в тебя канделябром?

– Я уверен, не со зла. Трудно совладать с собой в такие минуты.

Филипп протянул Адальберту руку, приглашая пройтись по замку. Адальберт улыбнулся и взял старого капеллана под руку. Они неспешно пошли по коридору, хотя Филипп шёл так бодро, будто точно знал, куда им нужно было идти. Адальберт иногда посматривал на него, но говорить не решался: боялся ответа, который может услышать. Когда же они дошли до галереи с портретами, заговорил Филипп.

– Ты знаешь, сын мой, что твоей матери пришлось потерять четверых детей, прежде чем у неё родился ты? – они как раз остановились у портрета графа Рудольфа и его жены.

Адальберт неуверенно кивнул. Никто никогда не говорил ему об этом – он сам догадался. По тому, с какой тревогой отец кричал ему слезть с дерева и как потом выпорол его чуть ли не до крови; по тому, с какой нежностью мать прижимала его к груди и вдыхала запах его волос; по тому, как она иногда называла сына Теодором и тут же прикладывала руку ко рту.

– Мне очень жаль твоего сына, Адальберт, – продолжил Филипп. – Но я хочу, чтобы ты не просто горевал по нему. Господь посылает нам испытания, и это – одно из них. Ты должен принять, что пути Его неисповедимы. Пусть эта потеря научит тебя смирению, как твоих… – он осёкся, – твою мать научили смирению те четверо детей.

Адальберт, до этого задумчиво смотревший в пол, поднял глаза на портрет матери. Даже на холсте с её лица не сходила мягкая улыбка, в которой и правда было много смирения.

– Я, к сожалению, не был здесь, когда она проходила через это, – сказал Филипп, тоже вглядываясь в портрет. – Я пришёл позже. Помню, графиня Анна как-то пришла ко мне и стала просить совета: что ей делать, чтобы её дети перестали умирать? Я тогда сказал ей, что нам не под силу изменить волю Божью, но мы можем жить праведно, в послушании. Ну… ну не смотри на меня так, она сначала тоже подумала, что это просто слова. Тогда я дал ей молитвенник… вспомнить бы, где он теперь… и она стала молиться. И постепенно ей пришло озарение, что жизнь в смирении – есть добродетель. Вспомни, как добра она была к тебе. Как никогда не отворачивалась от твоего отца, даже когда он терялся во тьме собственной тревоги. Я знаю, ты в этом не похож на неё. Ты всегда жаждал ответов, допытывался у меня истин даже там, где их нет и быть не может, – он улыбнулся было воспоминаниям, но тут же снова помрачнел. – Но сейчас эти поиски могут завести тебя в тёмное место.

– Отец Филипп… Я понимаю, Бог посылает нам испытания. Да, мы грешны и, видимо… Мы ещё не готовы стать родителями, которые научат своего ребёнка добродетели. Затем Бог и послал нам эту потерю – я всё это понимаю. Но я не могу понять, чем провинился ребёнок. Младенец! Почему за наши грехи страдать должен тот, кто даже не успел прийти в этот мир? Как может Бог лишать жизни его, чтобы научить чему-то нас? Разве не делает это Его самым жестоким существом на земле?

– Что ты, сын мой! Не говори так! Бог милостив, но Его милость и умысел не всегда бывают понятны нам… Он всё-таки не человек, Он нечто… большее. Он не чувствует мир так, как чувствуем его мы. Его гнев не похож на наш, а Его любовь безгранична, но незрима.

– Но ведь Он создал нас по своему подобию, а значит…

– Ты снова начинаешь копать глубже, чем нужно. Некоторым и целой жизни не хватает, чтобы понять Его умысел. Не пытайся сделать это за столь короткий срок. Смирение, сын мой, смирение – вот ответ на все твои вопросы.

Адальберт помолчал некоторое время, а потом сказал холодным, загрубевшим голосом:

– Может, если его умысел такой сложный и непостижимый, не стоит вовсе подчиняться ему?

Отец Филипп приложил руку к губам.

– Сын мой…

Он осёкся на полуслове и посмотрел на Адальберта так, словно перед ним стоял призрак. Граф фон Веллен развернул плечо, показывая, что собирается уходить, и капеллан лишь слегка кивнул.

