Текст книги "Домик на Кирхен-Штрассе"

48

Лодка покачивалась на волнах. Кто-то забыл её привязать, и вот сейчас она медленно начинала отдаляться от берега. Я сидел на волнорезе, и смотрел, как шлюпка все дальше отплывала в открытое море. Повернув голову влево, я заметил человека, который судорожно бегал вдоль берега, не решаясь войти в воду. Я понимал его: она была слишком холодна. Заметив меня, он крикнул:

– Эй, пацан, ты чего здесь сидишь, не видишь, лодка уплывает?

– Вижу.

– Почему ты дал ей уплыть?

Я равнодушно пожал своими плечами. Многозначительно изрек:

– А она не моя.

– Сволочь! – Взвизгнул он и стал торопливо раздеваться. – Сторожи мои вещи, щенок, а я пока что за ней. – Он быстро разделся, и, ежась от холода, стал заходить в ледяную воду. В это время года уже практически никто не решался плавать.

Мои губы скривила усмешка. Я узнал этого человека. Он был из полиции порядка. После ареста отца я ненавидел любых представителей полиции. Будь то полиция безопасности, полиция порядка, жандармерия и прочая дорожная полиция. Для меня на этот счет не было никакой разницы, и ненависть распространялась на всех.

Человек неловкими движениями поплыл, его тело болталось как живец на удочке. Волны накрывали его с головой, и не было никакой уверенности в том, что он все же настигнет свою лодку.

Я медленно подошел к хаотично разбросанной одежде, нащупал в кармане документы и с особенным, непередаваемым чувством удовольствия сжег. Пламя обжигало мне руки, я чувствовал, как синтетическая составляющая пластмассы, из которой была сделана обложка, больно падала мне на ладонь… Проделав эту процедуру, я посмотрел на море. Человеку почти удалось забраться в лодку. Времени было в обрез. Я собрал всю одежду в кучу, связал в тугой узел и также поджег. Пламя было символично. Я сжигал веру в третий Рейх. С последним отблеском пламени вера исчезла. Еще раз взглянув на море, я побрел прочь.

49

Но хватит про войну! Так можно и подумать, что других чувств у людей не было… Хотя, кто знает? Что касается меня, помимо ненависти я ощущал еще и любовь.

Остроконечный шпиль главной башни водолечебницы пронзал небо. Я смотрел, как его острая пика устремляется к солнцу, и жмурился, переводя взгляд на черепичную крышу. Она была красной, такой же, как и мое лицо в этот момент. Я ничего не мог с собой поделать. Герда занимала мои мысли. А, увидев ее, мое сердце начинало учащенно биться, лицо же при этом заливалось краской. Всего минуту назад она прошла мимо меня, лишь улыбнувшись, показав свои белые зубы. Ее глаза светились. Это было лишь мгновение, поскольку затем она скрылась в парке. Еще долго мне не удавалось оторвать взгляда от ее походки, от ее округляющихся форм. Всего этого было достаточно, чтобы надолго выбить меня из колеи. Больше ни о чем и ни о ком, кроме как о Герде, я думать не мог. Ее образ преследовал меня как видение: смежив веки, мне являлась она. Открыв глаза – мне снова представлялась ее улыбка, походка и… грудь. Я представлял, как целую ее губы, как моя рука скользит по талии, как я вдыхаю прядь ее волос, что притаилась за ушком. Как, чуть осмелев, мои губы целуют ее шею, а дальше… дальше я не думал, поскольку даже того, что было перечислено выше, я пока не получил. Мне казалось, что я похож на кота, облизывающегося на сметану, или на ребенка, которого поманили конфетой, но так и не дали ее вкусить. Да, я медленно взрослел. Мне было 14 лет…

50

Годы войны промчались, как бешеный локомотив, и многие так и не успели заметить, как наступил сорок пятый год. Не заметил этого и я. Время, которое, как иногда казалось, мучительно стоит на месте, иногда все же бежало, как ломовая лошадь.

Мы стояли на перроне, и ждали поезд; он должен был отвезти меня, маму, и Герду к тетке в Кёнигсберг. Туда, где, наверное, еще ездили трамваи, в кинотеатрах крутились фильмы, и где люди все еще продолжали жить. Откуда я мог знать, что ничего этого давно уже нет!

Где-то рядом призывно звучало:

– Леденцы! Самые лучшие леденцы в городе! Подходите, покупайте! – Доротея Лемке кричала, подзывая покупателей.

