Текст книги "Антология. Достояние Российской словесности 2024. Том 5"

Нужен ты мне, как варежки в Петров день

Совсем размокропогодилось. Ещё вчера было солнце и жара. А сегодня небо затянуло, дождь, на лужах скользко и качает во все стороны. И на градуснике всего плюс семь. Лето называется. Вот уж нечего сказать. Мой дядька пьёт. Из бутылок целая крепость стоит, вотчина. Всё водку и водку глушит и кричит мне:

– А ну, когда аглицкий будешь учить? Понимать надо!

А я ему:

– Ага, ага. Вот как только мама курочкой накормит, так сразу.

А он мне:

– Что кисель разводишь? Делом займись.

Я схватил бутылку и говорю:

– Сделаю из бутылки замок. У мамки тесто замешено, сейчас облеплю бутылку, обкатаю и раскрашу под кирпичи. Вот так вота! И дело моё будет.

– Никак, в лоб захотел, лоботряс ты эдакий. За бутылкой тянешься! – закричал папа, схватил меня за руку и поставил в угол.

– Пора тебе Закон Божий учить. Стой в углу и «Живые помощи» учи, двенадцать параграфов. Все спрошу их и в разбивку тоже. Пока не выучишь, из угла не выйдешь.

Дал папка мне Закон Божий, и стал я его зубрить в углу. Целую неделю зубрил. Никак не мог запомнить целиком. Выучить я быстро смог, а в разбивку совсем не получалось. Путался я, когда папа называл параграфы вразнобой. Так я из угла не выходил целую неделю. Как проснусь, сразу – в угол. И стою, «Живые помощи» зубрю, двенадцать параграфов вразнобой.

А тут и погода поменялась. Опять жара – лето. А я в углу зубрю, сам в окно подсматриваю.

Тут папка меня опять стал «Живые помощи» спрашивать и целиком, и вразбивку. И вдруг у меня всё сошлось, как будто кто пальцем в небо ткнул. Я папке всё ответил, что он спросил.

Он меня отпустил и сказал:

– Любит тебя Пётр, сегодня самый жаркий день лета, Петров день. Можешь идти на речке искупаться.

Обрадовался я и побежал купаться. А там пацаны в воде барахтаются, плескаются. Одни прыгают, другие – руками плескаются, третьи – камушки в воду кидают.

Один пацан из камыша строил под ивами шалаш, набрал листьев и палок. Я сразу увидел, что палки у него плохие, коротковатые. А за оврагом приметил хорошую рогатину. Сбегал я за ней, принёс пацану и говорю:

– Вот это, как раз, для шалаша сгодится.

Пацан покосился на меня и буркнул:

– Нужен ты мне, как варежки в Петров день.

Калега на халаты

Смотришь порой на мужика, у кого рыльце в пушку, и думаешь: вот купец русский стоит, знает цену, что почём, усы поглаживает, концы закручивает. Хорошо устроился, живёт себе и живёт, никто ему не мешает. Знать, умён, только скрывает, как он живёт. Лишнего слова не скажет. Потому что по слову, то, что сказал человек, многое можно определить и осудить.

За словом в карман не полезешь, его добывать нужно. Оно не манна небесная, а то, что может направить и путь указать. Это такое вещественное доказательство. О чём же стоит напомнить? Слова выстраиваются, как клетки в организме. Как говорится, что подашь, о том и речь.

В некоторых деревнях помнят люди ещё старые слова. Ими, может, и кормится земля, на их правде. В старых словах раньше толк и был. Хорошо это знали люди прежде. Но и расплачиваться за них приходилось очень дорогой ценой, чтобы жили все потом, как ни тяжко было тянуть лямку. Вот представлены и были к тому.

Давалось самое малое. И порой средств к существованию не было никаких. Эти времена помнила моя бабушка Катя. Жила она в деревне. Семян своих было мало, и то только те, которые выручали.

Тем летом в деревне стали сажать калегу. Потому что всякое действие было замечено, и русские люди в деревнях да на окраине боялись, чтобы никто к ним чужой не понаехал задами из других окраин или чужих степей.

Тем летом они посадили много калеги в огороде. Выросла она толстобокая, так и распёрло её. Бабушка девочкой тогда была. Ходить было ей не в чем. Совсем не было одежды и не на что купить. Тогда она надумала сторговаться про калегу на халаты. Набрала она её в большую тряпицу, мешка совсем не было. И пошла пешком в город на рынок продавать. Идти было далеко, лошадь и телегу никто не дал. Но с поклажей на спине она всё-таки добралась до города. Дорога вела через лес и пригорки. И только один указатель и подсказал, куда ей сворачивать надо.

