Текст книги "Сборник фантастики. Золотой фонд"

– Но ведь мистер Мак-Ардл, мой редактор отдела новостей, захочет узнать, что мне удалось выяснить.

– Скажите ему что угодно. Можете, кстати, сказать, что, если он пришлет еще кого-нибудь, чтобы вторгнуться в мою приватную жизнь, я приду к нему лично, прихватив с собой хлыст для верховой езды. Но я целиком полагаюсь на вас: ничего не должно появиться в прессе. Прекрасно. Тогда до встречи в зале Зоологического института в восемь тридцать вечера. – Последнее, что мне запомнилось, когда Челленджер выпроваживал меня из своего кабинета, были его красные щеки, иссиня-черная волнистая борода и нетерпеливый взгляд.

V. Это еще вопрос!

В связи с тем, что мой первый разговор с профессором Челленджером сопровождался физическими потрясениями, а второй – умственным шоком, к моменту, когда я снова оказался в Энмор-парке, я был деморализован как журналист. В моей больной голове пульсировала единственная мысль: рассказ этого человека правдив, это будет иметь огромные последствия и, когда я получу разрешение на публикацию такого сенсационного материала, приведет к невообразимому скачку тиражей «Газетт». В конце улицы меня ждало такси, поэтому я сразу же запрыгнул в него и поехал в редакцию. Мак-Ардл, как всегда, был на своем посту.

– Ну вот, – с готовностью воскликнул он, – к чему еще это могло привести?! Сдается мне, молодой человек, что вы попали в переделку. Только не говорите мне, что он на вас напал.

– Поначалу у нас были некоторые разногласия.

– Что за человек! И что же дальше?

– Ну, он немного успокоился, и нам удалось поговорить. Но я так ничего от него и не узнал – ничего, что можно было бы опубликовать.

– А вот насчет этого я так не думаю. Вы заработали синяк под глазом, и об этом уже нужно написать. Мы не можем попустительствовать применению силы, мистер Мэлоун. Мы обязаны поставить этого человека на место. Завтра я опубликую короткую редакционную заметку о Челленджере, которая повлечет за собой вызов в суд. Дайте мне только материал, и мы навсегда заклеймим этого субъекта позором. «Профессор Мюнхгаузен» – как вам такой заголовок на вкладыше? Сэр Джон Мандевиль[21]21
  Джон или Жан де Мандевиль (ок. 1300–1372) – английский писатель, автор популярнейшей в средние века книги фантастических путешествий по Востоку; в некоторых источниках считается вымышленной фигурой.


[Закрыть] – Калиостро – все проходимцы и хулиганы в истории! Этот жулик у меня еще поплатится!

– Я бы не делал этого, сэр.

– Почему?

– Потому что он вовсе не жулик.

– Что?! – взревел Мак-Ардл. – Вы хотите сказать, что действительно поверили всей этой ерунде относительно мамонтов, мастодонтов и громадных морских змей?

– Ну, об этом мне ничего не известно. Не думаю, что профессор делает какие-либо заявления подобного рода. Зато я уверен, что он открыл нечто новое.

– Тогда, ради Бога, напишите об этом!

– Я и сам страстно желал бы сделать это, но все, что мне известно на данный момент, Челленджер сообщил мне конфиденциально и под мое честное слово ничего не публиковать. – Я в нескольких словах повторил рассказ профессора. – Вот как все это выглядит на самом деле.

Мак-Ардл был настроен крайне скептически.

– Ладно, Мэлоун, – произнес он наконец. – Насчет этого научного собрания сегодня вечером: уж его-то в любом случае никакая конфиденциальность не касается. Не думаю, что какая-нибудь из газет захочет написать об этом, потому что об Уолдроне и так уже писали десяток раз, а о том, что там будет выступать Челленджер, никому неизвестно. Если нам повезет, мы сможем узнать сенсационную новость. Вы ведь все равно там будете. Вот и подготовите для нас подробный репортаж. Я буду до полуночи держать для него место.