– И чего надрывается?! Все и так знают, что у нее самые вкусные конфеты. – Улыбнулась мать. – Вот только кого сейчас заманишь леденцами.

– Мам, а, может, купишь нам с Гердой?

Мама с сожалением раскрыла свою сумку и подошла к Доротее. Та, наоборот, с великой радостью приняла рейхсмарки, взамен выдав два леденца.

Через некоторое время послышался шум приближавшегося поезда. Потом повалил едкий дым сжигаемого угля, и с ужасным скрипом, состав остановился. Жизнь на платформе оживилась. Забегали немногочисленные люди, я подхватил наш общий саквояж и стал пробираться к вагону. Едва успев запрыгнуть на площадку, я кинул прощальный взгляд на вокзал. Было ощущение, что я покидаю его навсегда. Я встряхнул головой и чувство пропало. В этот момент локомотив издал победный клич, и медленно стал набирать свою скорость. Мелькали заснеженные поля, на которых весной расцветут люпины, эти фиолетовые цветы, накрыв пестрым ковром все пространство, утонув далеко за горизонтом в синем небе. Прилетят аисты и поселятся на крышах водонапорных башен; в полях будут пастись коровы. Пока же я не видел ничего, кроме снега, одиноко стоящих домов, да вдалеке маячившей военной техники. Ветер трепал мои волосы, мама настойчиво надевала на мою голову шапку. Пожалуй, я вел себя как ребенок. Я уходил из детства медленно, оно не отпускало меня. Мне нравилось это состояние. Я был вполне счастлив.

– Через десять минут подъедем к Кенигсбергу, – сказала Герда.

– Да, но у тетки мы окажемся не раньше чем через час. Я слышал, с транспортом теперь тяжело.

– Не называй тетю теткой. – Отвесила мама мне подзатыльник.

– Хорошо, хорошо. – Поспешно сказал я.

Поезд замедлил свой бег. Мы въехали на Южный вокзал. А через полчаса я уже грелся у камина в квартире у тетушки.

51

Ехать в Кенигсберг, пожалуй, не следовало. Да, я слышал о том, что можно перебраться в другие крупные города, туда, где Красная Армия пока не сможет застать нас врасплох. Но мама была категорически против. Даже после того, как тетя сказала:

– Хельга, дорогая, как же я рада тебе! Но вам лучше вернуться к себе на побережье. Мне кажется, что у нас здесь без крова осталась чуть ли не половина города… Нет, ты не подумай, что я намекаю на то, что ты здесь лишняя… просто, налеты могут повториться в любой момент. Мы, горожане, уже не верим заявлениям по радио.

– Хорошо, через неделю мы уедем, – мама улыбнулась своей трогательной улыбкой, – страшно сейчас везде. Я даже не помню, когда я последний раз крепко спала. Вас часто бомбят?

– Пока нет. Последний раз в конце августа. Бомбили два раза. С 26 на 27 и с 29 на 30 числа. Мне кажется, это самые страшные дни города. Страху я натерпелась! Британские самолеты сбрасывали какие-то новые бомбы, которые зажигали все вокруг… Как уцелел мой дом, я не знаю. От огненного вихря было трудно дышать. Я пряталась вместе с Бетти, – она поцеловала свою маленькую собачку в мокрый нос, – в подвале. Прежде чем спрятаться, я видела, как по улицам бегали объятые пламенем люди, сгорая заживо. Да вы посмотрите вокруг! Исторического центра нет! Как живут люди?

52

Королевский город, Кёнигсберг, ощетинивался, словно ёж. На глазах он покрывался рядами неприступных укреплений, которые возводились спешно, в считанные дни. Было также невыносимо смотреть на то, во что превратился город после налета британской авиации в августе сорок четвертого года. Сплошные остовы, бывшие когда-то домами, словно могильные кресты, возникали тут и там, вырастая из-за сохранившихся строений, как привидения. Они и были призраками уходящих все дальше на запад, ближе к Берлину, соединений вермахта. Каждая постройка казалась суровым летописцем войны, а их стены и перекрытия указывали в небо, как божий перст.

Я бродил по городу, потерянный и разбитый. Смерть ступала за мной повсюду. Сегодня я лишился всех: потерял Герду, маму и тетку, дом которой сейчас лежал в развалинах. У них суетились люди, верно, спасатели, но моя помощь была лишней. В каменное здание тетушкиного дома прямым попаданием угодил снаряд, выживших искать не было никакого смысла.

