Текст книги "Домик на Кирхен-Штрассе"

33

Гестапо показалось, надвинувшись как скала, вдаваясь своей мрачной постройкой в небо. О том, что когда-то это было обычное гражданское строение, даже не думалось. Война изменила все: мышление, сознание, быт и даже привычное слово «мир». Мира не было, была только война, дыхание которой ощущалось даже здесь, за линией фронта, в том числе, в озлобленных взглядах остарбайтеров, согнанных с покоренных территорий.

Первый допрос доктора Шварца был опустошителен. Он опустошил все, что только можно опустошить: покалечил душу, изуродовал телесно. Удары сыпались один за другим, и через несколько часов он был подобен разделанной туше.

– Доктор, вы, конечно, бывали в морге. Как вы считаете, на кого вы похожи? Вы похожи на труп. Вспомните, как это обычно происходит. Заходишь в зал, где идет вскрытие, а там такая картина: человек в халате, шапочке, и фартучке, с остервенением режет очередную старушку, которая похожа на свежеощипанную курицу. Телеса болтаются из стороны в сторону, кровь то тут, то там… начинает проступать мертвенная бледность, кое-где трупные пятна, специфическая окраска…

– Что вы хотите?

– Вы выглядите сейчас немногим лучше. Признайтесь во всём. Покайтесь. – Обвинитель захохотал и сложил руки у груди, как это обычно делают священнослужители. – Мне бы пошла сутана, верно? – Он подмигнул.

– Ваши доводы абсурдны. – Угрюмо ответил доктор.

– Да? Но наш высокопоставленный обвинитель так не считает. Повторю еще раз: вам вменяется связь с коммунистами, укрывательство собственного сына, подделка медицинских документов (он ведь у вас здоров как бык!). Хотите знать еще? На! – Он швырнул в лицо доктору бумагу, напечатанную на гербовом листе с орлом. – Читайте! Сможете хоть что-нибудь опровергнуть? Давайте! Я веду себя с вами мягко. Знаете, вашу семью приказано не трогать, хотя обычно в таких случаях, ваш домик, как любовно его называет ваш младшенький, на Кирхен-Штрассе, непременно бы заселился другими людьми, а ваша жена, с вашим дитятем, продолжили бы служение великой Германии в Польше, в бараках Освенцима. Про Бухенвальд слышали? Там написано, при въезде, «каждому свое». Надо было любить фюрера, доктор. И еще. Ну зачем же вы, когда преподавали в университете, выгнали меня? А ведь я подавал надежды. Но даже мне не удалось бы ничего сделать, если бы не тот, кто упрятал вас сюда.

– Кто это?

– О, тайна, доктор, тайна.

– Я могу обратиться в высокие инстанции? У меня брат… у меня брат в СС. Вы пожалеете! В первую мировую я оперировал на полях сражений! У меня есть крест!

– Ха! От защиты к нападению! Футбол, футбол… наш фюрер тоже любит нападение, защита – это неинтересно. И я тоже люблю нападать. Получи, сука! – Он ударил Шварца носком ботинка в живот, потом подошел, взял его за голову и несколько раз плюнул в лицо. Слюна, словно желчь, стекала со лба на подбородок. – О чем ты думал, Шварц, когда принимал у себя еврея? Ты что, не знаешь, что они не считаются людьми? У этого жида, что, не было нашивки в виде звезды Давида? Почему ты его принял и лечил?

– Я давал клятву. – Прошептал доктор.

– А клятву фюреру? Мы все давали клятву фюреру! Или ты признаешь его действия ошибочными? – он указал пальцем на висящий над столом портрет Гитлера. – Мразь, жалкое ничтожество. – Отпущенная голова доктора безвольно откинулась назад.

– Я… я… принял его, потому что он был при смерти…

– Лжешь! Если бы он был при смерти, он бы не дополз в ваш домик… хе-хе… на Кирхен-Штрассе. Твои проступки перед нацией велики, кроме того, нам известно, что за тебя никто не заступится. Машина гестапо перемелет тебя. Молох. Молох.

– Мой брат…

– Ты будешь гнить! Сначала здесь, потом… близ Кенигсберга, в Домтау. Оревуар! Увести эту падаль!

