Текст книги "Антология. Достояние Российской словесности 2024. Том 5"

«Говорят в ночи подковы…»

 
Говорят в ночи подковы.
Кони сытые – в разлёт.
На Узмени старой – новый
зазвенел озёрный лёд.
Гул и топот. Гул и топот.
Ветер, бурю не свищи.
Слышишь, слышишь хищный клёкот.
Видишь – белые плащи
Скачут – свист над головою —
по греховные дела.
Их, гляди, опять к разбою
путь-дорожка привела.
Завила метель дорогу.
Замела метель следы.
Уж не дьявол ли в подмогу
ей, предвестнице беды.
И о чём-то снова, снова
меж копыт и звон, и спор.
Разговор ведут подковы,
бесконечный разговор.
 

Снег метёт. Звенит дорога

 
Снег метёт. Звенит дорога.
В слово прячутся следы.
– МЕТИТ снег… В Руси до Бога
дальше. Ближе до беды.
– Но по-русски снег не «метит».
Снег не «метит», снег «МЕТЁТ» …
– Что есть «метит»? – Метит, метит,
а потом и попадёт…
– Ха-ха-ха… Но в самом деле —
что? Метель? Стрела в кольцо?
– СВИНСТВО! Есть оно в метели,
хоть не нам метёт в лицо.
– Пусть сметёт всё их единство,
фланги их, любой длины…
Изо всяческого «свинства»,
изо всяческого «свинства»
можно вырезать, как видишь,
по «кусочку ВЕТЧИНЫ»…
И звенят, звенят подковы.
В звоне их слова слышны,
что из СВИНСТВА из большого,
и из малого, любого,
можно вырезать немного,
но – «КУСОЧЕК ВЕТЧИНЫ»…
 

«Всё врозь – и звон и трус, и трус и звон…»

 
Всё врозь – и звон и трус, и трус и звон
мечей и копий меж собой друг с другом.
И конный строй, совсем недавно – цугом,
рассыпался, как звон, со всех сторон.
Всё врозь – последний пыл, бессильный страх.
Не юность вдруг… – в одно
мгновенье – старость!
Всё – врозь. И лишь одной пехоты ярость —
едина и в сердцах, и на устах.
Едина взмахом одного меча.
И натиском одной единой воли.
А, коль не так, доколе же, доколе
ливонец будет Русь губить сплеча.
Доколе будет беспрестанно жечь
овины, избы, рощи и дубравы,
людей и храмы… По какому праву
он оскорбляет дом, молитву, речь —
всё русское. В руке не дрогнет меч!
Отбросить оборону! В наступленье!
И не врага, себя преодоленье.
Единым махом в сечу, как в Авось.
И цель едина, и сомненья – врозь.
 

УХОДИЛИ ПО ЛЬДУ

 
Уходили по льду. Без креста. Без раскаянья. Молча.
Шли в проклятье, едва ли подумав о нём.
Шли в надежду дойти. Взгляд затравленный, волчий
обернётся в упор полыхнувшим огнём.
И погаснет в бессмысленном крике и боли,
отвернувшись внезапным смиреньем навек.
И затихнет чужой покорившийся воле
от руки человечьей другой человек.
Пусть хоть в честном бою. Есть за что. Справедливо.
Но вовеки и тем же воздастся тому,
кто копьё – в человека. Как в дичь. Торопливо.
Но кому смерть нужна человечья? Кому?
Чтоб – невидящий взгляд. Опрокинуты плечи.
И – ни страха, ни ненависти, ни тебя,
ни его. Только – боль. Только плач человечий
оттого, что вот только убил сам себя —
человечью судьбу, человечье дыханье,
человечью мольбу на последнем пути
ко всему, что вокруг. Что имеет названье…
И – надежду. Надежду куда-то дойти…
Уходили по льду. За семь вёрст уходили.
Кто не шёл, тот валился пути поперёк.
Или – вдоль. Как придётся. И стыли, и стыли,
принимая копьё как последний упрёк…
 

«Уж скоро день споткнётся на бегу…»