Говорили, что на разбор завалов привлекают и заключенных, поэтому я ходил по городу, пересекая по мостам район за районом, и Альштадт, вместе со всеми другими, уже были давно позади. Я всматривался в лица людей, как потерянная собака, ищущая своего хозяина. Но тщетно, не было никого… лишь где-то вдали я увидел кучку узников, в одинаковых робах, которые разбирали последствия разрушений и строили укрепления. Я побежал; напрасно… верно, это был мираж.

Мираж, который преследовал меня всюду, где бы я ни был. Мосты, остававшиеся позади меня, ничего не меняли, и районы агонизирующего города казались безликими подражателями друг друга. И везде я видел заключенных, которые что-то разбирали. Приблизившись к ним на несколько метров, я замечал, что их нет, и только в толпе этих невольников я порой замечал отца, который поспевал всюду: и на севере города, и на востоке, и на западе. Он звал меня, протяжно, заунывно: «Людвиг!»

– Людвиг! Людвиг Шварц! – Я очнулся, на меня смотрели две пары глаз. Нет, глаза были одни, просто они были в очках. Я удивленно посмотрел на женщину, которая меня трясла, и немного удивился, откуда ей известно мое имя.

– Оно у тебя написано на медальоне. – Ответила дружелюбно она. – Ты свалился в голодный обморок. – Держи булку!

Я схватил этот пахнущий кусок, и впился в него зубами. Женщина, словно привидение, тут же исчезла. Я огляделся по сторонам: всюду спешили люди, а линии трамвая, которые ходили бесперебойно с начала века, застыли в немом почтении перед опасностью: их уцелевшие вагоны не торопились продолжать свой путь. Я встал, огляделся по сторонам, и пошел вдаль. Темнело; солнце становилось похоже на раскаленную докрасна сковороду.

По железнодорожному мосту ехал поезд, пуская в вечернее небо клубы дыма; по его нижнему ярусу, как ни в чем не бывало, ехали автомобили, и только чуть-чуть присмотревшись, я понял, что это армейские Бауэры.

В январе сорок пятого советские войска взяли множество городов Замландского полуострова, на котором я жил. Пали Тильзит, Инстербург и многие другие более и менее значимые города и поселения. Кёнигсберг был в плотном кольце, однако в феврале немецкие войска предприняли контрнаступление, в результате чего образовался коридор из метрополии в морскую базу Пиллау. Именно по этому коридору бежали люди, голодные и оборванные, замерзая в снегу и падавшие с ног от встречного ветра. Бежали от Красной Армии, как от чумы, надеясь в Пиллау сесть на корабль, чтобы отплыть туда, где властвует свастика.

Люди ночевали в подвалах, там, где по здравому смыслу еще полгода назад никто даже в своих мыслях не посмел бы разместить свое тело. Люди лежали, тощие и вымотанные морально. Сон не был облегчением, так как во время сна они были беззащитны. В это время на сцену выходили истинные властители города: крысы. Они правили балом, они царили, и их было в несколько раз больше, чем людей. Они пробегали по спящим горожанам, бесцеремонно обнюхивая их спящие лица, кусали, ползали по их телам. То и дело в ночи раздавались возгласы:

– Ах, чтоб тебя! Тварь!

После этого люди снова забывались неспокойным сном, чтобы заново проснуться от очередного удара длинного крысиного хвоста по незащищенному лицу.

Антисанитария? Грязь? Этих слов никто не вспоминал. Они были в прошлом. Вопросы были другого толка: где спать сегодня ночью? Что съесть? Ночь проходила, толпы выходили на улицы. А я вместе с ними, растворяясь в городских улицах.

По городу, как бескрылые птицы, летали обрывки газет, когда-то горячо любимые читателями. Парили «Пруссише Цайтунг», «Кенигсбергер Тагеблатт» и другие. Они летели с одного конца города на другой, пока не превращались в клочья. О, они могли бы многое рассказать, если бы умели говорить! Рассказать, что они видели на Кёнигс-экк, на Ротенштайн-штрассе, Гросс занд-штрассе! Но они молчали. Рассказывать было некому.

Сидя на бывшей остановке трамвая, я увидел Мерседес, в каких возили высокопоставленных военных. Из него вышел человек, в форме СС, с погонами штандартенфюрера: за годы войны мой дядя сумел вырасти всего на одно звание. Я с диким воплем бросился к нему; предупредительные адъютанты преградили мне путь.

– Дядя! Дядечка! Это я! Людвиг! Дядя! – Я плакал, и голос мой срывался, временами переходя в хрип.

