Текст книги "Домик на Кирхен-Штрассе"

40

Папа стал хаусарбайтером, то есть работником из заключенных. В концлагере Домтау он трудился на благо великого рейха, как и тысячи других людей, среди которых были поляки, французы, русские, даже англичане.

Однако, лагерь был небольшой, поэтому работы было не так много. Тем не менее, отцу ее хватало с избытком. Он был фельдшером в лазарете, и хотя мог бы лечить самостоятельно, у него в начальниках ходил туповатый герр Прейер, который всячески старался подчеркнуть свое превосходство вольного человека над заключенным.

– Эй, номер! Шевелись! Наложи повязку!

Теперь папа был всего лишь номер. И он был счастлив, что он врач, а тяжелая физическая работа вновь обошла его стороной.

Далеко не всем удавалось получить медицинскую помощь, и рвы регулярно заполнялись трупами людей, умерших вследствие истощения, последствий туберкулеза, отмучавшись после тифа или дизентерии. Неважно, какой был иммунитет у человека: устоять перед болезнью было практически невозможно.

41

Дорога на концлагерь была всего лишь дорогой. И проехать по ней мог каждый. И даже зайти внутрь этого страшного заведения за колючей проволокой, где на вышках стояли автоматчики из СС.

Но зайти и выйти… мог лишь обслуживающий персонал, охрана, а также проститутки, которых привозили, чтобы разнообразить досуг сотрудников лагеря.

Выбор был велик, ночных бабочек всегда было в изобилии, но заведение мадам Ангелики из нашего города, почему-то пользовалось славой прекрасного сервиса, поэтому практически весь штат еженедельно совершал туры в Домтау.

42

Транспорт с проститутками ехал весело. Слышались песни, многие девочки носили наряды, подражая известным актрисам, а Эльза, которую с некоторых пор навещал мой брат, та словно была копией Дэйзи Д’Ора, баронессы фон Фрайберг, известной актрисы и модели, бывшей в свое время и «Мисс Германия» и «Мисс Европа». Эльза щеголяла такими же янтарными бусами, какие носила баронесса на рекламе Кенигсбергской государственной мануфактуры, что располагалась в Пальмниккене, и когда-то принадлежала Морицу Беккеру.

Девушки хохотали. Многие не переставали смеяться даже после того, как въезжали на территорию лагеря. Они улыбались, но внутри них, верно, сидел страх, как гнойник, своими нарывами истязающий тело. Он же истязал и душу. Но девушки продолжали улыбаться, поскольку ничего другого не оставалось: их хмурые лица были никому не нужны. Офицеры любили веселых и бесшабашных. Таких, которые не имели ничего общего с лагерными шлюхами, с легкой руки Генриха Гиммлера обслуживающими самих заключенных. Рейхсфюрер полагал, что такое маленькое послабление превратит его лагеря в санатории.

После поездки, вечером, в парке, Эльза встретилась с Мартином. Светила луна, и сквозь кроны деревьев она падала косым лучом прямо на скульптуру мраморной девушки с кувшином, которую изваял Герман Брахерт.

Эльза сидела на скамейке напротив брата:

– Да, я видела его. Знаешь, малыш… Твоему отцу повезло, что он в Штаблаке. Недавно я была в лагере Зудауэн. Там люди живут в землянках под открытым небом. А твой отец еще не плохо устроился, – она грустно улыбнулась, – ты мне нравишься, Мартин. Спасибо, что не смотришь на меня, как на вещь. Мне ведь тоже далеко не всегда нравится то, что я делаю. Например, недавно на мне прыгал толстый вонючий старикан. Даже китель от нетерпения не снял.

Мартин поморщился, хотя это и было практически незаметно при лунном свете. Эльза всё же уловила его движение.

– Ладно, тебе это ни к чему. В общем, доктор служит в местном лазарете – исхудавший, истерзанный и измученный. Мне кажется, на нем была маска отчаяния, и он уже ничего не ждет. Я… меня могли оставить там навсегда, за то, что я сделала… я… – Эльза усмехнулась, поправив волосы, – дала ему булку и кусок колбасы… он все очень быстро спрятал… я кинула все это доктору, как собаке, иначе было нельзя. Оказывается, многие девочки давно делают то же, что и я, только за деньги. Представляешь, у этих заключенных откуда-то есть деньги?!

– Подожди, что значит, многие девочки делают то же, только за деньги?

– Они передают еду заключенным. Но только не так, как я. Из сочувствия, бесплатно. А за марки. Может, тоже с сочувствием, но за деньги. Откуда у них деньги, Мартин?