Катя денег-то не знала, чтоб их уметь считать. Ей бы одеться надо. Хотя и одежды в то время не шили особенно. Всё было закрыто, заводов, фабрик не было. И тут она на рынке увидела одного старьёвщика. Он развесил старую одежду продавать.

Тут-то она и увидела халат старого покроя, чтоб себя и приодеть. Оставила Катя калегу старьёвщику. Хоть халат был старый, выгоревший, немного пыльный, его хотелось похлопать, Кате он очень понравился. Потому что она знала, что ей будет теперь что носить. Вот такой она поимела оборот, чтобы как-то жить дальше.

Хитришкин кафтан

Бабушка Ася была известная швея. Сколько она шила и перешила, и всё не себе, всё другим. А сама ходила в одном синем шерстяном сарафане, а поверх него надевала серенький кафтан. И такая она была в нём юркая, скромная и незаметная, что ей всегда было легко ходить с большой сумкой по магазинам, и бегала она по делам так резво, точно сама лань.

И все думали: смекалистая бабушка Ася, раз всё по ней ладно сделано и сидит, и ничего не мешает. Видно, знает она такую житейскую хитрость, которая и помогает ей не оступиться в жизни и упрямо следовать своему делу. И дело даже не в удобной одежде, а в том, с какой сноровкой и даже с какой смекалкой, или как сейчас говорят, хитростью, она её шьёт.

Все уважали бабушку Асю. Вот она и есть хозяйка своего положения. Это не знающим остался один тришкин кафтан. А на бабушку Асю как посмотришь, как она быстро бегает в своём сереньком кафтанчике, на её такое молодецкое проворство, так и скажешь: «И откуда у неё такой хи-тришкин кафтан?», «И отчего её выдумка сулит столько удачи?».

А всё оттого, что хотели поспевать за бабушкой Асей с её делами. Старенькая она была, но ходила быстро-быстро, как секундная стрелка. И откуда в ней было столько энергии? Старый же человек. Всем было удивительно.

Как-то пришла к бабушке Асе тётка Петровна и застала её за делом. Та крестиком вышивала, а сама сидела и хихикала себе потихоньку. Видно, всё, чем она работала, вело с ней некую беседу.

– Э-э-э, – сказала Петровна, – не темни, баб Ася, рассказывай, куда сегодня ходила.

– Да что, никуда не ходила. Ведь всё по малому делу у меня, живу, как все, ничем не выделяюсь.

– А я смотрю, сколько ты нашила салфеток, а манекен весь увешан блузонами.

– Да, это я делаю.

– А у меня вот одна головная боль. Так и раскалывается моя голова, так и раскалывается.

– А ты платок носи. Вишь, шлычка у меня, – сказала бабушка Ася и подтянула узелок шлычки на лбу.

– Это ты молодец, баб Ася, умная баба, есть у тебя чему поучиться. Только вот у меня-то как-то нет сноровки. Не знаю, как и за дело приняться.

– Ну, тебе человек нужен такой, чтоб всем на диво был.

– Где такого взять?

– Редких людей мало. Их, поди, поискать надо.

– Да это ты у нас редкий человек. Таких, как ты, больше нет.

– Уж не знаю, чем тебе-то и угодить.

– А ты мне дай свой кафтан. Уж больно хорош он.

– Да чем же он хорош? Не лучше твоего. Твой и то лучше. Вон с серебряными пуговицами.

– Да что те пуговицы, так и таращатся, как волчьи глаза. Вот твой кафтан – ну просто сказка, чудо. Как ни посмотришь на тебя, ты всегда первая, и везде твой кафтан мелькает. Ну просто волшебство какое-то!

– Да нет никакого волшебства, просто я руки свои к нужному месту прикладываю, и ангелы на меня сразу летят. Всё с Божьей помощью.

– Э-эх, мудрёно ты говоришь как-то, бабушка Ася. У меня тоже есть в сердце Бог. Да вот я не умею, как ты. Видно, хитрость ты знаешь да как ею научиться?

– Что на роду написано, так тому и быть. А человека жизнь только и учит.

Лужки-камушки

Усталость от дороги и дел так и валит с ног. Хочется глубоко вздохнуть и отоспаться где-нибудь далеко за горами, за долами, за пригорком в незаметной избушке с печкой. Только путь далёк и витиеват к ней. Хотя давно он изъезжен вдоль и поперёк, и околично всё к тому же окошку в домике у дороги, где живёт толстый кот Катакомбы.