День у меня был очень загруженный, и я отправился в клуб «Савидж» на ужин с Тарпом Генри, которому вкратце рассказал о своих приключениях. Он слушал меня со скептической улыбкой на вытянутом лице, а когда я сказал, что профессор убедил меня, громко расхохотался.

– Мой дорогой друг, в реальной жизни так не бывает. Люди не натыкаются на грандиозные открытия, чтобы потом потерять свои доказательства. Оставьте это для писателей. У этого типа столько разных выдумок, что обезьяны в зоопарке могут только позавидовать. Все это полнейшая чепуха.

– А как же американский поэт?

– Его никогда не существовало.

– Но я видел его записную книжку.

– Это записная книжка Челленджера.

– Вы думаете, он сам нарисовал этих животных?

– Конечно, он, кто же еще?

– Ладно, а как же фотографии?

– На фотографиях ничего такого не было. Вы сами сказали, что рассмотрели только птицу.

– Птеродактиля.

– Это Челленджер вам так сказал. Это он вбил вам в голову этого птеродактиля.

– Ну а кости?

– Первая была из ирландского рагу. Вторую он по случаю изготовил из подручных материалов. Челленджер не дурак и знает свое дело. Он сможет подделать любую косточку так же умело, как вы – фотографию.

Я начинал чувствовать себя неловко. Возможно, в конце концов, я действительно поторопился с выводами. Внезапно меня озарила удачная мысль.

– Пойдете со мной на собрание? – спросил я.

Тарп Генри задумался.

– Он непопулярен, этот ваш гениальный Челленджер. Многие хотели бы свести с ним счеты. Я бы даже сказал, что этого человека ненавидят в Лондоне больше всех. Если обо всем пронюхают студенты-медики, гвалт будет стоять невероятный. Не люблю я шумных сборищ.

– Вы могли бы, по крайней мере, выслушать, что он сам говорит по этому поводу.

– Да, пожалуй, это было бы справедливо. Хорошо. На сегодняшний вечер я ваш.

Когда мы подъехали к Зоологическому институту, людей там оказалось намного больше, чем я предполагал. Из вереницы электрических автомобилей высаживались почтенные седобородые профессора, а сплошной темный поток желающих послушать лекцию явно указывал на то, что аудитория сегодня будет состоять не только из ученых, но и из обычной публики. И действительно: когда мы заняли свои места, стало понятно, что на галерке и в задних рядах зала витал бунтарский юношеский и даже ребячий дух. Оглянувшись назад, я заметил лица знакомого мне вида – это были студенты-медики. Очевидно, все крупные больницы прислали сюда своих представителей. В настоящий момент поведение публики было благожелательным, хотя и озорным. Распевавшиеся с энтузиазмом обрывки популярных песен были довольно странной прелюдией к научной лекции, а наметившаяся уже сейчас тенденция к публичному подшучиванию над отдельными лицами обещала для всех остальных веселый вечер, каким бы обидным это ни было для адресатов сомнительных почестей.

Когда на сцене появился доктор Мелдрам в знаменитом складном цилиндре с загнутыми краями, публика дружно стала интересоваться, откуда он взял эту гончарную трубу. Мелдрам торопливо снял шляпу и украдкой спрятал ее под свой стул. Когда страдающий подагрой профессор Уодли уселся на свое место, по залу прокатилась волна вопросов относительно состояния пальцев на ногах, явно его беспокоивших. Наибольшее оживление, однако, вызвало появление на сцене моего нового знакомого, профессора Челленджера, который расположился в президиуме крайним в первом ряду. Когда из-за угла сначала появилась его выставленная вперед черная борода, в зале раздались такие бурные возгласы, что я начал подозревать, что Тарп Генри был прав в своих догадках и такое количество народу собралось здесь не ради самой лекции, а потому что прокатился слух об участии в этом заседании скандально известного профессора.