– Откуда я знаю? Но, спасибо тебе.

– Не могу больше туда ездить. Сил нет смотреть на это. В петлю хочется. Один вояка показывал мне карточки заключенных. Там есть все: от цвета волос до вероисповедания. И даже отпечаток указательного пальца. Но почти на всех карточках синий прямоугольный штамп: «умер». Я больше туда не поеду.

– Ты должна. Милая, добрая, – Мартин заискивал, – ты должна узнать распорядок лагеря. Пожалуйста, мы должны помочь бежать ему!

– Как? Ты хоть представляешь, что это за заведения? К ним не подобраться. Это даже не трудовой лагерь, как Берта, например.

– А я могу поехать с вами, переодевшись в женщину?

– Ты глупый? – Она посмотрела на него с удивлением. – Это исключено. И просто невероятно.

– Тогда ты должна сама узнать его распорядок. И рассказать мне. Дальше я придумаю сам.

– Должна? Я ничего не должна тебе, Мартин. Несмотря на то, что я проститутка, тебе не стыдно отправлять меня заниматься любовью?

Эльза всё же поехала, но поездка не удалась. К этому моменту доктор уже трясся в транспорте в направлении Майданека.

Вернувшись в город, она лишний раз убедилась в том, что люди, словно глупые голуби. Если их собрата будет клевать ворона, они, не обращая внимания, будут пастись рядом, выискивая зерна для своего пропитания. Так и горожане, зная о том, что любимого доктора несколько месяцев назад увезли в гестапо, продолжали мирно и бездумно «пастись». Или это было не безразличие, но страх?

43

Доктор ехал в лагерь, как еврей, он даже числился евреем, и не было данных о том, что когда-то он был арийцем. Можно было не удивляться: коррумпированные чиновники могли позволить себе многое. Даже поменять расовую принадлежность так, как им это заблагорассудится. Самое интересное было в том, что несмотря на то, что в третьем Рейхе регулярно проводились суды над зарвавшимися сановниками нацистской верхушки, те не боялись преступать закон. Они могли воровать, присваивать себе чужое имущество. Так было и с бывшим комендантом Майданека Карлом Кохом, которого обвиняли, в том числе, в убийстве врача, который лечил его от сифилиса. Процессы были регулярными, но это не мешало людям прыгать через законы Рейха, как через скакалочку. Именно поэтому доктор Шварц, бывший когда-то немцем, теперь, по документам, поданным кенигсбергским отделением гестапо, стал евреем, и на его робе была звезда Давида. Да, его оболгали. Но кто теперь в этом хаосе смог бы разобраться, где правда, а где ложь?

Теперь доктор с ужасом вспоминал пропагандистский фильм «Вечный жид», частично снятый в оккупированной Польше, частично в Германии. Лента была призвана внушить отвращение к еврейской нации.

Стояла осень, темнело быстро. Его брат, заговорщицки подмигнув, пригласил доктора в свою комнату. Там уже было натянуто белое полотно, и выставлен проектор.

– У нас киносеанс, брат.

– Но он же так дорого стоит, этот проектор.

– Но не для нас с тобой. Садись.

Проектор зашумел, стало слышно, как «пошла» пленка. Голос за кадром механически говорил:

«Цивилизованные жиды, какими мы видим их в Германии, дают нам не полную картину их расового характера. Этот фильм содержит подлинные съемки польского гетто. В нем мы видим жидов такими, какие они есть в действительности, перед тем, как они сумеют скрыть свое истинное лицо за маской цивилизованного европейца.

Двадцатое столетие, имея очень неясное понятие о человеческом равенстве и свободе, дало жидам новый мощный толчок. С Восточной Европы на протяжении девятнадцатого – двадцатого столетий они двигались неукротимым потоком, наводняя города и страны Европы, а также всего мира. Со скитаниями жидов на протяжении истории можно сравнить массовые миграции таких же беспокойных животных: крыс. Этот зверь следовал за человечеством от начала его существования. Азиатского происхождения, он мигрировал громадными колониями через Россию и Балканы в Европу. В середине восемнадцатого столетия они уже были распространены по всей Европе. В связи с растущей торговлей в середине девятнадцатого столетия они также оккупировали Америку, Африку и Дальний Восток.

