Текст книги "Домик на Кирхен-Штрассе"

54

Я четко понимал, что нахожусь в окрестностях Пиллау. В той стороне, с которой пока еще не было советских войск. Это была какая-то лесополоса. К сожалению, я плохо ориентировался в этой местности, поскольку никогда ранее здесь не бывал.

Через несколько часов блужданий, после того, как, наконец, рассвело, я увидел первого человека. Это был солдат, в сильно поношенной и рваной одежде. Он был небрит, его вид был неприветлив. Я окликнул его, но он меня не услышал. Тогда я настойчиво подергал его за рукав. Рукав оторвался.

– Что ты наделал! Маленькой гаденыш! – Солдат показал гнилые зубы, замахнулся, но за этим движением ничего не последовало. – Наверно в гитлерюгенде был, как и все мальчишки? Что, любишь фюрера? Этого гребаного сифилитика?!

Я стоял и молчал. Солдат еще раз посмотрел на меня, потом прошептал:

– Что ты здесь делаешь?

– Я с корабля. Беженец. Корабль утонул. – Мне казалось, что его должны были устроить мои лаконичные ответы.

– А-а, беженец, – протянул он, – а я дезертир. – Он испытующе посмотрел на меня. Не уловив на моем лице никаких эмоций, солдат продолжил. – Наверно не знаешь, где мы? Мы в окрестностях Фишхаузена. Рядом с Пиллау. Ты осторожнее здесь, народ тут потихоньку людей начал есть.

На мой опасливый взгляд дезертир улыбнулся пеньками черных зубов:

– Не бойся, я не съем. Куришь? – он протянул мне портсигар. Я отрицательно замотал головой.

– Правильно. А я покурю. Может, быстрее подохну, – он закашлялся. В его ладонях была кровь.

– Вам нужно в больницу.

– В больницу? – его скрутила судорога. Он смеялся, с надрывом, задыхаясь. Легкие булькали, из его рта вырывался свист. Изогнувшись и подергивая рукой он закривлялся. – Хотите ли вы тотальную войну? Если потребуется, хотите ли вы более тотальную и радикальную войну, чем вы вообще можете сегодня представить? – Повторяя знаменитую речь Геббельса, он плевался кровавыми сгустками.

Я отшатнулся от него. Солдат приблизился, положил мне руку на голову, и показал пальцем в сторону:

– Беги отсюда в Пиллау, парень. Говорят, в расположении русских толстые добрые поварихи кормят женщин и детей. А отсюда уходи, не то съедят. А лучше, если сумеешь, держи из Пиллау курс на побережье. В курортных городах еще спокойно.

Он повернулся и пошел к морю, истерически продолжая вопрошать себя: «Хотите ли вы тотальной войны?»

Я еще долго смотрел на его сгорбленную спину, рваное обмундирование. Затем пошел вперед, опасливо глядя по сторонам. Мне казалось, что за каждым деревом сидит по людоеду.

55

Приближалось 25 апреля. В то время ни для кого эта дата не обладала каким-либо магическим смыслом. Однако, все дело было в том, что это была точка невозврата: на следующий день убежать из города уже было невозможно.

Паника над городом сгущалась, как вечерние сумерки. Запертые в цитадели, солдаты и офицеры вермахта отважно сражались, но с каждым днем все больше становилось тех, кто понимал бессмысленность сопротивления. Я сам видел солдат, которые вплавь пытались переплыть залив. Их действия были бессмысленны, поскольку вскоре на причалах появились советские танки. Прорваться и уйти теперь было невозможно. Люди в панике бегали в разные стороны, метались среди горящих домов. Слышался треск падающих перекрытий, обваливающихся крыш.

Из Задней гавани вышли последние корабли: буксир «Адлер» и танкер «Кольк». Остальным горожанам деваться было некуда. Мышеловка захлопнулась.

Я старался не высовывать носа из подвала, в котором прятался. И, хотя благоразумие старалось взять верх, временами я поднимался на поверхность. Что же открывалось моему взору? Наверное, лучше всего характеризовало происходящее картина апокалипсиса античного города с полотна русского живописца «Гибель Помпеи». Но нет, сейчас все было намного страшнее! Подбитые танки, горящие машины, валяющиеся в кюветах велосипеды, детские коляски, горы трупов.

