Текст книги "Опасная работа"

Арктические статьи и рассказы

Обаяние Арктики

Примечание редактора

Статья Конан Дойла появилась в июльском номере «Айдлер» (Бездельник) за 1892 год – первый год существования журнала, владельцами которого стали друзья Конан Дойла Роберт Барт и Джером К. Джером, а позднее, в марте 1894-го, она вышла и в американском «Маклюерс Мэгэзин», журнале, акциями которого писатель владел. Получивший к тому времени широкую известность как автор Шерлока Холмса, Конан Дойл использовал свое имя для пропаганды собственных взглядов на Арктику и на возможности достичь Северного полюса.

В этой публикации во многом повторяются мысли, высказанные им в выступлении в Обществе литераторов и ученых Портсмута в декабре 1893 года, когда медик Конан Дойл еще только отвоевывал себе место в литературе. Некоторые подробности повествования повторяются и в написанной в 1894-м автобиографии Конан Дойла «Приключения и воспоминания».

Это может показаться странным и даже невероятным, но немалое число британских мужчин с детских лет не видели растущих в поле хлебных колосьев. Я говорю о питерхедских китобоях. Суровую взрослую жизнь свою они начинают рано – юнгами или матросами на кораблях, и с этого времени они уходят в море в конце каждого февраля, покидая дом, когда хлебные ростки на полях еще не пробились наружу, и возвращаясь в сентябре, когда урожай уже собран и на месте колосьев остается лишь стерня.

Я был знаком и беседовал с многими ветеранами китобойного промысла, для которых хлебный колосок был диковинкой – они ею восхищались и ее берегли.

Дело, которому служат эти люди, старинное и почтенное. Были времена, когда моря вокруг Гренландии бороздили суда многих стран, когда самыми умелыми китобоями считались баски и жители Бискайского побережья, когда в охоте на великанов-китов соревновались голландцы и ганзейцы, испанцы и бритты. Затем постепенно, как следствие оскудения физической энергии либо материальных ресурсов, многие страны промысел свернули, пока в начале нашего столетия он не сконцентрировался лишь в трех портовых городах – Гуле, Пуле и Ливерпуле. Но центр китобойного промысла продолжал менять свое местоположение. Начиная со времени Скорсби, последнего из великих английских капитанов, он переместился дальше на север, и вскоре охотой в гренландских водах всецело завладел Питерхед, деля эту свою прерогативу лишь с Данди и норвежскими китобоями. Теперь же – увы! Китобойный промысел и здесь, кажется, доживает свои последние дни: питерхедские китобои ищут новые пути в Антарктике, а традиции воспитания новых отважных моряков-китобоев уходят в прошлое. Что не значит, конечно, будто новое поколение китобоев лишено профессиональной сметки и упорства предшествующих поколений, как не означает и того, что гренландскому киту грозит вымирание. Лишив это неповоротливое скопище жира каких бы то ни было защитных механизмов, Природа, кажется, дала ему взамен лишь одно – интеллект. То, что кит вполне усвоил и знает последовательность действий во время охоты на него, не подлежит никакому сомнению. Тереться об острый край льдины, мечась то туда, то сюда, чтобы льдом перерезало линь – обычная уловка пораженного гарпуном исполина. Постепенно он пришел и к пониманию того, что силы его противника не безграничны, и, мотая его подольше среди ледяных полей, можно избавиться от самого стойкого из преследователей. Поэтому кит так часто теперь оставляет открытую воду, уходя все дальше и дальше в торосы и кормясь в местах уж совсем непроходимых, давая наблюдателю на мачте лишь изредка увидеть вдали фонтан морской пены или взмах широкого черного хвоста в воздухе – зрелище, от которого дух захватывает.

