Текст книги "Антология. Достояние Российской словесности 2024. Том 5"

александр, Филиппа грозный сын

Никто ещё не отменял мольбы,

как, впрочем, и превратности судьбы…

 
Когда сам Александр, Филиппа грозный сын,
разбил восставших, уничтожив Фивы,
и, уступив мольбам, не тронувший Афин,
не медля, торопясь и суетливо
пошёл на персов, македонский клир,
отняв у афинян остатки власти,
возвысился. Но долгожданный мир
не наступил, разбив страну на части, —
простой народ, приверженцы Афин,
его демократического лона,
и – хищники, до каждой из седин,
промакедонцев пятая колонна…
Ещё была надежда на пролог —
на возвращенье своего, родного,
тысячелетнего. И все, кто только мог,
ушли за Демосфеном… И такого
накала возвеличилась борьба,
что не ждалось от маленькой Эллады!
И, кажется, услышала судьба,
и повернулась к ней. И вот – награда —
разрушив Персию, разграбив Вавилон,
вознёсся Александр. И там же умер он…
 

«Пространство и время привычное – прочь!..»

 
Пространство и время привычное – прочь!
Хранитель и тайных порывов ваятель
безумство свободы – Музейная ночь
и исповедальности вещей искатель.
Ищу многоликих восторгов Земли,
родившейся жизни наивных законов,
чистейших ночных и полуденных звонов,
сомкнувшихся радостью где-то вдали.
Ищу обещаний свершившихся миг
и несовершившихся необещаний,
прозрачные утра последних интриг,
и – серые будни разочарований, —
когда поворота не видят глаза,
а только того, кто идёт к повороту.
Когда примирились все «против» и «за»,
и даже Абсент примирился… Но что-то
таится во мгле не ума, но души
среди пустоты, разрывающей будни.
То коротко вспыхнет и стихнет к полудню,
то снова вернётся в вечерней тиши.
Ищу отголоски, восторги и беды,
любовь или ненависть (тайный союз)
того и другого. И – тихой победы
над собственным выбором дружеских уз.
Ищу восхищенья в единстве с природой,
безмерностью высей, полей и лугов —
великое в малом – и тихой погодой
рождественским днём у друзей и врагов.
Ищу воплощённую в образе нежность,
и молча склоняюсь в ответ перед ней,
и – очаровательную безмятежность
в соитии душ где-то выше, над ней.
Вступившего дважды в знакомую реку
каким-то случайным, бессмысленным днём…
В безмолвном пространстве ищу ЧЕЛОВЕКА,
прекрасного в горе и счастье своём…
 

«Как радостна и как тиха она…»

 
Как радостна и как тиха она,
упрямая надежда, что таится
в прозрачности живой – ни стен, ни дна —
лишь лёгкое тепло из глубины струится.
И вот уже раскрепощённый Дух
украдкою вдыхает полной грудью,
хотя судьбы пасьянс – один из двух —
пока ещё не сложен… Многолюдье
терзает неизвестность, ранит страх,
простых вещей подчас непониманье,
опасных игрищ предзнаменованье
и – миропониманья полный крах.
Разрозненный аккорд военной меди,
и – диссонанс гармонии с судьбой,
и – потускневший памятник Победе
неандертальца над самим собой…
И – реки вспять. И – фуэте верблюда.
И – хохот гор, молчанью вопреки.
И – нерукопожатие откуда,
как ни старайся, не пожать руки…
Взгляд в никуда, безмолвный и бездумный,
отставленный от мира и идей…
И снова, снова! Человек Разумный —
совсем один, один среди людей…
И снова – допотопная туманность,
где будто не ступала и нога…
И – вирусно-немая первозданность
животворящего когда-то очага…
Как радостно между ветрами, между
дождями – очагу в них не гореть —
почувствовать тепло живой надежды
и жизнь, уже озябшую, согреть…
 

Елена Щербакова
Россия, Москва

Елена Евгеньевна родилась пятьдесят два года назад. Получила два специальных образования: медицинское и литературное. В 2014 году окончила Литинститут им. А. М. Горького.

