Текст книги "Знойная пустыня. Дорогой приключений. Африканское сафари (сборник)"

Розы, нарциссы, степные лилии и голубые лианы были посажены также кругом моего дома и скоро застлали все зеленой пеленой, в которой тут и там пестрели яркие цветы. Словно воплощенный наяву сказочный домик карликов, стоял на вершине холма мой дом, поглядывая вниз в долину. Днем ледяной шлем Кибо отражался в его окнах, а ночью лунный свет через высокие деревья падал серебряными пятнами на его объемистую крышу.

Через день после того, как все было готово: людская, кухня, птичник и наконец рабочая мастерская, которую я соединил с чуланом для припасов, – Ионатан, вопреки моему запрещению, велел сжечь вырубленные и засохшие кусты. Внезапно поднялся ветер, погнавший пламя на наши постройки. С громким криком мы все бросились с одеялами на крыши, стараясь затушить искры. Однако рабочая мастерская и чулан сгорели со всем содержимым; погибла в огне моя еще ни разу не использованная палатка, погибли все инструменты, все запасы муки и маиса, шкуры льва и двух леопардов и шкуры других зверей.

Когда я спросил совершенно убитого горем Ионатана, что теперь делать, он, воя, предложил работать на меня даром год, три года или столько лет, сколько я захочу. Через три дня, после того как я отправил лишних рабочих, Ионатан, бывший до сего времени десятником, в первый раз спустился для работы в еще не оконченный колодец. После обеда я ушел к Балданам, чтобы занять немного муки и маиса для людей. Когда я вернулся, оказалось, что Ионатан исчез.

В сущности на него нельзя было пенять: ведь он получил воспитание в одной из миссионерских школ!

Вверх

По правде говоря, следовало бы все автомобили в Африке послать к черту! Они идут совершенно вразрез с ее стилем. Однако я никогда не встречал, чтобы кто-либо из людей, бранящих автомобили, отказался сесть в них, если это сокращало на пятьдесят километров путь через адское пекло пустыни. Я тоже не удержался от искушения. Случилось так, что как раз у специалиста по починке автомобильных холодильников, незадолго до нашего подъема на Килиманджаро, неожиданно вышел бензин, немного не доезжая фермы Балдана. И Аллах повелел, чтобы старику Абелю пришло на ум одолжить этому проезжему бидон бензина, под условием починить сломанный когда-то мной и Томасом грузовик!

Итак, когда Томас и обе его сестры, мои спутники по поездке на Кибо, к моему великому изумлению вдруг приехали за мной во вновь воскресшей машине, я сел в нее без возражений. На гору ведут две прямые дороги. Одна из Нового Моши в Старое Моши, другая от реки Гимо на Марангу; оба начальных пункта отделены от нас пустынной, нестерпимо жаркой степной равниной.

Недалеко от Нового Моши в радиаторе машины стало что-то бурлить. Это дала течь одна из недавно запаянных трубок, по которой шла вода для охлаждения мотора. Отец и сын некоторое время осматривали и ощупывали трубку, затем долго ни слова не говоря курили, после чего старик, спокойно сплюнув, сказал:

– За эту работу я должен был бы уплатить лишь три четверти бидона бензина. Бушмен!

Бушмен, готтентотский мальчик, рожденный в Трансвале, был помощником и опорой старика Балдана. Когда леопард пожирал козу, или у старика сырел табак, когда пропадала курица, не хватало отвертки, воды во рву или дров на кухне, во всем был виноват Бушмен, за все он должен был отвечать, получая незаслуженные пинки.

Бушмен спрыгнул с повозки и благоразумно остановился подальше от старика. Он спросил: «Что прикажете?» Старик в ответ издал несколько звуков, определяемых языковедами как «африканские». Бушмен помчался по дороге в облаке пыли, словно желтенькая собачонка. Никто ничего не спрашивал и не давал никаких объяснений. Мужская часть общества молча курила, женская грызла шоколадные конфеты с начинкой и тоже упорно молчала. Было тихо, и раскаленная степь дышала адским полуденным жаром.