34

– Знаешь, Шварц, принято решение не истязать тебя физически. Ты слишком слаб. И скоро сдохнешь. Кроме того, ты упрям, как осёл. Молчишь, а это не может не огорчать.

– Я молчу, потому что ничего не знаю.

– Твой старший сын, Мартин, был замечен в выпуске подпольной литературы, он коммунист?

– Я не знаю, я ведь уже это говорил.

– Он был замечен. Знаешь, что мы делаем с теми, кто замечен? Мы их вешаем. Если ты не скажешь, где он, мы повесим тебя, а потом, когда найдем, повесим и его.

– Я не знаю, где он.

– А если бы знал, сказал бы?

– Нет.

– Почему?

– Потому что он мой сын.

– Сейчас мы поедем с тобой кататься. Ты любишь кататься? Что? Не слышу, говори громче! Тяжело говорить? Кто тебя бил? Я тебя бил? Нет, доктор, я тебя не бил, я тебя допрашивал. Ты же преступник. А бил, по всей вероятности, ты себя сам, как японский камикадзе. Однако вернемся к моему вопросу. Кататься-то ты любишь? Опять нет ответа… ну так вот что я тебе скажу. После того, как ты меня отчислил из университета, мне пришлось столько кататься… не мог же я приехать домой к своему отцу, и сказать, что меня выперли? Он был мясник, и меня бы тоже пустил на колбасу. Я катался по Баварии, Саксонии, всю Пруссию исколесил, пока не вступил в штурмовики, и вот сейчас, морда, я повезу кататься тебя. На выход!

Доктор потерял счет дням. Его тело нестерпимо ныло, чаще всего он был в забытьи, бредил, и в это время не чувствовал ужасной боли. Через месяц раны поджили, и вода, которую он пил из унитаза, поскольку суточной тюремной нормы ему не хватало, уже казалась родником, спустившимся с альпийских лугов. Его повезут куда-то кататься? Что за бредовая идея. Он знал, что это неспроста, но зачем все это, не позволяло додумать время.

– Знаете, доктор… Выгнав меня из университета, вы нанесли мне настоящую душевную травму… Интересно, как я справился? А даже если и не интересно. Все равно. Вы всегда с пренебрежением относились к психиатрии. Уж я-то помню. Брезговали! А я в 1932 году прочитал книгу доктора Иоганна Шульца, уверен, что не читали. «Аутогенная тренировка». Конечно, вам это мало что говорит. Это самовнушение. Уже в 1933 году я был в числе первых, кого доктор Шульц обучил этой методике. Я самовнушил себе, что я сильный, выносливый, для меня нет преград. Я не признаю эмоции, сантименты и все эти сопли! Я полностью контролирую себя.

– Заметно. – Сухо проронил доктор.

– Что??? Завидуете? У вас-то сейчас кошки скребут. Самое время воспользоваться самогипнозом. Но, увы и ах! Не владеете! В 1936 году великий Иоганн Шульц стал заместителем директора Национального института психологических исследований и психотерапии. Я читал его новые работы. В них он предлагает стирать с лица земли вредный балласт, вроде вас.

Бывший студент доктора взглянул на часы и словно паяц всплеснул руками:

– Ну что же, доктор, теперь поехали? Ганс, трогай.

Водитель повернул ключ зажигания, машина, сквозь открывшиеся ворота, выехала в город. Сотрудник гестапо вальяжно полусидел-полулежал, выпятив вперед свое упитанное брюхо. Внезапно, хмыкнув, он проговорил:

– Смотрите, доктор, королевский замок, какая изящность, какие линии! Как он стоит, не тронутый временем! Все уходит, люди, эпохи, а он незыблем. А эта кирха королевы Луизы! Вы знаете, какая она была? Говорят, красотка. Бонапарт, и тот был поражен ее прелестями, – он плотоядно усмехнулся.

– Мне по душе кирха Креста.

– Поклонник современного стиля? Однако, доктор, однако! Так или иначе, мы скоро подъедем к порту, смотрите, сколько кораблей! Какая красота и мощь, жизнь-то кипит! Вы чувствуете это, доктор, а? Ну ничего, ничего, сейчас мы поедем за город. Узнаете дорогу? Да-да-да! Все правильно. Едем в ваш город. Туда, к седой Балтике! Смотрите, уж и липы свои кроны над нами сомкнули… еще минут сорок-пятьдесят, и мы будем на месте. А если вернуться к теме религии, то вот что я вам скажу. Я разделяю мечту нашего рейхсфюрера… И тоже, как и он, не прочь повесить Папу в тиаре и в полном облачении на площади Святого Петра!