Член Академии российской литературы, ЛИТО «Друза», Академии русской народной поэзии, Союза писателей России, Союза независимых авторов и издателей, секции драматургии «Образ», литературного клуба «Московский Парнас».

Издала более пятидесяти книг, в которые вошли новеллы, дорожные очерки, рассказы о Севере, сказы, сказки, лирика и пьесы, а также биографические тетради и литературные дневники.

Публиковалась в альманахах, журналах, газетах. Участница VIII Международного литературного фестиваля, посвящённого Всемирному дню русского языка и дню рождения А. С. Пушкина, в Черногории и Сербии.

Имеет награды: три благодарственных письма, три медали (им. М. Ю. Лермонтова, Н. П. Огарёва, 60-летие Союза писателей России).

Ко дню письменности

 
Веленье сердца и задумка
Там, где бескрайние луга.
Одних идей надёжных в сумке
Сгребать бумажные снега.
 
 
И согревать теплом у свечки,
И видеть сквозь безбрежный свет,
Как из ручьёв стекает речка,
Читая письменный ответ.
 
 
Такая рябь бежит, как строчка,
Что серебристая река.
И что же слово напророчит
И красным подчеркнёт строфа?
 

Осенний сплин

 
Отгорают крыши в золоте заката.
Отгорают тропки в золоте листвы.
И не надо никакого клада,
Ведь у осени сожжены мосты.
 
 
Не торгуюсь, будто по привычке.
Не блистаю с привкусом идей.
Видишь, знаешь, есть такой обычай:
Свадьбы, праздник, даже юбилей.
 
 
И каким на свете ни было бы горе:
Смерть, война, несчастье, бедствие, потоп —
Судеб, достижений заполощет море.
Горечь уходящую пусть уносит клоп.
 

Потом поймёшь

 
Я не могу сказать всё сразу.
Без слова песню не споёшь.
Дорога ляжет не рассказом.
Что было, то потом поймёшь.
 
 
Соврать ли даст, от губ сорвавшись,
Ответ в замке́, и не сойдёшь,
Не вмиг, не в час, как лист опавший.
А станет что – потом поймёшь.
 
 
Ответ – колючая мне ветка
Всё исцарапала лицо.
Слова – не чёрная ли метка,
Что прописалась подлецом?
 
 
А может, это та гравюра.
Её видать издалека.
И как отвёртка, увертюра
Всю жизнь свернула на века.
 

«Цепь событий сошла в гребень…»

 
Цепь событий сошла в гребень.
Век и годы сочтены,
Старые сметают мётлы,
Мысли были б не темны.
 
 
Век за веком встали мостом.
Дело делом не клеймит.
В звёздном мире всё непросто.
Мирный мир был б не забыт.
 
 
Век ушедший, век встающий.
Год за годом, как маяк.
И призыв один растущий
Стрелы метит так и сяк.
 
 
Указует в небо перстень.
Лихо пляшет колесом.
И звезда однажды с вестью
Землю просекла лучом.
 

«Чтоб прикоснуться к этим фолиантам…»

 
Чтоб прикоснуться к этим фолиантам,
Есть чёрные церковные перчатки —
Из бархата сошиты. Варианты
Заповедей жизненных зачатки.
 
 
Их тайной запонкой скрепляю,
Как сердце подколоть иглою.
Не вор в перчатках меня уведомляет,
Слуга лишь верный со свечою.
 
 
И пламя с треском будто обрезает
Мои неверные стремленья.
И с гарью демоны сгорают,
И смыслы постигаются в боренье.
 
 
Но страсти утопают, гаснут в море,
Чернил густых так много для письма,
Чтоб прошлым изливалось горе.
А горы книг, как бронь, бумаги тьма.
 

Звезда судьбы

 
А жизнь висит на волоске,
А может, то судьба,
Что ранит сердце и в виске
Стучит «раз-два, раз-два».
 
 
Жесток разряд, пронзает свет
Всю тьму наперерез.
Не рассыпается ответ,
От ласточки привет.
 