Но стать свидетелем поимки кита или, еще того лучше, участником охоты на него в боте с гарпунной пушкой, либо среди матросов, вооруженных ручными гарпунами и пиками, – удовольствие острое и ни с чем не сравнимое. Если пойманный лосось – это истинно королевский трофей, то что сказать о трофее размером с дом и стоящем добрых тысячу-две фунтов, когда леской тебе служит канат из манильской пеньки, и скручен он из пятидесяти крепчайших веревок? Перед азартом подобной охоты меркнут все спортивные переживания. Сто тонн мяса отчаянно взбивают воду в кровавую пену, два гигантских черных плавника вздымаются и падают, подобно крыльям ветряной мельницы, застя дневной свет боту, но гарпунер, стойко держась на ногах в наиболее безопасном месте – поближе к голове животного, – вжимает в грудь деревянную рукоять двенадцатифутового гарпуна, пронзает им тело кита и не оставляет его, пока не заканчивается долгий поединок и черная спина не поворачивается в воде, открывая глазу мертвенное серовато-белое брюхо. Но несмотря на все возбуждение и весь восторг этой схватки (а никто из не державших весло в китобойном боте даже не может себе их вообразить), нельзя не испытывать сочувствия к несчастной жертве охоты. Глаз у кита очень маленький, не больше бычьего, но невозможно забыть жалобного молящего выражения в этом глазу перед тем, как его заволакивает смертная пелена. Разве расскажешь несчастному созданию о выгоде китобойного промысла, растолкуешь его правила и требования, объяснишь, что, соорудив у него в пасти своеобразный фильтр с пластинками из материала невероятно гибкого и одновременно невероятно прочного, Природа подписала ему смертный приговор?

Разумеется, объектом китового промысла служит лишь один, и довольно редкий, вид китов. Обычный же полосатик, самый крупных из всех представителей фауны, может перемещать свою восьмидесятифутовую громаду, свою жирную тушу, как ему вздумается, и сколько угодно кружиться и играть вокруг китобойных судов, не опасаясь снарядов более опасных, чем сухарь, которым в него запустит моряк. Такие киты, равно как и родственные им горбатые киты, изобилуют в арктических широтах, и фонтаны воды, которые они выпускают, в ясный день курятся на горизонте, застилая его дымом наподобие дыма фабричных труб в городах. И все же увидеть на глубине, там, где морская зелень переходит в черноту, огромный проплывающий под днищем судна силуэт бывает странно. И странны звуки, которые киты издают, выныривая – звуки, похожие не то на довольное хрюканье свиньи, не то на вой ветра в печной трубе. Быть довольным полосатик имеет все основания, ибо врагов у него, кроме изредка появляющейся меч-рыбы, нет, а мать-Природа, которая, видимо, желая подшутить, снабдила крупнейшего из млекопитающих – настоящего кита – самой узкой из глоток, менее ценному его собрату глотку значительно расширила, что позволяет ему питаться сельдью в свое удовольствие.

Отважный морской охотник, который на всех книжных иллюстрациях стоит на носу, подняв руку с гарпуном и изготовившись для броска, а сзади, за его плечами вьется веревка, отошел теперь в область преданий. В гренландских водах его не встретишь уже лет сто или даже больше, с тех самых пор, как люди поняли, что выстрел и метче, и эффективнее броска. Однако идеалы детства имеют над нами власть, и я думаю, что должно пройти еще не менее столетия, прежде чем картинка с отважным гарпунером исчезнет с книжных фронтисписов, где он по-прежнему все еще бьет гиганта-кита устарелым своим оружием и с дальнего расстояния.

Похожая на гигантский кавалерийский седельный пистолет с мощным обернутым в паклю зарядом в 20 драхм пороху гарпунная пушка – орудие хоть и менее живописно-романтическое, зато надежное.

Однако чтобы целиться из такой пушки, надо обладать особым мастерством. Это легко признать, учитывая, что прикрепленный к снаряду линь может сильно изменять траекторию его полета. Поэтому целиться так трудно, что, по правилам, лодке к киту надо подойти почти вплотную и как бы нависнуть над ним носовой своей частью, гарпунеру же – стрелять непосредственно вниз, посылая в мощную спину животного, в ту часть, что возле хвоста, не только четырехфутовый гарпун с зарядом, но и прикрепленную к нему веревку. Тут животному полагалось бы взмахнуть хвостом, как оно всегда делает на картинках, что было бы крайне неприятно для людей в лодке, но, к счастью, этого не происходит: кит, напуганный или раненый, ничего подобного не делает, напротив, хвост он поджимает совсем по-собачьи и камнем падает на дно. Нос лодки тогда с плеском погружается в воду, гарпунер переводит дух, а команда бота закуривает трубки и для устойчивости покрепче упирается ногами в борта, в то время как по центру бота бежит, разматываясь и устремляясь к его носу линь. Хватает его мили на две, а рядом сторожит второй бот с запасным линем – на случай, если первого не хватит.

