Текст книги "Сборник фантастики. Золотой фонд"

На углу Тедди встретил мистера Холла, недавно женившегося на хозяйке гостиницы «Повозка и лошади» и отвозившего случавшихся иногда пассажиров на станцию омнибуса Сиддербридж. Нынче он как раз возвращался со станции и, судя по манере управлять повозкой, очевидно, «задержался на минутку» в Сиддербридже.

– Здорово, Тедди! – крикнул он мимоходом.

– Чудной какой-то там у вас! – крикнул в ответ Тедди.

Холл очень любезно остановил лошадей.

– Чего? – спросят он.

– Диковинный какой-то постоялец приехал в «Повозку и лошади». Чудной какой-то, бог его знает!

И Тедди яркими красками описал удивительного гостя миссис Холл.

– Похоже, что переодетый он, вот что! Кабы у меня кто остановился, я бы полюбопытствовал перво-наперво, какая у него рожа, – продолжал Тедди. – Да ведь бабы – народ доверчивый, особенно насчет чужих. Он нанял у тебя комнату, Холл, и даже имени своего не сказал.

– Врешь? – воскликнул Холл, не отличавшийся быстротой соображения.

– Право слово. Нанял на неделю. Каков он ни есть, а раньше недели ты от него не отделаешься. А завтра, говорит, привезут ему багаж. Дай Бог, Холл, чтоб в сундуках-то не были камни.

И он рассказал Холлу, как его в Гастингсе надул проезжий с пустыми сундуками, после чего Холл пришел в состояние смутной подозрительности.

– Ну, старуха, поворачивайся! – крикнул он на лошадь. – Надо все это оборудовать.

Тедди продолжал свой путь, значительно успокоенный.

Но вместо того чтобы «все это оборудовать», Холл по возвращении домой получил от жены порядочную трепку за то, что опоздал в Сиддербридже, а на осторожные свои расспросы – резкие и не идущие к делу ответы. И, тем не менее, семена подозрения, посеянные в душе Холла мистером Хенфри, пустили там ростки, несмотря на все неблагоприятные обстоятельства. «Бабы-то немного что смыслят», говорил он про себя и решил при первой возможности разузнать что-нибудь о госте. А потому, как только гость ушел спать – что случилось в половине десятого, – мистер Холл с вызывающим видом вошел в приемную и стал пристально смотреть на мебель своей супруги, собственно затем, чтобы показать, что приезжий – тут не хозяин, с презрением окинул он взглядом страницу математических вычислений, забытую приезжим, и, отправляясь спать, наказал жене обратить особенное внимание на багаж, который должен прибыть завтра утром.

– Не суйся не в свое дело, Холл, – заметила на это миссис Холл. – Справятся и без тебя.

Она тем более расположена была язвить Холла, что незнакомец и действительно был очень странного сорта человек, и сама она относилась к нему с большим сомнением. В середине ночи она проснулась: ей снились огромные белые головы, вроде реп, они ползли за нею на бесконечных шеях и смотрели на нее огромными черными глазами. Но миссис Холл была женщина рассудительная, она прогнала свои страхи, повернулась на другой бок и заснула снова.

III. Тысяча и одна бутылка

Так вот как случилось, что 29 февраля, в самом начале оттепели, это странное существо было выкинуто из бесконечности в деревню Айпинг. На следующий день привезли по слякоти его багаж, а багаж был очень замечательный. Была в нем, правда, пара чемоданов, которые могли бы принадлежать любому разумному человеку, но, кроме того, был ящик с книгами, объемистыми, толстыми книгами, частью написанными весьма неразборчивым почерком, и больше дюжины плетеных корзин, ящиков, коробок с какими-то уложенными в солому предметами, как показалось Холлу, полюбопытствовавшему запустить руку в солому, – стеклянными бутылками. Незнакомец не вытерпел и, пока Холл заболтался немножко, готовясь помогать при выгрузке багажа, вышел навстречу Фиренсайдовой телеге, закутанный, по обыкновению, в пальто и шарф, в шляпе и перчатках. Он подошел, не замечая Фиренсайдовой собаки, которая обнюхивала ноги Холла с интересом дилетанта.