Через час с лишним появилась вдали тучка пыли и быстро стала приближаться. Перед нами остановился автомобиль с насквозь пропитанным маслом черным монтером и с маленькой обезьяноподобной фигуркой Бушмена. С неприступностью, свойственной каждому специалисту, безразлично какого бы цвета он ни был, негр принялся с паяльником и гаечным ключом работать над дырявой трубкой.

– Хорошо ли ты починил? – спросил его по окончании работы Балдан на скверном кизуагельском наречии, на котором говорят все буры.

– Да, бана, трубка продержится дольше всего автомобиля, и мне причитается за работу пятнадцать шиллингов.

Памятуя знаменитый выступ в реке Зоньо, я счел обязанностью уплатить эти пятнадцать шиллингов из своего кармана.

В Моши мы купили несколько банок с консервами и порядочное количество шоколада и конфет; по внезапному наитию я прибавил к этому большую бутылку коньяка марки «три звездочки». Чтобы уберечь бутылку от всяких случайностей, я запрятал ее в жестяной сундучок, в котором лежала моя одежда.

Затем мы вновь въехали в степь и потащились по размытым, растерзанным, покрытым толстым слоем красной пыли, дорогам, через изъеденные термитами, трещащие и гулко скрипящие мосты, или там, где их не было, – прямо через поваленные деревья, кустарники и камни, гремя по безводным руслам рек, шумя, пыхтя и сопя, то спускаясь, то опять подымаясь и направляясь все дальше и дальше.

Перед нами простирались бесконечные степные равнины, тянущиеся через всю Кению, через страну Сомали вплоть до Абиссинии. Направо, в восточном направлении, высокие отроги гор Паре исчезали в туманной дали, а налево гора то терялась в серых и белых облаках, то вновь появлялась над этими облаками, высоко уходя своей серебристой белизной в голубое небо. Все лица в автомобиле были обращены к этой острой белой линии – цели нашей поездки.

Через Гимо было переброшено нечто вроде моста, пользование которым представляло большую опасность. И действительно, из-под наших колес несколько бревен свалилось вниз по пенящимся скалистым выступам. Баас только сплюнул спокойно им вослед. Здесь начался, для глаза почти незаметный, но для мотора чувствительный, подъем. Через пять минут вода в холодильнике уже кипела. Пришлось остановиться и подлить холодной воды, после чего мы поехали дальше, но та же история повторялась каждые десять минут. Через три часа старый форд, хоть и сильно упарился, все же взобрался на пятьсот метров вверх. Мы уже различали здания миссии и хижины племени ваджаггов в Марангу, выглядывавшие из банановых и апельсиновых рощ, как вдруг машина опять зашипела и снизу вылетело громадное облако пара. Горячая струя обдала мне очки и нос и я скатился направо. Старому Абелю обожгло щеку, и он свалился на левую сторону. Из-за облака пара слышен был только угрожающий крик: «Бушмен!»

Как неповинный Бушмен расплатился на этот раз, мне неизвестно. Извержение холодильника немного улеглось, и я видел, как Бушмен вместе с Томасом возился с брезентовыми лоскутьями и проволокой над сломаной трубкой, накладывая на нее временную повязку. Когда я затем сел с ошпаренным носом обратно в грузовик, у меня было видение: мне мысленно представилось лицо европейского шофера, которому кто-либо предложил с такой машиной и с таким холодильником подняться на эту гору!

Но, очевидно, могущество Аллаха может простираться и на фордовские автомобили. Кипя и пыхтя, пуская облака пара, наша машина через полчаса все же пробралась через черноземную почву банановых плантаций Марангу и остановилась на идиллическом берегу реки под одиноко стоящим деревом с необычайно раскидистыми ветвями. Это было как раз то дерево, под которым я отдыхал двенадцать лет тому назад! Солнце садилось; сверху еще раз блеснул ледяной алмаз Кибо, неописуемо торжественный, далекий и неприступный. Затем вокруг вершины сгустилось покрывало из облаков, глухо шумя пронесся ветер из девственных лесов, шепчась с громадными шелестящими листьями бананов. Мы поставили палатку, то есть, вернее говоря, привязали ее с одной стороны к ветвям деревьев, а с другой – к повозке, так как все колья для палатки остались на ферме, конечно, по вине Бушмена.

