Текст книги "Антология. Достояние Российской словесности 2024. Том 5"

Евгения Палетте
Россия, Гатчина

Евгения Валентиновна родилась в городе Владивостоке в семье флотского офицера. В 1946 году маленьким ребёнком приехала в Кёнисберг, куда был направлен отец для дальнейшего прохождения службы. Вся жизнь прошла в этом городе, за исключением нескольких лет, когда уезжала учиться. И потом сорок лет служила в «скорой». Работала сутками через двое, иногда трое. Стало быть, было время писать.

Писать начала рано, в девятом классе средней школы. Сначала это были стихи, о которых сейчас говорят, что они хороши. И это, заметьте, говорят пишущие люди, что бывает очень редко… У автора есть две книжки стихов, изданных в Калининграде. Но сама она всегда была влюблена в прозу. Нравились её возможности – палитра, разноплановость, ритм, бесконечные возможности слова, особенно если использовать сюр, что дарит фантастическое удовольствие. Сейчас автор много времени отдаёт прозе, но иногда пишет и стихи. Сейчас работает над романом «Сюзерен».

Среди изданных книг – повесть о депортации немецкого населения из Кёнигсберга (о дружбе двух замечательных детей, которым пришлось расстаться). Уехавший мальчик стал известным художником, в 2000 году он приезжал в Калининград. И Евгения Палетте организовывала его выставку в Stadt Halle.

Вышел в свет роман «Квадрат» (об ответственности каждого человека за то, что он делает в этой жизни, на примере Латвии в 1939 и 1940 гг.) Расстановка сил, ситуация, в которой оказались прибалтийские республики, давние соседи, с одного двора, – полковник Советской армии Руппе и его приятель – легионер фашистского легиона в Латвии.

Издан и роман «Интрига». Место действия – Германия и Россия. Автор романа, как и его герой, убеждены, что ничего «такого страшного» в этом городе (Берлине) не будет, потому что здесь – территория любви, освящённая чувствами и верностью им, этим чувствам, главных героев.

Отрывок из поэмы «Карнавал»

 
Весёлый день. Начало всех начал.
Всего, чего от мира не бывало.
Ни в мыслях, ни во сне, ни в глубине зеркал,
где дух живёт «ОТ» и «ДО» карнавала.
С самим собой печалясь и смеясь,
ища в себе восторг и вдохновенье,
он в зеркале своём, развеселясь,
вознёсся, как во вдруг Освобожденье.
Он был волной, коснувшейся небес,
танцующим среди песков верблюдом.
Летал на гору. Окунался в лес,
надеясь повстречаться с Робин Гудом.
Он был звездой, плывущей по воде
без сожаленья и без укоризны.
Был стрекозой, летящей па-де-де,
поднявшимся над всем в начале жизни.
Был карнавальной трапезой, питьём
И музыкой освобождённых ритмов.
Он был Красоткой. И Весёлый Гном
влюбился навсегда. Без алгоритмов
не зная, что он – Дух, что никогда
никем другим он для него не станет.
И долго-долго будет течь вода,
пока, быть может, он его вспомянет.
Вселенский Дух. В нём дышит всё и вся.
И в глубине родного зазеркалья
он, неизбежно жребий свой неся,
хранит сосуд с Вселенскою Печалью.
Затем, чтобы в надёжной глубине
хранилось бы не ставшее забвеньем.
И тонкий флёр былого где-то вне
скользнул по радости непреходящей тенью…
 

«Привет, друзья! Великий день настал…»

 
– Привет, друзья! Великий день настал, —
проговорил мышиный предводитель.
Он – живописен. Не велик, не мал.
Манер и чувств изящных повелитель.
Усы – вразлёт. И шляпа – набекрень.
Жест правой лапкой, требующий слова:
– Нам всем не нравится над нами эта тень, —
сказал, взглянув куда-то вверх, сурово.
– Да, нам не нравится, – сказал он снова вдруг, —
и темнота, и наглость полной ложкой
и – непобедный, но коварный Дух.
И это – первый враг наш после кошки…
Раздался смех, и в тишине густой,
не дав её сомнению ни шанса
и вопреки искусству конферанса,
раздался голос ясный и простой:
– Не нравится – так убедите всех,
что вы сильнее… И – повальный смех
распространился вширь на чердаке.
И – будто дрогнул замок на песке…
Но замка не было. Зато под самой крышей,
тесня друг друга, сплошь стояли мыши.
Их карнавальный вид – пастух, солдат,
кузнец в защитном фартуке и шлеме,
и – женщина, чей муж и сын, и брат
плечом к плечу стояли между всеми…
И, будто нет пространства, нет пути
иного им, как только враз и вместе
идти вперёд… идти, идти, идти
к большой победе мужества и чести.
И был момент, когда в какой-то миг
игра переместилась вдруг в реальность.
И темнота, сорвавшаяся в крик,
нарушила немую театральность.
И виделось одно – пастух, солдат,
кузнец в защитном фартуке и шлеме,
и – женщина, чей муж и сын, и брат
плечом к плечу стояли в ряд со всеми…
 