Гестаповец замолчал. Мелькали поля, засаженные злаками, горели огни в деревенских селениях. Доктору показалось, что он даже слышит мычание коровы. Идиллия жизни была до того неуместной, что ему захотелось плакать. Он мысленно звал к себе своего брата, ему хотелось как в детстве, уткнуться ему в колени, и, так и спать, думая о том, что сегодня вечером брат поведет купаться на пруд, а, может, даже покатает на лодке!

За мыслями прошла дорога. Машина въехала в город, загромыхав по брусчатке. Доктору показалось, что среди деревьев он увидел лицо своего сына, младшего, впрочем, скорее всего, это ему привиделось. Они вышли у одного из многочисленных кафе. Сели за столик. Молчаливый и бесшумный кельнер терпеливо стоял, ожидая заказа.

– Эй, кельнер, тащи сюда все, что у вас есть, мы с доктором желаем кушать. Ты знаешь доктора?

Кельнер знал Шварца хорошо, он у него лечился. С грустью посмотрев на его изуродованное лицо, он сказал:

– Я его пациент.

– Это прекрасно. Прекрасно. Тогда ты, скорее всего, знаешь, что любит кушать твой доктор? Неси давай. Быстрее.

– Слушаюсь, господин офицер.

Кельнер ушел, они остались вдвоем.

– А теперь смотри, Шварц, смотри внимательно. Смотри, как течет жизнь, как по улицам идут праздные толпы, как тучи мужчин идут в дома терпимости, как цветочницы продают свои цветы, как по вашему променаду ходят пары и на море купаются дети, женщины и все, кто хочет! Смотри, как ваша знаменитая башня все так же смотрит в небо, и с высоты своих двадцати пяти метров гордо взирает на тебя! Смотри, как сосны благоухают смолой. И, какой успех! Смотри, твоя жена идет за покупками! Все также. Город прекрасен. Ничего не изменилось. Смотри! Смотри! А ты в тюрьме. Все точно также. Все, как и было… Всем хорошо…

35

Следующая поездка была мене утомительна, чем первая, и доктор уже знал все, что ему скажет Рольф Кленце. Да, он вспомнил имя этого толстого ленивого студента. Доктор был уверен, что и в этот раз он расскажет ему о том, как прекрасен мир, как пахнут цветы, и что миру не стало даже чуточку хуже от того, что доктора в этом мире уже нет. Подобные разговоры уже не доставляли боли, он сумел совладать с самим собой, и практически равнодушно взирал на районы Кенигсберга, которые они проезжали. Мелькали Трагхайм, Альштадт, Лёбенихт, Кнайпхоф. Все они вызывали в нем чувство отрешенности, в которое иногда прорывалось отчаяние. Стоило признать, что два места определенно бередили его душу: это порт, и аэродром Девау, который они иногда объезжали за несколько километров. Ему хотелось уплыть или улететь отсюда куда-нибудь далеко! Он забывал, что шла война, и отправиться куда-либо просто так вообще не представлялось возможным.

Рольф Кленце был превосходным мучителем; он не только прекрасно бил, умея на допросах заставить сказать то, чего вовсе никогда не происходило, но и умел раздавить морально; выходило, что курсы психологии при университете не прошли даром.

– Вот, понимаешь ли, доктор, я собственноручно убил на допросах пятнадцать человек. Думаешь, мне составит труд убить и тебя? Я – профессиональный работник «Geheime Staatpolizei!» Я могу все, разными средствами. Я знаю всё про всех, у меня разветвленная сеть провокаторов, я тебе даже могу рассказать, во сколько в твоем доме вчера погас свет. Понимаешь, я не создатель, но определенную власть над этим маленьким вверенным мне мирком имею.

– Во сколько они легли спать?