И тут стоит сказать об одной серьезной опасности, которая подстерегает китобоев: намокший линь, разматываясь, обычно образует петли и, убегая с лодки вниз, может потянуть за собой и китобоя, если нога того попадет в петлю. Попав в такое лассо, китобой гибнет в пучине, прежде чем его успевают хватиться на боте. Или же петлей может захлестнуть и сам бот, который в таком случае погружается в воду со стремительностью пробкового поплавка на леске, а для того, чтобы выплыть в высоких сапогах китобоя, требуется мастерство незаурядного пловца. Киты нередко мстят подобным образом своим обидчикам. Знаю о несчастье, приключившемся с одним китобоем, нога которого попала в веревочную петлю. Когда линем его потянуло за борт, рулевой с криком: «Господи, Алек тонет!» уже занес руку с топором, чтобы перерубить линь, но несчастный остановил его, ухватив за кисть. «Нет, братец, деньги за жир очень пригодятся моей вдовушке!» – успел сказать он и исчез в пучине.

В деньгах, выручаемых за китовый жир, и заключается секрет бешеного энтузиазма и азарта китобоев. Для того, чтобы получить этот жир, а по возвращении чек за него, они готовы работать без устали буквально день и ночь. Даже новичок-юнга получает свою долю – шиллинг с тонны, что дает ему дополнительные пять фунтов, если добыча составляет сто тонн китового жира. Это можно считать социализмом в действии, при том, что менее демократического сообщества, чем команда китобойного судна, трудно себе представить, – капитан в ней властвует над помощниками, помощники – над гарпунерами, гарпунеры над рулевыми и матросами, разматывающими линь, и так далее по нисходящей вплоть до рядовых матросов, которые, в свой черед, гоняют юнг. Каждый в команде имеет свою долю от денег с жира, и можно себе представить, что ждет незадачливого гарпунера, случайно или по неловкости своей промазавшего мимо цели, какой шквал упреков и проклятий обрушивается на него, какое облако всеобщего осуждения его накрывает.

Мне пришлось быть свидетелем того, как разрыдался закаленный гарпунер, когда по болтающемуся свободно линю он понял, что удар его не достиг цели – ведь моряки Абердиншира, как он знал, мягкостью характера не отличаются.

Хотя за год в ирландских водах и добывают от 20 до 30 китов, нещадное истребление этих животных в прошлом столетии сильно сократило их численность, так что теперь в районе Гренландии обитает не больше нескольких сотен китов, под которыми я разумею китов настоящих, ибо малоценные полосатики, как я уже говорил, водятся здесь в изобилии. Трудно точно подсчитать численность животных, постоянно курсирующих по водным своим маршрутам среди гигантских ледяных полей, но тот факт, что китобоям во время их походов нередко попадается одна и та же особь, служит доказательством ограниченности количества китов в данном ареале. Помнится случай, когда китобоями был замечен кит, имевший характерную особенность – гигантский нарост на хвостовом плавнике. «На этого парня я ходил уже трижды, – сказал капитан, когда мы спустили боты. – В 61-м он от нас улизнул, в 67-м мы его зацепили, но гарпун его не удержал. В 76-м его спас туман. А сейчас готов биться об заклад, что мы его зацапаем». Про себя я подумал тогда, что мог бы биться об заклад, утверждая противоположное, и в предположении своем я оказался прав, ибо и по сей день, насколько я знаю, хвост этой скотины пенит арктические воды.