На другое утро старик выпил три огромных чашки кофе и, поцеловав на прощание своих двух дочерей, Биену и Маргарет, и сына Томаса, уехал, пожав мне руку со словами: «Привезите мне их домой в полном порядке». Машина загромыхала в обратный путь со своим обвязанным тряпками холодильником и «скверным мальчишкой» Бушменом, к далекой реке Зоньо.

Я же принялся за работу. Мальчиков для услуг за это время собралось множество; они стояли вокруг с выпяченными животами и с любопытством наблюдали за нами.

– Послушайте, дети, – сказал я на их наречии, – кто из вас знает дом человека по имени Ионатан, он проводник на гору Кибо?

– Мими наюа, бана! Воте ванаюа, бана! Мими вилевиле![37]37
  Я знаю, господин! Я тоже знаю! Мы все это знаем!


[Закрыть] – завизжали хором толстопузики.

– Хорошо, ты самый большой и можешь добежать скорее других. Беги к нему и скажи ему, что приехал тот человек, которого он водил на Кибо последним до начала войны, и что он хочет, чтобы Ионатан снова повел его наверх! Ты понял, мальчик? Когда ты вернешься, ты получишь полшиллинга.

Затем я отправил нескольких мальчиков за дровами, бананами, яйцами и курами. Со своим помощником Деренгия я стал наблюдать за вершиной Кибо, чтобы заснять ее, когда она выглянет из облаков. Я постарался также присвоить себе из близлежащего сада миссии несколько бамбуковых палок для нашей палатки.

Когда я вернулся, кто-то, держа под мышкой петуха, встал с камня перед моей палаткой и, протянув мне петуха, сказал:

– Ямбо, бана, мими таяри![38]38
  Здравствуй, господин, я готов!


[Закрыть]

Это был Ионатан. Я крепко пожал ему руку, спросил его о здоровье. Но он едва отвечал на мои вопросы, пристально и как будто с интересом глядя на реку. Вдруг я услышал всхлипывание, он вытер рукавом рубашки свой нос, и тогда только я увидел, что старик плакал.

После обеда он привел толпу приблизительно в пятьдесят человек. Двое из них уже в тот раз были со мной наверху. Их я, конечно, выбрал в первую очередь. Еще один короткий и толстый парень, показав своей масайской дубинкой на мою маленькую кинематографическую камеру, сказал: «Эту вещь я знаю – «Уфа-Сафари»[39]39
  Наименование известной немецкой кинематографической фирмы.


[Закрыть]. Я нанял его немедленно, поняв, что он пригодится. Четвертого я выбрал за его необычайно честное лицо и сильные мускулы. Он оказался потом одним из самых преданных негров, каких я когда-либо встречал, кроме того, этот парень оказался хорошим каменщиком и садовником. После них я выбрал еще двенадцать человек, условился с ними насчет жалованья и доставки для каждого из них по два одеяла и паре ботинок. Затем я произнес, как принято, вступительную речь, в которой я им сразу объяснил, что на горе дороги плохи, что там очень сыро и холодно, и что пусть они не жалуются на это, когда будут наверху. Кто не хочет, говорил я, должен отказаться тут же на вышине одной тысячи метров, а не там, где вышина достигнет пяти тысяч метров. Они ухмылялись, но никто из них не отказался.

Мне бросилось в глаза, что ваджагги, слывшие раньше за довольно зажиточных туземцев, теперь казались очень бедными и обносившимися. И действительно, мои прежние слуги стали сразу жаловаться на теперешние плохие времена, начавшиеся с войной. Остальные пришедшие и не нанятые мной бедняки казались такими разочарованными и грустными, что я счел своей обязанностью угостить всех жирным ужином и пообещал им небольшое вознаграждение за напрасную дорогу.

Деревенские мясники продали мне полбыка; но когда я вынул кошелек, чтобы расплатиться, Ионатан, до сих пор сидевший задумчиво и рисовавший на песке разные цифры, вскочил. Целый поток ругательств излился на голову мясника, и Ионатан заплатил ему только треть цены, которую тот требовал с меня. Торговец индус доставил нам рис, бобы, маисовую муку и сало, в то время как мои пятнадцать негров примеряли в глубине его лавки обещанные мной ботинки. По крайней мере десять человек из них никогда не носили такой обуви, и некоторые явились ко мне с двумя правыми или двумя левыми башмаками, или же просто надевали их наоборот, правый ботинок на левую ногу, а левый – на правую. Все тридцать одеял взял на себя Ионатан, потому что одеяло слишком соблазнительная вещь для негра.

