Текст книги "Событие"

Еще со школьных времен я неплохо обращалась с концепциями. Я понимала, что сочинения и другие университетские работы носят искусственный характер, но испытывала своеобразную гордость, демонстрируя, что умею их писать, и думала, что такова плата за то, чтобы «попасть в книги», как говорили мои родители, и посвятить этим самым книгам свое будущее.

Теперь «мир идей» стал мне недоступен, меня тянуло вниз, мое тело погрязало в токсикозе. Иногда я надеялась, что когда меня избавят от моей беды, я снова смогу размышлять, а порой думала, что мои накопленные знания были лишь муляжом, который теперь полностью распался. В каком-то смысле моя неспособность написать диплом была страшнее необходимости делать аборт. Она неопровержимо свидетельствовала о моем незримом падении. (Запись в дневнике: «Я больше не пишу, не работаю. Как найти выход?») Я перестала быть «интеллектуалкой». Не знаю, насколько это распространенное чувство. Оно причиняет невыразимые страдания.

(У меня по-прежнему часто возникает ощущение, что в познании вещей я не способна продвинуться далеко. Словно меня сдерживает что-то очень древнее, связанное с ручным трудом, с тем миром, откуда я родом и где смертельно боятся «ломать голову». Или же с моим телом, с этим воспоминанием в моем теле.)

Каждое утро я просыпалась в надежде, что токсикоз закончился, и в ту же секунду он накрывал меня коварной волной. Влечение и отвращение к еде не покидали меня. Однажды, проходя мимо мясной лавки, я увидела колбасы. Я зашла, купила одну и жадно поглотила ее прямо на улице. В другой раз я умоляла официанта принести мне виноградного сока, которого мне хотелось так сильно, что я была готова на всё, лишь бы его получить. Стоило мне только взглянуть на еду, как она либо вызывала у меня отвращение, либо, если была приятной на вид, разлагалась у меня во рту, намекая на свое будущее гниение.

Однажды утром, когда я вместе с другими студентами ждала окончания предыдущего занятия, чтобы зайти в аудиторию, фигуры людей вдруг расплылись у меня перед глазами яркими пятнами. Я еле успела присесть на ступеньки.

Я писала в дневнике: «Постоянные обмороки». – «В 11 утра приступ отвращения в М.Б. [муниципальная библиотека]». – «Мне по-прежнему плохо».

На первом курсе я тайком мечтала о некоторых парнях. Я следила за ними: садилась рядом в аудитории, знала, в котором часу они приходят в столовую и в библиотеку. Теперь мне казалось, что эти воображаемые романы остались далеко в прошлом и принадлежат беззаботным временам, чуть ли не детству.

На снимке, сделанном в сентябре предыдущего года, я сижу с распущенными волосами, очень загорелая, на мне полосатая блузка с вырезом и шейный платочек, я улыбаюсь, я озорная. Глядя на это фото, я всякий раз думала о том, что это последнее изображение, где я – еще совсем юная девушка, идущая по незримому, но неизбежному пути соблазнения.

Однажды я поехала с девушками из общежития на вечеринку в «Ля Фалюш» и там испытала влечение к одному светловолосому милому парню, с которым танцевала с самого начала вечера. Это случилось впервые с тех пор, как я узнала, что беременна. Моя вагина запросто могла бы напрягаться и раскрываться, и пусть в утробе уже сидел эмбрион – он безропотно принял бы струю чужой спермы. Но в дневнике записано: «Танцевала с романтичным парнем, но не смогла зайти дальше».

Любые разговоры казались мне ребячеством или глупостями. Привычка многих девушек подробно рассказывать о своей повседневной жизни была мне невыносима. Однажды утром в библиотеке ко мне подсела девушка из Монпелье, с которой мы вместе ходили на лекции по филологии. Она в деталях описала мне свою новую квартиру на улице Сен-Мор, домовладелицу, как в вестибюле сушат белье, как она работает в частной школе на улице Бовуазин, и так далее. Этот дотошный рассказ, полный довольства своей жизнью, показался мне безумным и неприличным. Но я, кажется, запомнила абсолютно всё, что говорила эта девушка с южным акцентом. Сама незначительность этих слов имела для меня ужасный смысл: я была исключена из нормального мира.