Никогда не забуду, как впервые увидел настоящего кита, и мое первое впечатление от этой встречи. Кит, которого заметили со смотровой площадки, находился у дальнего края небольшого ледяного поля, и, как только все мы высыпали на палубу, он нырнул. Нового его появления пришлось ждать минут десять, и я отвлекся: отвел глаза от места, где его видели, а взглянуть туда снова меня заставил дружное «ах» всех стоявших рядом. Взглянув, я увидел кита в воздухе. Хвост животного был завернут в кольцо, как это бывает у форели в прыжке, и каждый кусок сверкающего свинцово-серого его тела был виден совершенно отчетливо, так как находился над водой. Мое изумление не удивительно, но так же изумлен был и капитан, который за все тридцать его промысловых экспедиций ничего подобного не видал. Поймав кита, мы обнаружили, что тело его сплошь покрыто красными крабообразными паразитами размером с шиллинг, и решили, что именно они и раздражение кожи от них довели кита до приступа безумия. Представьте себе человека, у которого вместо пальцев с ногтями – плавники, в то время как спину его облюбовали блохи, и вы поймете, что должен был испытывать кит, и посочувствуете ему.

Когда «рыба», как называют и всегда будут называть кита китобои, поймана, судно ставят к нему бортом, после чего всю тушу, от головы до хвоста, закрепляют древним и весьма странным образом – так, чтобы каждую часть туши можно было приподнять и использовать максимально. Целая команда занимается пастью гиганта: забравшись внутрь, люди орудуют там топорами, вырубая ими десятифутовые пластины китового уса, в то время как другие, разместившись на спине кита, счищают острыми лопатами толстый слой жира, в который природа милостиво, как в шубу, укутала самого рослого из своих чад. Всего через несколько часов добыча размещена по соответствующим сусекам и красный ободранный остов с торчащими ребрами, тихо колышущийся рядом с судном, в тот же миг, как отпускают канаты, камнем идет на дно. Был случай, когда находившийся на спине животного матрос замешкался, и в момент, когда отпускали канаты, имел несчастье застрять ногой между китовых ребер. Через миллиарды лет, наверно, эти два скелета – кита и человека с ногой, засунутой киту между ребер, займут достойное место в экспозиции музея субтропической Гренландии или же станут удивлять собой студентов Анатомического института на Шпицбергене.

Но привлекает сюда не только промысел: околополярный этот край обладает обаянием, чарами, чью власть ощущает на себе каждый, кому удается сюда проникнуть. Как понимаю я того престарелого седого капитана китобойного судна, который, будучи при смерти, вдруг, шатаясь, неверными шагами зашагал из дома прочь, прямо, как был, в ночной рубашке, а найденный сиделками все бормотал, что он должен «пробиваться на север!». Точно так же повела себя и арктическая лисица, которую пытался приручить один мой приятель, – она вырвалась и убежала от него, а много месяцев спустя попалась в капкан смотрителя заповедника в Катнее. Она тоже «пробивалась на север», и кто объяснит, какой компас помогал ей держать туда путь? Север – это край первозданной чистоты, белых льдов и синих вод, край, где на тысячи миль кругом не видно человеческого жилья и ни один дымок не примешивается к свежему ветру, гуляющему по ледяным просторам. А еще здесь обитает романтика. Ты достигаешь здесь грани неведомого и в зобе каждой подстреленной тобой утки находишь камушки с берегов, не отмеченных ни на одной карте.

Капитаны китобойных судов утверждают, что дойти по полюса не так уж трудно. Конечно, часть их уверенности следует отнести за счет возбуждения от хорошей беседы за трубкой и стаканчиком горячительного, но нельзя не признать, что в высказываниях на эту тему они на редкость единодушны. Если коротко, идея их заключается в следующем:

Между Гренландией и Шпицбергеном дальнейший путь на север исследователю Арктики преграждает гигантский плавучий ледяной риф, носящий научное название «палеокристаллического моря» (более выразительное англо-саксонское название – «Барьер»). Судно, с трудом протиснувшееся между плавучими льдинами, где-то возле 81-го градуса оказывается перед могучим монолитом, стеной, протянувшейся от края и до края горизонта и не имеющей ни единой бреши либо протока, куда можно было бы направить нос корабля. Лед «Барьера» – старый, неровный и очень толстый, его нельзя ни пробить, ни преодолеть, карабкаясь по верху, по острым его зубцам. С ним в 1827 году боролся отважный Парри на своих санях, пройдя по его льду, насколько мне помнится, до 82.30°, что долгое время было абсолютным рекордом. Его вывод был следующим: старый этот лед простирается до самого полюса.