– Подумай, господин, – сказал Ионатан, – они все славные люди, но ведь может случиться, что кто-нибудь из них ночью заболеет и внезапно уйдет домой, а из-за своей больной головы он может забыть оставить одеяло.

Для тех двух-трех дней, которые нам предстояло провести на горе, я отрезал кусок мяса весом в тридцать килограммов и повесил его перед палаткой. Оставшееся мясо, по крайней мере сто килограммов, пошло в лагерь носильщиков. На другое утро не осталось даже такого кусочка, который мог бы насытить ворону.

Свежий, необычайно легкий и приятный ветерок весело развевал знамя над головой Ионатана. В темно-зеленых, освещенных солнцем склонах горы стократным эхом отдавались песни наших носильщиков, когда мы поднимались вверх по узким, в один фут шириной, тропинкам, идущим в глубокой тени банановых и апельсиновых деревьев. Что за чудо красоты и плодородия эта страна джаггов! Хижины с толстыми остроконечными крышами, в зелено-золотом сумраке банановых рощ, казались таинственными. От стен хижин до бананового леса только два шага, но даже на этой узкой полоске растут дынные и апельсиновые деревья, а под ними сладкий картофель и тыквы. По стенам хижин вьются толстые стебли, и огурцы длиной в человеческую руку свисают в отверстия низких дверей.

Особо крутые холмы, плохо поддающиеся дренажу, оставлены под маленькие луга. Они дают сено и траву для молочного скота ваджаггов, единственного племени, держащего скот в хлеву на сухом корму в Восточной Африке.

Иногда между бананами встречается полоска земли, засаженная несколькими десятками кофейных деревьев. Продавая их урожай, джагга покупает себе сало, рубаху или материю для одежды, а остатком выручки платит налог за хижину. Все остальное, необходимое ему, он производит сам.

А прежде всего ему необходимы бананы; они его хлеб и первейшая насущность. Он знает их несколько дюжин сортов; некоторые сорта отваривают как овощи, некоторые пекут; другие сорта сушатся и из них приготовляется мука, а есть сорта, которые джагга съедает как лакомство. Некоторые бананы идут на корм скоту, другие употребляются для приготовления пива довольно хорошего качества, производимого в больших количествах.

Чудесные листья бананов, блестящие при свете тропического солнца и развевающиеся при малейшем ветерке, точно нежные шелковые ленты, приносят разнообразнейшую пользу. Кроме того, что они с мягким шелестом бросают на красную вулканическую землю дорог густую пальцевидную тень, они доставляют джагги настил для крыш, обшивку для стен, материал для плетения корзин и мешков, в качестве лыка для всевозможных плетений и связываний. Из них же приготовляют удивительную материю для непромокаемых пальто и зонтов от солнца. Но даже на этой необычайно плодородной почве негру ничто не дается без напряженной работы. Все его благополучие зависит от искусственного орошения, и эти так называемые дикари достигают в проведении орошения и в усердном постоянном его поддержании действительно достойных изумления результатов.

После двухчасового пути мы оставили позади себя возделанную часть горы и погрузились в зону девственных лесов. Здесь мы могли наблюдать, с каким умением улавливался малейший родничок, спрятанный под папоротниками и мхами, и проводился по бамбуковым трубам вниз через крутые склоны, глубокие пропасти. Из многочисленных маленьких источников вода проводилась через тщательно оберегаемые рвы по узким каналам на плантации.

Нас поразил резкий контраст между светлой, приветливой, плодородной местностью, которую мы только что прошли, и угрюмыми, безжизненными, погруженными в меланхолическую тишину девственными лесами, в которые мы теперь вступали. Как будто мы с экватора неожиданно попали прямо в Лапландию.