Едешь, а вокруг луга, тимофеевка просыпает семя, и пригорки, и горки так и играют с тобой вприсядку, как на горке и старенький подвалившийся на бок домик из брёвен, что выторочил луб чередой. Проезжаю Совят, Челябу, Спас Барду, Гусельниково, Бырму где-то за Краснокамском – всё русские названия. Да разве такая череда? Вот облака всё замолаживают и замолаживают. Нет им конца и края. Всё выплывают откуда-то из-за горизонта: то кипенно-белые, то иссиня-чёрные, массивные, как корабли. Небо так и бурлит. Потом облака смешиваются, сереют и превращаются в тонкое серое полотно, а ещё дальше небо светлое, и сверху над горой синее-пресинее. Речки Июль, Сивяки, Кишертка. Домики так и увязли в земле, ворочаются. А из-за окон облака так и выдувает, словно тюль ветер рвёт. Как надует одно такое облако, невмоготу ему, так и прольётся оно на землю буйными струями, хоть вешай на дверь крючок и нос на улицу не высовывай. А туча за собой ещё другие подтягивает. Да только с другой стороны уже солнце яркое светит, так скорей выбегай и гуляй себе вволю.

За день солнце то в одно окно прыгает, то в другое, точно всё в доме ходит, как юла, успевай поворачиваться. То с одной стороны облако, то ушло в другую сторону. Легко прозевать солнце, хоть беги-лови его своими руками. Вот и раскрываются двери целый день туда и обратно, ручки так и скрипят, да капроном их обтягивать всё равно не станешь. А небо всегда бушует, словно сама Парушка, Параскева торжествует: разводи большую стирку. У бабушки целое ожерелье из прищепок, наденешь – так ниже пупа, и ещё корыто у неё большое. И не спрашивай, что за дело ходить на Баранные горы. Будто и дел нет. Ведь ингуши всё переделали. Как на свой крючок не запирайся: и сосну скрежевали. Работа такая, как на скрипке играть. Да сосна сама маэстро. Даже растёт, вроде на виолончель похожа, такой у неё ствол. А то и лирохвост выкажет из спаренного ствола.

А ели-то здесь узкие-преузкие, высокие на пригорках, как махрушка, сосны пышные. Иной раз невзначай меткий глаз и зайца на версте приметит, что мелькает белыми пятками, и глупого лисёнка на обочине.

А облака валят и валят, как и работа. Вот опять целая куча поленьев во дворе – только разбирай эту груду. Мужик и колет дрова, рядом на поленья залезла его Жучка и лает свысока. Кошка тоже верхний лубок любит, с него много ей видать. А вот медведь в лесу на самую верхушку дерева частенько лазает, кого только оттуда высматривает, какого гостя.

Ну, что это за Баранные горы? Там и коровы, и козы, и петухи, и тракторы, и хлеб сеют.

Жил на селе такой мужик. Звали его Вася Биас, шутник, жонглёр. В школе из хлеба человечков лепил и картошку на зубы налепливал. Как-то шёл он мимо сада, где сирень цвела, остановился, слышит, в сирени пчелиный рой гудит. Даже боязно, как старенькой бабушке в платочке с крохотным узелком, вроде дикое яблочко.

Вот герань на окнах больше радует: цветы аккуратные, как стрижечка, и тюль ласково шелестит, точно берёзки весной в дымке. Вот только вишня и сирень начали цвести, да клубника-барыня не отстаёт, вместе с ними зацветает, тепло ей на широкой грядке, и глазками-цветочками подмигивает. Где-то мышь скребёт в доме, и стул поскрипывает, точно мышь с прутиком, и играет. Ей бы у дивана поскрести, к которым давно заморочились.

Не тонкая работа. А вот велосипедист даже полный мешок на руле везёт по неровной дороге, и хоть бы что. Опять нависают облака, как тонкие занавески.

В старых деревнях по утрам целые петушиные перепевы: так и надрываются певуны, кто громче. По утрам и чайники у хозяек сильно спорят. Вот оттопырил один чайник носик, словно курица ногу. Да что обо всём рассказывать? Бань много в деревне. И не такое покажется. Вася Биас скрывает кое-что, говорит: то не мужик ходит туда, а баклан один.

