Текст книги "Домик на Кирхен-Штрассе"

20

Моя семья была антифашистской, но это никогда не выставлялось напоказ, так как это было опасно. Дядя, единственный фанатик в доме, был среди нас такой же белой вороной, какой наша семья была для большинства в Германии, знай они наши мысли.

После начала войны дядя еще несколько месяцев оставался в городе, уезжая, он сказал, обращаясь к моему отцу:

– Знаешь, Герман… если бы ты не был моим братом, я бы на тебя донес.

– Мне нечего тебе сказать.

– А ты и не говори, ты просто знай, и думай. Думай о том, как надо вести себя в обществе. Эй, Мартин, это и тебя касается!

– Дядя, спасибо за такой умный совет! Пронесу его через всю свою жизнь!

– Не юродствуй! Ты думаешь, мне неизвестно, что ты крутишься с этим Францем, коммунистом?

– Дядя, ну откуда у нас коммунисты?

– Он мыслит как коммунистическая свинья. Я с ним разговаривал.

Мартин развел руками. Дядя продолжил:

– Дай срок, его посадят, и тебя, щенка вместе с ним! Измени свое мышление, пока тебе его не изменили насильственным методом! Жрать землю тебе захочется от того, что меня вовремя не послушал.

– Хорошо, дядя, ты меня убедил.

– Дурак! Ничего ты не понял! Я же тебе всё сказал. Остерегайся! – Дядя хлопнул дверью и прошел вместе с отцом в кабинет.

– Наш Мартин идиот! – Дядя шумно ходил по комнате. – Вместо того, чтобы перечить, лучше бы развлекся. У нас что, мало радостей в жизни? Даже в нашем паршивом городишке есть всё, что нужно. Загибай пальцы, Мартин, – рявкнул громче обычного дядя, – я все равно знаю, что ты подслушиваешь! У нас есть ипподром. Азартен? Иди, поставь на лошадь. Не азартен? Сходи на теннисный корт. Разомнись. Поплавай по Мельничному пруду на гондолах. Наступит зима – езжай в Катценгрюнден, покатайся на лыжах. Попрыгай в нашей долине с трамплина, опять-таки на лыжах. Покатайся на коньках. В конце концов, найди себе нормальную девушку. Сходи с ней погуляй. Свози ее на мыс Брюстерорт. Поднимись с ней на старый маяк. Романтика! Даже твой младший брат уже влюблен, а ты… В общем, только идиоту здесь может быть скучно! Слышишь меня?

Дверь приоткрылась, просунулась голова Мартина:

– Слышу.

– А теперь иди отсюда. Мне надо с отцом поговорить. Мне скоро собираться.

– Генрих, ты уезжаешь? – Спросил отец.

– Да. Не знаю, правда, надолго, или нет. Растолкуй своему старшему, что такое национал-социализм!!! Мне временами просто противно с вами разговаривать! Скажи ему, что слабое правительство довело страну до коллапса в экономике. Что до того, как фюрер взял власть в свои руки, множество наших с тобой друзей лишилось бизнеса в страшные 29—31 года… Ты помнишь, как твой приятель-экономист, как его звали… тоже Франц, нет? Не важно, говорил, что к 33 году Кенигсберг был городом-банкротом? Что в нашем городе стали печатать местные деньги – нотгельды, суррогаты банкнот. Мне до сих пор тошно вспоминать эти бумажки с изображением моря и башни водолечебницы! Мы стали подобием плантации. Рабами эпохи. Неграми! И все проблемы решил один человек. Фюрер! Старайся помнить об этом! И сыну своему скажи. Я закончил. Нагнись, длинный, я тебя поцелую…

Дядя поцеловал отца в щеку. Так, как он делал это вот уже многие десятилетия, еще с того времени, когда укладывал своего младшего брата спать…

Он уехал. С тех пор, до сорок первого года, я ничего не слышал о нем. В сороковом году Советский Союз вступил на территорию Прибалтики, включив в свой состав Латвию, Литву и Эстонию. В сорок первом моя страна уже продвинулась на восток, и эти территории вошли во владения третьего Рейха. Сам же дядя обосновался в Таллинне, через пару месяцев вернувшись в Кенигсберг, так как его руководство посчитало, что он будет полезней в том месте, где знает каждую тень от дома. А дядя действительно знал. Он проучился в университете в Кенигсберге, потом некоторое время работал там юристом. К сорок первому году город и страна уже были другими, я это чувствовал, приезжая с матерью к тетке. Кенигсберг жил военной жизнью, так как уже, случалось, его бомбили русские и английские самолеты. Ходили слухи, что советская авиация бомбит даже Берлин, хотя официальная пропаганда сообщала о том, что наши бронетанковые корпуса уже на подходе к Москве и вскоре для Советов все будет кончено.