– В девять. Да это совсем не важно. Важно то, что я с великим удовольствием отобрал бы у тебя все твои сбережения, я так делаю всегда. Каждый задержанный лишается своих сберегательных книжек и банковских счетов, деньги с которых перетекают на мой… Я не брезгую ни мебелью, любой обстановкой, которую я продаю по дешевке, и деньги опять-таки перетекают ко мне на счет. За время этой войны я разбогател, как раджа. Я везуч, как Ходжа Насреддин. У меня своя фабрика по производству тушенки, неплохая ферма, где я развожу коров, свиней, и прочий скот. На ней трудятся десятки остарбайтеров. У меня часть денег вложена в акции сети кофеен в Кранце, ты наверняка даже когда-то обедал в них, ведь этот город расположен по соседству. До войны они принадлежали одному жиду, но в начале преобразований я еще был молод, и поэтому даже сохранил ему жизнь.

– Гуманный поступок. – С сарказмом заметил доктор.

Не обращая на него ни малейшего внимания, Кленце продолжал:

– Я отбираю деньги, но еще моя страсть – это морг, мертвецы, и это совсем не странно, ведь это часть моей работы. Всякий, кто попал в гестапо, оказался здесь не просто так. А значит, он виновен. А раз он виновен, живым ему отсюда не уйти. Жизнь его может продлить только пребывание в концентрационном лагере, правда, ненадолго, хотя мы, конечно, заявляем, что ничего гуманнее этих заведений нет. Я бы с превеликим удовольствием уничтожил и тебя. Сразу же. Сам. Ты был бы шестнадцатым, но… тебя надо отправить в лагерь, таковы указания свыше. Я убил бы и всю твою семью, но их приказано не трогать.

– Кто все это приказывает?

– Тот, кто знает. – Он расхохотался. – Чтобы как-то потешить себя, я держу тебя здесь, и это дает мне возможность хоть как-то отомстить за мою изуродованную молодость.

– Но ты был бездарен! Это было не только мое решение! Вся комиссия признала тебя неспособным продолжить обучение.

– Не напомнишь их фамилии? Их черед придет.

Доктор понурил голову.

– Да и не надо напоминать. Всему свое время. Больше всех я всегда ненавидел тебя. Ты был слишком умен, слишком успешен и слишком привлекателен, тогда как я был никем, всего лишь прыщавым сыном мясника. Ты помнишь, какой я был? Не лицо, а сплошное акне! Однако, я заболтался. Оревуар, доктор! Да, ты, наверное, задаешься вопросом, зачем я тебя катаю? А мне нравится тебя мучить.

36

Доктор уже понимал, зачем его держат так долго. Он связывал это рвение с личной ненавистью гестаповца. Тюрьма отбирала силы, отнимала любовь к жизни.

Он недоумевал, почему его не спасет брат, ведь он высокопоставленный военный? Его чин достаточно высок, чтобы освободить своего младшего. И доктор искал возможности подать весть. Тем не менее, это не представлялось возможным.

Надзиратели были разные люди; кто-то мог ударить просто так, дав выход собственному плохому настроению; кто-то мог давить морально, что было не менее больно; некоторые не делали ни того, ни другого, но и помощи от них ждать было нечего. Впрочем, находились и те, кто в обход инструкций могли рассказать, что творится на воле, и передать весть тому, кто их ждет. Доктора ждала жена, ждал младший сын. А старший… его головная боль, дал знать о себе только тем, что в пригороде взорвал какую-то водонапорную башню, оставив военных без воды. Гестаповец был прав лишь частично. Мартин не был коммунистом и долго не поддавался на уговоры Франца служить делу пролетариата. Мартин не любил ни левых, ни правых. Он боялся и тех, и этих. Но после того, как взяли отца, раздумий у него не осталось, и он слал салют отцу, при помощи фонтана воды, яростно врывавшегося в вечернее небо.

Раз в месяц разрешали писать письма. Конечно, они проходили нацистскую цензуру, но совсем не писать было бы еще более глупо.

Одно из писем датировано октябрем сорок третьего. Отец писал его, конечно, моей матери.

11.10.1943.

«Дорогая Хельга! Я люблю тебя, как и всегда… Люблю, поэтому и не могу не писать. Я сижу в тюрьме, и мне кажется, что мне уже лучше. Я чувствую себя прилично. Многого, к сожалению, не могу написать… Здесь выпускают на прогулку, я приобрел новых знакомых, среди которых тоже есть один врач…

Найди моего брата, и расскажи ему про меня. Целуй крепко младшенького, пусть учится хорошо… Напиши мне, я хочу видеть твой почерк, это даст мне силы… До свидания… Если это теперь реально. Хайль Гитлер!».