Появление крыс влечет за собой упадок. Они уничтожают продукты питания, распространяя такие болезни, как чума, тиф, холера и множество других. Они отличаются хитростью, трусостью, жестокостью. Обычно появляются большими колониями. В мире животных они олицетворяют предательство и саботаж, подобно, как и жиды среди людей. Жидовская раса паразитов во многом стимулирует международный бандитизм. В 1932 году жиды, будучи очень малой частью мирового населения, составляли тридцать четыре процента торговцев наркотиков, сорок семь процентов взломщиков… в международных криминальных организациях их было восемьдесят два процента, и в проституции девяносто восемь. Поэтому неспроста терминология международного языка жуликов и воров ведет свое начало из иврита и идиша».

Далее следовало повествование о том, что многие из них, следуя законам мимикрии, проникли в личину цивилизованных людей, внутри оставшись евреями.

Доктор сказал:

– Генрих, это наглая и голая пропаганда. Какая-то полуправда. Всё лишь под одним углом.

– Правда всегда одна. – Ответил дядя, и выключил проектор.

– Но, Генрих, в них есть и что-то хорошее!

– Хорошее? Пойди прочь, вольнодумец. – Дядя жестом цезаря заставил отца замолчать.

Моему отцу всегда нравилась их музыка, точнее, восточно-европейский клезмер – помесь еврейских и молдавских мелодий. Отцу импонировала та живость, с которой играли еврейские музыканты. В нашем городе, на окраине, жил старый портной, Давид, сам он был родом то ли из Гродно, то ли из Эльбинга. Впрочем, это совсем не важно, так как на его умение играть на кларнете музыку клезмера это никоим образом не влияло.

Отец когда-то шил свои костюмы только у него, но совсем недавно в связи с «окончательным решением еврейского вопроса», Давид, вероятно, жил где-то в Собиборе, Треблинке, или Белжеце. Хотя, может, уже и не жил.

Я помню его руки: тонкие, юркие, и какие-то чересчур подвижные. Иногда мне казалось, что они живут своей собственной жизнью, особенно когда он брал в руки кларнет. Тогда он и сам преображался. Его и так заостренные черты лица принимали какие-то особо резко очерченные формы, он закрывал глаза и начинал играть мелодии, которые, как мне казалось, были душой его народа.

Он подергивал плечами, притопывал ногами, извиваясь всем своим телом. Поистине, ничего подобного я не видел. Он мог долго-долго держать одну ноту, раздувая свои щеки и снова сдувая их. Таким образом, он дышал, и звук лился из его кларнета непрерывно, словно Давиду вовсе не требовался воздух.

Я никогда не смогу забыть его, и может, даже потому, что так долго носил сшитые им вещи, а может, и из-за того, что он говорил мне:

– Людвиг, ты должен любить музыку. Тебя зовут так же, как и Бетховена. Тебе нравится моя игра? Тебе нравится наша музыка?

– Ваша?

– Да.

– Очень. Она живая, и я не знаю с чем ее сравнить.

– С вашими тирольскими песенками? – Он лукаво улыбнулся.

– Нет. Ваш клезмер мне нравится больше.

Деление людей на сорта вскоре дало свои плоды. Общество было озлобленным, процветала ксенофобия и расовая ненависть. Почувствовать на своей шкуре «расовое величие немецкого народа» отец теперь мог в полной мере. Проведя некоторое время в гестапо, затем в концлагере Домтау, от Майданека он уже ничего хорошего не ждал.

Можно было умереть в пути: при попытке к бегству. Можно было умереть в пути от истощения. Можно было умереть для развлечения охранников. Можно было не умереть. Но при приближении к Майданеку, что располагался в пригороде польского города Люблин, все стали чувствовать ужасный трупный запах, который разносился над окрестностями. Домов не было толком видно, но казалось, что жители закрывали окна, чтобы не дышать этим смрадом. Поляки называли крематории «печами дьявола», а сам Майданек – «фабрикой смерти». Это было так. Трупный запах заполнял все пространство. Это был настоящий храм, храм Сатаны, в котором, вместо благовоний, курились человеческие ткани.

44

После размещения в бараке, где доктор с трудом нашел себе место, он впал в черную меланхолию. Разум отказывался верить в то, что все уже кончено. Он слышал о том, что в ноябре 1943 года в лагере полностью заложили траншею трупами, сто метров в длину, а три в глубину. Разве можно было поверить в то, что ему удастся избежать уничтожения в крематории, или в газовой камере? В лагере действовало неписаное правило: стараться не попадать начальству на глаза. Чем меньше тебя видят, тем больше надежды, что ты выживешь. Был дурной знак: если просят снять одежду, чтобы проследовать мыться, скорее всего, это является ложью. Путь будет лежать в газовую камеру, где в ужасных муках, узник закончит свою никчемную жизнь.