(С тех пор, как я начала писать об этом событии, я пытаюсь вызвать в памяти как можно больше лиц и имен студентов, среди которых я тогда жила и которых (за исключением двух-трех) больше не видела после того, как спустя год уехала из Руана. Один за другим они выходят из забвения и сами возвращаются в те места, где мы обычно виделись: в университет, в столовую, в «Ля Фалюш», в библиотеку, в очередь на вокзале, где пятничными вечерами они толпились в ожидании поезда, чтобы разъехаться по домам. Меня обступает целая толпа воскресших студентов. Именно они больше, чем личные воспоминания, возвращают меня в мои двадцать три. Именно благодаря им я понимаю, до какой степени была погружена тогда в студенческую среду. И эти имена, эти лица объясняют мое отчаяние: по сравнению с ними, с их миром я чувствовала себя преступницей.

Я запретила себе писать их имена, ведь это не вымышленные персонажи, а реальные люди. И всё же я не могу поверить, что они где-то существуют. В каком-то смысле я, наверное, права: их нынешняя жизнь – их тела, мысли, банковские счета – не имеет ничего общего с их жизнью в шестидесятые, которую я вижу, когда пишу о тех временах. Порой у меня возникает желание найти их имена в телефонном справочнике, но я сразу понимаю свою ошибку.)

По субботам я ездила к родителям. Скрывать свое положение мне было несложно: это было нормой в наших отношениях еще с тех пор, когда я была подростком. Моя мать принадлежала к довоенному поколению, поколению греха и стыдливости во всем, что касается секса. Я знала, что ее убеждения незыблемы, и моя способность терпеть их могла сравниться разве что с ее способностью убеждать себя в том, что я их разделяю. Как и большинство родителей, мои считали, что могут с первого взгляда уловить малейшие перемены. Чтобы их успокоить, достаточно было регулярно приезжать с улыбкой и ясным лицом, привозить грязное белье и забирать продукты.

Однажды после выходных я вернулась от них с парой вязальных спиц. Я купила их как-то летом, чтобы связать себе кофту, но так ее и не закончила. Длинные ярко-синие спицы. У меня не было выхода. Я решила действовать сама.

Накануне вечером я ходила с девушками из общежития на фильм «Моя борьба». Я очень волновалась и всё думала о том, что собиралась сделать на следующий день. Однако фильм напомнил мне об очевидном: страдания, которым я собиралась себя подвергнуть, не шли ни в какое сравнение с тем, что испытывали люди в концлагерях. А еще я знала, что многие женщины уже сделали то, что хотела совершить я, и это придавало мне сил.

На следующее утро я легла на кровать и осторожно ввела спицу во влагалище. Я пыталась найти шейку матки, но как только становилось больно, останавливалась. Я поняла, что сама не справлюсь. Собственная беспомощность приводила меня в отчаяние. Гордиться было нечем. «Никак. Ничего не выйдет. Плачу. Не могу больше».

(Возможно, мой рассказ вызовет гнев или отвращение; возможно, меня обвинят в дурном вкусе. Но опыт, каким бы он ни был, дает неотъемлемое право его описать. Нет недостойной правды. И если я не расскажу об этом опыте всё до последнего слова, я лишь помогу скрывать ту реальность, в которой жили женщины, и встану на сторону мужского доминирования.)

После этой неудачной попытки я позвонила доктору Н. Сказала, что не хочу «сохранять это» и что навредила себе. Это была неправда, но я хотела, чтобы он знал: я готова на всё ради аборта. Он велел немедленно прийти к нему. Я подумала, что он собирается мне помочь. Он принял меня молча, с серьезным лицом. Осмотрел меня и сообщил, что всё в порядке. Я заплакала. Он сидел за столом, опустив голову, в смятении. Я подумала, что он всё еще сомневается и может уступить. Он поднял голову: «Я не хочу знать, куда вы пойдете. Но вы должны принимать пенициллин, восемь дней до и восемь после. Я выпишу вам рецепт».

Выходя из кабинета, я ругала себя за то, что упустила свой последний шанс. Я не сумела в полную силу сыграть в игру, которая была нужна, чтобы обойти закон. Надо было добавить слез, больше умолять, лучше передать свое отчаяние, и врач уступил бы моему желанию сделать аборт. (Так я думала долгое время. Возможно, ошибалась. Только он смог бы сказать.) По крайней мере, он не хотел, чтобы я умерла от заражения крови.