Следующее письмо не дошло до адресата. Доктора перевезли в Домтау, заключенным концлагеря переписка не полагалась.

37

Домтау, он же Штаблак, был хорошим концентрационным лагерем. Здесь обитали военнопленные, и было вообще непонятно, каким образом доктор мог оказаться тут. Тем не менее, при благоприятном стечении обстоятельств, в Штаблаке можно было дожить и до конца войны. Доктор ожидал худшего, и, когда увидел деревянные бараки, смог про себя немного улыбнуться: по крайней мере, здесь были дома, и у них была крыша.

Улицы были покрыты асфальтом, который, впрочем, был весь в пробоинах. Менять его, разумеется, никто не собирался. По периметру территория лагеря была опоясана колючей проволокой, ржавой и поэтому еще более безжизненной и зловещей.

В бараке вдоль стен стояли двухъярусные нары, покрытые рваными матрасами, из которых клочьями торчала солома. О воздухе можно было сказать отдельно: его не было. Он был сперт, удушлив. Но доктор уже привык, зловоние беспокоило его не так уж и сильно.

По вечерам слышался тихий шепот заключенных, который сливался в монотонный гул. Говорили на разных языках: бельгийском, польском, французском, русском. И каждый, наверно, об одном и том же…

Умывшись у примитивного умывальника, доктор лег спать. Луна проникала в щель между досками. Уткнув лицо в исцарапанную чьими-то руками стену, он вспомнил кирху, виденную здесь: овальные окна, сквозь которые лучился неземной свет…

38

Мой брат появился из ниоткуда. Он был небрит, и если бы не черты, знакомые мне с детства, я нипочем бы не узнал его.

– А, братишка, привет. Мне нужно в ванную, никому не говори о моем приходе.

– И даже маме?

– И маме пока не говори. Где она?

– Она пошла в магазин.

– Ну, вот и здорово, я пойду, помоюсь, никому не открывай. Ты понимаешь? Надо мной нависла опасность.

– Что ты со мной, как с маленьким. Я уже слышал про водонапорную башню. Зачем ты это?

– Как? Ты думаешь, папу отпустят? Черта с два. Они считали, что я коммунист, я же им не был, так теперь получайте. Была бы возможность, я бы взорвал пол-Кенигсберга.

– Так ты коммунист?

– Нет. Терпеть не могу, ни тех, ни этих. Но одни из них хотя бы не пытали моего отца. Всё. Я иду мыться.

Он ушел, я с глупым видом сел смотреть в окно, где увидел Герду, которая ела мороженое. Вдали, из курхаусов шли на прогулку раненые: все пансионаты стали госпиталями. Поговорив с братом, мне захотелось взорвать все в нашем городе, и первое что я сделал, это схватил ручку, обмакнул ее в чернила, и пририсовал фюреру бороду и рога. В таком виде я повесил портрет обратно. Брат, вышедший из ванной, ужаснулся:

– Дурак, ты хочешь, чтобы и вас с матерью отправили в тюрьму?

Он сходил к себе в комнату, достал откуда-то из стола еще один портрет Гитлера и повесил его на место старого. Разрисованный мной Мартин сжег в камине. После проделанных манипуляций брат сел на стул, посадил против себя меня.

– Знаешь, Людвиг, наверно в этой жизни я сделал массу ошибок. Начиная с того, что поддержал идею отца о своей мнимой болезни, что дало мне право и возможность остаться просто немцем, а не превратиться в растиражированную копию бездушного арийца. У меня были и другие глупые поступки: участие в Свингюгенд, словесные баталии с дядей, сочувствие участникам Сопротивления, общение с Францем, который пытался заронить во мне любовь к коммунизму. Да, наверно, нужно было идти вместе со всем ослепшим немецким народом. Закрыть глаза на всё происходящее вокруг. Коллективная ответственность – это когда никто ни за что не отвечает. Как я смог бы ответить за злодеяние всего народа? Но я не жалею. Зато мне не стыдно. Да, я не имею никакого отношения ни к массовым убийствам, ни к кровавым пыткам и экспериментам над людьми. Быть может, я виновен в том, что забрали нашего отца? Не уверен, здесь что-то не так. Но сейчас, после того как отца, человека, который и пальцем не пошевельнул, чтобы сделать кому-то плохо, отправили в концентрационный лагерь, я не желаю оставаться в стороне. Я хочу, чтобы нацизм пал. Хочу, чтобы все национал-социалисты горели заживо. Я так хочу. Я мечтаю. – Брат отвернулся. – Я сделаю всё от меня возможное, чтобы мы проиграли в этой войне и все, кто даже косвенно ответственен за страдания нашего отца, получил по заслугам.