А вот едешь по дороге, и поодаль полно известных названий, как эхо в горах раздаётся: Майдан, Солянка, Крюково. Словно все одним миром мазаны. Летит, парит орёл в небе, всё видит. Вот бы тонкое пёрышко богомазам иконы писать.

Да всё кто-то поскрипывает, подскребает: мышь, кошка, собака, что-то корябают. Впору бабушке новый лоскутник нашить.

А кто говорит о наследстве? Раньше так знали: у кого больше кружев, половиков, тот и богаче, и род его длиннее. У кого высокий дом, тот рабочими построен. У кого низкий, осанистый – сами заделывали. У кого корыто, полное ложек, – у того рыба вялится на веранде. Да за всем уследи: чтоб ложки задаром не пропали, чтоб рыбу воробьи не поклевали зазря. Старое село полно всякой были. Вся как хлеб, осыпанный манкой.

Чуть ли не в каждом доме под крышей ветряки подвешены. Думали, Вася Биас этим и занимается вместе с Фёдором. Для чего только это безделие? Лучше Лиде помогать. Она порой одна и на Ключи ходит, и литовку точит. Так без мужика может быть нестрёмно. Грозные здесь деревни. Одни названия много о чём говорят: Корсаки, Мазуевка. Всё осторожно бы да осторожно. Хоть для этого Анания попросить. Да что в том? Дырявых вёдер полно в сарае. А тепла всё-таки хочется, не побоя же мужским кулаком. Иной раз как торопыжка станешь. Начнёшь на себя навязывать, навздёвывать, рядить по-всякому, как недоношенный ребёнок, утепляешься. Да солениями-ассорти закусываешь, на суженого-ряженого гадаешь: там и огурчики, и помидорчики, и кукуруза.

Вася Биас ходит, Лиду смущает. Пусть бабы на лапшу сочень и режут. Подумать Лиде надо было, прежде чем за литовку хвататься. Вот схватила сама, так ей руку и обрезало. Потом собака её рану два месяца зализывала.

Почему-то Вася Биас страсть как любит сухари. Только умер он прежде срока от дизентерии. Эпидемия тогда была в селе. И похоронили его на чужом могильнике. Как так могло случиться? Звали его Максимов.

Лида всё так же работает одна, домотканые половики ткёт и литовкой косит. Но вот над сыном её кадеты надсмеялись. Он от этого будто язык потерял. Так Лида достала большую сковороду из сеней, что в лебединых крыльях завалялась. И блинами кормила его каждый день.

Одного мужика прокормить нужна вся деревня

Иван родился как-то странно, будто на удивление всем, в неурожайный год, когда все только и думали о хлебе насущном и как его раздобыть. А он родился ещё, словно в том была небывальщина какая.

Рос Иван диковато, возле отца, в лесничестве, играл с белками и синичками. И будто никому не мешал, тихий и смирный человек.

Вырос он так и стал взрослый. Как-то раз он попал на деревенский праздник, где много собралось девчат и парней. Иван всех подивил собой, ведь был он немного диковат, не такой, как простые деревенские парни. И некоторым это странно показалось. И Ивана решили одурачить.

Раз на Масленицу собрались деревенские люди у самовара и наелись блинами. Только Иван почти ничего не ел. Подошли к нему три девки и парни и стали над ним смеяться, да так язвительно. Иван не выдержал, как размахнулся рукой и сломал стол. Тут его схватили, связали и в избе на лавку бросили, чтоб Иван-буян одумался. Пошли подозрения, и решили, что Иван – разбойник.

Плохо стало от такой молвы Ивану, и он заболел, ничего не ел и только чах.

Одна девушка видела всё это и поспешила к его матери рассказать о горе. С большим трудом удалось оправдать Ивана перед людьми, и вернули его домой почти безнадёжным.

Слёг Иван в постель больным и не вставал. И мать с отцом, сестра и братья его не узнавали.

Горько стало девушке. Побежала она по всей деревне рассказать о беде, чтоб люди чем-нибудь помогли. Девушка каждый день носила Ивану гостинцы и подарки от себя и людей. Иван ел-ел, принимал подарки, но никак не мог прокормиться. Люди и пироги, и блины передавали. А Иван всё не мог насытиться.

И взмолилась девушка:

– Это что за мужики у нас, что за рты у них, что за малый кусок готовы человека убить. У них хлеб не хлеб, молоко не молоко. А пустышка одна!