Препятствие описано, теперь перейдем к тому, как китобои полагают возможным это препятствие преодолеть.

Лед этот, утверждают они, кажется монолитным только с виду, на самом же деле – это плавучий объект, зависимый от воды, на которой покоится. В морях этих имеется постоянное южное течение, ослабляющее сцепку льда, а если, вдобавок к этому течению, задувает северный ветер, то массив начинает раскалываться, образуя заводи и заливы. Если крепкий северный ветер продолжается достаточно долго, в любую минуту во льду может возникнуть проход, как это, по уверениям моряков, часто и происходило, и тогда судно может проскочить барьер, дойдя до самого полюса.

Китобойные суда, занимавшиеся сезонным промыслом далеко на севере у 82-й параллели, видели перед собой открытое, без льдин, море и, что даже важнее, не замечали на небе в северной его части отражения льдин. Но, служа компании, они обязаны были заниматься китами и не имели достаточно побудительных причин, чтобы, рискуя собой, судном и грузом, устремиться к полюсу.

Идея эта проверяется легко и без излишних трат. Возьми канонерскую лодку, крепкую, недлинную, снабженную любыми, хоть и допотопными, машинами, любой мощности, пусть даже не выше ста лошадиных сил. Разбавь команду шотландцами и шетландцами, остальные матросы могут быть кем угодно, лишь бы с некоторым опытом плаванья. Для первых нескольких походов вдобавок к обычному, командному составу, возьми на судно парочку ледовых лоцманов. Капитаном пусть будет кто-нибудь вроде Маркема. А потом отправляй такое судно каждый июнь или июль к барьеру – проверить, как ведет себя лед, строго наказав команде не пытаться его штурмовать, если в нем не будет чистого прохода. Может так случиться, что раз шесть плаванье ничего не даст. А в седьмой сезон вдруг подует сильный северный ветер, и откроется чистая вода, и небо прояснится. Так или иначе, попытка не пытка, больших денег не потребует, а для молодых матросов лучшего опыта не придумать. Они увидят, что плавание в гренландских водах летом куда здоровее и приятнее плаванья на Азоры или Мадейру, куда их так часто подряжают. Длительность похода должна быть меньше месяца.

Чего только не бывает в северных широтах, и редко кто из китобоев не имеет про запас какой-нибудь байки, интересной подчас очень и очень многим. Так мне стала известна одна, не привлекшая к себе пока такого внимания, какое она, на мой взгляд, заслуживает. Несколько лет назад капитан «Затмения» Дэвид Грей, благочинный китобойного промысла, представляющий вместе со своими братьями Джоном и Алеком знаменитую династию китобоев, плавая на севере, увидел надо льдом хлопающую крыльями в полете большую птицу. Спустили лодку, птицу убили, и, когда ее взяли на борт, никто не мог определить ее породу. По возвращении выяснилось, что птица эта – молодой альбатрос-подросток. Теперь его чучело стоит в Питерхедском музее с соответствующей табличкой между перепончатых лап.

Но альбатрос – птица антарктическая, и невероятно, чтобы какая-нибудь особь могла в одиночку преодолеть столь громадный путь с одного края земли до другого. Альбатрос этот был, конечно, молод и, возможно, легкомыслен, но вряд ли способен на такие экстравагантные и безумные поступки. Но если не это, то что? Может, этот альбатрос отбился от своих собратьев, обитающих где-то дальше на севере? Но если дальний север населен какой-то другой фауной, значит, там и климат другой. Возможно, Кейн был не так уж неправ, предполагая наличие там открытого водного пространства? Возможно, вдавленность земной поверхности на полюсах, как бы уплощение в этих местах округлости Земли, всегда представлявшееся моему детскому воображению прикосновением перста Божьего, словно Создатель слегка сдавил земной шар, взяв его двумя пальцами, прежде чем запустить в пространство и заставить вращаться, повлияло на климат здесь в большей степени, чем мы это представляем? А если так, то разве не облегчит это путь исследовательскому судну к полюсу при благоприятном северном ветре и образовании разлома в ледяной корке Барьера?