Ни он, ни я ни разу не произнесли слово «аборт». В языке ему не было места.

(Прошлой ночью мне снилось, что я снова там, в 1963-м, ищу способ сделать аборт. Проснувшись, я поняла, что во сне вернулась в то самое состояние подавленности и беспомощности, в котором жила тогда. Книга, которую я сейчас пишу, показалась мне безнадежной затеей. Как во время оргазма на мгновение вспыхивает ощущение «вот оно», так воспоминание об этом сне убеждало меня, что я уже, без усилий, получила в нем то, что пытаюсь найти при помощи слов, – а потому мои попытки писать об этом бесполезны.

Но сейчас чувство, которое я испытала при пробуждении, исчезло, и я снова не могу не писать. Сон только укрепил мою уверенность в том, что это необходимо.)

Обе девушки, которых я считала институтскими подругами, были в отъезде. Одна отдыхала в студенческом санатории в Сент-Илер-дю-Туве, другая работала над дипломом по школьной психологии в Париже. Я написала им, что беременна и хочу сделать аборт. Они не осудили меня, но, казалось, были в ужасе. Чужой страх был мне не нужен, а помочь они не могли.

С О. я была знакома с первого курса. Мы жили на одном этаже и часто ходили куда-нибудь вместе, но подругой я ее не считала. За глаза, как это часто бывает в женских отношениях, нисколько их не портя, я присоединялась к мнению, что она навязчивая. Я знала, что она любит чужие секреты и разбалтывает их другим: на какое-то время это делало ее скорее интересной, чем навязчивой. А еще она была католичкой и придерживалась учения папы о контрацепции. В общем, она должна была стать последним человеком, которому бы я доверилась. Тем не менее именно с ней я обсуждала всё, что происходило со мной с декабря и до самого конца. Скажу так: мое желание поделиться своей бедой не зависело ни от мировоззрения, ни от возможных суждений тех, кому я решала довериться. В моем беспомощном положении последствия этого поступка были мне безразличны – я лишь пыталась разделить с собеседником ужас своей реальности.

Так, например, я едва знала Андре К., первокурсника с филологического факультета. У него был свой конек: невозмутимым тоном пересказывать жуткие истории из журнала «Харакири». Однажды, когда мы сидели в кафе, я сообщила ему, что беременна и готова на всё ради аборта. Он замер, уставившись на меня своими карими глазами. А затем стал убеждать меня следовать «закону природы» и не совершать того, что было для него преступлением. Мы долго сидели в «Метрополе» за столиком у входа. Он всё не решался уйти. За его упорным стремлением меня отговорить я видела крайнее беспокойство и испуганное восхищение. Мое желание сделать аборт было в каком-то смысле привлекательно. По сути, и О., и Андре, и Жан Т. просто хотели узнать, чем кончится эта история.

(Я не решаюсь написать, что снова вижу «Метрополь», наш столик рядом с дверью, выходящей на улицу Верт, бесстрастного официанта по имени Жюль – я представила его в роли персонажа из «Бытие и ничто», который не был официантом, а лишь изображал его, – и так далее. Видеть воображением или памятью – это то, на чем строится письмо. Но «я снова вижу» пишут лишь о том миге, когда вдруг чувствуешь воссоединение с другой жизнью, жизнью пройденной и потерянной. Это чувство так точно передается выражением «словно я снова там».)

Единственным, кто не проявлял интереса к ситуации, был виновник моей беременности. Он изредка присылал мне из Бордо письма, в которых намекал, как трудно ему найти решение. (Запись в дневнике: «Он хочет, чтобы я разбиралась сама».) Из этого я могла заключить, что он больше ничего ко мне не испытывает и желает лишь одного: снова стать тем, кем он был до всей этой истории – студентом, которого волнуют только его экзамены и его будущее. Конечно, я это предвидела, но была не в силах порвать с ним и прибавить к отчаянным попыткам сделать аборт боль расставания. Я сознательно игнорировала реальность. Мне было неприятно видеть, как парни в кафе шутят и громко смеются – в эти минуты он, наверное, делал то же самое – и мне только сильнее хотелось потревожить его покой. Еще в октябре мы договорились провести рождественские каникулы в горах с другой парой. И я не собиралась отказываться от этого плана.