Доктора приставили к исправительным работам в крематорий. Его задачей было регистрирование смерти узника, соответствующая запись в особый журнал, а также, по возможности, удаление золотых конструкций из полости рта, если таковые имелись. После этого отмучавшиеся подлежали кремации.

Кремация значила очень многое. Ее боялись, это было страшное слово, однако, если смотреть правде в глаза, то лишь немногие надеялись дожить до конца войны, а существовать в прискорбном состоянии неопределенное время было очень тяжело. Кремация была выходом из сложившейся ситуации. Пожалуй, единственным благоприятным. Многие отдали бы все за то, чтобы больше никогда не подниматься со своих нар, однажды оставшись остывать там навсегда, к следующему утру вспыхнув в душном жареве кремационной печи.

Доктор возвращался на ночлег в барак опустошенным, и предложение одного заключенного на совместный побег, вызывало презрительную усмешку:

– Нет, дорогой Рольф, это невозможно, это просто абсурдно. Боюсь, что иначе я не протяну и оставшихся дней, что мне отведены.

– А ты знаешь, сколько тебе отведено? Я ведь знаю, что ты пока многого не знаешь. – Деланно засмеялся над своей тавтологией Рольф. – Те, кто работают в кремационной команде, обычно задерживаются в ней недели две, от силы – два месяца. Потом их меняют. А что делают с теми, кого поменяли? Думаешь, отправляют в санаторий? – Рольф обнажил щербатый рот. – Отнюдь нет. Их сжигают. Тебе нравится запах горелого мяса? Можешь представить, как будут трескаться от жара твои волосы, как твои мышцы и связки лопнут от натуги? Да что я тебе рассказываю. По-моему, получить пулю в затылок гораздо приятнее.

Доктор склонил голову:

– Ты не прав. Если нас поймают, мы не получим пули. Нас отведут к начальнику лагеря, и он отдаст приказ о нашем «перевоспитании». Мы подвергнемся пыткам и мучениям… и только потом нас убьют. Ты будешь желать этой смерти долгие дни и недели, разлагаясь, словно тебя поедают сотни червяков.

– Однако, доктор. – Рольф улыбнулся. – Мы тут рассказываем друг другу такие приятные истории, прямо не знаешь, какую выбрать. Но вот дилемма, что лучше: наверняка сдохнуть через два месяца, или убежать?

– Но ведь никто не сбегал.

– У меня нет такой уверенности. А вдруг?

– Нет.

– И все же.

– Почему ты подошел именно ко мне?

– У тебя есть доступ в крематорий.

– И что?

– Попроси, чтобы туда взяли и меня.

– Зачем?

– Мы вдвоем пришибем парочку охранников и ночью выйдем.

– Это невозможно. Мы полные скелеты.

– А вдруг?

45

В крематории было душно. Два охранника из СС стояли и курили сигареты, облокотившись об стену.

– Ты читал Теодора Фрича?

– Нет.

– Почему? Его «Руководство по еврейскому вопросу» – это настольная книга настоящего немца. Это библия, друг мой. – Он затянулся и выпустил несколько аккуратных колец дыма, после чего поперхнулся и недобро посмотрел на работников крематория.

Доктор прислушивался к их разговору, стараясь не привлекать внимания.

– Теодор Фрич – это большой мозг. Тебе обязательно нужно прочитать его работу. Кроме того, очень интересны работы по поводу измерений черепов… я сам не читал, но мне рассказывали. Говорят, что еврейский череп больше напоминает обезьяний! – Эсэсовец довольно засмеялся.

– Эй, примат, чего уставился? Давай, работай! – он ткнул сапогом доктора. – Работай, сопля!

Доктор принялся за работу.

– Знаешь, Ади, – снова обратился один эсэсовец к другому, я тут недавно слышал, что наш доктор, смотри, как он насторожился, бежать вздумал. Представляешь? Еврейская морда посчитала себя умней других! – Он хохотнул. – Эй, морда! Ты слышишь меня? – Он снова повернулся к своему напарнику. – Хочу тебе сказать, Ади, эти тупые евреи не в курсе, что у нас существует специальная служба, которая следит за организацией побегов, за тем, чтобы на корню ликвидировать попытки саботажа. У нас есть свои провокаторы.

– Да, Дитрих, я знаю это.

– А доктор этого не знает. Доктор, ты теперь это знаешь? Не слышу?

– Я это всегда знал.

– Почему же ты разговаривал с этим придурком, жидом Рольфом?

– А что я должен был сделать?

– Ты должен был донести. Понял меня, жид?

– Мне все понятно.