Я спрашивал отца, правда ли то, что русские бомбят Берлин? Отец отвечал, что:

– Возможно, ведь они имеют на это полное моральное право.

21

Наверное, стоит сказать пару слов о моем брате. Под влиянием отца, Мартину всегда нравилась медицина. Еще с самого детства он присутствовал на приемах, неплохо знал латынь и мог поставить диагноз не только по жалобам, но даже и по внешнему виду больного. Ни для кого не было секрета в том, что после школы он непременно поедет поступать на медицинский факультет. При этом дядя настаивал, чтобы он учился не в Восточной Пруссии, мотивируя это тем, что «парню необходимо выбить из башки всю его дурь о миролюбии». Так Мартин оказался в Гамбурге. Впрочем, проучился он там не очень долго. Не отличаясь излишней набожностью по отношению к фюреру, Мартин быстро нашел единомышленников: ими стали ребята из Свингюгенда, то есть «разнузданная, морально испорченная шпана, пропагандирующая американский образ жизни», как писал отцу дядя.

Не знаю, чем думал Мартин, но кривляние на улицах во время войны могло стоить ему очень дорого. Издевательское приветствие «Свинг Хайль», ношение одежды свободных покроев (в противовес изящной армейской форме), танцы под музыку американских биг-бендов – всё это ставило существование Мартина на грань фола.

Дядя писал, обращаясь к моему отцу: «Дорогой брат. Ты должен быть счастлив, что у тебя есть я. Поскольку иначе, тебя постигло бы большое горе. Я не знаю, что творится в голове у твоего старшего сына, может быть, это издержки нашего воспитания, в большей степени твоего, но он идиот. Причем идиот удивительно смелый, надо отдать ему должное. Я узнал, что обучаясь в Гамбурге, он связался с почитателями дегенеративной музыки. Этими упырями от культуры! Он ходит как американские негры, танцует под их еврейскую музыку. Тебе известно, что их главные кумиры – это жиды Джордж Гершвин, Арти Шоу и негритянка Элла Фицджеральд… Не хочу описывать распущенное поведение твоего сына и его друзей, скажу лишь, что всему есть предел. Сейчас наш глупый ребенок едет к тебе, а другим участникам его компании свингующих кретинов будут прививаться арийские ценности в трудовых лагерях. Не забудь встретить его в Кенигсберге на вокзале. Мне кажется, пора перестать играть в дурацкие игры. Мартина нужно отправить на фронт».

Компромиссом стала работа Мартина санитаром в одном из госпиталей нашего города.

22

Кенигсберг был поделен на церковно-приходские участки, в каждом из которых обязательно была церковь, либо община верующих. Каждый участок, или район, делился на уличные и домовые участки.

Но церковно-приходское деление не было главенствующим, так как основное управление Кенигсбергом осуществлялось через отделение национал-социалистической партии. Партийные участки создавались по территориально-производственному типу, то есть люди были под стеклянным колпаком и дома, и на работе. Это делалось для того, чтобы все население было охвачено тройным контролем: партийным, государственным и церковным. Люди вели быт жуков в банке: каждый их шаг был заранее известен. И мысли в их голове возникали лишь те, что были угодны имперскому министерству народного просвещения пропаганды. Поэтому, о том, что война с русскими неизбежна, все знали уже давно. Самым поразительным было то, что это никого не то что не смущало, но даже и не пугало. Более того, любили говорить о том, что с большевизмом пора свести счеты. И даже после того, как советские самолеты сбросили свои бомбы на жилые кварталы Кенигсберга, мало кто изменил свою точку зрения.