Приближалась середина декабря.

Мои платья становились тесными в груди и бедрах, я чувствовала себя тяжелой, но токсикоз прекратился. Порой я даже забывала, что нахожусь на втором месяце беременности. Возможно, из-за того, что сознание, стремясь заглушить ужас от неизбежно приближающегося срока, само отгораживается от будущего, многие девушки и пропускают целые недели, даже месяцы своей беременности, и так до самого конца. Я лежала на кровати, зимнее солнце светило в окно, я слушала «Бранденбургские концерты», совсем как год тому назад. Казалось, в моей жизни ничего не изменилось.

Запись в дневнике: «Ощущение, что моя беременность – только условность; но я трогаю свой живот, и оно там. Так что воображать уже нечего. Если не вмешиваться, в следующем июле из меня извлекут ребенка. Но я его не чувствую».

Дней за десять до Рождества, когда я уже на это не надеялась, в дверь моей комнаты постучала Л.Б. Она встретила на улице Жана Т., и тот сказал, что я хочу с ней увидеться. Она по-прежнему носила толстые очки в черной оправе, которые придавали ей суровый вид. Она улыбнулась мне. Мы сели на мою кровать. Она дала мне адрес женщины, к которой обращалась сама. Это была санитарка средних лет, работала в больнице. Мадам П.-Р., тупик Кардинет, XVII округ Парижа. Было забавно увидеть слово «тупик» – завершающий штрих в романтическо-жутком образе подпольной акушерки. Л.Б. уточнила, что тупик Кардинет выходит на большую улицу Кардинет. Я не знала Парижа, и это название ни о чем мне не говорило, разве что о ювелирном магазине «Комтуар Кардинет», который каждый день рекламировали по радио. Л.Б спокойно и даже весело рассказала мне, как действует мадам П.-Р.: с помощью расширителя вводит зонд в шейку матки, а потом надо просто дождаться выкидыша. Женщина она серьезная и чистоплотная, все инструменты кипятит. Впрочем, кипяток не полностью уничтожает микробов, и у самой Л.Б. началось заражение крови. Но со мной этого не произойдет, надо просто сразу же, под любым предлогом получить у врача рецепт на антибиотики. Я сказала, что у меня уже есть рецепт на пенициллин. Казалось, всё было просто и надежно – в конце концов, Л.Б. прошла через это, а теперь сидела передо мной живая и здоровая. Мадам П.-Р. брала четыреста франков[1]1
  Около шести тысяч франков в 1999-м. – Здесь и далее примеч. авт.


[Закрыть]. Л.Б. сама предложила мне взаймы. Адрес и деньги – это всё, что мне было нужно в тот момент.

(Я даю лишь инициалы первой из женщин, которые, сменяя друг друга, сопровождали меня на этом пути. Их знания, действия и решения помогли мне лучшим образом выдержать это испытание. Хотела бы я написать здесь ее фамилию и прекрасное символичное имя, данное ей родителями, беженцами из франкистской Испании. Но то, что подталкивает меня это сделать – желание заявить о ценности реального существования Л.Б., – одновременно и останавливает меня. Я не имею права в одностороннем порядке использовать свою власть, чтобы выставить на всеобщее обозрение Л.Б., реально существующую, живую (как подсказывает мне справочник) женщину, которая совершенно справедливо сможет поставить мне на вид, что «ни о чем таком меня не просила».

В прошлое воскресенье я возвращалась с нормандского побережья и решила заехать в Руан. Я прошлась по улице Гро-Орлож до собора. Села за столик на веранде в новом торговом комплексе «Эспас дю Пале». История, которую я рассказываю, заставляла меня постоянно думать о шестидесятых годах, но в центре этого проглоченного, закрашенного города ничто не напоминало мне о тех временах. Был лишь один способ туда вернуться, с большим трудом: абстрагироваться, смыть с города краски, вернуть стенам их мрачный, угрюмый цвет, а пешеходным улицам – машины.