Одуванчиковый луг
Диптих

 
Жёлтый Север, жёлтый Юг.
Всюду – Солнечная Нега.
Одуванчиковый Луг,
окунусь в тебя с разбега —
в твой прохладный ветерок,
струй его чистейших звуки,
где любимый лепесток
увядает от разлуки.
И восторженный Зенит
двуединых душ навстречу
засветится, зазвенит
главной правдой человечьей —
никакой враждебный дух,
ни влиянье, если шире,
не разделят души двух,
что едины в этом мире —
ты и я, сердечный друг,
Одуванчиковый Луг.
 

___

 
Восторженно и каждый раз как снова
из непредвосхищённой новизны
гляжу на одуванчики – ни слова,
ни звука из безмолвной желтизны.
Весенний ветерок, как пунш игристый,
и ожиданья трепет молодой,
открытый взор, призывно-золотистый…
И – мир вокруг, наивный и простой.
Простой в желаньях, радости, надежде
продлить часы, когда зловещий пух
отменит жизнь, короткую, как нежность
перед разлукой. И нетленный дух
возьмёт её к себе, чтобы однажды
она пришла в языческой мольбе,
христианской или варварской – не важно.
И тем продлила жизнь твою в себе.
Долины Аттики за римскими холмами,
средневековый замковый лужок,
и – папский выезд жёлтыми полями —
везде ещё не отданный должок
природе, жизни, радостной и трудной,
восторженной – поди останови!
И – неисповедально безрассудной,
когда вопрос касается любви.
Гляжу в цветы – Великая Безбрежность.
И – щедрость всем, кто рядом – в дождь и зной.
И – эта нерастраченная нежность,
которая витает надо мной…
 

Благословенны дни, в которых есть простор

 
Благословенны дни, в которых есть простор,
где маленькие сны ушли в свои границы,
и ветер бытия, неслышный до сих пор,
вдруг прилетит, как будто возвратится.
Давно забытый мир, забытые слова,
и обещаний разноликих замять,
и – неизбывность дней, как влажные дрова,
сквозь огонёк в дыму высвечивает память.
Порывистый норд-ост откроет настежь дверь
и опрокинет всё, что обрела минута,
раздвинет День и Ночь – безвременью поверь, —
и беспредельность вдруг откроется кому-то.
Там, в глубине веков, сегодня и вчера,
в сиянии лучей священного Грааля,
наполненный сосуд, интрига и игра,
жизнь сберегает на гранитном пьедестале.
И, кто бы ни пришёл из немощи своей
за жизнью молодой, невыстраданной, новой,
никто не разыскал ни окон, ни дверей,
где прячет её вечность, страж суровый.
В неведомом краю она её хранит.
И каждый новый день встаёт над миром бренным,
пока стоит гранит, пока покой царит,
и дышит им сосуд всегда и неизменно.
Не залетит норд-ост, не пролетит стрела.
На страже Вечность, чтобы жизнь жила…
 

«За домом – лес. За лесом – поле…»

 
За домом – лес. За лесом – поле.
Душистость трав, шмелиный лёт.
И метрах в ста за всем – не боле —
готовый к взлёту звездолёт.
Решительно, нетерпеливо,
или не очень. Как кому…
Кто не боясь, кто боязливо,
торопится народ к нему.
 

«И всё непонятней – меж ним и меж нами…»

 
И всё непонятней – меж ним и меж нами —
Зачем? Почему? Камнепад ли? Цунами?
Снаряд, начинённый вселенским враньём,
летит над Землёй? Иль – мешок с вороньём?
А воздух тяжёл, как слоёный пирог.
И – всё тяжелее – прослойка к прослойке —
нервозность, неведенье, морок и стойкий
вопрос в неизвестность, и – страх между строк.
Охрипшие люди. Охрипшая рация.
Охрипшая эвакуация…
 

«Спокойно. Оставьте корзину… Куда?..»