– Вносите-ка поскорее ящики, – сказал он, – я уж и так ждал порядочно.

И, сойдя с крыльца к задку телеги, он хотел было взять там одну из корзин. Но едва завидела его собака Фиренсайда, как сердито зарычала и ощетинилась, а когда он сбежал со ступенек, – сделала нерешительное движение вперед и потом прямо бросилась на него и вцепилась ему в руку.

– Цыц! – крикнул, отскакивая, не отличавшийся мужеством по отношению к собакам Холл.

– Куш! – заревел, хватаясь за хлыст, Фиренсайд.

Зубы собаки скользнули по руке незнакомца, послышался удар, собака подпрыгнула боком и рванула его за затрещавшие панталоны. Но в эту минуту тонкий конец Фиренсайдова хлыста достиг, наконец, его собственности, и собака с отчаянным визгом скрылась под телегой. Все это произошло в несколько секунд. Никто не говорил, все кричали. Незнакомец быстро оглянулся на свою ногу и разорванную перчатку, нагнулся было к ноге и опрометью бросился по ступенькам в гостиницу. Слышно было, как он стремглав бежал по коридору и вверх по лестнице, в свою спальню.

– Ах ты, негодница! – говорил между тем Фиренсайд, слезая с телеги с хлыстом в руке.

Собака внимательно наблюдала за ним через спицу колеса.

– Пожалуй-ка сюда! – продолжал Фиренсайд. – Ну, вылезай, что ли!

Холл глядел вниз, разинув рот.

– А ведь тяпнула она его! – сказал он. – Пойти посмотреть, что с ним такое.

И он поплелся вслед за незнакомцем. В коридоре ему попалась миссис Холл.

– Возчикова собака… – сказал он ей и прошел прямо наверх.

Дверь в комнату приезжего была полуотворена, Холл толкнул ее и вошел без всяких церемоний, так как обладал от природы сострадательным сердцем.

Штора была спущена, и в комнате сумрачно. Перед глазами Холла мелькнуло на мгновение что-то очень странное, – как будто рука без кисти, взмахнувшая в его сторону, и лицо из трех огромных неопределенных белых пятен, очень похожее на громадную бледную чашечку анютиных глазок. Затем что-то сильно ударило его в грудь, вышвырнуло вон, дверь с треском захлопнулась и заперлась изнутри.

Все это произошло так быстро, что он не успел ничего разобрать. Взмахнули какие-то неопределенные формы, его толкнуло, – и вот он стоял теперь один на темной площадке лестницы и недоумевал, что такое было то, что он видел. Минуты через две, когда Холл вернулся к маленькой группе, собравшейся у входа в гостиницу, Фиренсайд вторично рассказывал с самого начала все происшествие, миссис Холл ворчала, что собакам вовсе не полагается кусать ее жильцов, мистер Хакстерс, лавочник с противоположной стороны улицы, расспрашивал, а Санди Уоджерс из кузницы давал советы, кроме того, женщины и дети делали глупые замечания. «Уж меня-то она бы не укусила, шалишь! – Таких собак и держать-то не годится. – А за что ж она его укусила-то?» и т. д.

Холлу, глазевшему на них с крыльца и прислушивавшемуся к разговорам, самому казалось теперь невероятным, чтобы наверху, на его глазах могло произойти нечто до такой степени необыкновенное. Лексикон его, вдобавок, быть слишком ограничен для передачи его впечатлений.

– Да говорит: ничего ему не нужно, – отвечал он на расспросы жены.

– Давайте-ка лучше внесем багаж.

– Сейчас же надо прижечь, – сказал мистер Хакстерс, – особенно, если воспалилось.

– Я бы ее застрелила, вот что! – сказала женщина в толпе.

Вдруг собака опять зарычала.

– Пошевеливайтесь! – крикнул сердитый голос из двери, и на пороге появилась закутанная фигура незнакомца с поднятым воротником и опущенными вниз полями шляпы. – Чем скорее вы внесете вещи, тем лучше.

По словам очевидца, панталоны и перчатки на незнакомце были другие.