Он еще долго рассказывал мне про нацистский режим. После этой беседы я понял одно. Мне страшно даже выходить на улицу.

Мартин ушел, заперся у себя в комнате, а я забился в угол: с противоположной стены грозил пальцем дядя в высокой фуражке и короткими усиками.

39

Все дороги похожи на одну: они куда-то ведут, и совсем неважно, что иногда они так никуда и не приводят.

Брат уже давно не появлялся дома, когда же он снова приехал на Кирхен-Штрассе, я снова не узнал его: на нем был странный костюм, под которым угадывалась военная форма. Был вечер, он зашел с заднего хода, наскоро съел приготовленный Катей ужин, отрыл свой саквояж, оттуда достал документы, с государственным гербом, снял плащ, воссиял во всей красе формы СД, надел фуражку, поцеловал меня, и сказал, что сегодня он уничтожит того следователя, который мучил нашего отца.

Я выглянул в окно, и смог лишь увидеть, как фары прорезали мглу. Сразу же после этого мне стал слышен шум мотора. Вскоре автомобиль марки Хорх двинулся по улице, затем свернул налево, чтобы спустя некоторое время оказаться у Мельничного пруда, в итоге взяв свой курс на Кенигсберг.

Я не знаю, откуда мой брат узнал о том, что Рольф Кленце любил на большой скорости кататься по ночным трассам. Что у него раскрывались глаза, зрачки становились широкими, и он утапливал свою ногу в педаль газа. Зрачки расширялись под действием кокаина. Да, Рольф любил три вещи: мучить людей, кокаин и скорость. Выделить что-либо одно он не мог. Мучил он самозабвенно, и вовсе не потому, что это было частью его работы. Это было состоянием его внутреннего мира, когда потребность в насилии всплывала наружу. Кокаин приносил чувство полета. Скорость дополняла это чувство и привносила восторг. В будущем, его назвали бы стритрейсером, в своем настоящем он считал себя лишь по настоящему свободным человеком.

Трудно сказать, что делал на трассе в это позднее время ресторатор Шнейдер, пухлый мужчина шестидесяти лет. Отличный семьянин и, в общем-то, безобидный человек. Он всегда самозабвенно помогал людям. Во многих садах росли подаренные Шнейдером плодовые деревья, и десятки хозяек периодически вспоминали ресторатора добрым словом: увесистые пучки зелени к обеду красноречиво говорили о его доброте.

В это же время мой брат следовал по дороге за Кленце, но ему все время мешал автомобиль Шнейдера. «Что он там делает?» – С досадой думал Мартин.

Дорога уходила вдаль, лучи фар прорезали кроны лип и ясеней, причудливые тени падали на дорожное полотно, когда брат, затормозив, резко крутанул руль влево.

Небольшой Опель Шнейдера в течение нескольких секунд вел себя довольно странно. Мартин не мог сказать определенно, что это было, но вскоре тот врезался в Мерседес Кленце.

Подъехав ближе и выйдя из машины, Мартин констатировал, что ресторатор мертв, в то время как Кленце еще дышит. Впрочем, многочисленные переломы не оставляли ему шансов на дальнейшую жизнь.

Вернувшись в город, брат протелефонировал в службу помощи, и через некоторое время карета скорой забрала тело ресторатора. Вскрытие показало, что Шнейдер умер за рулем, за несколько минут до фатального столкновения.

Кленце позже скончался в больнице.

Провидение выбрало оружием возмездия жизнь Шнейдера. Мартин не успел отомстить сам, хотя теперь это не имело ни какого значения.