При появлении Челленджера со стороны хорошо одетых зрителей первого ряда послышался сочувствующий смешок, как если бы вопли студентов по этому поводу показались им недостаточно неодобрительными. На самом деле ропот такого приветствия был пугающим, как рычание в клетке с хищниками, которые заслышали приближающиеся шаги смотрителя, несущего им мясо. Вероятно, там сквозили и оскорбительные нотки, но тем не менее я воспринял это как бурный всплеск, шумную реакцию на появление человека, который вызывал скорее интерес и удивление, чем нелюбовь и презрение. Челленджер снисходительно улыбнулся усталой и смиренной улыбкой – так добрый человек реагирует на тявканье несмышленых щенков. Профессор медленно сел, расправил плечи, аккуратно пригладил рукой бороду и надменно взглянул из-под полуопущенных век на переполненный зал. Гул, связанный с его появлением, еще не затих, когда вперед вышли профессор Рональд Мюррей, председатель, и мистер Уолдрон, лектор, после чего и началось собственно заседание.

Надеюсь, профессор Мюррей простит меня, если я скажу, что ему был присущ недостаток всех англичан: он не умел говорить. Почему люди, которым есть что сказать, не могут приложить немного усилий и научиться изъясняться так, чтобы их можно было услышать, остается одной из самых больших загадок современности. Их методы настолько же абсурдны, как попытка налить в резервуар драгоценную жидкость из живительного источника с помощью закупоренной трубки, которую можно было бы легко открыть. Профессор Мюррей сделал несколько проникновенных заявлений, обращаясь к своему белому галстуку и графину с водой на столе, и с юмором подмигнул серебряному подсвечнику справа от себя. Затем он сел, и под шелест общих аплодисментов поднялся известный публичный лектор мистер Уолдрон. Это был сухопарый человек строгого вида с резким голосом и агрессивной манерой говорить, но заслуга его заключалась в умении впитывать идеи других людей и подавать их так, чтобы они были понятны и даже интересны для неподготовленных слушателей; он умел с завидной сноровкой делать забавными самые непривлекательные темы, так что смещение точек равноденствия в связи с прецессией земной оси или возникновение позвоночных животных в его изложении превращалось в крайне комичный процесс.

Понятным и местами даже живописным языком мистер Уолдрон развернул перед нами научное видение картины возникновения мира с высоты птичьего полета. Он говорил о Земле как о громадном скоплении пылающего газа, мерцающего во Вселенной. Затем лектор стал описывать затвердение этой массы, охлаждение, сжатие поверхности, образовавшее горы, пар, превратившийся в воду, медленную подготовку сцены, на которой предстояло разыграться непостижимой драме жизни. О самом источнике возникновения жизни он осмотрительно высказался весьма туманно. Ее зародыши, как заявил мистер Уолдрон, безусловно, не могли бы пережить такого нагрева. Значит, они появились позднее. Возникли ли они сами по себе из охлаждающихся неорганических элементов Земли? Весьма вероятно. А может быть, жизнь попала сюда на метеорите? В это очень трудно поверить. Вообще же наиболее разумным подходом к данному вопросу является наименее догматичный. Мы не можем, – или, по крайней мере, не смогли на сегодняшний день, – воспроизвести в лабораторных условиях органическую жизнь из неорганических материалов. Современная химия пока не в состоянии перекинуть мост через бездну, разделяющую живую и неживую материю. Но существует также более высокая и более утонченная химия Природы, которая, прилагая титанические усилия в течение долгих эпох, могла добиться результатов, недостижимых для нас сегодня. На этом нужно пока остановиться.

Это подвело оратора к рассмотрению великой лестницы развития животного мира: он начал с молекул и мельчайших морских животных и, двигаясь все выше, мимо рептилий и рыб, наконец дошел до сумчатой крысы, существа, которое уже рожало своих детенышей живыми, то есть прямого предка всех млекопитающих и, таким образом, всех присутствующих в этом зале. (Возгласы какого-то студента-скептика из последнего ряда: «Нет, нет!») Если молодой джентльмен в красном галстуке, который выкрикнул «Нет, нет!» и который предположительно был высижен из яйца, любезно подождет меня после лекции, я буду очень рад лично взглянуть на это чудо природы. (Смех в зале.) Было бы странно полагать, что кульминационной точкой многовековых процессов в Природе было создание этого джентльмена в красном галстуке. Но разве процессы эти остановились? Следует ли рассматривать данного джентльмена как окончательный вариант – вершину естественного развития? Оратор надеется, что не заденет чувств джентльмена в красном галстуке, если будет настаивать, что, какими бы достоинствами ни обладал этот джентльмен в своей жизни, все же необъятные процессы во Вселенной не были бы полностью оправданы, если бы завершились его созданием. Эволюция все еще не утратила своей силы, она продолжает действовать, и впереди у нее еще более великие достижения.