– Нет! Наш вермахт, безусловно, раздавит этот гнойник, – вот основная мысль того времени. Оптимизм бил ключом. И ведь было из-за чего веселиться! Польша давно была в руинах. Где-то далеко, Франция, как сообщала официальная пропаганда, давно прогнулась под стальными батальонами фюрера. В Кенигсберг, который был одним из главных городов, где производилось все нужное для фронта, потекли военнопленные; это были французы, поляки, русские. Они содержались в концлагерях Домтау, Хоенбрюк, что располагались в пригородах метрополии. Война опаляла кровавым дыханием города, но большинство жителей все еще жило в победоносном экстазе, с удовольствием получая себе в личное владение послушных рабов. И лишь наш город, находившийся вдалеке от центра, прячась у Балтийского моря, пока что видел только раненых солдат и офицеров, поскольку пансионаты превратились в госпитали.

В местных борделях все чаще горел свет: роскошным солдатам вермахта нужна была любовь! А как же иначе, ведь по указанию рейхсканцелярии любая девушка должна была стать матерью нового немца, не отказывая солдату войны в своей ласке.

Публичные дома зажигались зовущими лампочками, один офицер рассказывал, что лучше было только в квартале красных фонарей в Париже! Мадам Ангелика, хозяйка нашего борделя, выбивалась из сил, девочки пахли трофейными французскими духами, а мы, дети, с любопытством взирали на менявшуюся жизнь. Спокойный город постепенно превращался в клоаку.

23

Наш город не бомбили. Он лежал далеко от стратегических целей противника, и в этом плане все было спокойно, чего не скажешь о Кенигсберге. Сброшенные советскими летчиками бомбы для меня были всего лишь слухами. Да и кто мог в это поверить? Осень сорок первого была тихой и немного торжественной, поэтому мне даже в страшном сне не могло присниться, что я окажусь в городе именно в тот момент, когда советские самолеты будут бомбить Южный вокзал и Ратсхоф.

Полыхал вокзал, полыхали близлежащие дома, полыхало небо, на которое я смотрел, зачем-то приоткрыв рот. За некоторое время до налета раздался сигнал воздушной тревоги. Он стонал, как израненная кошка, наводя суеверный ужас на обитателей. И жители метались, словно взбесившиеся крысы, поскольку опыта отсидки в бомбоубежищах ни у кого не было. Офицеры вермахта, руководящие эвакуацией населения, вели себя уверенно, и создавалось впечатление, что этим они занимались всю свою жизнь. Человек, в погонах шарфюрера, издали делал какие-то знаки своим подчиненным, и вскоре толпа людей, находившаяся в зоне опасных разрушений, уже бежала в укрытие.

Я был с Гердой. Где находилась мама, я не знал; верно, где-то с теткой, и, думалось мне, она была вне себя от ужаса. Не за себя, и не за тетку. А за меня. Я же был в надежном месте, и со стены, при свете тусклых фонарей на меня смотрел улыбающийся фюрер. Он глядел ласково, почти умильно, и многие старались пробиться к этому портрету, словно в надежде на то, что великий Адольф, протянув свою божественную длань, прикроет от снарядов свою верную паству. Да, фюрер был богом, сошедшим если не с Олимпа, то откуда-то, где было светло и вечно.

Заунывный вой воздушной тревоги продолжался, уже слышались глухие удары, обрушивающиеся на королевский город. Я представлял, как превращаются в груду искореженного металла железнодорожные составы, становясь похожими на консервные банки, разрезанные ножом.

Герда прижималась ко мне; я чувствовал ее страх, но вместе с тем, мне было дико приятно. Осознавая себя защитником, я прижимал Герду крепче к себе, что-то говорил ей ободряющее. В этот момент что-то ухнуло, послышался едкий запах, который мешал дышать. Огонь врывался в легкие, пламя от пылающего вокзала открылось взору. Самого здания не было видно, мы были глубоко, но я понимал, что вид там страшный.

Снаряд, разорвавший часть нашего бомбоубежища, был последним, после чего тревога прекратилась, самолеты улетели, и стали слышны лишь крики раненых, которые проклинали все на свете, и даже своего бога, ласково улыбающегося им со стены, чуть скривившись от ударной волны, покачиваясь на неверном крючке.