Штандартенфюрер повернулся. Я ошибся. Этот человек никогда не был моим дядей.

Печальный, я побрел на свое прежнее место. Он догнал меня.

– Кто твой дядя?

– Во время войны он был оберштурмбанфюрером. Генрих Шварц.

– Я знаю его. Садись в машину, я отвезу тебя.

Снова замелькали обрубки строений, печные и каминные трубы, сиротливо смотрящие в небо; снова стали попадаться толпы людей, идущих на запад, а то и просто сидящих и обогревающихся у костров, ведь без жилья было свыше ста пятидесяти тысяч человек…

Через некоторое время мы подъехали к зданию из темного кирпича, из которого сделано множество других домов по всей Восточной Пруссии. Войдя внутрь, мы прошли по длинному коридору, а, в самом конце этого туннеля, я увидел самого гаулейтера Восточной Пруссии, Эриха Коха, хотя было доподлинно известно, что с 21 на 22 января ушел специальный поезд с ним, и это был последний рейс, когда по путям, ведущим в столицу рейха, ушел состав. Больше поездов Кенигсберг-Берлин не было. Однако, это был он: его глаза, лоб, нос… Не давая мне зевать, меня протащили сквозь множество ответвлений, после чего впихнули в кабинет.

– Вот, Генрих, пацан говорит, что он твой племянник.

– Спасибо, Отто, так и есть.

Когда мы остались с ним наедине, я бросился к нему на шею, но почувствовал только мертвенную холодность. Мне показалось, что дядя мертв. С испугом заглянув ему в глаза, я увидел в них пустоту и отрешенность. Он отстранил меня, поставил на ноги.

– Где мать?

– Не знаю. Мы приехали в Кенигсберг к тетке, но… – я заплакал, – они все погибли.

– Не ной, – жестко ответил он. – Тебе нужно домой. Здесь нельзя, скоро будет большая битва. Я выпишу тебе пропуск, тебя пропустят через все заграждения. Сегодня же иди по путям обратно.

– А может лучше на машине? – робко спросил я.

– Их слишком мало, – отрезал дядя. Он выписал мне бумагу, после чего сказал:

– Пойдем, выйдем, подышим свежим воздухом.

Через несколько минут мы достигли Прегеля. От него веяло холодом, хотя, в целом, и так было не тепло. Я ежился и смотрел на дядю. Он мне не нравился, был суров и нахмурен, а, после ареста отца, он так ни разу и не появился в доме. Прошло уже слишком много времени, он не мог не знать, но все же, я не преминул сказать ему о том, что отца арестовали, и отправили в концентрационный лагерь. Дядя был похож на Германа Геринга, такой же толстый, с раздувшимся животом, как при асците (так сказал бы отец); у него были выпучены глаза, и вид был то ли усталый, то ли нервозный.

– Отец? В концлагере? Да, я знаю об этом. Более того, я знаю об этом давно.

Я чуть не поперхнулся воздухом.

– Знаешь? И не помог?

– Помог? Ха-ха-ха! – дядя расхохотался деревянным смехом. – Да, я знаю все. Я это узнал первым. Тогда, когда он еще сидел у себя в кабинете, когда ты спал у себя в комнате, твой брат бегал по шалавам, а мать засматривалась на Шнейдера, строя ему глазки.

У меня непроизвольно сжались кулаки.

– Она не махала никому платочком. Она честная женщина!

Дядя сделал неопределенный жест.

– Я тоже буду с тобой честным. Это я отправил твоего отца в концлагерь, и отдал приказ об его аресте. Я думал, куда его отправить? Пусть им разбирается антикоммунистический комитет? Или дела о пособниках евреям? Или и то и другое все вместе? Ответ нашелся быстро. Под руку попался один человек, его когда-то мой брат выгнал из университета. Уж он-то сможет сделать из него отбивную, тогда же подумал я!

Глаза мои наливались слезами, но ни одна пока что не осмелилась упасть на землю. К горлу подступала тяжесть, поэтому я, собравшись, крикнул:

– Зачем ты все это сделал, гад!

– Ха-ха-ха! – дядя заливисто захохотал. – Что ты понимаешь, щенок! Брат был щенком, ты тоже! Он – твой отец, травил мою душу, каждый раз при встрече твердя мне, что я жесток, что я живу жестоко, не по законам человечности. Какие к черту законы человечности! В такое время? Ты меня понимаешь? Посмотри вокруг. Это все от человечности?

– Это от того, что вы звери. – Медленно ответил я.