Таким образом, красиво разделавшись под общее хихиканье со своим оппонентом из зала, лектор вернулся к картинам далекого прошлого: к высыханию морей, к появлению песчаных отмелей, к вялым и тягучим проявлениям жизни у границ мелководья, к кишевшим живыми существами лагунам, к тенденции морских животных укрываться на части берега, обнажаемой при отливе, где их ожидало обилие пищи, и к их быстрому росту.

– Отсюда, леди и джентльмены, – добавил мистер Уолдрон, – и происходит весь этот род ужасных ископаемых ящеров, которые своим видом до сих пор пугают нас, когда мы встречаемся с их останками в сланцах вельда или золенгофена. К счастью, эти ящеры вымерли задолго до того, как на Земле появился человек.

– Это еще вопрос! – прогремел со сцены чей-то голос.

Мистер Уолдрон был сторонником строгой дисциплины, да еще и обладал язвительным чувством юмора, как показал эпизод с джентльменом в красном галстуке, отчего перебивать его было делом рискованным. Но это восклицание показалось лектору настолько абсурдным, что он просто не знал, как реагировать. Так выглядит специалист по творчеству Шекспира, столкнувшийся с убежденным приверженцем Бэкона, или астроном, подвергшийся нападкам фанатика, утверждающего, что Земля плоская. Мистер Уолдрон выдержал небольшую паузу, после чего, повысив голос, медленно повторил:

– …которые вымерли задолго до появления человека.

– Это еще вопрос! – снова пророкотал тот же голос.

Уолдрон с изумлением пробежал взглядом вдоль ряда профессоров на сцене, пока глаза его не остановились на фигуре Челленджера, который сидел, откинувшись на спинку своего стула, с закрытыми глазами и умиленным выражением лица, словно улыбался во сне.

– Все понятно, – сказал Уолдрон, пожимая плечами, – это мой друг, профессор Челленджер, – и под смех в зале продолжил свою лекцию, словно этим все сказано и добавить тут больше нечего.

Но возникший инцидент не был исчерпан. Какой бы путь ни выбирал лектор для описания далекого прошлого, он, казалось, неминуемо приходил к некоему утверждению относительно вымерших доисторических животных, что мгновенно вызывало бычий рев со стороны профессора Челленджера. В конце концов аудитория уже начала ожидать и с наслаждением подхватывала этот возглас, когда наступал такой момент. К реву присоединялись забитые до отказа последние ряды, и каждый раз, когда борода Челленджера приходила в движение, прежде чем он успевал произнести хотя бы звук, сотня голосов в зале уже вопила: «Это еще вопрос!», а еще больше – кричали в ответ: «К порядку!» и «Позор!» Уолдрон был закаленным в боях лектором и сильным человеком, но и он занервничал в такой обстановке. Он начал сбиваться, запинаться, повторяться, путаться в длинных фразах и наконец в бешенстве обратился к тому, кто стал причиной всех этих беспорядков.

– Это действительно невыносимо! – воскликнул мистер Уолдрон, бросая свирепый взгляд через всю сцену. – Я вынужден просить вас, профессор Челленджер, прекратить ваши вульгарные и бестактные реплики.

В зале воцарилась тишина. Студенты замерли в предвкушении удовольствия от ссоры между обитателями научного Олимпа. Челленджер медленно поднял свое массивное тело со стула.

– А я, в свою очередь, мистер Уолдрон, – сказал он, – должен просить вас прекратить высказывать суждения, которые не находятся в строгом соответствии с научными фактами.