 
Уж скоро день споткнётся на бегу
о чей-то вскрик, обронённый невольно.
И прежде чем подхватит колокольня
его, застынут кони на снегу,
чтобы потом и вдруг, и бестолково,
куснув горячим зубом хрусткий снег,
сквозь косину, в проёме врат тесовых
увидеть сани. В санях – человек…
И – бабы, следом, редкими шажками…
Юродивый в лохмотьях. Тоже тут…
Идут сквозь косину, не зная сами
о ней. Да и зачем вообще идут…
к саням. К кому-то длинному, большому.
Он в них едва вместился, знать, не мал.
Зачем идут? Зачем идём к другому
мы, люди, если даже тот не звал?
Ещё? Уже? Кто это знает? Может,
обида или боль сомкнула рот.
Идём к другому, потому что кожей
вдруг чувствуем, что он не позовёт…
Не позовут ни сомкнутые веки,
ни белизна бескровного лица,
ни сила, что ещё в том человеке
была, хоть не до красного словца
той силе было… И не бросить взгляда,
ни слова ей не вымолвить сейчас.
И длинный крик пронзит стоявших рядом —
юродивый вдруг вскрикнет. Он не раз,
вдруг понимая всё, когда молчали
другие, еле сдерживая ком,
знал то, чего они ещё не знали
и по чему заголосят потом…
 

Как ярок свет

 
Как ярок свет. Слепит как никогда.
Идёт паром средь тысяч солнц, и дали
безоблачны. И прошлое едва ли
догонит, распростившись навсегда.
Идёт паром вперёд. Идёт – туда…
Мне – не туда. Мне по пути – обратно.
И солнце, отражённое стократно,
единственным вдруг станет. И вода
его отпустит в полумрак каминный.
Туда, где Бинц… и – вечные ветра.
И сенбернар, свидетель ночи длинной,
распахнутой в «сегодня» из «вчера».
И – необъятность дня, и тайна ночи,
и разноцветье крыш, и чувств река.
И – тихий шёпот потаённых строчек —
остаться до последнего звонка…
Прибоя натиск. Рокот непокоя,
дневные, неприкаянные сны.
И что-то неизбывное, земное
придёт, тебя увидев со спины.
И смолкнет тишина на полуслове.
И я своё вязанье отложу.
И трепетнёт мгновенье – лещ в прилове…
И ты – «Не уходи!» – «Не ухожу!..»
 

«И расступились берега…»

 
И расступились берега,
как расступаются туманы.
И острова, и океаны
открылись. Радуги дуга
зажгла, как зажигают свечи
мгновения и вглубь, и вширь.
И вечным в нём противоречьем
в долине не зацвёл имбирь.
И не возникло натяженье
между «возможно» и «уже».
И резким самовыраженьем
вдруг вспыхнул свет на этаже.
И в ожиданье близкой бури
умолк в долине чей-то плач
о нецветении в лазури,
восторженной, как пёстрый мяч.
И о пронзившем вдруг решенье
понять, уж если не простить
невещий сон, невдохновенье,
что можно только отпустить
туда, где тайна, где туманы,
где линий странная игра.
Где острова и океаны,
и – лунный свет
как из ведра…
 

«Уйти, пока молчат колокола…»

 
Уйти, пока молчат колокола,
и день ещё не задувает свечи.
И праздник, что вчера ещё звала,
закончился. И он, увы, не вечен.
И вот уже разбуженный волчок
кружится то невидимо, то зримо,
и вольный парус, кем-то не любимый,
повис в безветрии, как сломанный смычок.
Уйти, пока кружится голова,
пока ещё друг друга зримой нитью
мы продолжаем. И молчат слова,
не следуя случайному наитью.
И соглядатай времени, петух,
бесшумно дремлет на своём насесте.
Пока огонь в камине не потух.
Пока свеча на том же самом месте.
И ни о чём не ведает молва —
начало дня таит остаток ночи.
И нет пути прямее и короче —
уйти, пока любовь ещё жива…
 

«Забрезжит новый день и, размыкая вежды…»

 
Забрезжит новый день и, размыкая вежды,
свой светлый взор на дали заструит.
И чей-то взгляд, исполненный надежды,
о чём-то главном с ним заговорит.
И тайной думы неумолчный говор
не потревожит тайной тишины,
где день за днём судеб неслышный сговор
мешает в склянке бдения и сны.
И будто нет ни злобствующей бури,
ни мора, ни огня, ни саранчи,
ни ласковых посулов злобных курий —
нигде вокруг, хоть сотни вёрст скачи…
И только – освящённая надежда,
открытый миру и пространству взгляд…
И Третий Рим светло и НЕИЗБЕЖНО
стоит, как сотни сотен лет назад…
 

«Ущербная Луна. И над Босфором сизым…»

