Текст книги "Домик на Кирхен-Штрассе"

25

– Тебя правда привезли из России? – спросил я как можно небрежнее в первый день нашего знакомства. Мне казалось, что такая форма общения поможет скрыть волнение. Как-никак, я слышал, что дядя называл ее рабыней.

– Привезли?

Я понял, что слово «привезли» больше подходит для вещи, но всё же, утвердительно кивнул.

– Нет.

– А откуда ты? Дядя сказал, что тебя пригнали вместе с матерью и сестрой.

Признаюсь, что наше общение с Катей начиналось несколько необычно, поэтому я, чтобы скрыть внутреннюю неловкость, откашлялся и почему-то пробасил:

– Меня Людвиг зовут.

Обернувшись на комнату отца, я взял ее за руку и потащил к себе.

– Катя, ты не бойся. Папа у меня хороший. Мы не сделаем тебе ничего плохого. Так откуда тебя привезли? Дядя купил тебя в Кенигсберге? А кто купил твою маму и сестру? – только потом я понял, какие ужасные вопросы я тогда задавал. Но в тот момент любопытство было сильнее.

Не глядя на меня, Катя сказала:

– Эти женщины не были моими родственниками. Твой дядя перепутал. Но прав он в одном… Действительно, семьи очень часто разлучают.

– Людвиг! – послышался громогласный рев дяди. Куда ты подевал эту остарбайтер?

Я открыл дверь, показал пальцем на Катю. В этот день мы больше с ней не разговаривали.

Как только появилась возможность, я снова вернулся к своим расспросам. И постепенно, словно меня где-то учили выпытывать у людей их секреты, узнал Катину историю от начала и до конца. Она рассказывала:

– Вначале меня угнали в Лицманштадт, где я работала на текстильной фабрике. Довольно быстро один немецкий офицер, – она мельком взглянула в мою сторону, – забрал меня. Вскоре я оказалась в Дрездене. Затем по месту его службы – во французском Руане, потом в Париже. Оттуда мне удалось пробраться в свободную зону, на побережье, в Марсель. Я сумела раздобыть все необходимые документы, чтобы покинуть Европу и уплыть далеко, в Америку. Но… – она снова украдкой посмотрела на меня, – теперь я здесь. Весь этот путь занял у меня всего один год.

В Марселе по документам я была Катрин Кератри, девушка, родившаяся в пригороде Дижона в крестьянской семье. Мои названные родители, верно, и до сих пор проживают там. А их дочь, насколько мне известно, погибла. Не знаю, правильно ли то, что я присвоила ее имя, но это была единственная надежда на выезд из страны. Быть может, меня когда-нибудь обвинят в малодушии, так как многие француженки примкнули к рядам Сопротивления, и в моей стране женщины гибли от рук немцев… Но, Людвиг, поверь мне… Жизнь дается лишь однажды, и громкие лозунги – такая мишура…

Марсель – это портовый город, вроде вашего Кенигсберга, только лежащий значительно южнее. Недалеко от него была граница с Италией, и, конечно же, это чувствовалось хотя бы в гастрономических пристрастиях горожан. Я частенько обедала в местных пиццериях, а вечерами в них же слушала истории тех, кому остался всего один шаг, чтобы взойти по трапу парохода.

Уехать навсегда хотела, чуть ли не половина города. Кого здесь только не было! Греки, итальянцы, бельгийцы, французы, и даже немцы, выдававшие себя за кого-то еще.

Перво-наперво, мне следовало получить разрешение на проживание в Марселе. Этим ведали в префектуре города. В одном кафе я познакомилась с работником порта, его жена умерла, и он не имел никакой возможности заниматься своими детьми. За то, что я согласилась стать их няней, он узаконил наш брак. Так у префектуры не осталось ни малейшего повода выдворять меня из города. Но это было только полдела, поскольку следовало получить приглашение из какой-нибудь страны на въезд.