Эти слова подняли в зале настоящую бурю. Из общего рева изумления и возмущения вырывались крики: «Позор! Позор!», «Выслушайте его!», «Вывести его со сцены!», «Это несправедливо!» Председатель вскочил с места и, хлопая в ладоши, принялся что-то возбужденно блеять. Из потока этого невнятного бормотания можно было разобрать только отдельные слова:

– Профессор Челленджер… личные… точки зрения… позже.

Возмутитель спокойствия улыбнулся, пригладил бороду и, поклонившись, снова опустился на стул. Раскрасневшийся и воинственно настроенный Уолдрон продолжил выступление. Время от времени, делая какое-либо утверждение, он бросал злобные взгляды на своего оппонента, который, похоже, безмятежно дремал все с той же счастливой улыбкой на лице.

Наконец лекция завершилась; я склонен думать, что это произошло раньше намеченного срока, поскольку заключительная часть речи докладчика была торопливой и бессвязной. Спор был грубо оборван, и аудитория волновалась в ожидании продолжения. Уолдрон сел, и после ободряющего жеста председателя профессор Челленджер поднялся и подошел к краю помоста. В интересах своей газеты я вел стенографическую запись его выступления.

– Леди и джентльмены, – начал он, не обращая внимания на шум в задних рядах. – Прошу прощения, – леди, джентльмены и дети. Я вынужден извиниться, поскольку только что случайно упустил из виду значительную часть присутствующих, – шум в зале, во время которого профессор стоял, подняв руку и сочувственно кивая громадной головой, словно Папа Римский, дарующий толпе свое благословение). – Меня попросили произнести слова благодарности мистеру Уолдрону за его красочный и впечатляющий рассказ, который мы только что выслушали. В нем имелось несколько моментов, с которыми я не согласен, и моим долгом было заявлять о них по мере их появления. Но, тем не менее, мистер Уолдрон хорошо справился со своей задачей, которая заключалась в том, чтобы дать простое и интересное описание истории нашей планеты – как он ее понимает. Слушать популярные лекции легче всего, но мистер Уолдрон, – здесь Челленджер широко улыбнулся и подмигнул лектору, – простит меня, если я скажу, что они в обязательном порядке являются поверхностными и вводящими в заблуждение, поскольку должны соответствовать уровню понимания невежественной аудитории. (Иронические возгласы.) Люди, читающие популярные лекции, по своей природе являются паразитами. (Раздраженный протестующий жест со стороны мистера Уолдрона.) Ради славы или денег они эксплуатируют результаты работы, выполненной их нищими и безвестными собратьями. Малейший новый факт, полученный в лаборатории, один-единственный кирпичик, внесенный в основание храма науки, намного превосходит по своему значению любое изложение информации из вторых рук, которое может длиться битый час, но не в состоянии оставить после себя никакого полезного результата. Я привожу здесь это очевидное соображение не из желания унизить лично мистера Уолдрона, а чтобы вы не потеряли чувства меры и не перепутали псаломщика с первосвященником. (При этих словах мистер Уолдрон зашептал на ухо председателю, после чего тот привстал и что-то строго сказал стоявшему рядом с ним кувшину с водой.) Но довольно об этом! (Громкие и продолжительные возгласы одобрения.) Позвольте мне перейти к более интересному предмету. Что же именно из повествования нашего лектора я как истинный исследователь ставлю под сомнение? Речь идет об устойчивости жизни некоторых типов животных на Земле. Я говорю о данном предмете не как любитель и не как, – вынужден добавить, – докладчик научно-популярных лекций. Как ученый, чья совесть принуждает строго придерживаться фактов, я заявляю, что мистер Уолдрон очень ошибается, когда говорит, что если он сам никогда не видел так называемых доисторических животных, то этих существ больше не существует. Они действительно являются, как он правильно заметил, нашими прародителями, но при этом представляют собой наших современных прародителей, если можно так выразиться, которых по-прежнему можно найти со всеми их ужасными и пугающими чертами, была бы только энергия и отвага, чтобы разыскать их прибежище. Существа, которые, как считается, относятся к юрскому периоду, чудовища, способные охотиться на самых крупных наших млекопитающих и с жадностью пожирать их, по-прежнему существуют. (Возгласы: «Чушь!», «Докажите!», «А вы откуда знаете?», «Это еще вопрос!») Вы спрашиваете, откуда я об этом знаю? Я знаю, потому что был в их тайном прибежище. Я знаю, потому что сам видел некоторых из них. (Аплодисменты, всеобщий гул и выкрик: «Лжец!») Здесь кто-то назвал меня лжецом, я не ослышался? Не будет ли человек, сказавший это, настолько любезен, чтобы встать? Я хотел бы посмотреть на него. (Голос из зала: «Вот он, сэр!», и в толпе студентов подняли маленького, безобидного на вид человечка в очках, который отчаянно отбивался.) Так это вы решились назвать меня лжецом? («Нет, сэр, нет!» – завопил тот и тут же исчез.) Если кто-либо в этом зале посмеет усомниться в моей правдивости, я рад буду пригласить его на пару слов после лекции. («Лжец!») Кто это сказал? (Снова на ноги подняли того же безобидного человека, изо всех сил старавшегося сесть.) Я сейчас спущусь к вам… (Хор голосов: «Приди, моя любовь, приди!» на некоторое время прервал заседание; при этом председатель стоял на сцене и размахивал обеими руками, словно дирижер. Теперь профессор уже находился в состоянии яростного исступления – лицо его горело, ноздри раздувались, борода ощетинилась.) Любое великое открытие встречается таким же недоверием – непременная отличительная черта поколения глупцов. Когда перед вами раскрывают грандиозные факты, у вас не хватает ни интуиции, ни воображения, чтобы попытаться понять их. Все, на что вы способны, это поливать грязью людей, которые ради новых горизонтов науки готовы рисковать своей жизнью. Вы, подвергающие гонениям проповедников новых идей! Галилей, Дарвин и я… (Длительный одобрительный шум в зале и полная остановка заседания.)