– Работай тогда, жид. Вот так вот, Ади. – Дитрих улыбнулся.

– Не называй меня Ади. Я не люблю этого.

– Хорошо, Адальберт.

Эсэсовцы вытянулись в постойке смирно, вскинули руку в приветствии: «Хайль Гитлер». В крематорий вошел заместитель начальника лагеря. Знаком подозвав Дитриха, они вместе вышли наружу. Через некоторое время охранник вернулся.

– Что он хотел? – Спросил Адальберт.

– Он сказал, чтобы мы посадили рядом с крематорием цветы, и покрасили закопченные стены свежей краской.

– Какого черта?

– На следующей неделе сюда приедет высокопоставленная инспекция.

– Что им здесь нужно?

– Я знаю? Но мы должны показать, что у нас здесь санаторий. Тебе ведь хорошо здесь, а, доктор?

46

Небо тускло сверкало всполохами от заходящего солнца. Доктор сидел перед бараком. Ему не было зябко. Он привык. Какая нелепая картина открывалась вокруг! Его уже не трогали ни вышки с автоматчиками, ни стены колючей проволоки. Ужасный запах, от которого местные жители закрывали окна, его тоже никаким образом не беспокоил. Сегодня вечером он, разговаривая со своим другом, сказал:

– Питер, если ты доживешь до того момента, когда нашего лагеря не станет, найди моих родных, отдай им это письмо.

Питер уговаривал не глупить и доказывал, что и он, доктор, тоже доживет. Доктор качал головой и не соглашался.

– Откуда у тебя эта бумага?

– Я смог пронести ее из крематория. Так ты передашь?

– Конечно, передам.

В письме доктор писал, что жизнь похожа на падение в бездну. Что он прожил ее странным образом, и только здесь узнал о том, что она ничего не стоит.

Из печной трубы крематория валил дым. Ноздри доктора раздувались, он прислонялся к холодной стене барака и думал о том, что ирония – странная штука. Когда-то давно, брат говорил ему, что жизнь течет по одному и тому же сценарию. Сначала кто-то отыгрывается на одних, потом эти другие, взяв реванш, бьют своих прежних угнетателей еще больнее. Так это, или нет, уже было не важно.

Небо было пасмурно и как-то тускло. Сквозь толстый слой туч, которые как будто старались прижаться все ближе и ближе к земле, луч от огненной звезды пробивался с огромным трудом. Железные прутья толстой стеной упеленали фабрику уничтожения евреев. Эта низшая раса, по мнению фюрера, была рассадником мерзких инфекций под названиями «ложь», «воровство», «обман» и «разврат». Её адские представители должны были покинуть эту прекрасную землю, чтобы навсегда очистить мировое сообщество от этой грязи. Идеи фюрера претворялись в жизнь стараниями Генриха Гиммлера. Машина убийства работала слажено и безостановочно. Это была суровая реальность, многими в Рейхе воспринимавшаяся как нечто естественное.

Доктор покачал головой. Жизнь воистину интересная штука!

Однако, Amen!

Дым в крематории затухал. Завтра костер разгорится снова. Возможно, первой искрой для этого пожарища станет он.

47

Всё чаще мы слышали рев самолетов, пролетающих над Замландом. Всё больше в нашем городе становилось раненых. Всё большей безысходностью дышали их речи. Менялось всё. Не менялось только море. Разбушевавшееся, оно было похоже на разгневанного бога. Его волны, набегающие несметным количеством бурунов, напоминали мне грозно сдвинутые у переносицы седые брови властного создателя. Впрочем, кто знает, может, это действительно было так? Волны надвигались безостановочными рядами, как саранча. То они бежали в одном направлении, сверкая под мрачным алюминиевым небом на пиках своих гребней, то, круто изменив направление, стремительно отворачивали в сторону, сопя и нагромождаясь друг на друга. Плеск и громкий монотонный шум были слышны даже на высокой дюне, в сорока метрах от берега. Но мне нравилось спускаться поближе к воде. Смотреть, как волна, формируясь на глубине, собирает на дне песок, и несет его наверх. На поверхности воды возникали песчаные водовороты, мелкие камешки кружились в воде в затейливом танце. На высокие дюны наползал туман, рождаясь где-то в открытом море, скрывая за собой весь город. Это была лучшая маскировка от врага, дарованная самой природой.

Иногда я призывал всемогущего Бога обрушить на нашу землю тайфун, цунами, чтобы смыть с лица земли и покарать тех, кто увез моего отца. Напрасно! По-видимому, Он не слышал моих молитв…