Мы выбрались в числе первых. Смотреть на боль и разбросанные изувеченные тела было страшно. Герда все больше прижималась ко мне, словно я был гарантом ее безопасности. А я? Я сам трусливо смотрел по сторонам, и страх поглощал мою внутреннюю сущность.

Некоторые люди, которые не успели спрятаться в убежище, все же остались живы. Я растерянно посмотрел по сторонам, и увидел женщину, совершенно седую, с лицом, олицетворяющим скорбь и безмерную опустошенность. Мне не пришлось напрягать свою память и включать воображение, чтобы вспомнить, что до налета эта когда-то молодая красивая дама с роскошными каштановыми волосами ела мороженое в вафельном стаканчике. Сейчас, пожалуй, это уже была не она, а совсем другая женщина, успевшая прожить целую жизнь за несколько минут авианалета.

Рядом с вокзалом горел небольшой дом. Неподалеку суетились люди, которые несли ведра с водой, кто-то лил воду из шланга, однако было видно, что все старания тщетны. Огонь уже успел поглотить здание целиком, и все попытки потушить его делались явно для того, чтобы успокоить женщину, которая кричала:

– Эй, ну есть здесь мужчины, в конце концов! Тушите! Ну же! Эй, ты, в очках, давай, кидай свой велосипед, и бросайся, туши, ну же!

Собралась праздная толпа. Никто не спешил пожертвовать своей жизнью ради догоравшего дома. Женщина поносила мужчин, на чем свет стоит, и лишь немногие вступали в схватку с огнем. Это зрелище привлекало гораздо больше внимания, и, о чудо, было так мало людей, которые бросали свой взор на догорающий Южный вокзал.

24

Вскоре возник небольшой дефицит продуктов. Постепенно стал исчезать хлеб на прилавках, фрукты, ранее бывшие в изобилии, тоже почему-то продавались в меньшем количестве. Но нашу семью это ничуть не смущало. Все проблемы, как всегда, решал дядя. Шумно появляясь в нашем доме, он, напевая что-нибудь из Вагнера, привозил с собой еду. Много вкусной еды. Той самой, что была в дефиците. Собравшись в столовой, мы все смотрели на прекрасные дорогие вина, замысловатую выпечку, торты, печенья, свежие фрукты. Дядя в эти минуты выглядел как сытый довольный кот.

– Хельга, дорогая! Скажи моему брату, чтобы шел скорее вниз. Я не люблю ужинать без него.

Потирая переносицу, на которой некоторое время назад были очки, по лестнице спускался отец, и мы принимались за ужин.

– Откуда всё это? – По-ребячески удивлялся он.

– Да, видишь ли, – ухмылялся дядя, – по новому приказу, таможня не имеет права проводить досмотр транспорта и вещей военнослужащих. Поэтому, я могу привезти тебе хоть русскую осетрину, хоть французские устрицы: всё. Не я конечно, но бойких контрабандистов хватает. Меня, по правде говоря, все это вполне устраивает. Люблю вкусно поесть, – и дядя хлопал себя по круглому животу.

Мы тоже старались не думать о плохом, тем более, что это было пока не так уж и сложно, ведь лозунги Геббельса звучали все еще поэтично, и бодро. К пропаганде привыкли, её слушали, когда-то затаив дыхание, сейчас – не выражая ничего, словно коровы, пережевывающие свою жвачку. Привыкли ко всему, интерес вызывали только местные новости, которые обсуждали оживленно, поскольку они были связаны с миром.

– У Ганса новый пиджак!

– Старик Остин вчера надрался как скотина и чуть не взорвал свою автомастерскую!

– А дочь учителя истории из школы в Георгенсвальде была замечена с больным матросом из Пиллау! То-то ей достанется от батеньки! Рука у него жесткая!

– Пуритане нынче не в моде!

В очередной раз дядя приехал в гости. Он снова был в прекрасном расположении духа, все увидели его новый мундир, и хотя город к тому времени уже был полон офицеров, дядя был местным, поэтому быстро привлек всеобщее внимание. Оберштурмбанфюрер, – высокое звание, соответствующее армейскому полковнику. Кроме того, в его автомобиле сидела красивая девушка. Как оказалось, русская.