– Вы ранены, сэр? – спросил Фиренсайд. – Я очень жалею, что собака…

– Пустяки, – отвечал незнакомец, – даже не оцарапан. Поспешите с вещами.

Далее, по уверению миссис Холл, следовало произнесенное вполголоса ругательство.

Как только первая корзина по приказанию незнакомца была внесена в приемную, он бросился на нее с большим азартом и начал ее распаковывать, разбрасывая кругом солому, с полным пренебрежением к коврам миссис Холл. Из соломы появлялись бутылки: маленькие, пузатые пузыречки с порошками, тонкие и длинные склянки с цветными и белыми жидкостями, узкие бутылочки с надписями: «яд», круглые бутылки с длинными горлышками, большие бутыли из белого стекла, бутылки со стеклянными пробками, бутылки с сигнатурками, с притертыми пробками, с кранами, с деревянными шляпками, из-под вина, из-под прованского масла – и все эти бутылки он расставлял рядами на шифоньерке, на камине, на столе, под окном, на полу, на книжных полках, – всюду. Во всей Брэмблхерстской аптеке не набралось бы и половины всего этого… Зрелище было внушительное. Один за другим, распаковывались коробы, нагруженные бутылками, пока, наконец, не опустел шестой и не выросла на столе целая груда соломы, кроме бутылок и пузырьков, в коробах было несколько пробирных трубок и тщательно упакованные весы.

Как только все это было разложено, незнакомец сейчас же подошел к окну и принялся за работу, нисколько не заботясь о разбросанной всюду соломе, потухшем камине, оставшемся на дворе ящике с книгами, чемоданах и прочем багаже, отправленном наверх.

Когда миссис Холл принесла ему обед, он был уже так погружен в свои занятия, что сначала и не заметил ее. Она смела солому и с некоторым ожесточением, которое объяснялось состоянием пола, поставила на стол поднос с посудой. Тут только незнакомец слегка повернул к ней голову и тотчас опять отвернулся, но она успела заметить, что очков на нем не было – они лежали на столе рядом и ей показалось, что глазные впадины у него удивительно какие глубокие. Он тотчас надел очки и повернулся к ней лицом.

Миссис Холл подумала, что надо бы пожаловаться на заваленный соломой пол, но незнакомец предупредил ее.

– Прошу вас не входить не постучавшись, – сказал он неестественно раздраженным тоном, по-видимому, весьма ему свойственным.

– Я стучалась… да должно быть…

– Может быть, вы и стучались, но в моих исследованиях… В моих чрезвычайно важных и необходимых исследованиях малейший перерыв, скрип двери… Я должен просить вас…

– Конечно, сэр. Вы ведь можете запирать двери, если вам угодно. Во всякое время.

– Это мысль хорошая.

– А солома-то, сэр. Если позволите, я бы заметила, что убрать ее…

– Незачем. Если солома вам мешает, поставьте ее в счет.

И он пробормотал про себя что-то очень похожее на ругательство.

Стоя против миссис Холл с вызывающим и сдержанно разъяренным видом, с пузырьком в одной руке и пробирной трубкой в другой, незнакомец производил такое странное впечатление, что хозяйка трактира просто испугалась. Но она была женщина решительная.

– В таком случае я бы хотела знать, сэр, во сколько вы…

– Шиллинг, поставьте шиллинг. Шиллинга будет довольно?

– Будь по вашему, – сказала миссис Холл, развертывая и расстилая на столе скатерть. – Если вам так удобно, то, конечно…

Незнакомец отвернулся и сел, закрывшись воротником пальто.

До самых сумерек проработал он взаперти и, по свидетельству миссис Холл, большею частью совершенно беззвучно. Но один раз послышался будто толчок, зазвенели бутылки, точно пошатнулся стол, потом задребезжало стекло посуды, которую бешено швыряли об пол, и заходили взад и вперед по комнате быстрые шаги.

Боясь, что что-то может случиться, миссис Холл подошла к двери и стала прислушиваться, но постучать не решилась.

– Не могу продолжать, – бормотал он, как в бреду, – не могу продолжать! Триста тысяч! Четыреста тысяч! Какое громадное количество! Обмануть! На это может уйти вся моя жизнь. Терпение… Ну его, терпение! Дурак, дурак!