Не смотря на все это, русские продвигались вперед с большими трудностями: каждый поворот, чердак каждого дома становился для них преградой, откуда их жалили пули. В отличие от других городов Восточной Пруссии, Пиллау не желал сдаваться без боя. Его штурм обошелся дорого. Обреченные, осажденные защитники Пиллау то и дело переходили в контратаки.

Зря я выходил на улицы города! Поскольку в какой-то миг стена дома стала рушиться. Я видел ее падение как в замедленной съемке, но ничего уже не мог сделать. Мое горло сдавил беззвучный, на фоне тотального хаоса, крик. Я был заживо погребен под обломками.

56

Теснило в груди. В моей голове проносились образы людей, фрагменты событий. Вокруг стояла непонятная тишина и лишь потом я понял, что попросту не слышу… Сквозь щель между перекрытиями дома я видел как закончился день и как, растворив сумерки, снова взошло солнце.

«Я кончил песнь, и замер сладкий стон в моей гортани» – это высказывание Фридриха Ницше безостановочно крутилось в моей голове. Его часто повторял дядя, бывая в хорошем расположении духа. Внутри меня всё клокотало. Как же всё-таки смешно получилось! Я, пройдя из одного поверженного города в другой и оставшись невредимым, сейчас лежу в склепе, из которого мне никогда не выбраться.

Я расхохотался. Истерический смех звучал громко и неуместно, меня сотрясало навзрыд от безысходности. Быть может, поэтому меня и услышали.

– Ты живой? – спросили меня снаружи.

Не переставая смеяться, я покивал головой. Подозреваю, что мой безумный вид произвел впечатление.

– Что тебе придавило? – Настойчиво спросил голос. Вскоре в щель между обломками и улицей просунулась голова моего сверстника. – Эй, дурачок, хватит хохотать, соберись. – Он протянул руку и дернул меня за плечо: я взвыл от боли, но сразу же будто очнулся.

– У меня нога застряла. Правая. – Сказал я.

– Пошевели ею. Может вытянешь.

Тут снаружи что-то ухнуло, и голова парня исчезла. Сквозь щель я видел, что на улице поднялась пыль. Через некоторое время мой собеседник снова просунул голову и сказал:

– Шевели ногой. Если освободишь ее, пролезешь. Видишь, моя голова проходит. И быстрее, иначе точно завалит навсегда. Ну, удачи тебе, пока! – Он помахал мне рукой и исчез.

Через некоторое время я все же выбрался наружу. Прихрамывая, я побрел домой.

57

Еще 14 апреля в Раушен вошли советские войска. Да, мой город назывался именно так. Мне кажется, что раньше я этого вам не говорил.

До меня доходили слухи, будто он был взят всего за один день. Бои велись в нижней части города у Мельничного пруда. Так это, или нет, но страшных разрушений на улицах не было. Все так же возвышалась водолечебница с крышей, напоминающей шлем тевтонских рыцарей. Все так же дули морские ветра, лишь только на улицах слышалась чуждая уху русская речь…

Еще долгое время на стенах домов, в штукатурке, оставались выбоины от пуль. Даже сейчас, в некоторых городах Восточной Пруссии, уже ставшей Калининградской областью, будто бы в назидание потомкам – чернеют в фасадах слепые отверстия минувшей войны.

У меня обнаружились частичные провалы в памяти – и воспоминания возвращалась ко мне, собираясь воедино как заплаты в цветастое одеяло бродячих артистов. Поначалу, в моих мыслях безоговорочно властвовали холод и пронизывающий ветер февраля; агонизирующий город, как моя собственная предсмертная маска, мучили меня кошмарами по ночам.

Наконец я снова был в полном порядке. Я остался жить в своем доме, и это уже было что-то. Правда, внизу жили какие-то офицеры, и я с запоздалой гордостью замечал, что наши, немецкие мундиры, были красивей.

На улицах было практически все по-прежнему. Висела вывеска заведения Шнейдера, торчала, словно божий перст, башня, и лишь одно было не так: работа борделей была прекращена.

Я слышал рассказы, которые передавались из уст в уста. Говорили о том, что в окруженном Кенигсберге люди последнее время теснились в подвалах (и я сам через это прошел!), так как жить было совершенно негде. Прежде, чем перейти улицу, раньше смотрели по сторонам, чтобы не быть сбитым автомобилем. Теперь же боялись русских снарядов и осколков от них. Именно поэтому законсервированные жители королевского города очертя голову перебегали дорогу от одного дома к другому. Это было единственным, что могло сохранить им жизнь. Но это не всегда помогало: снаряды сыпались на город, словно манна небесная, если можно так выразиться. Да, казалось, что им не было конца. Дома, которые оставались целыми после налетов британской авиации, постепенно превращались в руины, а количество пожаров было таково, что тушить их не было никакой возможности. Все это электризовало город, и без этого наполненный ужасом.