***

На несколько дней всё затихло. Даже слуги старались ходить по замку беззвучно, но главное – наконец прекратилась вражда между Робертом и Луизой. Оба перестали донимать Адальберта грязными интригами, которые плели друг против друга всё это время. И только Адальберт решил, что вот оно – то, что помогло им познать цену любящей семьи, то, чему научил их этот неродившийся малыш, – как разразился настоящий пожар, будто кто-то подорвал бочку с порохом.

Первой не выдержала Луиза: когда Роберт громко рассказывал о своих последних любовных похождениях – что и раньше могло вывести графиню из себя вплоть до того, что она вставала и уходила из комнаты, – и как бы вскользь посоветовал кузену попробовать нечто похожее со своей супругой, Луиза раскраснелась, подошла к рыцарю и со всего размаха ударила его по спине ладонью. Развалившийся в своём кресле Роберт тут же выпрямился и уже замахнулся для ответного удара, и только подскочивший к нему Адальберт сумел вовремя остановить его. Не успел он спросить Луизу, в чём дело, как графиня разразилась горячей тирадой о том, что во всём, что случилось, виноват Роберт. Он постоянно попрекал Луизу её возрастом, считал её недостойной женой, ждал, когда это наконец поймут остальные – и вот итог. Да Роберт, наверное, даже рад был смерти этого ребёнка и смеялся вместо того, чтобы плакать! Всё это Луиза говорила не так спокойно и связно; она осыпала графского кузена всевозможными ругательствами и желала ему адских мук на земле. Адальберту всё труднее было сдерживать Роберта, поэтому, когда Луиза сама вылетела из зала со слезами на глазах, граф с облегчением выпустил кузена из рук. Тот сразу стукнул кулаком по столу, да так, что стоявшие на нём кубки разлетелись в разные стороны.

– Грязная сука! – вскричал Роберт, надеясь, что она всё ещё слышит его. – Да за такие слова ей надо отрезать язык! Адальберт!

Адальберт нервно мял руки. Обида Луизы была ему понятна, но он не мог и подумать, что супруга была способна на нечто подобное.

– Адальберт, я клянусь тебе, – продолжал Роберт, тряся перед кузеном пальцем, – если ты спустишь это ей с рук, я сам разберусь с ней.

– Не надо, Роберт. Она больше не станет… У неё накопилось…

– Дерьма у неё во рту накопилось. Я тебе серьёзно говорю: если ты ничего не предпримешь… Я не намерен терпеть к себе такое отношение.

Правда, терпеть Роберт не собирался в любом случае. Он будто ждал от Луизы этого первого удара, чтобы объявить войну. Вскоре замок превратился в поле сражений, увы, не всегда только словесных. Когда собирались за столом, есть было невозможно – каждый завтрак, обед и ужин оканчивался такими криками, что тряслась посуда (а иногда она и вовсе оказывалась на полу). Ни Роберт, ни Луиза больше не боялись открыто высказывать всё, что думали друг о друге. Когда Адальберт пытался сесть за книгу, чтобы хоть как-то отвлечься от непрекращающейся брани, он часто вздрагивал от громкого шума в большом зале. Каждый раз граф бросал чтение и с замершим сердцем бежал туда, а затем с облегчением выдыхал, когда понимал, что это был всего лишь стул или поднос с кубками. Хотя облегчение, конечно, было небольшое.

Адальберт не мог перестать думать, как всё могло так обернуться. Все, абсолютно все мечты о семье, полной любви и понимания, рушились у него на глазах. Он не смог удержать мир в семье. Совсем как не смог его отец. Адальберт спрашивал Бога: тогда зачем он здесь? Он ничего не мог: ни дарить любовь близким – лишь обрекал их на муки, – ни сеять правосудие – вспоминались те княжеские суды, на которых граф не сделал ничего, чтобы спасти невинных людей. Так для чего же его душа была послана на землю, если он не приносил в мир ничего, кроме несчастий? Когда Адальберт не нашёл ответа на этот вопрос, он стал просить Господа лишь об одном… лишь об одном.

Утренние мессы оставались, пожалуй, единственным временем, когда ссоры смолкали. Но лишь смолкали. Стоя между кузеном и женой, Адальберт всё ещё ощущал бесконечное напряжение между ними. Ощущал так явно, что не мог слушать службу.

Так стоял он во время проповеди о Святой Франциске Римской. Адальберт уже привык к постоянным болям в голове, но на этот раз всё было куда хуже. Сначала кровь прильнула к голове, стало невыносимо жарко, захотелось вывернуть желудок наизнанку. Всё вокруг поплыло, а затем перед глазами замелькали чёрные точки. Руки и рот кололо, словно внутри были тысячи маленьких иголок. Адальберт почувствовал, как пытается открыть рот, чтобы набрать воздух. Что-то мешало ему. Подёргиваясь, граф начал медленно сползать на пол и успел только ухватиться за колонну, чтобы не упасть совсем. Рядом послышался чей-то возглас, но Адальберт уже не мог разобрать слов.