 
А стрелка – в космос часослов,
Как скорби плащ в полёт.
Есть толстый сид и тонкий лов,
Успех решений йот.
 
 
Перевернёт вдруг колесо
Жизнь вдоль и поперёк.
На колее тебя сведёт,
И, знать, настанет срок.
 
 
И будешь радоваться ты
Своей родной звезде.
Родится свет и не затмит
Путь, осветив везде.
 

.

Жизнь прожить – не поле перейти

Сижу я у окна и всё о своей сестрёнке думаю.

Вот работала я всю свою жизнь прежде исправно и ладно на своём рабочем месте, всё выполняла должным образом и в срок. И вдруг остановилась в один прекрасный день, точно парализованная стала, ни руки поднять, ни с места сдвинуться, ни есть, ни пить не хочется, с постели встать не могу. Не то что другие. Не могу даже помогать, как прежде бывало. За собой убрать никак не могу. Да и зачем, раз не ем и не пью. То ли ум сбежал, отслужил свою службу, то ли проклятье какое, то ли свету конец наступил.

Ах! Что теперь делать?

Ухватилась я за голову. Это ж надо заново родиться! Как же заново всё начать?

В окно смотрю, качаю головой. О сестрёнке думаю. Да на что она теперь такая голова, раз никуда я не годная, раз такая бестолковая.

Лучше уж быть как Васька-неудачник. Он хоть плюгавенький с виду, да всё-таки пристроился. И живёт потихоньку да помаленьку. А мне-то что, со свету уйти осталось?! И будет жизнь непролазная, непроглядная ночь. И как мне жить? Никому я не нужна.

Не то Манюня, сестрёнка моя.

У неё все дома: муж, родители, дети. Правда, один родственник ей достался, прилипала, приставала, тираннозавр. Это же надо чашу терпения иметь и испить её всю.

Вот так год за годом и проживаем. А жизнь всё та же и всё по-прежнему. И на том же месте.

Сестрёнка несколько раз новоселье справила, хороша ещё, замужем, не развелась, хотя всё время с мужем ругается. Он известный бизнесхлоп, руки у него длинные до штрафов.

А я даже подумать не знаю о чём, о чём теперь жизнь пошла. И так плясали под чужую дудку и эдак. А за окном на самом деле оказалась одна белая полоса. Как ни погляди, то одно, то другое поджимает. То цветы собирай, то ягодки.

Правду в народе говорят, жизнь прожить – не поле перейти.

Маска

Поздно ночью Маска подошёл к окну и печально посмотрел на ночной город. Лампочки и фонари давно не горели на улице ни ранним утром, ни вечером. Освещалось только футбольное поле одним прожектором, оставляя в центре яркий круг.

– Я, наверное, и сейчас, как марионетка, встал и печально опустил глаза в окно, в котором ещё с детства провожал закаты. Значит, и моё «последнее место», к которому я так привык с раннего возраста, уже не несчастит никого. Седой, мой одноклассник, сказал бы, что какая-то плодожорка интеллекта давно натёрла в мозгах мозоли. А Машинист сказал бы: «Зачем работать мозгами, ведь он давно на детском грузовике по своей квартире ездит…» Это всё из-за детей, которых ни у меня, ни у Седого, ни у Машиниста нет, но их давно кормим.

Маска опустился на стульчик и тяжело вздохнул, ему представилась тучная тётя, которая снова придёт к нему на кухню и будет там на него кричать. Прежде, в детстве, возле дома была площадка с вешалками для белья, и там он вместе с Седым и Машинистом разбивал коленки, играя в волейбол. А потом расковыривал коросты, а медсестра ругалась «Не дети, Освенцим! Их лечить невозможно!»

Маска лёг спать. Только рано утром в дверь резко позвонили. Маска поморщился, сожмурил глаза:

– Кто, чёрт?

– Я, Машинист.

– Да что ты?

– Не слышишь?

Машинист показал на улицу, где гремел белый мусорный самосвал. Маска заткнул нос.