Из буфета донесся стук гвоздей по каменному полу, и миссис Холл очень неохотно удалилась, не дослушав монолог до конца. Когда она пришла назад, в комнате было снова тихо, только поскрипывало иногда кресло да звякала бутылка. Все было кончено, незнакомец снова принялся за работу.

В сумерки, когда она принесла ему чай, она увидела в углу, под зеркалом, кучу битого стекла и кое-как вытертое золотистое пятно на полу. Она указала на них незнакомцу.

– Поставьте в счет! – рявкнул он. – Ради самого Бога, не приставайте ко мне! Если что-нибудь окажется испорченным, поставьте в счет.

И он продолжал отмечать что-то в лежавшей перед ним тетрадке.

– Я должен тебе кое-что сообщить, – сказал Фиренсайд таинственно.

Дело было под вечер, и приятели сидели в маленькой айпингской распивочной.

– Ну? – спросил Тедди Хенфри.

– Насчет этого молодца, о котором ты все толкуешь, того самого, что укусила моя собака. Ну-с, так вот что: молодец-то черный, по крайней мере ноги. Я видел в дыру на панталонах и в дыру на перчатке. Поглядел – думал, там будет просвечивать этакое, вроде как розовое. Ан нет, ничуть не бывало, чернота одна. Говорю тебе, он черный, вот как моя шляпа.

– Господи Иисусе Христе! – сказал Хенфри. – Очень что-то чудно все это. Ведь нос-то у него самый что ни на есть розовый!

– Знаю, – сказал Фиренсайд. – Так-то оно так. А знаешь, что я думаю? Вот что: парень-то пегий, Тедди. Кое-где черный, кое-где белый – пятнами. И ему это конфузно. Должно, он какая-нибудь помесь, а кровь-то вместо того, чтобы смешаться, пошла пятнами. Я и прежде слыхал, что это бывает. А с лошадьми так случается постоянно. Кто ж этого не знает!

IV. Мистер Касс беседует с незнакомцем

Чтобы дать понятие читателю о странном впечатлении, которое произвел незнакомец, я довольно подробно описал обстоятельства его приезда в Айпинг. Но, кроме двух несколько загадочных эпизодов, все последующее его пребывание в гостинице, вплоть до удивительного дня праздника в клубе, может быть изложено весьма кратко. Не раз бывали у него стычки с миссис Холл по поводу разных хозяйственных вопросов, но он всегда выходил победителем из этих стычек посредством предложения лишней платы – всегда вплоть до конца апреля, когда начали обнаруживаться у него первые признаки безденежья. Холлу он не нравился, и Холл при всяком удобном случае говорил о желательности от него избавиться, но эта антипатия выражалась главным образом в очень явном старании скрыть ее и избегать, по возможности, встречи с жильцом.

– Погоди до лета, – рассудительно советовала миссис Холл, – погоди, пока не начнут съезжаться живописцы, тогда посмотрим. Что он дерзок немножко – это, пожалуй, правда: но что по счетам платит – аккуратно, это все-таки с ним остается, что там ни говори.

Незнакомец не ходил в церковь и ничем не отличал воскресенья от прочих дней, даже одевался одинаково. Работал он, как казалось миссис Холл, очень внимательно: иные дни сходил вниз рано и занимался без отдыха, другие – вставал поздно, ходил взад и вперед по комнате, целыми часами ворчал что-то себе под нос, курил или спал в кресле, перед камином. Никаких сообщений с внешним миром за пределами деревни у него не было. Настроение по-прежнему изменялось беспрестанно, но, по большей части, он вел себя как человек, которого раздражают и мучат невыносимо, и раза два в припадках страшного бешенства принимался все вокруг себя швырять, рвать и разбивать. Привычка его тихонько разговаривать с собою все усиливалась, но, сколько ни прислушивалась миссис Холл, она решительно ничего не могла понять из его слов.