– Заткнись, маленький ублюдок. Он знал, что делает! – дядя достал из кармана портрет фюрера и поцеловал его у лакированных сапог, – а твой отец не понимал ни черта. Каждый раз он, как скальпелем, вскрывал меня насквозь. Казнил, винил, и я чувствовал себя последним из людей! Поэтому я решил, что так больше продолжаться не может. Я убью свою совесть, и мне станет легче. А моя совесть – это он! Я убрал его, совесть умерла, и в состоянии животного я себя чувствую намного лучше. Совесть умерла, ее перевезли из концлагеря Домтау в Майданек, где он успел месяц проработать врачом при крематории, на благо Рейха. Потом его сожгли. Пепел улетел парить над Германией.

Дядя шумно втянул ноздрями в себя воздух.

– Вдыхай посильней этот воздух! В нем прах моей совести! Я свободен!

Дядя раскинул руки в стороны, крутанулся вокруг своей оси, снял фуражку, затем снова одел её и вдруг запел гимн НСДАП – так называемую песню Хорста Весселя, причем сразу со второго куплета:

Свободен путь для наших батальонов,

Свободен путь для штурмовых колонн!

Глядят на свастику с надеждой миллионы,

День тьму прорвет, даст хлеб и волю он.

Мы шли вдоль набережной, и в этом месте решетка, ограждавшая тротуар от Прегеля, закончилась, или была сломана. Я остановился. Дядя повернулся спиной к реке, нагнулся ко мне, улыбнулся, хотел что-то сказать, но в этот момент я со всей силы толкнул его в грудь, и, одна из жалких копий настоящего арийца, размахивая руками, полетела в реку, шлепнувшись спиной о лед. Послышался хруст, сдавленный крик, всплеск воды; я видел, как грузное тело моего дяди пошло ко дну; с чувством удовлетворения я побежал подальше от этого места. Снег летел из-под моих сапог, издавая хрюкающие звуки.

Спустя некоторое время я попал в коридор, соединяющий Кёнигсберг с Пиллау.

Помня наказ дяди, я, чтобы не заблудиться, пошел по железнодорожным путям.

53

Очень печально, когда понимаешь, что остаешься совершенно один. Я был чужд этому миру, я это чувствовал. Я это знал наверняка. Бессилие изменить что-либо рождает чувство безысходности. Если бы у меня был пистолет, я бы, пожалуй, застрелился.

Снова и снова я вспоминал тот момент, когда меня позвала своим лаем на улицу соседская собака и дом, где находилась мать, тетка и Герда, был разрушен до основания. Пес любил меня за то, что когда-то я уберег его от жестокой расправы соседских мальчишек. Он залаял, я вышел… через несколько мгновений дом рассыпался на куски. Собака смотрела на меня своими глазами, в которых я читал:

– Извини, друг, твоя мать, Герда, а тем более тетка в мой план совсем не входили. Мы об этом не договаривались.

В бессилии и беспомощности я закрыл лицо руками и на минуту остановился. Железнодорожные пути уходили прямо в небо, как лестница. Холод пронизывал мое тело, мне хотелось лечь, и уснуть. Я даже не испытал удовлетворения от того, что сбросил дядю в Прегель. Мною овладело странное чувство безразличия ко всему происходящему вокруг. Мне были безразличны люди, которых я видел вдали… они напоминали собачьи своры, которые, тявкая и ругаясь, бежали прочь. Нет, скорее всего, они напоминали крыс, которые бегут с тонущего корабля. Но мне было все равно.

Усилием воли сдвинув себя с места, я продолжил упорно идти вперед. Справа и слева я видел дома под черепичными крышами, они напоминали мой дом.

Я шел домой.

Вдали оставались поля, где летом паслись стада коров, вдали остался оцепленный и агонизирующий королевский город. Вдали осталось детство.

Как мне хотелось после разрушенного войной Кёнигсберга попасть в свой тихий город! Вдохнуть его воздух, полный покоя и умиротворения. Я чувствовал, что старая жизнь на Замландский полуостров не вернется никогда. Мне казалось, что я слышу топот сапог советских солдат. Грохот их орудий не оставлял меня ни а миг.

Попасть в свой город на берегу Балтики у меня не получилось. Коридор, открытый для беженцев, строго вел из Кенигберга в Пиллау. И, хотел я этого, или нет, но свернуть из этого коридора в другую сторону мне не удалось. В итоге я попал из одного разрушенного города в другой, и стал невольным свидетелем его падения.