Все это были выдержки из сделанных мною торопливых заметок, которые дают лишь слабое представление о невероятном хаосе, воцарившемся к тому времени. Стоял такой страшный гул, что несколько дам не выдержали и поспешно покинули зал. Важные и почтенные старики были столь же захвачены общим волнением, как и студенты, и я видел вскочивших со своих мест седобородых мужчин, которые яростно потрясали кулаками в сторону упрямого профессора. Толпа бурлила и кипела, как кастрюля на плите. Челленджер сделал шаг вперед и поднял обе руки вверх. Было что-то завораживающее в этом большом и мужественном человеке, и под действием его повелительного жеста и властного взгляда шум и крики начали постепенно стихать. Он явно хотел что-то сказать, и все замолчали, чтобы услышать его.

– Я не задерживаю вас, – сказал профессор. – Дело того не стоит. Истина не перестанет быть истиной, и выкрики горстки глупых юнцов и – боюсь, вынужден добавить, – не менее глупых пожилых людей никак не могут повлиять на это. Я утверждаю, что открыл новое направление в науке. Вы ставите это под сомнение. (Одобрительный гул.) Тогда я предлагаю вам удостовериться в этом самим. Согласны ли вы выделить одного или нескольких представителей из своего числа, чтобы проверить мои утверждения?

Из публики поднялся мистер Саммерли, маститый профессор сравнительной анатомии, высокий, худой и резкий человек с морщинистым лицом богослова. Он сказал, что хотел бы узнать у профессора Челленджера, были ли результаты, о которых тот упоминал в своих репликах, получены им во время путешествия в верховья Амазонки, предпринятого два года назад.

Профессор Челленджер ответил, что именно так и есть.

Тогда мистер Саммерли желал бы выяснить, как могло случиться, что профессор Челленджер сделал, как он утверждает, свои открытия в тех краях, которые уже были ранее исследованы Уоллесом, Бейтсом и другими учеными с безупречной репутацией.

Профессор Челленджер ответил, что мистер Саммерли, видимо, перепутал Амазонку с Темзой; что та река несколько больше этой; что мистеру Саммерли, возможно, будет интересно узнать, что вместе с акваторией крупнейшего притока, реки Ориноко, эта территория простирается примерно на пятьдесят тысяч квадратных миль и что на таком огромном пространстве один человек вполне может найти то, что пропустил другой.