Я разглядывала прохожих. Возможно, среди них, как на картинках, где надо найти персонажей среди линий, был кто-то из студентов 1963 года. Я так ясно вижу их, когда пишу, а в жизни узнать не могу. За соседним столиком сидела красивая темноволосая девушка со смуглой кожей и маленькими пухлыми губами. Она показалась мне похожей на Л.Б. Было приятно представить, что это ее дочь.)

Уехать на Центральный массив, встретиться с П., который явно не горел желанием снова меня видеть, потратить часть денег, необходимых для аборта, было совершенно безрассудно. Но я никогда еще не занималась зимним спортом, и мне очень нужна была «отсрочка», прежде чем отправиться в тупик Кардинет в XVII округе Парижа.

Я смотрю план Мон-Дор в путеводителе Мишлен, читаю названия улиц: Мейнадье, Сидуан-Аполлинер, Монлозье, улица Капитен-Шазотт, площадь Пантеон и так далее. Я обнаруживаю, что город пересекает река Дордонь и что там есть водолечебница. Словно я никогда там не бывала.

Записи в дневнике: «танцуем в „Казино“» – «идем в „Ля Таннери“» – «вчера вечером были в „Ля Гранж“». Но я не помню ничего, кроме снега и людного кафе, где мы засиживались вечерами, а из музыкального автомата доносилась песня «Будь у меня молоток, это было бы счастье».

Я помню ссоры и слезы, но не помню слов. Сложно понять, кем был для меня П. в тот момент, чего я от него хотела. Возможно, чтобы он увидел жертву, даже «доказательство любви» в моем аборте, хотя на самом деле я решилась на него только исходя из собственного желания и интересов.

Анник и Гонтран, студенты юридического факультета, не знали, что я беременна и собираюсь делать аборт. П. не счел нужным говорить им об этом – решил, что для такого откровения в них слишком много буржуазного конформизма: они были помолвлены, но не спали вместе. А главное, он, похоже, боялся, что это испортит праздничную атмосферу. Когда я затрагивала эту тему, хмурился. Он не нашел решения в Бордо. Вряд ли вообще искал, подумала я.

Наши спутники, довольно обеспеченные, остановились в старинном роскошном отеле, а мы с П. – в небольшом пансионе. Мы занимались любовью мало и быстро, не пользуясь тем преимуществом, что худшее уже произошло. Так безработный не наслаждается свободой, а безнадежно больной не радуется разрешению есть и пить что угодно.

Мы общались в добродушно-шутливом тоне. Изредка его нарушали незначительные разногласия, или звучало резковатое замечание, но всё это тут же растворялось в общем стремлении к единодушию. Все трое усердно учились весь семестр, вовремя сдали свои работы и теперь наслаждались беспечностью, как и полагается хорошим студентам. Им хотелось шутить, танцевать, смотреть «Дядюшек-гангстеров». Я же весь семестр искала, как сделать аборт. И хотя теперь я пыталась держаться на общей беззаботной волне, едва ли мне это удавалось. Я лишь подражала остальным.

Единственным, что меня интересовало, была физическая активность. Я надеялась, что от резкого усилия или падения «это» оторвется, и мне не придется идти к женщине в XVII округе Парижа. Когда Анник одалживала мне свои лыжи и ботинки (я не могла позволить себе взять их напрокат), я то и дело падала, стараясь произвести толчок, который меня освободит. Однажды П. и Анник отказались подниматься выше, и я продолжила восхождение на вершину Пюи Жюмель в компании одного Гонтрана. В мои широкие сапоги из искусственной кожи набивался снег. Я шла, глядя перед собой, мне слепило глаза, поднимать ноги было всё труднее. Я хотела только одного: избавиться от зародыша. Я была уверена, что для этого должна дойти до вершины горы и до предела своих сил. Я изнуряла себя, чтобы убить его внутри.

Всякий раз при мысли о той неделе в Мон-Дор я вижу ослепительные просторы солнца и снега, а за ними – мрак января. Возможно, существует некая примитивная память, которая заставляет нас видеть прошлое как простую последовательность тьмы и света, ночи и дня.

(Когда я пишу, то стараюсь всему искать подтверждения, но кроме дневника и записной книжки тех времен ничто не свидетельствует о моих мыслях и чувствах: ведь то, что происходит у нас в голове, нематериально и хрупко.