Когда он очнулся, первым, что он увидел, было чистое небо. Почему-то захотелось улыбнуться. Тело всё ещё не поддавалось – граф продолжил тускло смотреть вверх.

– Отойдите, отойдите все, ему нужен воздух, – настойчиво говорил чей-то голос.

Адальберт начал чувствовать свои ноги, руки. Он понял, что сидит. На скамье. Возле часовни.

– Боже милостивый, да он белее простыни.

Адальберт стал различать голоса. Ему показалось, это говорит отец Филипп. Но кто же тогда ведёт службу? Адальберт попытался встать, но только рухнул обратно на скамью и закрыл глаза: всё снова поплыло.

– Лежи, лежи, сын мой, – мягко сказал отец Филипп, беря графа за плечо, а затем обратился к кому-то. – Надо отнести его в покои.

– Может, уложить на скамейку и так понести?

– Давайте попробуем.

Этого Адальберт уже не помнил. Разве что голова жутко кружилась, хотелось очистить желудок, но очищать его было нечем.

Адальберт снова пришёл в сознание уже в своей постели, раздетый до исподнего, под одеялом. Он приподнял голову с подушки и заморгал, пытаясь вернуть взгляду ясность, но особых перемен не произошло. Возле него тёмным силуэтом возник лекарь. Что это был лекарь, Адальберт понял по словам:

– Не встаём, милорд. Лежим и дышим.

Он говорил одновременно успокаивающе и властно. Адальберта взяла за запястье чья-то рука. Считают удары сердца.

– Что со мной…

Доктор приложил палец к губам, но Адальберт всё равно не сумел бы закончить – противное чувство тошноты снова подступило к горлу. Лекарь положил руку Адальберта и куда-то ушёл, а вернулся с чем-то белым и серебристым. Белым он начал обматывать руку графа выше локтя, серебристое поставил на пол. Рука онемела, Адальберт почувствовал лишь лёгкий укол. Он вздохнул.

– Дышите ровнее, господин, – спокойно сказал доктор, подставляя серебряную миску поближе к тонкой красной струйке.

– У меня перед глазами всё плывёт.

– Такое бывает. Сейчас Вам нужно как следует отдохнуть, проспаться. И не вставать с постели неделю-другую.

– Как неделю?! – Адальберт даже хотел приподняться, но доктор грубым движением уложил его обратно.

– Вы можете встать и раньше, если хотите, но тогда через несколько дней снова придётся посылать за мной.

– Господи, помилуй, – Адальберт отвернул голову.

– Обязательно, – цинично заметил доктор.

Они провели в молчании всё время, пока текла кровь. Затем лекарь очень быстро сложил инструменты и откланялся графу.

– Не утруждайте себя ответом, – тут же поспешил добавить он и вышел.

Долгое время Адальберт лежал в тишине. Туман перед глазами рассеялся. Граф выглянул в окно. Небо чистое, тёплое. Изредка падали на стекло капли тающего снега. Лежать в тишине хорошо. Адальберт уже и забыл, каково это…

Впрочем, насладиться уединением ему не дали. В комнату ворвался Роберт. Глаза его были круглыми и испуганными, как у загнанного оленя. Он сел возле кузена, и у того снова скрутило живот, то ли от тряски, то ли от волнения.

– Как ты, Берт? – спросил Роберт, беря кузена за руку. – Ох, какие холодные руки. Ну и напугал ты нас, братец!

– Простите…

– За что? – Роберт усмехнулся. – Лежи, отдыхай, доктор сказал, тебе нужен отдых. А как поправишься, мы с тобой такую охоту устроим! Да?

В комнату почти беззвучно вплыла Луиза. Адальберт посмотрел на неё, а она испепеляющим взглядом уставилась на Роберта.

– Что ты кричишь? – прошипела она ему. – Тебе же сказали, ему нужен покой.

– Да? Тогда зачем ты пришла сюда?

– Замолчи. Я одна пытаюсь ему помочь. Это я всё сделала, пока ты просто стоял в стороне. А ещё брат!

– Заткни свою…

– Прошу вас, не ссорьтесь снова.