За семь месяцев нашей промысловой экспедиции нам редко доводилось видеть сушу. Мог показаться одинокий и пустынный остров Ян-Майен, вздымающий к облакам снежную шапку потухшего своего вулкана. В золотые дни китобойного промысла здесь кипела жизнь и хозяйничали голландцы. Теперь от их причалов на острове остались только камни с вделанными в них железными кольцами, и ржавые якоря валяются здесь и там среди совершенного безлюдья и запустения как свидетельство бурного прошлого этих лет. Могли мы наблюдать и Шпицберген, его черные скалы и белые ледники. Я же жутковатое это место увидел лишь однажды, в первый и последний раз, в минуты неожиданного затишья среди грозного шторма.

Остров этот проплыл мимо и остался в памяти моей воплощением сурового величия. А потом, уже к концу сезона, китобои идут на юг к 72-му градусу и пытаются выйти к гренландскому побережью в его юго-восточной угловой части, и, если тогда у прибрежных утесов тенью промелькнет гагара, то, будучи мечтателем и романтиком, вы получите пищу для мечтаний, погрузившись в которые можно строить воздушные замки, ибо в этом месте заключена загадка – одна из самых интересных загадок, все еще ждущих своего разрешения.

Общеизвестно, что Исландия некогда являлась одним из центров европейской цивилизации, и что исландцы основали колонию в Гренландии, и что колония эта процветала – жители ее слагали собственные саги, вели войны со скрелингами или эскимосами и бражничали, и пели, и грешили, и жили в свое удовольствие, как это было принято в добрые старые времена. И так они укрепились и расцвели, что построили собор и вызвали себе из Дании епископа, дабы освятить и дать ход местным промыслам. Однако епископ так и не смог прибыть к месту своего назначения – ему не позволил этого климат, который, внезапно изменившись, затянул льдами, закрыл морское пространство между Исландией и Гренландией, и с этих пор, а было это в 14-м веке, и до сегодняшнего дня, никто не преодолевал ледяные заносы и неизвестно в точности, что сталось с колонией и ее жителями. Сохранили ли они свою особую культуру, пьют ли они по-прежнему, поют ли, ведут ли свои войны и ожидают ли все еще епископа из-за моря? Уничтожили их всех ненавистные противники – скрелинги? Или же, что всего вероятнее, оба народа смешались, произведя на свет расу светловолосых и рослых, длинноногих эскимосов? Нужно, чтобы какой-нибудь Нансен направил корабль в эту сторону, и только тогда мы сможем ответить на этот вопрос. Пока что это остается одной из самых интересных исторических загадок, равной по увлекательности еще более неразрешимой загадке вандалов, изгнанных Велизарием в Африку. Однако когда все на этой земле нам станет известно, романтика и поэзия погибнут, потому что все творческое рождается из туманной дымки.

Многое еще я собирался рассказать – о белых медведях и тюленях, о морских единорогах и меч-рыбах, обо всем интересном, что в совокупности и составляет неповторимое обаяние Арктики, но, как любит повторять один благосклонный критик, все это уже было сказано, и сказано намного лучше. Существует, однако, одна особенность полярных областей, на которую еще не обратили должного внимания – это целительность тамошнего климата и воздуха. Давосское плато, конечно, доказало пользу, которое оно приносит чахоточным больным. Но за Полярным кругом вредоносные микробы вообще не живут. Единственная напасть, которая подстерегает там китобоя, – это шальная пуля! Можно смело пророчествовать, что не за горами время, когда в летние месяцы на Север потянутся корабли с недужными, страдающими слабостью легких людьми, и станет ясно, что природный ледник – место куда более здоровое, нежели парна́я ванна.