Лишь воспоминания о чувствах, связанных с другими людьми или внешними вещами – снег Пюи Жюмель, выпученные глаза Жана Т., песня Сестры-Улыбки, – могут предоставить мне свидетельства той реальности. Подлинная память – всегда материальна.)

Тридцать первого декабря я уехала из Мон-Дор. Одна семья согласилась подбросить меня на машине до Парижа. В разговоре я не участвовала. В какой-то момент женщина сказала, что у девушки, которая жила у них в комнате для прислуги, случился выкидыш; «она стонала всю ночь». Из всей поездки я запомнила только дождь и эту фразу. Такие фразы, порой пугающие, порой утешительные и довольно безличные, сопровождали и поддерживали меня на пути к этому испытанию, пока не настал мой черед его пройти.

(Мне кажется, что я взялась за этот рассказ, чтобы добраться до воспоминаний о январе 1964-го, в XVII округе Парижа. Так, в пятнадцать лет мне хотелось достигнуть одного или двух представлений о будущей себе: как я уезжаю в далекую страну и как занимаюсь любовью. Я не знаю, какими словами буду это рассказывать. Не знаю, к чему приведет меня письмо. Мне хочется оттянуть этот момент, еще побыть в ожидании. А возможно, я боюсь, что текст уничтожит эти образы – так исчезает сексуальное возбуждение сразу после оргазма.)

В среду 8 января[2]2
  Писать дату мне необходимо, так как в ней – связь с реальностью этого события. Именно дата в определенный момент для всех нас (как для Джона Фитцджеральда Кеннеди 22 ноября 1963-го) отделяет жизнь от смерти.


[Закрыть] я отправилась в Париж, чтобы встретиться с акушеркой и обсудить практические детали: дату, деньги. Чтобы сэкономить, я решила поймать попутку на шоссе Кот-Сент-Катрин. В моем случае мне мало что угрожало. Падал мокрый снег. Рядом остановилась большая машина. «Это „Ягуар“», – ответил водитель на мой вопрос. Он вел молча, держа руль вытянутыми руками в перчатках. Он высадил меня в Нейи, там я села на метро. Когда я добралась до XVII округа, уже стемнело. На адресной табличке значилось «проход Кардинет», а не «тупик Кардинет». Это меня обнадежило. Я дошла до нужного дома. Это было очень старое здание. Мадам П.-Р. жила на третьем этаже.

Тысячи девушек до меня поднимались по лестнице и стучали в дверь женщины, о которой ничего не знали и которой собирались доверить свою вагину и утробу. И эта женщина, единственный человек, способный помочь их беде, открывала дверь в фартуке, в тапочках в горошек, с полотенцем в руке и спрашивала: «Что вам, мадемуазель?»

Мадам П.-Р. была невысокой и полной, в очках, с седым пучком и вся в темном. Напоминала деревенскую старушку. Она быстро провела меня через узкую мрачную кухню в помещение побольше, старомодно обставленное. Других комнат в квартире не было. Она спросила, когда у меня были последние месячные. Сказала, что три месяца – подходящий срок. Велела расстегнуть пальто, пощупала руками мой живот через юбку и воскликнула с каким-то удовольствием: «Какой у вас славный животик!» Когда я рассказала о своих зимних спортивных нагрузках, она пожала плечами и сказала: «А вы что хотели, он только сильнее стал!» Она говорила о зародыше весело, словно о злобном зверьке.

Я стояла у кровати перед этой женщиной с сероватой кожей, торопливой речью и нервными движениями. Именно ей я собиралась доверить свои внутренности, именно здесь всё должно было случиться.

Она велела мне прийти в следующую среду, единственный день, когда она могла принести расширитель из больницы, где работала. Она просто вставит мне зонд, больше ничего – ни мыльной воды, ни хлорки. Она подтвердила цену: четыреста франков наличными. Она решительно взяла дело в свои руки. Без фамильярностей (обращалась на «вы»), сдержанно (не задавала вопросов), она сразу перешла к сути: последние месячные, цена, метод. Было что-то странное и обнадеживающее в этом чистом материализме. Без эмоций, без морализаторства. Должно быть, мадам П.-Р. по опыту знала, что разговор надо сводить к практическим деталям. Тогда не будет слез и излияний, которые только отнимают время или заставляют изменить решение.