Вместе с детьми я ходила по улицам и прислушивалась к разговорам людей. На счастье, какому-то старому дельцу из Венесуэлы требовалась помощь в дороге. Он был очень стар, и самостоятельное путешествие на другой конец света могло стоить ему жизни. Я получила у него должность. Формально я считалась референтом, а на самом деле была сиделкой пожилого господина. С детьми и моим спасителем мне пришлось расстаться, но я по мере возможности всегда приходила к ним. Стоит отдать должное Клоду (так звали моего мужа), он отнесся с пониманием к моей затее.

К сожалению, даже всего этого было не достаточно. У меня было разрешение на проживание в Марселе, приглашение из Венесуэлы. Вскоре я получила и визу в эту латиноамериканскую страну. Но у меня, по-прежнему, не было разрешения на выезд из Франции. Кроме того, бессмысленными бумажками являлись все визы, так как у меня не было транзитных документов.

– Что это такое?

– Понимаешь ли, Людвиг. Пароход плывет через множество разных стран. И никакая из них не желает принимать беженцев у себя. Правительства этих государств должны быть уверены, что ты не сойдешь к ним на берег, чтобы остаться жить. Для этого они выдают транзитные визы, разрешающие просто следовать по их территории. Но беда в том, что все документы имели свой срок годности. К тому моменту, как я получила все визы, у меня закончился срок разрешения на отъезд. Мой старик оставил меня и рискнул самостоятельно отправиться в путь. Не знаю, как он доплыл без меня! У него была страшная болезнь – всё тело месье подергивалось в мелких судорогах, ни секунды он не мог оставаться без движения. Даже стакан с водой ему было тяжело поднести ко рту так, чтобы в нем осталась хотя бы половина от налитой воды.

Я снова вернулась в свою комнату к детям.

Наступала осень. На море участились шторма, часто шел дождь. По тротуарам бежали горожане вслед за потоками воды, стекавшей с ливневых стоков. Несчастные, удрученные, раздавленные неудачами. Огромное количество людей так и не смогло покинуть побережье.

– А как же ты оказалась у нас?

– В моих документах нашли какой-то изъян. Не знаю, что вызвало сомнение оккупационных властей. Однажды на улице меня поймал за руку немецкий офицер. Он сдернул с моей головы капюшон и ударил по лицу. Это был мой прежний хозяин. Мне еще раз напомнили о том, что я просто вещь.

Вскоре обратным маршрутом я потянулась прочь от города, который подарил мне мечту. С хозяином я перебралась в Лион, оттуда, практически сразу – снова в Париж. Из Франции – на территорию Рейха. Его работа как-то была связана с инспектированием войск, именно этим только и можно объяснить такие частые переезды. Однако, вскоре он погиб, и меня купил твой дядя.

Катя замолчала. Я тоже не знал что сказать. В моей комнате было темно. Было лишь слышно, как за окном шумит ветер.

Так Катя осталась с нами. Она помогала мне делать уроки. Оказалось, у нее был прекрасный немецкий, хороший французский и сносный итальянский. Порой, она рассказывала мне удивительные вещи! Кроме того, теперь она готовила нам еду, и наша семья познакомилась с украинским борщом, холодным свекольником, удивительными русскими блинами – символами солнца, а также другими славянскими блюдами, которые пришлись нам по душе.

26

Осень пришла стремительно, словно ее надуло ветром. Птицы, печальной вереницей, тянулись на юг. Сады и огороды пустели, становилось неуютно и сыро. Все чаще шел дождь, который дополнял и без того унылую картину. Лишь днем иногда все еще пригревало и скупое солнце дарило свои прощальные лучи. Из окошка было видно, как люди кутались в свои плащи, мечтая побыстрее достигнуть порога своего дома; рабочие что-то выкрикивали, ругаясь на непогоду, поправляющие здоровье солдаты и офицеры все чаще засиживались в пивных, где было тепло, пахло жареными сосисками, а обстановка напоминала предвоенную.