Оттого, как жалобно прозвучал голос, к горлу снова подступил ком. Однако Роберт с Луизой послушно замолчали, с испугом глядя на Адальберта.

Повисшую тишину прервал сенешал Людвиг, который с важным видом вошёл в комнату и тут же смерил графиню и рыцаря строгим взглядом. Людвигу, как и всем в замке, уже надоела эта вражда: сенешал считал, она плохо сказывается на облике семьи.

– Сэр Роберт, миледи. Кажется, доктор ясно велел не беспокоить графа по пустякам, – невозмутимым тоном сказал Людвиг. – Или вы хотите, чтобы ему стало хуже?

Оба сначала гневно и даже почти одновременно повернули головы к сенешалу, желая чем-нибудь возразить ему, но лишь молча потупили взгляд в пол. Уходить они, однако, не собирались. По тому, как они тайком переглядывались между собой, стало понятно, что гордость не позволяет никому из них уйти первым и признать себя виноватым. Людвиг, наблюдая за ними, приподнял уголок рта и покачал головой. «Как дети малые», – будто говорил он. Предельно широко улыбнувшись, он протянул руку графине.

– Прошу, миледи, я провожу Вас.

Луиза колебалась несколько мгновений, но всё же дала руку сенешалу, и тот галантно вывел её за дверь, а следом чуть не столкнулся с Робертом, которого здесь больше ничего не держало. Когда они с графом остались одни, Людвиг отряхнул руки, как после тяжёлой работы.

– Наконец-то… – едва слышно произнёс он, но слова всё же дошли до Адальберта и вызвали у него усмешку. Виновато улыбнувшись, сенешал встал возле хозяина и поклонился. – Милорд, архиепископ Трирский прислал гонца с посланием о его намерении посетить Веллен. Я распорядился дать ему ответ с просьбой остановиться в другом месте, сославшись на Вашу болезнь, – заметив, как от этих слов округлились глаза Адальберта, Людвиг быстро добавил. – Не волнуйтесь, милорд, я написал архиепископу такое письмо, что он будет просто иродом, если продолжит настаивать на визите.

– Ну вот, теперь ещё и Иоанну искать обходной путь из-за этой заразы, – отвернул голову Адальберт.

– Меня это не волнует: я служу Вам, а не Иоанну. А Вам доктор велел отдыхать. Что я и советую начинать делать.

Он задорно кивнул, как бы переспрашивая: «Понятно?», – и Адальберт кивнул в ответ, улыбнувшись. Людвиг тоже улыбнулся, поправил хозяину одеяло и взбил подушку.

– Спасибо тебе, Людвиг.

– Пустяки, милорд.

Адальберт снова остался один. Он тут же пожалел, что не попросил сенешала принести ему какую-нибудь книгу из библиотеки, потому что очень скоро стало скучно просто лежать и смотреть по сторонам. Так и не найдя себе никакого занятия, граф задремал.

Сон и правда стал лучшим лекарством. Когда Адальберт проснулся, его уже не тошнило, а голова перестала кружиться. Даже появилась какая-то лёгкость в теле и проснулся аппетит. Граф потянулся, вытянув руки к потолку и выгнув спину. Дверь слегка приоткрылась, издав глухой скрип. Адальберт повернул голову и заметил в проёме лицо отца Филиппа. Глаза капеллана испуганно сверкнули, он поспешно закрыл дверь, но затем снова заглянул внутрь.

– Ты не спишь, сын мой?

Адальберт помотал головой. Филипп вошёл внутрь, плотно закрыв за собой дверь.

– Хорошо. Я боялся разбудить тебя.

– Брось, святой отец. Отосплюсь ещё.

Адальберт попытался выжать из себя улыбку, но получилась какая-то страдальческая гримаса. Отец Филипп осторожно сел возле графа и с особой нежностью и заботой поправил ему одеяло. Он старался не смотреть на Адальберта, чтобы тот не заметил тревогу в его взгляде.

– Как ты себя чувствуешь, сын мой? – спросил капеллан.

– Да вот поспал немного и как будто легче стало. Вот только жаль, что из-за этой заразы тебе пришлось прервать мессу…

– Что ты, сын мой! Главное, чтобы ты был здоров. А Господь всё видит, Он не будет гневаться на то, что вместо молитвы мы помогали тебе.