Днем он выходил редко, но в сумерках гулял, закутанный так, что его совсем не было видно – все равно, было на дворе тепло или холодно, – и выбирал для этого самые уединенные дорожки и самые тенистые места. Два-три раза его выпученные очки и призрачное, забинтованное лицо под навесом шляпы с неприятной внезапностью появлялись из темноты возвращавшимся домой рабочим, а Тедди Хенфри, пошатываясь, выходивший однажды из трактира в десятом часу вечера, был постыднейшим образом перепуган черепообразной головой (шляпу незнакомец нес в руке), неожиданно озаренной отворившейся дверью трактира. Ребятам, видавшим его под вечер, снился бука, и трудно определить, чье отношение было враждебнее: его ли к ним или их к нему – антипатия была обоюдная и очень сильная.

Человек такой странной наружности и поведения доставлял, само собою разумеется, обильную пищу для разговоров в Айпинге. Мнения о его занятиях резко разделялись, это было больное место миссис Холл, она старательно отвечала на все расспросы, что он занимается «экспериментальной химией», причем осторожно переступала с одного слога на другой, как будто боясь провалиться.

Когда ей задавали вопрос: «А что такое экспериментальная химия?» – она объясняла, с оттенком высокомерия, что это должно быть известно всякому образованному человеку и что незнакомец просто «открывал разные разности».

– С ним, к тому же, произошел несчастный случай, – продолжала она, – от которого лицо и руки у него на время переменили цвет, что он, по своему чувствительному характеру, всячески старается скрывать от публики.

За спиною миссис Холл между тем весьма быстро распространялась молва, что незнакомец преступник, скрывающийся от глаз правосудия, и костюм его объяснялся желанием сбить с толку полицию. Мысль эта впервые зародилась в мозгу мистера Тедди Хенфри. С середины и до конца февраля не было, однако, слышно ни о каком замечательном преступлении. Мистер Гулд, временно исполнявший должность ассистента в национальной школе, развил и дополнил эту теорию: незнакомец, по его мнению, был просто переодетый анархист, изготовлявший взрывчатые вещества, и мистер Гулд решил заняться тайным расследованием этого дела, насколько позволит время. Расследование, ограничившееся тем, что он пристально смотрел на незнакомца при встречах с ним и задавал по поводу его замысловатые вопросы людям, которые и в глаза его не видывали, – не открыло ничего.

Другая партия придерживалась гипотезы мистера Фиренсайда насчет пестроты незнакомца, развивая ее в различных направлениях. Сайлас Дурган, например, выразил убеждение, что «вздумай он показываться на ярмарках – мигом собрал бы целую прорву денег», а так как Сайлас смыслил кое-что в богословии, то и сравнивал приезжего с человеком, у которого был единый талант. Существовало и еще толкование, объяснявшее все дело просто-напросто сумасшествием незнакомца, эта теория имела одно преимущество: она разом разрешала все недоумение. Между названными выше группами стояли еще люди, сомневавшиеся и допускавшие компромиссы. Народ в Саффолке вовсе не суеверен, и только после событий в начале апреля мысль о сверхъестественном зародилась в некоторых головах, да и то ее допускали и выражали втихомолку исключительно одни женщины.

Но что бы ни думали о приезжем обитатели Айпинга, антипатия к нему разделилась всеми. Его раздражительность, может быть, и понятная для столичного жителя, занимающегося умственным трудом, ставила в тупик простодушных туземцев. Неистовые жесты, которые им случалось иногда подсмотреть, стремительность походки, когда кто-нибудь натыкался на приезжего, мчавшегося в глухую полночь по самым пустынным перекресткам, бесчеловечное сопротивление всяким заискиваниям любопытных, любовь к сумраку, выражавшаяся в опущенных шторах, затворенных дверях, потушенных свечах и лампах, – все это были вещи, которые трудно было допустить. Многие сторонились при встречах с незнакомцем в деревне, а юные юмористы поднимали за его спиной воротники, опускали поля шляп и нервным шагом шли за ним вслед, подражая его загадочному поведению. В то время была в ходу песня, которая называлась «Оборотень». Мисс Сатчел пела ее в школьном концерте – на лампадки в церковь – и после этого, как только встречались двое или трое обитателей деревушки и появлялся незнакомец, кто-нибудь непременно начинал насвистывать в минорном или в мажорном тоне куплет из песни. Опоздавшие спать ребятишки кричали ему вслед: «Оборотень!» и удирали в неистовом восторге.