Катя ходила за продуктами, к ней привыкли и уже не тыкали пальцем. По правилам, она носила специальную нашивку с буквами «OST», помогающую характеризовать ее как остарбайтера, но, зная, что она принадлежит к нашему дому, ее никто не трогал.

Я выучил некоторые русские слова, и уже сносно мог произносить простейшие фразы. Об этом никто не знал, это была наша с Катей тайна. Сам не знаю, зачем я тогда учил этот язык. Скорее всего, потому, что в этом был дух противоречия.

В гитлерюгенд я не собирался, хотя там можно было найти все, что угодно, сообразно своим увлечениям. Но это было идеологически чуждо. Внушаемый отцом и братом, я ненавидел идолопоклонство. Поэтому русский язык стал моим внутренним протестом.

Как-то мы вышли из дома и направились по дороге, ведущей на высокий берег моря, с которого даже был виден соседний Нойкурен. Сидя на берегу, мы смотрели, как плещется море, сурово разбиваясь об волнорезы. Волны поднимались высоко, пожалуй, даже выше человеческого роста, хотя с высоты сорока метров, я мог и ошибаться. Море было чем-то недовольно, я давно его не видел таким. Оно бросалось на берег, как дикий зверь, и лишь удаленность от него давала мне ощущение спокойствия.

Быстро темнело, мы сидели молча. Я не знал, о чем думает Катя, но заметил, что она все время глядит на ярко-красное заходящее солнце.

– Оно похоже на ваш флаг? – сказал я.

Не услышав ответа, я вдруг спросил:

– Расскажи мне, как падают бомбы?

– Бомбы?

– Да.

– Ты никогда этого не видел?

– Никогда. Лишь однажды я попал под обстрел, была воздушная тревога, но мы спрятались в убежище.

– Тебе повезло. Знаешь, это страшно, когда бомбят. Бомбы похожи на… рыбок, которые падают с неба. Их не успеваешь толком рассмотреть, потому что через мгновение они обрушатся на твой город, чтобы стереть с лица земли все самое прекрасное.

– Я видел. – Вдруг я сжал кулаки. – Как они разрушили Кенигсберг.

– Мой город разрушен больше.

– Он тоже на море, как и мой?

– Нет.

– Там есть река?

– Есть.

– Как Прегель?

– Нет.

– Меньше? – я засмеялся.

– Нет. Гораздо больше Прегеля. Прегель – это жалкий приток, мелкий ручеек, – Катины губы сложились в пренебрежительную усмешку, – в России есть такие реки, размер которых необъятен. Они как море. – Катя закрыла глаза.

– Пойдем. – Я подергал ее за рукав. Мне было обидно за наш Прегель и за наше море. – Уже темно.

– Пойдем. Извини меня. Я не должна была всего этого говорить.

– А что, в вашем городе тоже есть каменные дома?

– Есть. И дворцы тоже есть. И каменные мосты.

– Ты не врешь?

– Совсем нет.

– Дядя говорит, что вы все азиаты. И у вас правда есть дворцы?

– Правда.

– Как же называется твой город?

– Смоленск.

Я потянул ее за рукав, и мы, петляя между соснами, устремившими свои кроны в небо, удалялись от моря вглубь города. Запах йода остался позади.

27

В недрах старой книжной полки я отыскал небольшую брошюру на иностранном языке. Немного подумав, я показал ее Кате:

– Это на русском?

– Да, – ее глаза округлились, – откуда это у тебя?

– В книжном шкафу нашел. Что здесь написано?

– Это путеводитель. Да! Точно, «Путеводитель по Кенигсбергу и прилегающим морским курортам». Невероятно… Я и подумать не могла о существовании такой книги… 1912 год. Издано для русских путешественников. Смотри, Людвиг, – она почему-то развеселилась, – эта буква называется твердым знаком, и теперь в конце слова ее не ставят. Так писали, когда в России был царь.