 
– Спокойно. Оставьте корзину… Куда?
– Не больше поклажи ручной, – голосило.
– Не стойте с ребёнком! С ребёнком – туда!
Спокойно, гражданка. В спокойствии – сила…
Собаку оставить. Останется здесь.
Есть вещи, с чем мы иногда расстаёмся…
– Но вы же сказали, что мы не вернёмся…
– И всё же придётся оставить, как есть…
Как тысячу лет, как вчера ещё было…
– Не тратьте мгновенья. В мгновении – сила…
 

Не тороплюсь

 
Не тороплюсь бежать, ни догонять, ни верить
И не переступать того, на чём стою.
Моя душа – как Сфинкс – ни лгать,
ни лицемерить
не может. В ней себя я узнаю.
Далёкий камнепад, ревущее цунами.
Из века в век – судьбы пристрастный беспредел.
И каждая стрела, что пущена меж нами,
уходит никуда. Таков её удел.
 

___

 
Не тороплюсь внимать. Безмолвно, как патриций,
смотрю на суету, постигшую народ.
И в этой суете недремлющих традиций
не тороплюсь идти за всеми в звездолёт.
А кто-то – про миры, свободные от брани.
А кто-то – про звезду, где не заходит свет,
где нет ночей и дней, ни поздни и ни рани,
и бесконечных дум о дне грядущем нет.
А кто-то, торопясь, забыл свою поклажу,
и просит передать тому, кому вручу.
– Осталось пять минут. И —
даже меньше. Даже…
Скорее, торопись! Но знаю – НЕ ХОЧУ…
 

___

 
– Ты здесь? Не торопись. Откуда и куда
несёшь в себе опять свои заботы?
Бесплотен образ твой. Ни звука, ни следа,
ни тени, ни огня… Хотя я знаю, кто ты…
Знакомый дождь в безмолвной тишине,
когда, казалось, мир на время замер.
Без соглядатаев, без света и без камер —
как перед исповедью, я – тебе, ты – мне.
– О чём ты? – Не поверишь, о воде…
И в самом деле – дождь. О чём же боле?
Прохладных струй прикосновенья где,
там нет ни сожаления, ни боли.
И нелюбовь коснулась не лица,
но сердца, будто полного обиды.
И монолог дождя, без пауз и конца,
незримо уведёт в безмолвье Атлантиды.
В животворящий мир воды и водных струй.
Коль выучил урок, не заплывай за буй,
спасительный рубеж и сердца и ума,
и неизменный пункт – источник непокоя.
Настойчивая мысль, что это жизнь сама
определила путь себя увидеть, кто я.
И будут в тишине ступать года,
и трепетнёт душа, хоть всякий раз напрасно,
пока её Высокая Вода
не позовёт за буй неистово и властно…
 

«Всё станет на свои места…»

 
Всё станет на свои места,
лишь здравой мысли перст железный
сомкнёт смешно и бесполезно
тебя зовущие уста.
Всё станет на свои места.
И будет тем, чем было прежде, —
рояль бесстрастен и тосклив.
Будильник слишком суетлив,
И старый дог в большой надежде,
что станет мир не так болтлив…
Забьётся в угол пустота
среди шипов воспоминаний.
И вздрогнет, как напоминанье —
звонка глухая немота…
И мысль трудна, хоть и проста —
всё станет на свои места…
 

Балтийск

 
Разбитый бот у самой у воды,
звук тишины и – острый вкус Победы.
И в улице – последние следы
ушедших навсегда в иные беды.
Всё видевшие травы-васильки.
И – заросли былого – ежевика.
Дыханье волн и – синь из-под руки,
в которой лица, образы и лики.
Здесь жизнь, вернувшись, вновь своё брала.
И не хотела ждать, и торопила,
и за собой в другую даль звала
на языке, которым говорила.
И были в нём нездешние слова,
хоть слово «мир» употреблялось всеми.
И старая, унылая вдова,
Европа, вновь почёсывала темя.
Она была тогда уже больна
бессмысленно… Но нет, не перестанет.
И новая когда-нибудь война
единственной её молитвой станет.
Но мир пришёл. И будто – навсегда.
Взрывались мины, очищая море.
И всё, что скрыла тёмная вода,
вдруг поднялось над синью акваторий.
И медленно, шаг в шаг, за годом – год,
высвобождая жизнь в большом и малом,
откатывалось от её ворот
по длинной улице, к морскому терминалу.
 