По непонятным для горожан причинам власти открыли в Кёнигсберге кинотеатр.

– Кто станет ходить в него, когда отовсюду сыплются бомбы? – Вопрошали друг друга собеседники.

Запомнились и советские призывы к немецкому населению: «Сегодня ночью – ваш последний шанс выйти к нам. Утром в 8 часов начнется наступление. Кто переживет ураганный огонь, будет раздавлен танками. Вспомните Сталинград! Бросайте винтовки и выходите к нам. Рано утром начнется уничтожение».

Однако все было в прошлом. Города, как такового, уже не существовало. Он был разрушен, уничтожен. Гражданское население сгорало от советских огнеметов так же, как и солдаты, выбегая из рушившихся домов. Казалось, будто бы Везувий низвергает потоки лавы, уничтожая все вокруг. После того, как Кенигсберг был сдан, многие немцы лишились своего имущества. Кто-то предусмотрительно зарыл свой скарб, кто-то замуровал в стену. Причина была проста. Считалось, что Пруссия сдается временно, и можно будет вернуться, чтобы все забрать. Человек, не успевший этого сделать, лишался даже мечты на дальнейший возврат своих вещей.

Так или иначе, пути назад не было. Кто-то добровольно вернулся обратно в Кенигсберг, повернув с дороги на Пиллау, ведь родной дом-крепость надежнее, чем сомнительные воды Балтики. Эти люди приняли на себя русские гранаты и русские танки, залпы советских «Катюш» и ужас. Но теперь все было позади. Рейха больше не было. Лишь советская зона оккупации, и я жил в ней.

58

Неприятная процедура санитарной фильтрации миновала меня. По крайней мере, не помню, чтобы я ее проходил. Знаю лишь, что были созданы карантинные зоны. Люди, истощенные во время войны лежали в больницах и госпиталях. Свирепствовал брюшной тиф. Поговаривали, что среди женщин множество больных гонореей и сифилисом. Советское командование в спешном порядке строило бани, чтобы свести на нет педикулез – вшей.

Просто чудом я считал то, что меня не поместили в детский дом. Как ни крути, а свобода, пусть даже мнимая – это великое богатство. Я не был скован никакими дополнительными ограничениями, за исключением тех, которые имело все немецкое население. Я мог смотреть на море. Мог смотреть на звезды. Мог заглядывать в кирху, когда в нее приезжали священники из Кенигсберга: советская власть разрешила молиться! Но особого рвения ни у кого не было. Молитв практически никто не совершал, всё стояло в запустении.

59

Во все города нашего полуострова постепенно съезжались советские военнопленные. Они шли тощие и оборванные. До Раушена они, как правило, не добирались, а оседали в других городах Восточной Пруссии. Ехали и из центральной России, в новый, чуждый им мир, в «Германию», населенную врагами-немцами.

Зачастую приезжали не по своей воле, а по приказу или по вербовке. Им отдавались лучшие дома с обстановкой, картинами, резными кроватями, паркетным полом и изразцовыми каминами. Деревенских жителей поражали наши черепичные крыши, сражали архитектурные решения былых эпох. Интеллигенция ехала неохотно.

Вскоре и в мой дом въехала семья. Они получили ордер, выданный командованием. В приложении к нему числились наши вещи, в строгой отчетности прописанные и пронумерованные на отдельном листе. Мне временно было разрешено жить на мансардном этаже, который, новые жители сразу же окрестили чердаком.

Я вежливо называл хозяйку то фрау, то мадам, и помогал по дому. Натирал полы мокрыми опилками, или выполнял другие поручения. Кушать без разрешения не то стеснялся, не то побаивался – не помню… Иногда забегала Катя, которой я был очень рад – она была частичкой моей мирной жизни.

Мне не пришлось, как жителям других наших городов, попавших под обстрел русской артиллерии, участвовать в разборе завалов, разыскивать и хоронить в общих рвах многочисленные трупы людей и животных. Так же, я больше не видел искореженных машин, орудий, и разрушенных зданий.