И она рассказала мне про русского императора, про революцию, про то, как ее страна стала республикой. Как похоже на немецкую историю, – невольно подумал я. – У нас тоже свергли кайзера и, после революции, власть перешла к народу…

Здесь же, на книжной полке, лежал и последний номер «Гартунговой газеты», той самой, в которой перед своей эмиграцией опубликовался Томас Манн.

Впрочем, больше всего мне запомнилась публикация пятилетней давности, в которой приводилась речь фюрера. Он говорил: «у нас перенаселение, поэтому мы не можем прокормиться на своей земле. Окончательное решение заключается в расширении жизненного пространства…»

Что ж, с тех пор пространство действительно расширилось, но было ли оно жизненным? Вопрос был отнюдь не риторическим, но я не находил на него ответа…

28

Ходили слухи, что в Кенигсберге вовсю шла светомаскировка от вероятных налетов русских. Полицейским не разрешались отпуска, поскольку в городе участились грабежи. С ними боролись жестко: сажали в тюрьмы, расстреливали, и даже вешали. Не знаю, что делали с крестьянами, поскольку сельские жители всё чаще стали «незаконно» забивать свой собственный скот. Каждый немец уже понял, что блицкрига не получилось…

Зиму 1941—1942 годов мы пережили с трудом. Сейчас в это трудно поверить, но термометр на улице редко показывал больше минус тридцати градусов. Не помогали ни теплые куртки, ни вязаные варежки. Это была какая-то «русская» зима…

После крупных поражений нашей армии на Востоке, отец принял решение реконструировать бункер под нашим домом для защиты от русских снарядов. Собственно говоря, строительство бомбоубежищ жители всего Замланда начали задолго до того, как стало понятно, что фюрер начнет войну с Россией. Люди старшего поколения еще прекрасно помнили первую мировую, поэтому, практически сразу же после ее окончания, они начали создание бункеров.

Как правило, бомбоубежища имели толстые стены, толстый сводчатый потолок, способный выдержать прямое попадание снаряда в дом, а также обрушение всех опорных конструкций здания. Кроме того, дверь в бункер была тяжелой, из металла, с резиновыми прокладками по периметру. Всё это делалось для защиты от смертоносного газа иприта, который отправил на тот свет не одну тысячу немцев на полях сражений. Да, мы всегда строили дома обстоятельно!

Решив реконструировать бункер, отец, тоном, не терпящим возражений (что вообще было не свойственно для него), заявил:

– Вы пока с матерью поживете у тетки в Кенигсберге. На время ремонта.

Мама заспорила:

– Герман, я не хочу с детьми ехать в Кенигсберг. Его уже бомбили. И не один раз. Мне страшно.

– Хорошо. Я попрошу брата поселить вас в его квартире. У него в доме есть и бомбоубежище.

– Ты помешался на этом бункере, – бросила мама, но всё же стала собираться в Кенигсберг.

29

Я очень часто говорю «отец», и очень редко – «мама». Все дело в том, что она не любила меня. Нет, мама иногда играла со мной, интересовалась жизнью в школе, но за всем этим я замечал что-то механическое, словно она делала это больше по инерции, чем по любви. Мне кажется, что и мой брат не представлял для нее какой-либо ценности. Мы были для нее всего лишь ширмой, за которую могла укрыться от досужих взглядов добропорядочная замужняя женщина.

Мама навсегда осталась в моей памяти такой: холодной и безучастной. Я не раз слышал, как она говорила тетке, что ей не нравится мой запах, что я дурно пахну. Но все матери обычно не замечают таких вещей…

В свои тридцать пять лет она была вполне хороша собой. Белокурые кудри спадали волнами на ее плечи. Тонкий нос. Глаза, непонятного голубовато-стального оттенка, глядящие на меня спокойно, словно на пустое место. Маленький рот, все время немного приоткрытый, и узкие, чересчур белые зубы, которые даже не гармонировали с ее серым, немного пепельным лицом.