Касс, деревенский лекарь, сгорал от любопытства. Бинты возбуждали в нем профессиональный интерес, слухи о тысяче и одном флакончике – завистливое удивление. Весь апрель и весь май он искал возможность поговорить с приезжим, а незадолго до Троицына дня окончательно потерял терпение и пустил в ход подписной лист для сбора пожертвований на сестру милосердия. Оказалось, к его удивлению, что миссис Холл не знает имени своего жильца.

– Называть-то он себя называл, – объяснила миссис Холл с полным пренебрежением к истине, – да я, правду сказать, не расслышала.

Она боялась, что не знать имени своего постояльца может показаться с ее стороны уж очень глупо.

Касс постучался в двери гостиной и вошел. Изнутри явственно послышалось ругательство.

– Простите, что вторгаюсь к вам, – сказал Касс.

Дверь затворилась, и остального разговора миссис Холл не слыхала.

В последующие десять минут до нее доносился неопределенный говор, затем крик удивления, топот, грохот упавшего стула, хохот, похожий на лай, быстрые шаги к двери, и появился Касс, совершенно бледный, с выпученными глазами и оглядывавшийся через плечо. Он не затворил за собою двери, прошел через зал, не глядя на миссис Холл, сошел с крыльца, и после она услышала его торопливо удалявшиеся по дороге шаги. Шапку он нес в руках. Миссис Холл стояла за прилавком и смотрела в отворенную дверь приемной. До нее донеслись тихий смех приезжего и его шаги через комнату. Потом дверь захлопнулась, и все смолкло.

Мистер Касс пошел вверх по деревенской улице, прямо к священнику Бантингу.

– Не сумасшедший ли я? – начал он без всяких предисловий, входя в убогий и тесный кабинет мистера Бантинга. – Не похож ли я с виду на помешанного?

– Что случилось? – спросил священник, укладывая аммонитовое пресс-папье на разрозненные листы своей будущей проповеди.

– Этот господин в гостинице…

– Ну?

– Дайте выпить чего-нибудь, – сказал Касс и сел.

Когда нервы его несколько успокоились благодаря стакану дешевенького хереса – единственного напитка, находившегося в распоряжении добрейшего священника, – Касс рассказал о своем свидании с приезжим.

– Вхожу это я, – начал он прерывающимся голосом, – и прошу подписать на сестру, а он, как я пошел, сунул руки в карманы и грохнулся в кресло. Засопел. Так и так говорю, – «слышал, что вы интересуетесь наукой». – «Да», – говорит и опять засопел. Все время сопел, должно быть, подцепил где-нибудь трудно излечимый насморк, и немудрено, коли так кутается. Я стал рассуждать насчет сестры, а сам гляжу во все глаза. Склянки разные, химические снадобья всюду, весы, пробирки, пузырьки и запах ночных фиалок. «Подпишитесь?» – спрашиваю. «Подумаю», – говорит. Тут я и брякни прямо: «Занимаетесь исследованиями?» Говорит: «Да». – «И что ж? – спрашиваю, – очень ли успешно ваше теперешнее исследование?». Насупился. «Черт его знает, насколько успешно», – говорит. «Да неужели?» – говорю. Тут как прорвет его, точно пробка из бутылки выпалила! В нем это, знаете, и так накипело, а от моих слов совсем через край пошло. И рассказал он мне свою печаль: получил он от кого-то рецепт, драгоценнейший рецепт, которого он мне не сказал. «Медицинский?» – «Убирайтесь к черту! – говорит. – К чему это вы подбираетесь?» Я извинился. Тут он опять засопел, откашлялся с достоинством и продолжал. Стал он читать рецепт. Пять ингредиентов, положил на стол, отвернулся, а тут как раз ветер из окна подхватил бумагу. Зашуршала, полетела. А работал-то он в комнате с камином. Не успел оглянуться, в рецепт-то в камине. Загорелся и вылетел в трубу. Он бросился к камину – а уж рецепта и след простыл. Вот оно что. И как раз в эту минуту для большего эффекта и махни он рукой…

– Ну так что же?