Вскоре был установлен комендантский час. Питание осуществлялось строго по карточкам. Словом, ни времени, ни особой возможности, да, и, желания не было куда-то ехать из города, в котором волны, так же, как и в день моего рождения, лениво плескались у дюн, заросших папоротником, облизывая своим мокрым языком шершавый прибрежный песок.

Мне очень повезло, что я был в прислугах у победителей, поскольку это давало мне возможность пусть плохо, но питаться, в то время как часть моих сверстников, а также старух и стариков, не могли найти себе место в новой жизни. Еду они добывали, роясь в мусорках. Это было ужасное зрелище – мне кажется, что Геббельс назвал бы это апартеидом арийской расы. Но советское командование здесь было ни при чем – многим русским самим было нечего есть. Таковы были итоги войны. Моя Родина пожирала своих сыновей…

Постепенно ситуация прояснялась. К последним числам мая практически все немецкое население было поставлено на комендантский учет, и нам разрешили поездки в Кенигсберг.

Я учил русский язык, а советские люди – немецкий. Волей не волей, приходилось существовать вместе. Впрочем, женщины относились к нам достаточно мягко. Наверно, сказывались материнские чувства?

Мой сосед, мальчик, часто повторял:

– Как же я их ненавижу…

Его маленькая сестренка, лет семи, говорила то же самое:

– Как же я их ненавижу…

А я не испытывал ненависти. Я не испытывал ничего. По-моему, хуже, чем было, уже не будет.

Последние майские дни подходили к концу. Отгремели русские салюты, обилие советских гимнастерок стало привычным. В небе больше не слышался гул военных самолетов; оно было безбрежно, как Балтийское море.

Ритмично орудуя лопатой, я делал грядку: на ней предстояло расти огурцам. Это занятие мне даже нравилось: я мог спокойно предаваться размышлениям.

Я слышал, разговоры немцев о том, что русские приходят в наши дома, и пользуются всем готовым.

– Они берут нашу еду, дымящуюся на сковородках!

Гневался ли я тоже? Нет. Думал ли о прошлом? Не знаю. Но еще и сейчас, когда я смотрю на фотографии, в которых, несмотря на их чёрно – белый оттенок, сквозит солнце, меня тревожит тихая грусть.

Я видел, как к нам в домик приходили немки и меняли на еду вещи: стеклянную посуду, янтарные украшения, белье. Но… это уже совсем другая история.

60

Комендантский час, начинавшийся в восемнадцать часов и заканчивающийся лишь в восемь, как всегда, означал преждевременный уход в свои дома. На дорогах стояли шлагбаумы, преграждающие путь.

Люди спешили в свои норы, как барсуки. К тому времени я стал ловить себя на мысли, что все чаще и чаще население бывшей Великой Германии ассоциируется у меня со зверьми.

До наступления комендантского часа люди старались протолкнуться по небольшому рынку, на котором можно было обменять продукты питания на сигареты, одежду и наоборот. Здесь можно было купить, например, овсяный хлеб, который, за неимением другого топлива, выпекался очень долго в печах, которые потребляли, вы не поверите, угольную пыль. Между тем, рублевые цены были огромны, а ассортимент ничтожен.

Перед рынком, на самом входе, стояла табличка «проверено, мин нет». И это был некий гарант безопасности. Дело в том, что отступавшие части вермахта минировали всё подряд. Опасными были автомобили, телеги, велосипеды и даже электрические провода. В море подрывались на минах. «Территория безопасна для использования населением» – еще одна надпись, которая говорила о том, что рынок не представляет опасности.

Впрочем, не все, что взрывается, опасно. Также как и наоборот, то, что не взрывается, может оказаться смертельным.

Временами возникали сомнительные личности, которые тихо шептали:

– Аусвайс. Кому нужен аусвайс!

Аусвайс был пропуском в новую жизнь, тогда как «неправильный» документ мог лишить своего владельца жизни. Всех, так называемых пособников фашизма, ждали советские комендатуры, и соответствующие объявления были расклеены всюду. Они гласили, что фашизм «должен быть вырван с корнем, и начинать необходимо теперь, после разгрома гитлеровской Германии, с конкретных носителей зла!»

Больше всего могло обезопасить «удостоверение жертвы фашизма». И эта бумажка стоила очень дорого.

Мне аусвайс был не нужен, зато моему дяде, если он все-таки выжил, он был необходим. Однако, ему все равно не удалось бы отвертеться. Отличительной «меткой» каждого эсэсовца было наличие татуировки под мышкой, обозначающей группу крови. Такой документ – не смыть.