Мистер Саммерли с едкой улыбкой заметил, что как раз он в полной мере улавливает разницу между Темзой и Амазонкой, состоящую в том, что любое утверждение в отношении первой может быть проверено, тогда как в отношении второй – нет. Он был бы весьма признателен, если бы профессор Челленджер указал широту и долготу страны, где должны находиться доисторические животные.

На это профессор Челленджер ответил, что по понятным причинам он до сих пор держал эту информацию при себе, но готов предоставить ее, с определенными мерами предосторожности, комитету, выбранному из зрителей в этом зале. Не желает ли мистер Саммерли сам войти в этот комитет и удостовериться в правдивости его рассказа?

Мистер Саммерли. Да, охотно. (Большое оживление в зале.)

Профессор Челленджер. В таком случае я гарантирую, что передам вам в руки такой материал, который позволит найти туда дорогу. Однако поскольку мистер Саммерли отправляется туда, чтобы проверить мое утверждение, будет справедливо, если с ним поедет один или двое моих людей, которые могли бы проверить его самого. Не скрою, в этом путешествии будет много трудностей и опасностей. Мистеру Саммерли потребуется более молодой напарник. Есть ли добровольцы в этом зале?

Вот так может наступить переломный момент в жизни человека. Предполагал ли я, входя в этот зал, что мне суждено взять на себя обязательство участвовать в самом немыслимом приключении, которое я когда-либо мог себе представить? Но Глэдис… Разве она говорила не о таком случае? Глэдис сказала бы, что я просто должен отправиться туда. Я вскочил на ноги. Я что-то говорил, хотя и не успел подобрать подходящих слов. Тарп Генри, мой компаньон, дергал меня за фалды пиджака, и я слышал, как он шептал:

– Сядьте, Мэлоун! Не делайте из себя посмешище.

В то же время я заметил, как в нескольких рядах впереди меня также поднялся высокий худой мужчина с рыжеватыми волосами. Он обернулся и бросил на меня тяжелый раздраженный взгляд, но я не отвел глаз.

– Я готов ехать, господин председатель, – снова и снова повторял я.

– Ваше имя! Ваше имя! – вопил зал.

– Меня зовут Эдвард Данн Мэлоун. Я репортер из «Дейли газетт». Обязуюсь быть абсолютно непредубежденным свидетелем.

– Я – лорд Джон Рокстон. Я уже бывал на Амазонке, эти края мне знакомы, и у меня есть специальная подготовка к такого рода исследованиям.

– Разумеется, репутация лорда Джона Рокстона как спортсмена и путешественника известна во всем мире, – заявил председатель. – В то же время было бы очень кстати иметь в этой экспедиции также и представителя прессы.

– Тогда я предлагаю, – сказал профессор Челленджер, – избрать обоих этих джентльменов представителями собрания, дабы они сопровождали мистера Саммерли в его путешествии с целью проверить правдивость моих утверждений и доложить о полученных результатах.

Так, среди общих криков и шума, решалась наша судьба; в итоге я оказался в потоке людей, который, кружась, уносил меня к выходу, тогда как мое ошеломленное сознание было полностью занято неожиданно возникшим передо мной грандиозным новым проектом.

Когда я уже выходил из зала, мимо меня по тротуару врассыпную бросилась группа смеющихся студентов, старающихся увернуться от поднятой мощной руки с тяжелым зонтом. Рука опустилась в самую гущу толпы. Затем под стоны и возбужденные крики от тротуара отъехал электромобиль профессора Челленджера, и я пошел по Риджент-стрит в серебристом свете фонарей, думая о Глэдис и удивляясь ожидавшему меня будущему.

Внезапно кто-то коснулся моего локтя. Я обернулся и встретился глазами с ироничным и властным взглядом высокого худощавого мужчины, который будет участвовать вместе со мной в столь странном приключении.