Зайдя в дом, дядя, собрал нашу семью и гордо начал:

– Вот. Вот то, за что в том числе воюет немецкий солдат! Вскоре у каждого порядочного немца будет такая рабыня. Остарбайтер. Их везут из России… я купил ее на рынке, за десять рейхсмарок, правда, хорошая цена? Поздравьте меня!

– Это как-то гадко, – сказал отец. – И какие формулировки: «их везут».

– Да. Как животных, в вагонах для скота.

Отец отвернулся.

– Брось, братец. Не делай из меня зверя. Открой глаза, пол-Германии обзавелось рабами.

– И зачем она тебе? Что ты собираешься с ней делать?

– Ну, я холостой свободный мужчина, – дядя подмигнул моей матери.

– Жить с ней? Да она тебе в дочери годится. – Побагровел отец.

– И что? Не мог бы ты проверить, девственна ли она? – Язвительно заметил дядя.

– Генрих, тут вообще-то мой младший сын.

– Ерунда. Поверь мне, он знает уже больше, чем тебе кажется.

– Ты специально нервируешь меня? Тебе это нравится?

– Брось. Лозунг «дранг нах остен», ему уже столько лет! Он был выдвинут тевтонами, затем его подхватил великий Фридрих, потом фельдмаршал Гинденбург, а сейчас фюрер! Как не пользоваться плодами этого продвижения на восток?

– Ее пригнали одну?

– Вроде нет, была еще мать и сестра. Их всегда разлучают, и мне стоило поторговаться, чтобы отхватить именно ее. Молоденьких проще сломить, заставить покориться. В беспроигрышной лотерее мне выпал счастливый билет. Как, а? Десять марок и такой приз?

– Брат, пройдем ко мне в кабинет. Выпьем.

– Замечательно. Я, признаться, немного продрог дорогой, наверное, возраст дает о себе знать, да и еще стал часто замечать, что немеют ноги и руки. Ты не посмотришь меня?

– Посмотрю. Я, конечно, собирался в Георгенсвальде, посмотреть, как идет лечение моих больных, принимающих на курорте молочную сыворотку… Но… пойдем в кабинет.

– Молочная сыворотка… Мог бы и не упоминать про нее, – дядя обиженно засопел, потом крикнул, – присмотрите тут за Катей! Черт знает, что ей может взбрести в голову!

Отец с дядей пошли в кабинет. Брат, знаком подозвав меня, пригласил в смежную комнату и выдал стакан, показав, как им пользоваться, чтобы все, что происходило за стенкой, было хорошо слышно.

Дядя прошелся из стороны в сторону, откашливаясь.

– Мне раздеваться?

– Да. И ложись на кушетку.

– Знаешь, брат, мне не нравится, что ты так открыто противодействуешь системе. Ты слишком любишь другие нации. Порой мне кажется, что ты вообще не немец!

– Да, я одинаково люблю всех людей. – Тихо ответил отец.

– Ты из себя святого-то не строй! – Начал распаляться дядя. – Всех он любит! Я что-то никогда не замечал в тебе особой религиозности! Ты говоришь, как Христос на своих проповедях!

– Нет. Мне просто не нравится, что вы убиваете людей.

– Евреев?

– И их тоже.

Тут дядя взорвался. Евреи были его излюбленной темой.

– Евреи – они как крысы. Нет, они как падальщики. – Бушевал мой дядя в отцовском кабинете. – Даже хуже. Они готовы есть все, что лезет в рот. Даже если на это смотреть тошно. Мы, немцы, не такие.

– Да не правда все это, – тихо проговорил отец. – На Куршской косе ворон едят. Причем уже не одно столетие. Силками ловят, в сети, и едят. Неужели не знал? А ведь они тоже немцы.

– Немцы. Не немцы они! – выкрикнул дядя. – Они пруссаки.

– Подожди, а сам-то ты кто? – рассмеялся отец. – Мы-то с тобой тоже пруссаки, так же как и генерал Гинденбург.