– Ничего. Руки-то не было, пустой рукав. Господи Иисусе Христе, подумал я, совсем калека! Наверное, у него есть пробковая рука, да снял он ее пока. А все-таки, думаю себе, чудно что-то. Ну как, черт возьми, мог рукав держаться открытым и подниматься, коли в нем ничего не было? А в нем ничего не было, это я вам верно говорю. Пустой до самого сгиба. Я видел его внутри до самого локтя, и в маленькую дырочку на материи проходил свет. «Господи боже мой!» – воскликнул я. Он вдруг остановился и выпучил свои огромные буркалы сначала на меня, потом на рукав.

– Ну?

– Ну и ничего. Ни слова не сказал, только поглядел и поскорее сунул опять рукав в карман. «Так вот, я говорил, что рецепт-то сгорел, не так ли?» – Он вопросительно кашлянул. «Каким образом, черт возьми, можете вы двигать пустым рукавом?» – спросил я. «Пустым рукавом?» – «Да, пустым рукавом». – «Так это, по-вашему, пустой рукав? Вы видели, что он пустой?» Он вдруг встал и отошел от меня. Я тоже встал. Он сделал ко мне шага три, очень медленно, остановился перед моим носом и засопел сердито. Я не сробел, хотя этот забинтованный его набалдашник и наглазники, тихонько на меня надвигавшиеся, могли бы хоть на кого нагнать тоску. «Вы говорите, что это пустой рукав?» – «Конечно». Он все глазел на меня и молчал. Потом тихонько вынул рукав из кармана и протянул его ко мне, как будто хотел показать еще раз. И делал он это все медленно-премедленно. Я взглянул. Казалось, прошла целая вечность. «Ну, что ж, – сказал я, наконец, прочищая горло, – пустой и есть». Что-нибудь нужно было сказать. Мне начинало становиться жутко… Я видел весь рукав внутри, во всю его длину. Он протягивал его ко мне тихо, тихо, – вот так, – пока обшлаг не очутился всего вершков на шесть от моего лица. Чудная это штука видеть, как лезет на тебя таким манером пустой рукав! И тут…

– Ну?

– Что-то такое, по ощущению точь-в-точь большой и указательный палец, – ущипнуло меня за нос.

Бантинг захохотал.

– Да ведь там не было ничего! – возопил Касс, почти до крика возвышая голос на «н-и-ч-е-г-о». – Хорошо вам смеяться, а я, по правде сказать, так был поражен, что изо всей мочи хватил его по обшлагу, да и давай Бог ноги!

Касс замолчал. В искренности его ужаса не было никакого сомнения. Он беспомощно отвернулся и выпил второй стакан плохенького хереса милейшего священника.

– Когда я хватил его по обшлагу, ощущение было точь-в-точь такое, будто я ударял по руке. А руки-то ведь не было! Ни тени никакой руки!

Мистер Бантинг задумался и подозрительно взглянул на Касса.

– История очень замечательная, – сказал он с глубокомысленным и серьезным видом и продолжал внушительно и проникновенно:

– История, действительно, в высшей степени любопытная!

V. Кража в церковном доме

Обстоятельства кражи в церковном доме известны нам главным образом через священника и его жену. Произошла эта кража перед рассветом, в Духов день, знаменуемый обыкновенно в Айпинге клубным праздником. Миссис Бантинг, как видно из ее рассказов, внезапно проснулась в предрассветной тишине: ей совершенно ясно показалось, что дверь в спальню отворилась и затворилась. Сначала она не разбудила мужа, а села на постели и прислушалась. До нее явственно донеслось шлепанье босых ног из соседней комнаты, уборной, по коридору к лестнице. Убедившись в этом, она осторожно разбудила преподобного мистера Бантинга. Не зажигая свечи, он надел свои очки, ее капот и свои купальные туфли, вышел на площадку и стал прислушиваться. Он явно услышал какую-то возню у конторки в кабинете и вслед затем отчаянное чиханье.