Я сам пробегал по этому рынку, меняя ампулы с антибиотиками, которые умудрился захватить из дома, на булочки с подобием мяса внутри, а также на суррогат кофе. Однажды меня окликнули:

– Мальчик, что у тебя за ампулы?

Я испуганно сжал кулак и посмотрел на человека. Это был старик в обветшалом костюме, моды двадцатых годов. У него была аккуратная седая бородка и гнилые зубы. Я думал: менять или не менять? Ведь всегда это было сопряжено с риском.

– Ампулы?

– Да. Давай их сюда.

– А что у вас? – Осмелел я.

– О, мальчик. Ты даже не представляешь, что у меня для тебя есть. Сосиски. Как когда-то. За десять пфеннигов.

Я понурил голову. Что-то было не так. Сосиски.

– Ну же?

Я разжал свою ладонь. На ней лежала одна ампула.

– Вот тебе две сосиски, мальчик. – Он вытащил из кармана две холодные, похожие на деревянные палки сосиски, ничем не похожие на то, что когда-то пело и скворчало на сковородах в заведении Шнейдера. Я протянул руку, в нее легли мясные полуфабрикаты, я же взамен протянул ампулу. Старик поблагодарил, и едва, по привычке, не вскинул руку в приветствии «Зиг Хайль». Затем он обернулся и побрел прочь. Не знаю зачем, но я пошел следом за ним. Он, не оборачиваясь, стремительным шагом шел прочь от рынка, углубляясь все дальше в город. Старик избегал скопления русских солдат и офицеров, двигаясь зигзагами. Когда стемнело, мы добрались до дома, частично разрушенного. Мой покупатель, обшарив взглядом окрестности, соскользнул по лестнице в подвал и два раза постучал. Ему открыли. Я отпрянул в темноту, в лицо покупателя светил фонарь, который мог осветить и меня. «Какая ужасная конспирация», – заметил я.

– А, Кляйн, проходи.

«Как глупо!» – Еще раз подумалось мне.

Покупатель сгорбился, и пролез в дверной проем. Человек, открывавший дверь, немного задержался на пороге, и я узнал его. Это был тот офицер, что подвозил меня в Кенигсберге к дяде. Когда дверь закрылась, я пробрался к дому и прислонил ухо, чтобы подслушать, о чем говорят. Из разговора я понял, что оберштурмбанфюрер болен.

– Возьми. Это лекарство. Я купил его на рынке у пацана. Пацан докторский, как ты и говорил. Да, Шварца.

– Хорошо. Сосиски отдал?

– Отдал.

– Ну, так может он уже издох.

– Может. А если не съест?

– Завтра сходишь на рынок, проверишь. Если не сдох, значит, не съел их. Уберешь его.

– Зачем? Он же ничего не знает!

– В этом деле мелочей не бывает, Кляйн. Если бы здесь был фюрер! Кругом одни предатели! Ладно. Вот лекарство. Уколи меня.

– Увольте. Я не могу. Не выношу вида иглы.

– Хорошо, старик, иди спать.

Старик ушел, Отто продолжал разговаривать сам с собой.

– Нос совсем не дышит, гной течет ручьями. Если не сделать укол, не выживу. Если даже мы все-таки проиграли, надо уйти в подполье. И биться за возрождение великой Германии! Проклятый нос! Ничего не чувствую. Кляйн! Это точно антибиотик?

– Я думаю. Что он еще мог продавать?

– Ты его спросил?

– Он сказал, что это пенициллин. – Соврал старика. – Я сам видел, как он в течение недели распродает эти ампулы налево и направо.

– Хорошо, спи.

– Спокойной ночи.

Послышалось сопение, затем эсэсовец заговорил снова:

– Так… набрать раствор, выпустить воздух из шприца… Протереть кожу спиртом… шнапсом… укол.

Дальше я не помнил, что произошло. Послышался глухой удар. Верно, он упал. Послышался возглас: «Яд!»

Я ринулся в кусты и, словно уж, пополз в сторону дороги. Мне стало понятно, что если в ампуле есть жидкость, совсем не обязательно, что это антибиотик. И если это был цианид, то Отто не почувствовал его из-за заложенности носа. А может, он ничем и не пах. Тогда это было само провидение.

Я полз все дальше и дальше. Ночь я провел в каком-то подвале. А с утра пошел в комендатуру заявить на старика Кляйна. Это был единственный выход… остаться в живых.