Вдалеке я видел огромные толпы людей. Присмотревшись, я понял, что это узники. Я хотел броситься к ним. Мне снова чудилось, что там отец! Но туда было не прорваться. И отца там никогда не было. Это были четыре тысячи евреев, которых, не сумев уничтожить в Пальмникене, погнали к Пиллау и утопили в прибрежных водах.

В городе ощущалась паника. Казалось, что страх нагнетают не только советские войска, но и наше немецкое командование, поскольку в городе по громкоговорителям, установленным на автомобили, передавали текст следующего содержания: «Жители Пиллау! Берите детей и документы, продовольствие, все вещи оставляйте здесь!».

В Пиллау полным ходом шла эвакуация. После Кенигсберга я не испытывал гнетущей паники. Наоборот, меня не покидало чувство какого-то одеревенения, отупения и безразличия ко всему происходящему. Иногда я просто останавливался на улице, и смотрел, как люди, с одинаковыми выражениями лица, бегут к гавани. Как они бросают свои вещи на причалах, а сами, нищие и бездомные, забираются по канатам и плетеным трапам на корабли, которые, как я уже понимал тогда, лишь отсрочат их встречу с русскими.

Какая-то пожилая женщина, шамкая беззубым ртом, больно затрясла меня за плечо:

– Мальчик! Держи! Беги! Давай! – Она вложила мне в руку какой-то талон с номером. – Вон твой корабль. Спасайся! – Она возвысила свой голос, который стал громоподобен и походил на возглас пророка.

Только сейчас я заметил, что жандармы допускали на корабли лишь тех, у кого была заветная бумажка. Пока я смотрел по сторонам, старуха, которая осталась в моей памяти как видение, исчезла. Не было ее ни на одной из прилегающих улиц, которые были плотно заставлены автомобилями и различными повозками. Только сейчас я понял масштаб эвакуации. Город покидали тысячами. Десятками тысяч. Меня подхватило толпой и понесло. Чьи-то руки на пункте проверки растиснули мою ладонь, забрали посадочный талон и подтолкнули к канату. Бездумно я полез по нему наверх. Подо мной плескалось черное, неприветливое море. Несколько раз я чуть было не сорвался вниз, в эту непроглядную тьму.

На корабле меня прибило к какой-то семье. Все сидели, плотно прижавшись друг к другу. Кто-то тихо бормотал, моя соседка, женщина лет сорока, беспокойно оглядывалась по сторонам. Ее дочка, девочка лет шести, прижимала к груди маленькую куклу в аккуратном бежевом платьице. Кое-где я видел мужчин, переодетых в женское платье. Наверно, это были дезертиры. Их лица глядели в пол, они старались не поднимать глаз. В углу я заметил священника. Быть может, я не обратил бы на него никакого внимания, если бы не люди, которые подходили к нему, для того, чтобы приложиться к его руке. Люди молились. От них на корабле стоял непрерывный гул, который перекрывал даже шум моря.

Через некоторое время я почувствовал, что мы отплываем. Где-то вдали я стал видеть зарева горящих домов, мне показалось по очертаниям, что это полыхают верфи, по крайней мере, именно так они должны были выглядеть по рассказам дяди. От взрывов и неописуемого грохота закладывало уши. Кого-то тошнило. Я закрыл глаза. Почему-то снова вспомнил беззубую шамкующую старуху.

Что было дальше – помню с трудом. Грохот от взрывов в Пиллау стих. По всей вероятности, мы отправлялись в открытое море. Но, через некоторое время, от ужасного толчка меня отбросило в сторону, я упал, навалившись всем телом на сорокалетнюю женщину, та на свою дочку – люди складывались друг за другом как карточные домики. Вскоре полилась вода, корабль накренился, и мы стали падать в море. Потом говорили, что нас торпедировала советская подводная лодка, приняв за военный корабль. А как иначе? Ведь ни фюрер, ни Эрих Кох ничего не говорили противнику об эвакуации жителей.

Нос корабля смотрел в черное небо. Люди срывались с корабля в холодную воду. Я больно плюхнулся обо что-то жесткое и судорожно уцепился за неизвестный объект.

Меня вынесло на берег на обломке корабля, в то время как большая часть беженцев погибла. Кого-то подобрал сторожевой корабль. Из тысячи человек в живых осталось в лучшем случае человек пятьдесят. И среди них был я. Моя земля никак не желала отпускать меня. Я снова был в окрестностях Пиллау, на западной точке Замландского полуострова…