 
Ущербная Луна. И над Босфором сизым
предутренней порой струится сизый свет.
И тайный чёлн, влекомый лёгким бризом,
скользнул в волну, минуя минарет.
Крест на Крест – Храм. Три слова верным людям —
Даст бог, вернёмся… Тишина в ответ.
– А налетят? – Ступайте. Мы остудим…
Даст Бог, вернётесь, – шелестнуло вслед.
Чёлн исчезал и появлялся снова.
И, увернувшись, обходил волну.
Писания спасительное слово
вело их через море. И одну,
всего одну молитву говорили.
Она была негромка и проста.
Не о себе. Не для себя просили.
Просили об одном: Спасти Христа…
Константинополь не глядел укором —
не ведал тайны до поры Коран.
С Московского Вселенского Собора
вернулись братья с вестью от христиан.
И высились повсюду минареты,
Святой Софии застилая свет.
Но свет иной нарушил эти меты —
Великий древних пращуров завет —
стояние во тьме. Долготерпенье.
Хранящие безмолвие уста.
И – тихая забота о моленье,
спасавшем в каждом своего Христа.
 

«Все краски мира вспыхнут вдруг, когда…»

 
Все краски мира вспыхнут вдруг, когда
ты молча остановишься у двери.
И будешь так стоять, пока я ужин
не соберу. И, на тебя не глядя,
не уроню случившуюся склянку,
в которой я хранила равновесье…
И от потери глаз поднять не смея,
замру затем, чтоб дух перевести.
Слегка качнувшись, он со мною вместе
вдруг кротким станет, чтоб не повиниться,
но подчиниться простоте сюжета,
в котором оживают краски мира,
когда незрячий папоротник утром
Купальной ночи вдруг глаза откроет.
И самой некрасивой из подружек
достанется на миг цветок пурпурный…
Когда зелёно-жёлтое созвездье
окрасится малиновым рассветом
и золотистый дождь прольётся ливнем
на ложе вожделенное Данаи…
Когда Земля грозит остановиться.
Должно, затем, что я разбила склянку…
И всё стою, не поднимая глаз…
Вот как сейчас…
 

Мосты Кёнигсберга

Пройти по всем семи мостам, не возвратившись дважды.

Узнать, увидеть, доказать другим и самому…

Математический завет не выполнен. Но каждый надеется, что повезёт ему…

Теорема Эйлера

 
Осторожно иду, как в вечность,
где закутано в быль былое.
Где дневные погасли звёзды,
а ночных – будто вовсе нет.
Ненароком упали с неба…
А над самою головою —
над Альтштадтом и над рекою,
зеленея, встаёт рассвет.
И увиделись над волною
разноцветных морей штандарты.
Неизвестных земель посланцы
(предложенье рождает спрос) —
воск и ткани, меха и мёды,
шкуры, пряности, померанцы.
И – янтарь, этот торг и праздник —
всё шумливый Ганзейский мост.
Лавки, лавочки… Гимн на башне.
Яркий полдень труба играет.
Жив и ныне тот день вчерашний,
за которым – уже судьба…
Будто резкий звонок в передней,
и, сорвавшись, секунды тают…
Говори со мной, день последний.
Не спеши уходить, труба.
Говори со мной, день погожий,
обо всём, о чём знать хочу…
Говори со мной, если сможешь…
Даже если я замолчу.
 

 
Прозрачный день. Зелёная вода.
Над островом – виденьем – Герб зелёный.
И, кажется, ничто и никогда
здесь не было иным. И просветлённо
гляжу на мост. Гляжу издалека,
туда, назад, из своего столетья.
И лет шестьсот, включая лихолетья,
расскажут всё, что видела река.
И отворятся потихоньку вдруг
зелёные Форштадские ворота.
И юный Кант войдёт в безбрежный круг
трансцедентальности. И не узнает кто-то
его тогда. Но так или не так,
войдёт он в мир, уже расставшись с детством,
чтоб стать и откровеньем, и наследством,
едва успев промолвить Guten Tag…
И сторож у Форштадских, у ворот,
глубокомысленно жуя печенье,
вдруг станет думать о предназначенье
всего – всему, что от чего идёт…
И про большой оранжевый пакет,
что нёс гонец, приветствуя науку.
И вот, с письмом протягивая руку,
заговорит про звёзды, про Закон…
про то, как это понимает он…
Что правильная мысль – всегда проста,
как адрес – «У Зелёного моста»…
 