Взмолилась так девушка, собрала все жилы-силушки, и напекла свои пироги, и стала долг свой отдавать. Понесла она эти пироги мужикам и тем девкам, что посмеялись над Иваном. Стали те есть пироги. Да пироги в рот не глядят, словно перемаслили хлеб им. Только детишки малые да голодные те пироги и съели. Остался последний кусок пирога. Девушка принесла его Ивану. Съел он его и мигом поправился.

Вот и думай, вся деревня научила девушку печь такой волшебный пирог или любовь её излилась в последней крошке. Вот и непонятно, как деревня одного мужика кормила. Всё равно горе неотёсанное. А любовь его сразу нашла.

Одна свадьба

1

В доме напротив, где жила Лялечка, обитали две бабушки-хозяюшки. Они очень любили Лялечку, всегда следили за нею и часто переговаривались о ней между собой.

Лялечка была пышная молодая девушка. Только последнее время стала часто болеть. Всё ей плохие сны снились. Даже тревожно от этого становилось нянюшкам. Они как могли старались утешить Лялечку. Да всё одни хлопоты.

А как в город приехал богатый купец, так нянюшки совсем встрепенулись, как бы Лялечка ещё больше не переволновалась.

Одну нянюшку звали Марфушей, а другую Фисой. Вот они собрались за чаем и завели толк о богатом купце, что приехал торговать товаром всяким: ситцем, мёдом да безделушками вроде всяких сувенирных плошек.

– Нынче купец богатый на ярмарку приезжал, товары свои раскладывал, – говорит Фиса, – сама видела, отменный товар. Да как-то немило было на товар смотреть. Всё почему-то Лялечка из головы не выходит. Плохо спит она, во сне кашляет.

– А почему кашляет? Заболела? – спрашивает Марфуша.

– Наверно, заболела. Только неспокойно всем. Кто ни пройдёт мимо нашего двора, все спрашивают, почему Лялечка кашляет во сне. Даже и тот купец приходил, беспокоился, почему Лялечку не уважили.

– Правда? Беда. А вот если бы Лялечка улыбнулась, так и торговля у него пошла сразу. Удачно. Это правда. С Лялечкой всегда было хорошо.

– Так купец тот даже запил в лавке, что никто им не интересуется. И всё про Лялечку расспрашивает, отчего и как она там. А Лялечка сердится во сне. Видно, сердце её неладное чует.

– Так что же нам в церкви на канун теперь ставить? Пусть хоть Бог Лялечке помог. И так беспорядка полно.

– Вот бы выздоровела Лялечка, тогда и дела пошли. И на кануне масло всегда лежало бы.

– Так вот маслице-то и нужно ей то самое, из Вологды, что в бочоночках нацежено, чтоб горлышко смазать от кашля. Вот для Лялечки лекарство.

– Маслице б у купца попросить. Чего ему зря пиво распивать? Пусть достанет. А то о Лялечке спрашивать стал. Да таким его никто не пустит. Нельзя Лялечку тормошить. Пусть поспит спокойно. Всю ночь чего-то она опять бредила.

Только разговоры одни дело не поправят. Разгулялся купец. Никто до прежнего Афоньки не дозовётся. А он всё до больной Лялечки добраться желает. И так она, как тростиночка, худенькая стала. Всполошились нянюшки опять о Лялечке и Афоньке, толк ведут.

– Что от пьяного Афоньки за прок? Купца не упросить. Ведь гуляет по полной, песни блатные распевает. Да в таком виде хочет к ней в дом вломиться. Ведь увидит тогда Лялечку, так всю кроватку её маленькую перевернёт. А от рыка его и перегара она в ещё больший перепуг войдёт.

– Всё-таки подумывает купец о ней. Пьёт, пьёт, а изредка сердце о ней-то самой и постукивает.

– Лучше бы петь научился.

– Неизлечимое это дело. Один шум от той пьянки.

2

– Сказала бы я тебе, – удивлённая Марфушка поспешила обрадовать Фису, – только Лялечка вчера вдруг встала, открыла окошко. Солнца было много. Она сразу и ожила. Так и заулыбалась. И светло на улице было.

– А Афонька что? Приутих. В кабак больше не идёт. Товаров у него полно. Даже гудеть надоело. Здесь и надумывать нечего.

– Вот Лялечка маслице кушает, так и румяниться стала.

– А купец спрашивает о ней, здорова ли Лялечка, не кашляет ли. А то приду, приду, посмотрю на неё, какая она. А её все укрывают, кроватку день за днём перестилать не успевают. Неужель ещё и купец глянет к ней?