Адальберт медленно кивнул. Смутные воспоминания об этой службе стали возвращаться к нему. Вспомнилось и то, о чём он думал перед мессой…

– А то, что тебе стало плохо прямо во время мессы – так это со всеми бывает, особенно на утренних службах, – успокаивающе поглаживал графа по колену Филипп. – Говорят, в такие минуты сам дьявол, разгневанный на Бога, испытывает наши души. Слабые духом, потеряв сознание в церкви, думают, что это из-за самого здания – духоты или запаха ладана, – и решают больше не ходить на службы, обрекая свои души на страдания. Сильные же стойко переносят это испытание и вновь возвращаются в двери Божьего дома, где находят исцеление. Ты ведь у нас сильный, правда? – с улыбкой спросил Филипп.

Адальберт отвернул голову и поморщился. Отец Филипп тут же обеспокоенно прижал руки к груди.

– Я утомил тебя своими беседами, да? Прости меня.

– Н-нет, отец Филипп. Просто… просто…

Голос предательски задрожал, глаза защипало от слёз. Собрав все силы в глубоком вдохе, Адальберт выпалил:

– Просто я просил Бога об… этом.

Повисла глухая тишина. Отец Филипп, застыв на месте, неотрывно смотрел на графа, тот закрыл глаза и поджал губы. Слёзы медленно текли из глаз, и Адальберт старался лишь тише всхлипывать, чтобы не смущать капеллана своим видом. Смотря на графа, Филипп отошёл от своего оцепенения и стал терпеливо ждать, когда Адальберт заговорит.

– О чём ты просил Его? – спросил капеллан, как показалось Адальберту, с опаской в голосе.

– Я просил… забрать меня… отсюда, – пытаясь унять дрожь в голосе, отчеканил Адальберт.

Капеллану потребовалось несколько секунд, чтобы до него дошёл смысл этих слов. Округлив глаза, забыв о всякой монашеской скромности, он взял Адальберта за плечи и прижал к своей груди. Филипп начал ласково гладить графа по макушке, покачиваясь из стороны в сторону. Адальберт уткнулся ему в плечо и перестал сдерживать рыдания.

– Что ты такое говоришь. Господи, бедный мой мальчик! – в голосе отца Филиппа впервые слышалась грусть обыкновенного человека, а не умудрённого жизнью священника.

– Я не вижу смысла, отец Филипп, – тёплое плечо капеллана успокаивало и придавало сил говорить дальше. – Зачем всё это? Для чего нам дана эта жизнь? – он замотал головой, облизывая губы. – Я не знаю. Я не знаю, я не вижу в ней никакого смысла. Я пытался, я правда пытался хоть немного, хоть капельку облегчить чужие страдания, – конец фразы утонул во всхлипе. – А стало только х-хуже.

– Значит, эта бессмысленная вражда всё-таки довела тебя, – отец Филипп покачал головой. – Я им…

– Дело не в них, – Адальберт утёр слёзы рукой. – Я сам… – он замялся, облизнул губы и постучал себя по груди. – Ты говоришь: Господь посылает нам испытания. Но я с ними больше не справляюсь. Пытался, пытался… Нет. Не могу – слаб. Я просыпаюсь с мыслью: когда же всё это наконец кончится? Какой смысл в такой жизни? Лучше просто… закончить всё это.

Отец Филипп продолжал поглаживать Адальберта по волосам, и граф чувствовал, как бешено стучит сердце капеллана.

– Но даже тут у меня ничего не получилось, – продолжал Адальберт. – Я молил Бога забрать меня из этого мира, прекратить мои страдания и страдания других, и… Когда в часовне у меня вдруг потемнело в глазах, я подумал: вот оно! Господь услышал мои молитвы! Но нет, он снова остался глух…

Отец Филипп долго молчал. Адальберт подумал даже, что он не хочет отвечать вовсе.

– Сын мой, – наконец сказал капеллан, приподняв Адальберта за плечи и заглянув ему в глаза. – Выслушай меня, пожалуйста, очень внимательно. Господь не забрал тебя к себе только по одной причине: ты ещё нужен в этом мире. Поверь, нужен. Своим людям, Луизе, Роберту… мне, наконец. Без тебя этот мир будет неправильным, потому что ты, ты такой светлый человек. Разве может Господь забрать тебя так рано?

Адальберт поднял благодарные глаза на Филиппа – как это ни глупо, именно эти слова граф жаждал услышать больше всего, пусть до сих пор и не осознавал этого. Он вновь потянулся к Филиппу. Они обнялись, и Адальберт услышал, как капеллан облегчённо выдохнул.