Вернувшись в спальню, мистер Бантинг вооружился самым заметным для глаз оружием – кочергою – и на цыпочках сошел с лестницы. Миссис Бантинг вышла на площадку. Было около четырех часов, и ночь уже на исходе. В зале чуть брезжился свет, но дверь в кабинет зияла непроницаемой чернотой. А все было тихо, только чуть-чуть поскрипывали ступеньки под ногами мистера Бантинга, да кто-то тихонько возился в кабинете. Потом что-то щелкнуло, отворился ящик, и зашуршала бумага. Послышалось ругательство, чиркнула спичка, и кабинет озарился желтым светом. Миссис Бантинг был теперь уже в зале, и в щелку двери ему видна была конторка, отворенный ящик и горящая свеча на конторке. Но вора ему не было видно. И вот мистер Бантинг стал среди залы, не зная, что ж теперь делать, а миссис Бантинг с бледным и сосредоточенным лицом тихонько кралась к нему. Одно обстоятельство поддерживало мистера Бантинга – убеждение, что вор непременно из его прихода.

Супруги услышали звон монеты и поняли, что вор нашел деньги, отложенные на домашние расходы, – два фунта десять шиллингов полусоверенами. Звук этот воодушевил мистера Бантинга и пробудил в нем энергию. Ухватив кочергу покрепче, он бросился в кабинет, а вслед за ним и миссис Бантинг.

– Сдавайся! – свирепо крикнул мистер Бантинг и в изумлении остановился.

В комнате, по-видимому, не было ровно никого. Но они так ясно слышали, что там кто-то возился всего за какую-нибудь минуту, что сомневаться не было возможности.

Несколько секунд простояли они в оцепенении, после чего миссис Бантинг прошла чрез кабинет и глянула за ширмы, и мистер Бантинг, по тому же побуждению, заглянул под конторку. Потом миссис Бантинг распахнула занавеса, а мистер Бантинг заглянул в каминную трубу и пошарил в ней кочергой. Миссис Бантинг осмотрела воронку для бумаги, а мистер Бантинг открыл ящик для угля. И в конце концов, они остановились друг против друга и стали смотреть друг на друга вопросительно.

– Готов поклясться… – начал мистер Бантинг.

– А свеча-то! – воскликнула миссис Бантинг. – Кто же зажег свечу?

– А ящик-то! – воскликнул мистер Бантинг. – И денег – как не бывало!

Они поспешно направились к двери.

– Из всех удивительных случаев…

В коридоре кто-то громко чихнул. Они бросились вон из комнаты, в эту минуту дверь из кухни хлопнула.

– Свечу давай! – крикнул мистер Бантинг и побежал вперед.

Оба они слышали, как кто-то поспешно отодвигал железные болты. Открыв кухонную дверь, Бантинг увидел через кладовую, как отворилась дверь наружная, и в ней мелькнули слабо освещенные зарей темные массы деревьев в саду. То, что из двери не вышел никто – это не подлежало ни малейшему сомнению. Она отворилась, постояла с минуту отворенной и с шумом захлопнулась, пламя свечи, принесенной миссис Бантинг из кабинета, закачалось и вспыхнуло ярче. Прошла минута, а может быть, и больше, прежде чем мистер и миссис Бантинг решились войти в кухню.

Там было пусто. Они снова заперли наружную дверь, подробно осмотрели кухню, кладовую и чулан и, наконец, спустились в погреб, но сколько ни искали – во всем доме не нашли ни души.

Когда взошло солнце, маленькие супруги, при ненужном свете обтаявшей свечи, все еще стояли в нижнем этаже своего домика, одетые весьма странно и погруженные в недоумение.

– Из всех необыкновенных случаев… – в двадцатый раз начал священник.

– Друг мой, – сказала миссис Бантинг, – вон входит Сюзи. Подожди-ка здесь, пока она пройдет в кухню, и проберись тихонько наверх.

VI. Взбесившаяся мебель

А между тем, как раз на рассвете Духова дня, когда не вставала еще даже многострадальная Милли, мистер и миссис Холл встали и беззвучно спустились в свой погреб. Дело, которое их туда призывало, имело характер совершенно частный и относилось к специфическому составу их пива.