Обычно она со скучающим видом глядела на меня и оживлялась лишь тогда, когда появлялся отец. Да, вот кого она в действительности любила! Для него надевались красивые платья, на столике в будуаре появлялись все новые духи, которыми она старалась привлечь своего супруга.

Говорила она достаточно быстро. Немного картавила. Иногда я замечал радость на ее лице, когда нас задерживали в школе. Мне думалось, что она была бы не против, если бы я остался в ней навсегда.

Несмотря на все это, я-то её любил, ведь дети не выбирают своих родителей…

30

К октябрю погода, как обычно, испортилась. Все чаще дули ветра, море было неспокойным и грозным. Волны бежали на берег, напоминая военный десант: сникнув у берега, мне казалось, будто это солдаты высаживаются на сушу. Через мгновение набегала следующая волна – и снова происходила высадка воображаемого десанта.

Листья берёз пожелтели до золотистого оттенка и, отрываясь от веток, накрывали своим волшебным покрывалом пугливо прижавшуюся от холода землю. Я сравнивал деревья с колосьями созревшей пшеницы. Между тем, с Балтики несло холодом, сильный ветер усаживал на губы частички соли. По променаду уже не бродили пары, на улицах все реже попадались разбитые с претензией на мирную жизнь воздушные кофейни; кельнеры услужливо не наклоняли голову, так как посетителей с каждым разом становилось все меньше. Я чувствовал, что еще чуть-чуть, и мы снова будем отрезаны от внешнего мира. Поезда все реже будут привозить отдыхающих к нам на побережье, и я снова буду чувствовать себя местечковым мальчиком, желающим вырваться куда-то далеко, и улететь, став чайкой, или альбатросом, чтобы, рассекая широкими крыльями прозрачный воздух, лететь над морем вдаль.

31

В который раз я проверил, как накачаны шины на моем велосипеде, и, взобравшись на него, зашелестел колесами по дороге. Промчавшись мимо башни, успев при этом распугать голубей и забрызгать водой из лужи зазевавшегося прохожего, я выехал на дорогу, ведущую в Георгенсвальде. Бытовала легенда, что место было названо в честь курфюрста Георга. Эти земли всегда славились обилием дичи и всякого зверя. Как многие дворяне, курфюрст любил охоту, и, отдыхая после нее, однажды уснул под деревом. Проснулся он от того, что почувствовал рядом чье-то тяжелое дыхание. Очнувшись, Георг увидел, что это огромный медведь. Подоспевший вовремя слуга заколол хищника, а благодарный курфюрст даровал ему эти земли. Дальновидный землевладелец назвал эти угодья именем своего господина – Георга.

Эта история быстро промелькнула у меня в голове, вскоре растворившись в море других мыслей. Не знаю почему, но я крутил педали с остервенением, ни мало не заботясь о том, что на обратный путь мне попросту может не хватить сил. Тем временем темнело: осенью сумерки спускаются довольно рано. Справа чернел лес, слева, наконец, начали попадаться жилые дома. Я вглядывался в них, словно пытаясь разглядеть что-то сокровенное и важное. И я разглядел. На фасаде неприметного двухэтажного дома, скрытого в зарослях деревьев и кустарников, была надпись. Словно загипнотизированный, я слез с велосипеда, и, раздвигая голые ветки, сощурив глаза, прочел: «в стадах нет ничего хорошего, даже когда они бегут вслед за тобою». В этот же миг мне в лицо ударил луч то ли небольшого прожектора, то ли фонаря, а недалеко показался странный тип с охотничьим ружьем.

– Кто здесь?

Я поспешно сел на велосипед, и, развернувшись, покатил в обратном направлении. Но я успел услышать:

– И тот, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит!