Ворон

 
Коричневый портфель, цигейковая шуба.
И варежки – резинки в рукавах.
И торопливый шаг. И в трёх шагах от дуба —
заминка. Ворон взмыл, всё вовлекая в мах…
И – долгий, долгий взгляд туда, в воронье небо,
чтоб оценить, какие там дела, —
где ворон пролетел, а где, похоже, не был,
но вот дорога в школу увела.
С тех пор то на дворе, то на заборе,
на лавочке у школьных, у ворот,
он поджидал меня. И, будто вторя
внезапной радости своей, летел вперёд.
Летел вперёд, красиво вскинув крылья.
Летел вперёд, как будто знал, куда.
И пирожком, обыденною былью,
мой друг не соблазнялся никогда.
Он улетал и снова возвращался.
И, возвратившись, каждый раз опять
стремился вверх, как будто собирался
однажды научить меня летать.
И я летала, поднимаясь к ветру,
как Буревестник, восхищаясь им.
И на последнем, дальнем километре
вновь возвращалась в детство за своим…
И, не найдя сегодня друга боле,
храня в себе восторженный завет,
благословляю башенку на Первой Школе,
которой выше и прекрасней нет…
 

Матросский парк

 
Матросский парк. И птицы в небе – строем.
И танцплощадки струганая стать.
И «Рио-Рита», возвратясь из боя,
вновь продолжает мирно танцевать.
Танцует старомодно и свободно —
фокстрот не изменился за войну.
И синих форменок прибой холодный
теплеет за минуту за одну.
И с истовостью уцелевшей жизни,
оплаченной бессмертием наград,
без сожаленья и без укоризны
здесь каждый каждому друг другу рад.
Гляжу по малолетству сквозь ограду
на праздник, уходящий в облака.
Он – в каждом. Он – во всём.
Он – всем награда.
И понимаю – это на века.
И понимаю восхищённость взглядов,
девчоночье смущенье и порыв,
и интерес – совсем не для парадов —
и «Рио-Риты» чувственный прорыв.
И старшина, предвосхитив румянец,
порукой в том – наградная броня,
шагнул вперёд и пригласил на танец
девочку, ПОХОЖУЮ НА МЕНЯ…
 

«От самого от сотворенья мира…»

 
От самого от сотворенья мира,
когда Земля ничьей была.
Когда Божественная Лира
не пела песен, так мала
была потребность в том. И бранно —
недобрым был и луг, и лес.
И всеспасительная манна
нигде не падала с небес,
я уже был… Мотыжил землю,
лелеял, холил, корчевал
и, состраданию не внемля,
зверью глумиться не давал.
Я уже был. И пил я воду
всегда из своего ручья.
И слово сладкое «свобода»
тогда ещё не слышал я,
пока единожды верхами,
пришёл один, подмяв жнивьё.
И пролетело между нами,
как взорвалось: «Здесь всё – моё!..»
Мои – земля, леса и горы,
ты сам, и твой крестьянский дом,
дрова в лесу, и лисьи норы,
эфир, Гоморра и Содом…
Моё – и право первой ночи,
очарованье первых слёз,
и – вниз опущенные очи,
и – даже твой дворовый пёс…
Он говорил опять и снова.
И слышит мир из века в век —
«МОЁ!» Осталось только слово
свободным – слово «ЧЕЛОВЕК»…
 

«Умолкнет телефон в полночном изголовье…»

 
Умолкнет телефон в полночном изголовье.
И в нижнем этаже закроется окно.
И многотрудный день, вздыхая по-воловьи,
уйдёт в небытие, где тихо и темно.
Останутся слова, абзацы, фразы, строки,
раздумий фейерверк, знакомый окоём.
Любви и нелюбви воздушные потоки.
и вспышки их в ночи, как днём.
И запоёт Земля вполголоса, в полслова
о Солнце, о Дожде, о радости – живи!
О хлебе пополам… Ей отдавать – не ново.
И – шёпотом для всех, о празднике Любви.
И необъятна ночь, и высоко дыханье.
И понимаешь жизнь, в ней главное и – не…
Благословенна Ночь, прозренье Мирозданья,
и – тихая звезда в окне.
И – нежный, синий свет, и тайна – око в око.
И – заповедных чувств настойчивый призыв.
И – тихие слова о близком и далёком,
понятном и большом, которым каждый жив.
И времени движок жужжит неторопливо,
и нервом бьётся жизнь, что не увидишь днём.
Благословенна ночь, где можно быть счастливым.
И – эта тишина. И – комната с окном.
Пока крикливый день, взорвавшись, не проснулся.
Пока не вспомнил он про бранные дела.
Пока не понял мир, что он перевернулся.
Пока, исчезнув, жизнь из мира не ушла…
 