 
Да здравствует Высокая Вода,
где высока вода и мост высокий.
И, нет сомненья, пижма и осока
здесь первыми не будут никогда.
Здесь – плоскодонки, баржи, корабли.
И парусов больших великолепье,
когда, как в продолжение Земли —
мост разведён – прошествуют столетья…
И башенка, у самой у реки,
игрушечно-торжественное диво,
узнает их… И долго, сиротливо
глядит им вслед, как вдаль из-под руки…
А дальше – всё уходит в поворот.
И, если кто-то мог над ним подняться,
увидел бы Кнайпхоф, и, может статься —
как Прегель пробивается вперёд
к морским просторам… Замок на Горе…
Услышал бы ветра – литовский, польский.
И – Орденский призыв в преддверье Польской
войны с Московией… И громкий, на заре,
скрип двух обозов в Мемельской таможне
с московскими деньгами на войну…
С высокой точки всё увидеть можно.
Услышать просьбу можно не одну.
И миссия проста, и – непроста —
Ведь как взглянуть с Высокого Моста…
 

КОММЕНТАРИИ

 
Кто сказал тебе, что ты – наг?
Не ел ли ты с дерева?
 

Библия (Ветхий Завет, 3:11)

 
Ах, Ева, что тебе в той сладкозвучной неге
запретных наваждений, тонкой лжи?
И ЗАПОВЕДИ нет, как в обереге —
не преступать чужие рубежи?
И яблок нет? Смотри. Они – повсюду.
Зачем ещё то, что пророчит Змей?
Он, правда, нежен, но в угоду зуду
Всеобольстителя лжёт и тебе, злодей.
Что в том тебе, что обо всём и много
ты станешь знать,
пусть больше, чем сейчас,
и чувствовать, и быть, подобно Богу,
который всё равно мудрее нас.
И шепотком, что невесомей пуха,
к тебе сейчас изящно наклонясь,
что это шепчет он тебе на ухо,
а ты смеёшься, к ветру прислонясь?
В том смехе всё – от яблока до чувства
всепозволенья, власти или НЕ —
ПОВИНОВЕНИЯ… А впрочем, нет – искусства
быть разной вне судьбы и сердца вне.
Повсюду быть не следствием – причиной
всех следствий в разговоре о судьбе.
И – никогда, ни в чём наполовину…
Всё – до конца! Зачем это тебе?
Молчание улыбкою играет.
И яблоко – на краешке стола…
Что впереди, ещё никто не знает.
Но женщиной она уже была…
 

РЕФОРМАЦИЯ

 
Быть может, грешен я. Простишь ли ты меня…
Осмелился вчера я вознестись до тайны…
за проповедью вслед… И – тайны не храня,
предстать перед тобой, хулитель не случайный.
И, повинуясь истине, и папству вопреки,
во славу Виттенбергского Собора,
я возвеличил Правду от своей руки.
И именем твоим избавил от позора.
Своекорыстие, мирская суета,
бесовские дела меж ангельских сентенций,
и грешник грешникам – святая простота —
всё отпускает впрок продажей индульгенций.
Повсюду слышна чуждая латынь.
И Библия, немецким не владея,
не стала другом… Праведник, остынь!
Друзья – ростовщики и лицедеи…
И человеки, веря и скорбя,
и милости одной твоей желая,
стоят пред пустотой, в которой нет тебя,
обман и вероломство прославляя…
Восторг и откровения любви…
Глаза в глаза… И вера во спасенье…
И в каждом – воля. Только позови
исполнить на Земле своё предназначенье.
И, принимая молча свой удел,
изгнав в себе лукавство лицемера,
признать приоритет Закона Дел
пред сущим естеством Закона Веры.
Быть может, грешен я. Но – сто за одного —
высокому – полёт! Нет ни преград, ни крыши…
Лишь ТЫ один… И больше – никого.
Услышь меня! Но ты меня не слышишь…
 

«И он не знал, что БИБЛИЮ “исправив”…»

 
… И он не знал, что БИБЛИЮ «исправив»,
переиначив всё в её дому,
и ничему надежды не оставив,
он навсегда «исправил» жизнь саму…
И тихо таит «Прокламация» —
КАПИТАЛИЗМ ПРИШЁЛ С РЕФОРМАЦИЕЙ…
Жестокие дела. Зато слова – как шёлк…
Человек человеку – волк!
 