– Как несёт! Не могу я.

– Это я не могу печатать календари и зарабатывать на детском питании, выдавать зарплату из своего кармана. Угробил три машины «всмятку». Передай Седому, не мне на Луне стихи читать, я опять втяпаюсь.

– Понимаю, – покачал головой Маска. – Бомж и тот чувствует себя достойнее. Не хватало заразу подхватить.

– Сделай что-нибудь, Маска. А то улыбаешься, как китаец, когда плакать хочется. Я сказал бы…

– Вот видишь, – Маска протянул микрофон, – вот с чем я работаю, настоящий нацизм, а ты о детском питании.

– Чего тут спорить? Китайцы в космос капсулу с вирусом запустили. Конец света! И что скажет Седой: «Смотри на дрессированного попугайчика или на собаку за рулём, в глазок всё видно?».

– Он уже сказал, мир сошёл с ума и теперь болеет. Вот что сказал Седой. А не тётя-каракатица, что пролила подливку в столовой, и там поругались.

Белый мусорный самосвал во дворе закрыл кузов, и Машинист спустился вниз. Маска повернулся, как марионетка, достал капсулу и ввёл себе иглу в вену.

– Нужно оставаться на своём месте – вот что такое химия. А не мир, что исчезает, как шагреневая кожа. Когда пройдёт неразбериха с вирусом, он будет выглядеть совсем другим.

– Однако ты, Маска, всё равно такой, как есть, – незаметно из соседней комнаты вышел Седой.

– Смотри, у тебя перхоть, – засмеялся Маска. – Возьми машинку, сбрей затылок, он седой.

– Ты шутишь. Знаешь, что я такой с детства. И это не парик.

– Это всё, на что способен твой мозг? Не больше, чем у Машиниста.

– Осторожно. Ведь вирус и там уже спит, ты не буди. И будем с миром.

– С миром?! – воскликнул Маска. – А это ты видел? – И, достав пистолет-термометр, он щёлкнул им лоб Седому: – Вот твоя температура! – Потом разрезал полиэтиленовую бутылку стал дышать в неё, как в респиратор: – Вот остужающее.

– Ты психуешь, Маска.

– Ах, так! Я ем горошек. У-у-у. И теперь соблюдай дистанцию. Сейчас Машинист свой самосвал хотел в моём коридоре поставить.

– Маска, что за психоз? Это детская сцена. Замолчи, замолчи. Дыши в подушку.

– Не могу я так просто сидеть, лежать. Я заболею. Через час у меня поднимется температура. Вирус проникает во всё. М-м-м, целую тебя, напишу тебе оду, поставлю тебе памятник. Это не новация. А поиск ушедшего потерянного времени, забытой секунды, там, где оступились я и ты, и уже нет той дороги.

– Может, тебе напомнить африканский танец или о зомби от ядовитого растения? Не заставишь меня курить тростник. Я серьёзно. Будь вежлив. Не тыкай мне вслед, соблюдай дистанцию, мы совсем чужие люди.

– Да, да, – засмеялся Маска. – И Машинист поставит в твоём коридоре танк и станет буксовать. Тебе плохо, Седой. А я ничего не знаю.

– Мне было плохо от кредитов. А сейчас другая напасть – коронавирус и мошенники, что зарабатывают на нём. Лечить – дело медиков. COVID-19 – так называется эпидемия. Ведь умирают каждый день во всём мире, закрыли церкви, школы. И ковидиоты выстроились за каждой дверью и не дают пройти – вот страшно, вот отчего давление, вот отчего температура. Это не корица, не куркума, чего нет для поправки.

Маска зажал рот руками, ушёл к себе в комнату, снял маску и закрыл глаза. Теперь в его воображении стояли верба, потом цветущая вишня, мамино душистое мыло и ягодный кисель.

Схватка

Поздно вечером я задержалась в гостях в соседней деревне Совята у племянницы. Темнело ещё рано в майские дни, и когда я собралась идти домой, заметила необычайную тишину на улице, наполняющую маленькие деревянные дома.