– Хитрый он, хочет куш себе, да побольше. А тут он до того догулялся, что стал к нему дух по ночам приходить. Он-то с ним даже беседы заводит, всё выясняет, к добру ли он или к худу навещает Афоньку. А про Лялечку Афонька помалкивает. Хотя давно у неё на заборе метку поставил. Да что эта метка Лялечке – пустая зазубрина.

Вот как солнце взошло в зените, пошла она сразу в церковь, набрала водицы. Да пока честной народ на причастии отстоял, Афоня делов и натворил. Узнал, что Лялечка со двора ушла, бросился дрова рубить. Да почти целую поленницу и наколол. Слышит, колокол звенит, служба заканчивалась. Воткнул топор в полено почти по самую рукоятку, оставил в нём зарубку, а сам весь в угаре и шапку наземь бросил.

– Афоня, отдышись пойди! – кричит ему сестра.

Да горько ему так, что никакой утехи не надо. Хочет он опять за топор приняться, дрова доколоть. Афоня топор с треском и со скрипом из полена вытаскивает и приговаривает:

– Во как меня-то жизнь подрубила, осекался не раз. К кому Птица Счастья летает, а мне так щепки в лицо. Завтра пойду к Лялечке свататься. Кони запряжены, а товары все для неё. Не устоит она, пойдёт сразу.

У Лялечки сердце почуяло нежданного гостя. Только она схитрила, в блюдечко молочко налила и ёжика под крылечком подзывает:

– Ши-пси-ля, ши-пси-ля.

Ёжик сразу проснулся, выбежал к ней, на боку у него два листочка и пёрышко. Увидел молочко и пьёт. Тут-то Афоня и входит. Да отступился. За порог ему не пройти – ёжик сидит, молочко пьёт. Сразу буйное сердце Афонино и оттаяло. Он и говорит:

– Откуда такой ёжик? Пусть ко мне в шапку сядет, погреется.

– Никак у тебя голова горячая, – отвечает Лялечка.

Попил ёжик молочко и сразу в Афонину шапку и перелез, умылся и в комочек свернулся.

– Гры-гры. Вон как уснул ёжик, – забурчал Афоня, словно медведь, и самому ему спать захотелось, на ёжика глядя. Он даже зевнул.

Посидел немного Афоня на лавке, будто забыл, что хотел к Лялечке посвататься, и говорит:

– Хорошо у вас, да мне пора.

Оставил Афоня свою шапку, в которой спал ёжик, и вышел со двора.

– И чего я к ней бежал как угорелый? Совсем не за чем.

Пришёл домой, и опять ему неспокойно стало. Завыл тут Афоня, нож взял в руки, в стол его воткнул.

– Тиха, как омут! – стукнул Афоня кулаком по столу и потянулся за бутылкой.

И вдруг видит Афоня: красные птицы летят и кричат что-то, из клюва языки огненные, налетели птицы и решили поклевать его.

Проснулся Афоня и видит: никого, только ночь.

«Плохо дело», – думает он, а помочь себе не может.

Так полгода и проболел.

3

– А всё она, Лялечка, довела его, сгубила брата! – кричала сестра под окном её дома. – Никакой совести. Как ещё свет терпит такой позор!

Лялечка, услышав грозные выкрики, закрыла окно и бросила шапку Афонину на улицу, чтобы сестра забрала её и больше не кричала.

Та подобрала шапку и погрозила Лялечке кулаком, чтоб не мучила её брата. А у самой сердце от тоски сжимается. Сестра быстро прибежала домой. Афоня сидел уже за столом и опохмелялся.

– Давно пора тебе в вытрезвитель. На, забирай свою шапку. И не ходи к этой дьяволице.

Вот только Афоня и увидел, что натворила сестра, и закричал:

– Как ты посмела, дура, испортить все мои дела?

Набросился было Афоня на неё. Да только зять подоспел, схватил Афоню и кричит:

– Ты кулаками-то потише. Образумься. Пошёл бы да и женился. А то в загулы сплошные ударился.

Афоня горячий. В ответ в пол плюёт. Хочет ударить зятя. Чует сестра неладное. Тут она и выскочила.

– Хорошо, побегу к Лялечке извиняться. Мол, Афоня решил жениться.

– Так бы сразу и сказали, жениться пора. А то что коней сдерживать? Давно узду стянули. Вот-вот сорвутся.

Тут дальше можно и не сказывать. Всем ясно, чем такие дела заканчиваются.

Лялечка и Афоня сыграли богатую свадьбу. С тех пор и живут, как все люди, счастливо. Да и дети пошли.