СКАЗКА ПРО ТЕДА И ТОДДА
Фрагменты немецкой сказки

 
На жёлтом камне у леска,
вдали от всех дорог,
где предвечерняя река
и звёзды, как горох,
лягушки всплеск – последний шанс
хоть с кем поговорить,
сидит, раздумывая, Ханс
о том, как дальше жить.
Двенадцать душ в его дому,
хоть столько не просил.
И никогда и никому
не говорил: «Нет сил».
А тут – тринадцатый… Где взять-то
крёстного ему?
Тринадцать душ, ни дать ни взять,
теперь в его дому.
– Что с кем сегодня не срослось?
В тебе или с тобой? —
летит кукушка, будто вкось,
над Ханса головой.
– Вот, поджидаю храбреца,
но не видать пока.
Ищу я крёстного отца
для младшего сынка.
– А ты Медведя попроси,
храбрее – никого.
Горшочек мёда принеси
да угости его.
Он – добрый и почтенный муж.
– А мёда где возьму?
Нет ничего. Тринадцать душ
теперь в моём дому.
– Тогда прощай. Мне недосуг.
Лечу, где не была…
И закружились в круге круг
кукушкины дела.
 

«Падают звёзды, срываясь в последний полёт…»

 
Падают звёзды, срываясь в последний полёт —
души людские… с ночной крутизны небосклона,
правдою жизни отмечены. Кто разберёт,
как и когда их настигла судьба Вавилона —
кто-то в нечаянной радости, кто-то – смеясь,
кто-то, приблизившись вдруг к долгожданному счастью,
кто-то, возникнув опять из беды и ненастья,
кто-то, расставшись с судьбой, ничего не боясь…
Тихо, смиренно, безропотно и не скорбя,
так, что подручный Аида, привычный к недолгому делу,
так же бездумно и так же по-своему смело
сортировал эти души, поверив в себя…
И где бы ни был – на Звёздной Земле или под —
в благословенных самою курносой чертогах,
краткое имя его холодящее – Тодд —
разноязыко звучало на дальних и ближних дорогах.
Но он об этом не слышал. Не слышал, пока
синяя звёздочка, падая, остановилась,
и, не желая лететь – видно, издалека —
не затухая, настойчивым светом светилась.
И, недвижимая, быстрым делам вопреки,
странною силою к действию благословенна,
как направляема волею тайной руки,
так и осталась на склоне небес неизменно.
И тут подручный – как будто взглянув сквозь стекло —
понял: однако, на свете добро есть и зло…
И представленье своё обо всём, чтоб унять,
он рассудил про добро и про зло всё понять…
 

Фрагменты романа в стихах «Влажный ветер Леванте…»
Времена Афинской демократии

 
– Симпозион, – сказала Ника громко, —
несите рыбу, овощи, десерт,
напитки с ячменём в сосуде ёмком,
вино и сыр, и – пирожков конверт.
Душистых, сладких, как вино Эллады.
Солёных – к сладкому, подскажет винодел.
И – флейты. И танцовщиков – усладу
небесных и земных насущных дел…
– Но флейты и тимпаны днём и ночью
уже поют. Сатиры все – в разлёт…
Пастуший пан и Боги – всё – воочью…
Агора ждёт…
– Агора подождёт…
Как только прочь уйдут дневные тени,
и солнечный зенит осушит тлен,
мы все пойдём, где Диониса гений
вершит дела.
– И учит Демосфен…
 

«Ликуют тимпаны, волнуются звуки свирелей…»

 
Ликуют тимпаны, волнуются звуки свирелей,
И флейты восторженно славу поют.
Вливаются в хор песнопевцев восторги и трели.
И в чашу хмельную вино неразбавленным льют.
Плывёт Дионис над весельем. Большой и священный.
Статую несёт вся Агора – хореги, жрецы.
И – даром, что в дереве он воплощённый,
поют ему гимны и воины, и мудрецы.
Корзины с плодами над статью хорошеньких женщин.
Венки из плюща и фиалок у юношей и у мужчин.
И каждый, кто здесь, его славой увенчан —
разбойник и праведник. И – государственный чин.
Силены, сатиры пешком, на ослах и на мулах
кружатся в причудливых танцах в стихии своей —
комический образ насмешки. В пирах и разгулах
рождённый всевластием глупых и жадных людей.
Наивный напев и дурашливый лик скомороха.
Под маской – зловредный и яркий народный протест.
Но – праздник. И кажется всё не больнее гороха,
шрапнелью стреляющего по мишеням окрест.
Проносятся толпы поэтов, хоревтов, актёров.
Священный огонь и восторги вокруг алтаря.
И сотни быков рёвом глушат пространство, в котором
ждут праздника люди, улыбки друг другу даря.
А справа поёт хор сатиров козлиный —
козлиные маски, как облик природы самой —
то песня про солнечный луч, чтобы жаркий и винный,
тогда виноград будет тоже такой.
То – песня про грусть, про дыхание смерти,
когда Дионис не услышит мольбу,
ему принесённую в песне – конверте —
назначено только ему одному…
И, как в подтвержденье того заклинанья,
трагический Мим поднял руки мольбы.
И долго стоял, как само изваянье
изменчивой и неизбывной судьбы.
И хор уже снова – про год без изъяна…
Грохочут тимпаны, и флейты поют.
И в жёлтый киаф козлоногого Пана
сатиры вино неразбавленным льют…
 