«Листья. Листья везде – на земле и на крыше…»

 
Листья. Листья везде – на земле и на крыше,
в голых осенних ветвях, где безвременье тихо забилось
в прошлых веках, и сегодняшнем утре, и – выше —
в сером пространстве, и в ярком моём представленье,
там, где сознанье хранит и протест, и смиренье,
и – конформистский недуг – полуповиновенье.
Листья – полночная жажда, восторг и желанье,
жёлто-зелёный манок, полужухлый, вон там, у бордюра.
И – неподвластные блики разочарованья,
что заглушают любые оттенки гламура.
И возвращают к другой, уже утренней, жажде,
вспомнившей вдруг про своё назначенье однажды.
Листья – свидетели всех человечьих обид и трагедий
и всех моих восхитивших когда-то оваций.
И потому осторожно ступаю по празднику меди
от светло-жёлтых до чёрных оттенков сенсаций.
Тихо ступаю по чьей-то судьбе, по уснувшему счастью,
будто однажды оно своё имя забыло,
чтоб не будить, не тревожить чужого ненастья.
И своего ненароком, которое было…
 

«Проснётся день, таинственный и новый…»

 
Проснётся день, таинственный и новый.
В нём – облака к Востоку, как вчера.
И отблеск ночи, жёлтый и лиловый —
в сознанье, как Вселенская Дыра.
Она крадёт, крадёт в ночи у мира
всё, чем он жив – реке ли обмелеть —
что создала Любви Бессмертной Лира
за тем одним, чтобы не умереть…
Она крадёт тепло и состраданье,
и у души её саму крадёт.
И непослушной пастве в назиданье
грозит всеотлученьем наперёд.
И с каждым днём дыра всё шире, шире,
а в мире – всё темней и холодней.
И формула, что дважды два – четыре,
сомненьям подвергается, а в ней —
вся будущность и продолженье мира.
Другого нет и не было пути.
Но в сотворении себе кумира —
тельца златого – мира не найти.
Мешают вехи жизненного кода,
и тех, других, молящие глаза.
И – эта данность – продолженье рода,
извечной жизни вечная слеза…
Взгляни на небо в середине ночи —
там тишь и безмятежность до утра.
Но между звёздами, как между строчек, —
огромная Вселенская Дыра…
В ней – человечьи тайные желанья —
о хлебе, о приязни, о добре.
С родными лицами нерасставанье,
и о тепле от печки в декабре…
 

«Последнее слово – ещё не прощание. Рядом…»

 
Последнее слово – ещё не прощание. Рядом —
то справа, то слева команды звучат и слова.
С любимой прощанье потом – отшвартованным взглядом,
пока не размоет границу земли синева.
Последний привет – не прощанье, ещё не прощанье.
С землёю прощаются вскинутым взмахом руки,
пока различает земля этот взмах с расстоянья,
в котором есть точка, и где-то на ней – моряки.
Последняя почта уже за кормой, между нами…
Над морем нависли гудки да солёный туман.
Корабль с кораблём расстаётся густыми гудками.
И долго качает прощальный привет океан…
 

«Проплывает за бортом последний груз…»

 
Проплывает за бортом последний груз.
Скоро, скоро уходим домой, в Союз.
Приумолкла волна. Стережёт рассвет.
Голубынь-глубина, бледно-лунный свет.
А пока – только звёзды как светляки.
И за лунной дорогой зовут гудки.
И смеются дельфины, разинув рот.
Праздник нынче на промысле – Новый год.
Мы от дома отстали на семь часов.
И придётся опять «не смочить усов».
И, наверно, ещё много раз подряд
обойдёт, не найдёт Новый год ребят…
За спиною – Атлантика, шалый Вал.
Да и он позабыл о нас и отстал.
Но уходит, уходит! Последний груз…
Наконец-то
             на Север! Домой! В Союз!
 