«Сейчас мигом доберусь до дороги, а там краем леса дойду и до своей деревни», – подумала я и, скрывшись за кустами, как тень горбатого домика, пошла узкой тропинкой к шоссе.

Машин не было, и дорога казалась ровной широкой скатертью, которая покрывает целое пространство, необъятное взором. И ноги несли меня сами собой, как неустанный бег свободных лошадей. Я шла, упиваясь ночной тишиной, и представляла свой дом, ожидающую корову в сарае, скучающего Шарика и холодную печку, которую надо растопить, чтоб было тепло спать.

Непонятно, отчего я почувствовала лёгкое напряжение, будто кто-то дышал рядом и наблюдал за мной. Я насторожилась. Почему-то появились странное предчувствие и лёгкий страх.

Я стала вглядываться в темноту и заметила впереди себя две маленькие светящиеся точки, вздрогнула: «Кто это там?».

Светящиеся точки стали приближаться, и я уже заметила, что на меня смотрит волк. Бежать было некуда, а ждать нападения я не хотела, потому что поняла, что он был голодным и собирался прыгнуть на меня. И тут сработал инстинкт. Откуда-то в последний момент появилась смелость. И когда волк, оскалившись, рванулся ко мне, я с силой шагнула на него и вонзила руку ему в пасть, схватив крепко за корень языка. Волк хрипнул и ослаб, не смея пошевелиться, точно его парализовало. Я вцепилась в язык и повела волка за собой. От неудобства он послушно плёлся за мной. Но я знала: его нельзя отпускать. Либо я, либо он. Отпусти его – он сам набросится на меня и перегрызёт горло. В схватке мы дошли до самого моего дома. Я не помнила себя от страха и только с ненавистью смотрела в самые глаза зверя, и чувствовала в его сердце ярость.

«Его надо убить, уничтожить, – вертелась неотвязно мысль. – Иначе он набросится не только на меня, но и на корову». Ненавистная мысль горела в мозгу, уничтожая страх, и придавала мне неимоверную силу. Таща волка, я добрела до коровника и, нащупав в темноте лопату, остриём пронзила ему горло. Волк дёрнулся и издох. И только потом я почувствовала, что избавилась от страшной силы, которая таилась в звере и в решительный момент передалась мне. Но они мигом покинули меня после страшного убийства, и я сидела на полене и смотрела, как на землю вытекает кровь из горла поверженного волка.

Кормушка для белки

Снег падал на удивление мягко и нежно. И от такого воздушного пуха становилось тепло. Никто не стрелял из римских свечей. Лес погрузился в детский сон. Снилась дорогая мама, свежая постель, тишина. Сладкий сон окутал весь лес.

В лесу на ёлочках развесили подслащённые ледяные кубики разных цветов, зерновые звёздочки и кормушки с резными сороками.

Белки уже с утра прибегали на кормёжку. Их тропинка к этому местечку проходила с краю, как и лыжня, что проложена всегда в этом месте.

Маленькие зверьки – эти белки – к чужим относились боязливо, пугались и соскакивали с кормушки, цокали, бегая по деревьям, точно на миг поднималась короткая паника. Иногда им слишком много насыпали семечек, орехов и других продуктов, поэтому на берёзу наклеили объявление: «Просьба – хлебом не кормить!». Но сегодня приостановились заведённые порядки. И у белок пусто.

Я всегда брала с собой орешки на всякий пожарный случай и подсыпала горсточку белкам. Но их не было, как раньше, у кормушек. Будто все обитатели леса куда-то скрылись.

Навстречу мне попалась одна невысокая худенькая женщина, остановилась возле кормушки и, вытащив гостинцы с орехами, громко позвала:

– Бела, бела, иди сюда!

Она достала несколько горстей семечек с орехами и подкинула их белкам.

– Сейчас прибежит бела.

Я подумала, что бела испугается громкого зова и, наоборот, спрячется. Лучше положить незаметно белке еду. Но оказалось не так. Бела, узнав зов кормилицы, мигом прибежала и уселась в кормушку поесть. Я как-то интуитивно почувствовала, что от женщины исходит некий импульс, который белка сразу опознала и прибежала на зов.