– Ну, хорошо. Что ты мне этими воронами хочешь доказать? Что мы ничем не лучше евреев? Ты мне это брось, и про ворон, которых едят на Куршской косе, я тебя прошу, не распространяйся, тебе же лучше будет.

– Хорошо, не буду. Мне только интересно, ты когда вообще пришел к мысли о превосходстве одного народа над другими? В тебе это появилось ведь лет восемь, максимум, десять назад. Я-то отлично помню, как мы с тобой в августе 1929 года, в Пиллау, ходили на пристань смотреть на русские корабли. В тебе тогда не было ни капли злобы. Ты также, как и большинство людей на набережной, восхищался советскими эсминцами и моряками, особенно после того, как они помогли потушить пожар в булочной. Неужели не помнишь? А до войны, до четырнадцатого года, помнишь, сколько русских отдыхало в нашей Пруссии? Даже рекламные проспекты выпускались на их языке.

– Помню. Что этим ты хочешь мне сказать? – упрямо проговорил дядя.

– А то, что всему виной пропаганда, которая проела твою душу до основания. Виновны они, – отец включил репродуктор, из которого Геббельс разъяснял избранность немецкого народа. – Чему уж тут удивляться, что все вокруг словно загипнотизированы? Если в 1933 году вы, – отец повысил свой голос, – закрыли больше половины всех кенигсбергских газет. Сейчас из вашей печати наружу лезет шовинизм.

– Хватит, – дядя хлопнул кулаком по кушетке. – Этот разговор бессмысленен. Ты пытаешься убедить в меня в том, что фюрер ошибается. Эти речи опасны. Только за них твое место в лагерях. Оставим этот разговор.

– Ладно, оставим. Ты прости меня, я знаю, что исходя из сегодняшней ситуации ты прав. Прав на сто процентов, что мы не можем идти против национал-социализма, иначе будем сами в порошок стерты… Но, ты уж извини меня еще раз, однако скажи мне, чем мы, немцы, лучше, если в одном из городов нашего Замланда, сам знаешь какого, еще совсем недавно не было канализации и туалетов в городе вообще не было. Люди ходили в горшки, а потом выставляли их на улицу, а специальный человек вывозил их в общее отхожее место. Это нормально? Для арийцев? Которые являются сверхчеловеками?

– При фюрере такого уже нет, так что заткнись! Заткнись!!! – Я даже представил, как дядя брызгает слюной. После этой фразы в комнате стало так тихо, что я уже не мог ничего расслышать. Но вскоре разговор возобновился. Дядя сказал:

– Вернемся к русским. А конкретно – к Кате. Я тебе скажу так: хоть эта русская девушка и первая остарбайтер в моем хозяйстве, кого я взял для личных нужд не совсем хозяйственного характера, всего в подчинении у меня вот таких же рабов сотни! В Кенигсберге теперь все так. Открой глаза, проснись! Мир – это не сказка Ганса Христиана Андерсена! Или ты, как всегда привык жить за мной, утопая в грезах?

– Этот мир все больше становится похожим на трагедию. Мне кажется, придет время, и вы, словно тысячи маленьких императоров Неронов совершите свое черное дело! – Мой отец был упрямым человеком.

– Ты имеешь в виду сожжение Нероном Рима? Брось. Он просто ублюдок.

– Я знаю, что у большинства из вас есть на последний случай один патрон?

– Что значит у вас? А ты не с нами?

– Мне не нравится то, что происходит. Ты же юрист. Втоптаны в грязь права человека.

– Опять за свое? Мы минуту назад договорились, что ты перестанешь нести эту чушь! Они не люди.

– А кто же?

– Ты читал новейшие работы о расах? Как врачу, тебе должно быть это интересно. Ты ничего не слышал о краниометрии? Не лги мне. Пусть мне это и не очень приятно, но еще десять лет назад бельгийцы первыми стали проводить измерение черепов, чтобы различать хуту от тутси.

– Какие еще тутси?

– В Руанде, братец, в Африке. Расовая принадлежность ставилась в паспорте. Но фюрер велик! Он отделяет арийцев от неарийцев, поскольку, кому какое дело до тутси? Другое дело могучие арии…

– Это ересь. Не подумай, что я омрачаю твою деятельность, я никому больше такого не говорю, и даже жена молчит, словно в рот воды набрала, но я не хочу иметь с вашей системой ничего общего.