– Мистер Мэлоун, насколько я понимаю, – сказал он. – Нам с вами предстоит быть компаньонами, верно? Я живу в Олбани, буквально в двух шагах отсюда. Не будете ли вы так любезны уделить мне полчаса, потому что есть пара вещей, которые мне совершенно необходимо вам сказать.

VI. Меня называли бичом Господним

Мы с лордом Джоном Рокстоном повернули на Виго-стрит и пошли вдоль потрепанных порталов известных аристократических гнезд. В конце длинного серого переулка мой новый знакомый распахнул дверь и включил электрический свет. Несколько ламп, светивших сквозь цветные абажуры, заливали большую комнату красноватым светом. Я стоял в дверях и оглядывался вокруг. Вся обстановка произвела на меня впечатление необычного комфорта и элегантности в сочетании с атмосферой мужественной силы. Во всем здесь чувствовалась смесь роскоши, характерной для жилища богатого человека со вкусом, и небрежного холостяцкого беспорядка. На полу были расстелены дорогие меха и пестрые циновки с какого-то восточного базара. Даже мой неискушенный глаз мог определить, что висевшие на стенах картины и гравюры были очень дорогими и редкими. Изображения боксеров, балерин и скаковых лошадей соседствовали здесь с полотнами чувственного Фрагонара, воинственного Жирарде, мечтательного Тернера. Но среди всех этих красот время от времени попадались трофеи, заставлявшие меня вспомнить, что лорд Джон Рокстон был одним из самых выдающихся и разносторонних спортсменов и атлетов своего времени. Висевшие над камином крест-накрест весла – одно темно-синее, второе бордовое с розовым – свидетельствовали о том, что их хозяин входил в команду гребцов Оксфорда и был членом клуба «Леандр»[22]22
  Старейший гребной клуб, членами которого являются сильнейшие гребцы Оксфордского и Кембриджского университетов.


[Закрыть], тогда как рапиры и боксерские перчатки чуть ниже подтверждали, что он в совершенстве владел и этими видами спорта. На стенах по периметру комнаты были развешаны великолепные тяжелые головы охотничьих трофеев, лучшие экземпляры из всех частей света; украшением этой коллекции был редкий белый носорог из анклава Ладос, с надменно отвисшей нижней губой.

Посреди дорогого красного ковра стоял черный столик с золотой отделкой в стиле Луи Пятнадцатого – очаровательная старинная вещь, кощунственно оскверненная следами от бокалов и рубцами подпалин от сигар. На нем был серебряный поднос с табачными изделиями и сияющий ряд бутылок. Из них, а также из сифона, находившегося рядом с бутылками, молчаливый хозяин наполнил два высоких бокала. Он указал мне на кресло, поставил мой напиток рядом с ним и протянул мне длинную и гладкую гаванскую сигару. Затем Джон Рокстон сел напротив и посмотрел на меня долгим безразличным взглядом. Его странные мерцающие глаза были холодного голубого цвета – цвета замерзшего озера.

Сквозь легкий дым моей сигары я рассматривал черты лица лорда Джона, знакомые мне по многочисленным фотографиям: нос с горбинкой, впалые щеки, темные рыжеватые волосы, поредевшие на макушке, жесткие мужественные усы, небольшая агрессивная бородка на выступающем вперед подбородке. В нем было что-то от Наполеона Третьего, что-то от Дон Кихота и еще что-то такое, что отличает настоящих английских джентльменов, которые проницательны, внимательны, любят собак и лошадей, а также развлечения на свежем воздухе. Кожа лорда Джона приобрела на солнце и ветру цвет обожженного глиняного горшка. Нависающие кустистые брови делали его холодные от природы глаза почти жестокими, причем это впечатление только усугублялось благодаря мощному, изборожденному складками лбу. Джон Рокстон был худощав, но очень крепко сбит; он не раз уже доказывал, что в Англии найдется очень мало людей, которые могли бы поспорить с ним в способности выносить длительные перегрузки. Ростом он был чуть выше шести футов, но казался ниже из-за особой покатости плеч. И теперь этот знаменитый лорд Джон Рокстон сидел напротив, крепко сжимая зубами сигару и рассматривая меня в затянувшемся неловком молчании.