– Бела, бела. Вон она уже сидит. Ей покушать надо.

Бела совсем не была обижена, что ей насыпали большую груду орехов. Она, довольная, уселась на своё место, и ела, и ела.

А я подумала о том старом кино, когда дембель приехал домой и хорошо отпаивался после долгой службы в кругу семьи. Вот он сидит у окошка, пьёт из кружки молоко и вздыхает.

Михайловские грязи

Зря надеяться и ждать ранней зимы по календарю, что может наступить в начале ноября. Обычно морозец может стукнуть в конце октября, покрыть траву снегом, а на дорожках проступит гололёд. Уже начинают квасить капусту, но только для пробы, потому что основательно квасят капусту для лучшей сохранности в мороз, что наступит где-то в конце ноября.

А в середине месяца обычно бывает оттепель. Тем более на Михайловские дни. Вот этот период времени и принято называть Михайловские грязи. Первый поверхностный снежок оттаивает, и приосевшие листья в лесу, влажные и склеенные, липнут толстым слоем к ногам. Собаки ко всему принюхиваются: и легавый пёс Марк с серьёзной озабоченной мордой, и сентиментальный Азор в большом волнении, у него текут слюни, а хозяйка не успевает протирать их тряпочкой. Азору хочется принести хозяйке палку, услужить ей в ответ, и он, опустив тяжёлую морду, бродит или бегает в поисках палки в лесу.

А вот маленькая девочка Агата на дорожке выкатила летний велосипед с зонтиком. Азор ревнует ко всяким изобретениям, хочет осмотреть разноцветный велосипед с игрушками, рядом маленький Йорк в стёганой курточке, почти такая же у Агаты, с подстёжкой и капюшоном. Азор, ростом с семилетнюю Агату, радостно лает. Маленькая Агата пугается и чуть не летит вниз с летнего велосипеда. Маленький Йорк в капюшоне смотрит на хозяйку очень доверчиво. С годами обычно все собаки привыкают к своим хозяевам, их тянет к своим как магнитом.

Стоит туман, деревья, голые, чёрные, торчат и дрожат, как оголённые нервы, прямые ветки оголяются в туманной дымке, как рукоятки. Осень оставила много щедрот, вызревших и созревших за лето овощей и фруктов. Всё это отобрано в мешки и теперь стоит в погребах, на складах и хранилищах. Первый настоящий морозец может ударить на Катерину, седьмого декабря. Вот тогда уж точно зима должна вступить в свои права. А вообще-то, как знать, как себя поведёт природа, осень может и до января продержаться в оттепели. Как у Пушкина в романе «Евгений Онегин» говорится:

 
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе…
 

Трава и земля разжижены. Сразу вспоминаешь грязный разъезд под Подольском в Мелихово к усадьбе Чехова, где прежде катили бочки и гуляли свиньи. И деревню Рязанцы с усадьбой Алябьева. И даже Царицыно, что тоже выросло на бывшем грязном разъезженном месте. Обычно на таких маленьких грязных местах и строились селения, и вырастали даже крупные города. То ли Москва, то ли Рим. Михайлов день знают и там, в Западной Европе, как очень почитаемый праздник.

Перехожая русская провинция… Оставить бы тяжёлую ношу, что каверзным вопросом согнула многим спину в калач. Чего попусту ломать сухие ветки, сбиваться со счёту? Итак, листья опали. А то выйдешь поутру – а трава вся седая, седая борода. И у белочки уже проступает серый подпушек. Вон она из леса на школьный двор прибежала, к стеле погибшим в сороковые. Рядом, у берёзы, мелькнул её серо-бурый хвостик.

А вот на Катерину снега больше будет, и тогда лучше прокатиться на санях по снежку, что застелет гладко-гладко траву, как скатерть. Любо-дорого смотреть. А то ведь как глянется. Зима на носу. Снежинок много разных выпадет. Хоть в лупу рассматривай.