– Да? А что, если тебя отправят в гестапо лечить узников, ты откажешься? Молчишь? Мне стоит огромного труда делать так, чтобы тебя не трогали. Ведь ты высококлассный специалист! Твой опыт очень пригодился бы во время опытов над людьми. Не знаешь? На узниках испытывают новейшие препараты нашей фармацевтики. Чтобы потом эти препараты работали на все сто процентов. Не знал? Скажешь, новые препараты не нужны? Ты же врач. Сколько можно заниматься исследованием действенности и безопасности новых лекарств на животных? Это долгий и тупиковый путь.

– Мне…

– Тебе страшно? И я скажу тебе. Ты трус. Ты не понимаешь геополитической обстановки. Люди – это мы. Все остальные крысы и рабы. Наши корпуса победоносно устанавливают флаг третьего Рейха от Африки до севера России. Там нет людей. Есть только выродки.

– Сначала были только евреи. Чем тебе насолили все остальные?

– Ты читал работы доктора Геббельса? Ты хотя бы «Мою борьбу» фюрера прочитал?

– Нет. Но ты не ответил на мой вопрос. Если придут они, выродки, у тебя есть патрон для себя?

– У меня их пять. Ровно столько, чтобы уложить всю нашу семью вместе со мной. Ты что же думаешь, если придут они, тебе будет даровано счастье? Я – в высоком чине, служу в СС. И за это тебе скажут: «Какой славный у вас братец, доктор Шварц».

– Я не спрашиваю про нас. Для себя лично ты припас?

– Найдется.

Дядя сердито засопел и выкрикнул:

– Ну, что там у меня, братец?

– У тебя проблемы с венами, брат. Ноги никогда не будут теплыми. Встань, я осмотрю тебя целиком.

Через некоторое время послышался голос отца:

– У тебя букет болячек, ты насквозь гнилой. Перечислять все?

– Умный стал? Вырастил на свою голову, загибаясь в шахтах. Мне не нужны твои диагнозы. Мне нужны способы избавления от симптомов.

– Я напишу тебе все на бумаге. Не кипятись. Девочку твою смотреть? Что ты с ней собираешься делать?

– Не знаю. Что-нибудь придумаю. Так ты все еще не понимаешь меня?

– Нет. Так не живут. Это не правильно.

– Ты это совершенно точно говоришь?

– Да. Ты ведь тоже не понимаешь меня.

– А что ты хочешь? Чтобы я перестал жить? Чтобы я ударился в пуританские размышления, вроде твоих?

– Я ничего не говорю. Что еще изволит мой старший брат?

Повисла долгая пауза. Через некоторое время отец спокойным голосом продолжил:

– Насколько мне известно, фюрер сам терпеть не может развратников. Он любит чистую семью, образцы для подражания всей арийской расе, например, как чета Геббельсов.

Послышался шум, и через некоторое время дядя, хлопнув дверью, вышел в гостиную, а затем закрылся в своей старой комнате. Впрочем, через некоторое время снова вернулся к отцу.

– Герман, у меня есть еще одна проблема.

– Я слушаю тебя.

– У меня проблемы с потенцией. Я наврал тебе, когда сказал, что буду жить с Катей. Для меня это невозможно. Это уловка для общества. Все живут, я не хуже. Скажи мне, ты можешь меня вылечить? Мне стыдно идти к кому-нибудь еще. Я вообще-то ничего не стыжусь. Мне плевать на многие вещи. Но этот факт вгоняет меня в ступор.

– Я посмотрю.

Через некоторое время послышалось:

– На лечение уйдет время. Возможно, очень длительное.

– Тогда вот что. Я оставлю Катю вам. Не надо мотать головой, братец! – властно осадил отца дядя. – Не надо! Приобщайся к общегерманским ценностям. Она остается здесь. В Кенигсберге она мне не нужна. Я найду себе тетку постарше, которая будет варить мне обеды и ужины, убирать в доме. Садовника себе найду. Чтобы все было в ажуре. Это война, брат. Ты что, не знаешь, что на войне бывают трофеи?!