Брошенная мне вослед фраза и надпись на доме еще долго не давали мне покоя…

32

Дорога к концлагерю имела два пути из нашего города: либо на Кенигсберг, либо через Георгенсвальде. Оба пути представляли собой узкоколейную трассу, на которой с трудом разъезжались два встречных автомобиля. По обочинам были посажены липы и ясени, первые из которых летом благоухали медоносным запахом, привлекая пчел и шмелей. Кроны старых деревьев плотно смыкались над дорогой, и с воздуха её было практически незаметно, что было важным стратегическим моментом. Дядя, подняв свой палец вверх, изрекал:

– Еще со времен античного Рима, дороги являлись артериями государства. От их качества напрямую зависит наша жизнь.

Вечером брат шепотом говорил мне, что вскоре из этих артерий потечет кровь, так как не все немецкому оружию бряцать на востоке и на западе. Я удивлялся такому открытому антипатриотизму, впрочем, до тех пор, пока по этой дороге не увезли отца.

Вечером, под занавес лета сорок третьего года, когда солнце уже почти сошло на нет и улица освещалась фонарями, у нашего дома остановился армейский Мерседес. Из него вышли трое, водитель остался сидеть в машине. Отец работал в кабинете, мать готовилась подать нам ужин. Я сидел за столом и смотрел в окно, а брат, тот уже где-то целую неделю пропадал, и ходили слухи, что он там, где все антифашисты. Это было не менее страшно, чем, если бы он был на фронте. Тем не менее, в доме об этом предпочитали не говорить.

Помню последнюю ссору моего брата с дядей.

– Ты жалкое ничто. У тебя нет Родины, Мартин. Ты крутишь своей головой по сторонам, словно пытаясь рассмотреть место, где потеплее. Коммунисты, анархисты, антимилитаристы, христианские демократы – все они сборище недоумков. Разве думают они о величии своей страны? О своем доме? Фюрер думает о всех нас. Если мы победим, то на много веков вперед решим проблему выживания для своих потомков. Своих детей. Внуков. Правнуков. Настоящих арийцев. Надо бороться, и если бы все делали это с полной самоотдачей, если бы…

– Если бы все были кретинами и хотели умереть за идеи фюрера, так ты хотел сказать? – перебил дядю Мартин.

– Что??? – Лицо дяди вытянулось.

– А то, что патриотизм – это добродетель скотов.

– Что ты сказал?

– Это не я, это Оскар Уайльд.

– Этот гомосексуалист? Его ты видишь своим примером? Ты неуч, что ты понимаешь в жизни, – дядя взмахнул рукой, но лишь для того, чтобы оправить волосы, спадающие на лоб.

– Зато ты такой ученый.

– Не хами мне. Да, я закончил университет. Изучал юриспруденцию. Скажи мне, что ты не прав. Скажи, Мартин.

– Хорошо, я не прав, дядя. Прав Геббельс.

– Да, Йозеф Геббельс прав.

– Точно?

– Да.

– Тогда ты зря учился в своем университете, потому что твой обожаемый министр пропаганды говорит про юриспруденцию, что она продажная девка политики. – Брат засмеялся.

– Завтра же поедешь на фронт, – прошипел дядя, – долго я с тобой нянчился.

С той поры прошло несколько месяцев, на фронт Мартин так и не попал.

С содроганием вспоминаю, как трое в военной форме, что вышли из Мерседеса, остановившегося под окнами, постучали в нашу дверь. Мне показалось, что в этот момент особенная тьма опустилась на город, Балтика закипела, как котел в преисподней, а с кирхи зазвучал звон колоколов; все это рисовала моя детская психика, которая была напугана происходящим.

Отец собрался быстро. Он кинул взгляд на мать, что-то ей сказал, сел в автомобиль, который, издав победный рык, повез его дорогой на Кенигсберг. Старые липы склоняли свои лысые кроны, грязь летела из-под колес. Вскоре показался город, автомобиль въехал через бранденбургские ворота. На горизонте уже виднелся королевский замок и, вскоре, показалось отделение гестапо.