«Восторженной радости, счастья, согласья и спора…»

 
Восторженной радости, счастья, согласья и спора
вместилище. То же – и скорби, и жертв приношенья, и бед.
Источник живительной силы и славы народной – Агора.
И – фронда последнего часа трагических лет.
И нет тут конца ни надеждам, ни робким
                                        и тайным сомненьям,
разочарованьям и вере в победу опять,
когда, уповая на милость богов и инстинкт сохраненья,
приходит сюда человек утешенья искать.
Когда мир померк, и никак не уймётся ненастье,
и крылья свои не найдёт в суматохе Амур,
«Живи незаметно. Люби, и придёт к тебе счастье», —
вдруг скажет кому-то в волшебном саду Эпикур.
А что до души – неприметна, безлика, инертна.
Поёт, соблюдая привычно знакомый канон,
пока существует…
                          – Не слушай! Бессмертна
душа человека, – ответит Зенон.
– Она, словно песнь с переливами, льётся —
огонь к огоньку, чтоб искре не остыть.
В одном от другого она остаётся,
чтоб жизнь человечью собой повторить,
хотя говорят про плохие законы —
в плохом государстве, мол, плох и закон…
– Его покидают враги и вороны
не больше, – тотчас отзовётся Платон.
А там, за колонной – фигура Сократа.
Босой… и при жизни себя не менял.
Стоит пред согражданами виновато,
хоть он демократию не отменял…
А вот – философская притча о счастье —
оно есть у каждого, до одного.
Оно – уже вечное к жизни причастье.
Оно – уже ваше. Найдите его!
А кто-то напомнит про хитрость Ликурга —
как сделать богатства богатых ничем.
Одним осторожным движеньем хирурга… —
он сделал монеты железными. Всем!
Никто не имел серебра, позолоты
в своих кошельках и домах под рукой.
Какие покупки, когда все заботы —
телегу с железом возить за собой…
Вместилище жизни, согласья и спора,
великих прозрений и маленьких бед,
казнит и простит, и поднимет Агора
над праздником, выше которого нет.
И сделает это с весельем и страстью.
И ясно – с какой стороны ни возьми —
хоть каждый твой день побеждает ненастье,
но счастье возможно лишь только с людьми…
 

«О Боги, О Геракл, великий из великих…»

 
О Боги, О Геракл, великий из великих,
могущественный Зевс, бессмертный Аполлон,
Ареопаг разумных, светлоликих,
Эллады час настал. Филипп! Грозится он
победным рёвом Хаоса и казнью
Эллады… Этот дикий вопль и вой
из неизбывно-вечной неприязни
низвергнет всех в борьбу между собой.
Великие, мы здесь! И, преклонив колени,
едва взошла афинская заря,
мы просим вас с сороковой ступени
Пергамского большого алтаря —
предотвратить бесчисленные беды,
кровавого разбоя кутерьму —
мы просим нам помочь добыть Победу,
низвергнув в ад насилие и тьму.
Отринуть македонских партократов,
разбить их строй – предателям ПОЗОР! —
не пощадивших ни отца, ни брата,
везде несущих Македонский вздор…
Эсхил и Филократ, послы Эллады,
скрепили мир с Филиппом потому,
что взяли мзду… хоть Греции не надо
фокейцев было отдавать ему…
Повсюду – ложь, предательство, измена
себе самим под властью темноты.
И вот стоим мы, преклонив колена,
у Алтаря, и… жизненной черты
проэллинского мира, над которым
темнеет небо, как огонь в золе,
за то, что возвеличила АГОРА
свободу ЧЕЛОВЕКА на Земле…