«За мною по пятам я-тень. От дома к дому…»

 
За мною по пятам я-тень. От дома к дому —
шуршащий отзвук шин, как воинский разъезд.
Мне всё равно куда, к тому или другому.
И вскакиваю вмиг в случившийся подъезд.
И нет меня уже ни в улице, ни в доме.
Я – в вечности. Гудит гигантская толпа.
И требует на суд всех возражений, кроме
какого-то во всём виновного клопа.
И нет среди людей, кого б он ни обидел.
От самых от начал. От сотворенья дней.
Все слышали о нём, хотя никто не видел.
И оттого желанье сумрачней и злей.
То посмеялся Бес, то Щучий Бог, то годы
подменят время, сходное едва.
И двинется народ в неверие. Народы!
Крепясь не показать кулак из рукава…
И всякий раз, когда в Египте или Риме
вдруг воспалялась предпротестная тропа,
взметались люди при любом «прижиме»
искать в обмане тайного клопа.
То – Герцог, то – Король, вовремя оно…
То – самозванец-плебс, то крот-функционер,
всё было, как всегда… Но чтоб – КОРОНА,
венчающая праздники химер…
Похоже, прагматизму всех милей —
могущественный скептик ВОДОЛЕЙ!
 

Письмо добровольца войны между севером и югом своему другу…

 
Через час я уйду. Добровольцем в четыре утра.
На Медовое поле. У станции. За переправой.
Под ногой августовски тяжёлые травы
упадут. Жеребёнок заржёт у костра
где-то там, по дороге на Милфорд. Быть может,
в одну сторону будет дорога. Пусть так.
Жизнь прекрасна. И всё же
без свободы не стоит она и пятак.
Даже медный пятак… От Степана
слышал дед мой под Нью-Орлеаном
про пятак и свободу… Рязанский Степан,
крепостной, тоже дрался за Нью-Орлеан
вместе с дедом. И в каждом бою
бился и за свободу свою…
Англичан, будто стылых ворон,
истреблял он… посланцев корон
разноликих. В краю, где кроны забыты,
потому что на всех языках и наречьях – ярмо…
Дед был ранен, когда из укрытья, взглянув на убитых,
этот русский сказал, что не смеет никто
обращаться с людьми, как дерьмо…
Нет, не смеет никто, как дерьмо…
И потом дед всегда повторял слово в слово,
добавляя к тому: «Это я говорю, старый Билл,
что не смеет никто на Земле, чёрт возьми,
как дерьмо, обращаться с людьми!»
 

Фрагменты стихотворной повести «Дорога без конца»

О победе князя Александра Невского на Чудском озере

 
Снега закатно жёлты и красны.
Конь то и дело рвёт вперёд поводья.
Вчера – мороз. Сегодня – половодье,
плывущее по краешку весны…
Чьи это в день плывущие снега,
а ночью, под копытом – треск морозный?
Зимы? Весны? Чей этот синий звёздный
простор, вдруг разомкнувший берега?
Зимы? Весны? Победы? Пораженья?
Кому-то к радости. Себе – к беде.
Спаси и сохрани от униженья —
сказал ли князь, услышал? По воде
шли люди вдаль. Навстречу из заката
церквушка выплыла. Откуда-то, бог весть, —
сорока. Стрекотнула и куда-то
вдаль понесла свою добычу-весть
над лесом тёмно-синим да лиловым.
Вперёд. Не захватило б вороньё.
Не тронули бы весть недобрым словом.
Но, шапки сняв, уж слушали её.
Кто – обернувшись, кто – вполоборота
туда, где звук. И каждый, всех не счесть,
узнал его. Звук, слышанный без счёта,
звук, поглотивший вдруг сорочью весть,
звук-благовест. Над лесом, над закатом
плыл он, весны невидимый гонец,
дня двадцать пятого… – Медведь встаёт, ребята, —
вдруг пролетело в март. – Зиме конец!
– Медведь, медведь, – зашевелилось снова.
– Быть немцу биту, – мчалось по рядам, —
коль Мишка встал. И не было у слова
конца – лишь перепляс по всем ладам.
Лишь – пересмех, да перегляд, да шутка —
Уж обомнёт медведь ему бока.
Намнёт уже… а дальше – прибаутка,
что б не ходил за тем издалека.
Да помнил от восхода до заката.
А там опять – пока придёт восход,
что на Руси любого супостата
отворотят от самых от ворот
своих. Шёл благовест по следу
за ночью. Ночи было не до сна.
Всего лишь отзвук – а уже Победа!
Всего лишь половодье, а – Весна!