Внезапно Томи Балдан остановился. Втягивая носом воздух, он воскликнул: «Там слоны!» – и указал рукой направо. Сейчас же замолкла болтовня наших носильщиков, они остановились у поворота дороги и с опаской начали поглядывать на ложбину, тянувшуюся вверх по косогору; она была прямая, как стрела, точно ее проложили тут посредством полдюжины паровых катков.

– Тембо, бана, винги зана![40]40
  Слышишь, господин, слоны, их очень много!


[Закрыть] – сказал вполголоса толстый носильщик моей камеры и до того смешно стал вращать белками своих глаз, указывая на ложбину, что обе девушки покатились со смеху.

Ионатан испуганно повернул к ним голову, услыша непочтительные звуки вблизи их величеств слонов, и, упав на колени, разразился молитвой, которой его обучили миссионеры. Меня возмутила эта идиотская набожность; я не дал произнести даже нескольких слов, толкнул в спину, распорядился сделать остановку и принести дров для приготовления кофе. Томи кофе не пил. Ему, как сыну одного из величайших охотников Африки, хотелось помчаться вслед за слонами. И до самой хижины Бисмарка Томи с огорчением уверял меня, что сегодня он впервые в жизни увидел слона, который мог бы дать более ста кило слоновой кости, и что он не мог застрелить это животное потому, что проклятые англичане объявили эту гору запретной для охоты. Так как я защищал «проклятых» англичан и находил их постановление целесообразным, мы горячо спорили в продолжение всего пути к хижине Бисмарка, и Томи до следующего утра со мной больше не разговаривал.

Хижину мы нашли в ужасном состоянии: пол был местами проломлен, а местами сгнил; крыша ввалилась, столы, скамьи и ставни были сожжены взамен дров, глиняная печурка была наполовину разрушена, а железная плита украдена. Уже при первом моем подъеме я провел здесь ночь, замерзая от холода даже при закрытых окнах и дверях и при сухой погоде. Сейчас же лило как из ведра, и сквозь все отверстия и щели проникала отвратительная, пронизывающая сырость. Небольшое количество дров, находившееся в хижине, ушло у нас на варку пищи, а все, что росло снаружи, так же годилось для топлива, как мокрая губка. После полуночи все мы наконец отрешились от всякой попытки выспаться; мы сидели, закутанные в пальто и одеяла, и старались поддержать смехотворно крошечное пламя сгнившей половицей. В лесу безудержно лило и шумело, и плотный, холодный туман пронизывал наше неуютное жилище. Я благословлял изобретение твердого спирта, так как не будь его, нам пришлось бы пуститься в путь в эту холодную сырость даже без завтрака. Дождь безнадежно лил, и мы получали его, так сказать, из первых рук, потому что края тучи задевали за верхушки деревьев, при малейшем ветре вода струилась потоками прямо на голые спины носильщиков. Но они переносили это с той же невозмутимостью, как и обезьяны, всю ночь не перестававшие причмокивать, хохотать, громко кричать.

Наша тропинка превратилась в месиво вроде жидкого мыла, и ежеминутно кто-нибудь из бедных носильщиков проваливался со своей многопудовой ношей в мокрую заросль. Обе девушки держались молодцом, зато Томи с первого же шага начал ворчать, как раздраженный бульдог. Но даже в эту ужасную погоду можно было добраться без особенного напряжения на Килиманджаро. Массив горы образует здесь почти до самой седловины постепенный, довольно легкий подъем.

После двух часов ходьбы мы увидели, что деревья поредели и стали низкорослыми. Ветер еще более посвежел и угнал дождевые тучи вниз. Нас окружал холодный, как лед, сухой туман. Последние хвойные деревья девственных лесов, не превышавшие человеческого роста и окруженные белыми облаками, смутно мелькали вблизи. Жирный, сырой чернозем леса сменился каменистой, твердой почвой, поросшей травой; каменные плиты, покрытые мхом, и голые, высокие скалы, похожие на башни, чередовались с расщелинами и пропастями, наполненными щебнем разбитых скал.

Плоский откос был покрыт вереском. Увидев, что его засохшие веточки достаточно сухи, так что можно было попытаться разжечь ими огонь, я приказал остановиться. Сунув в руки носильщика моей камеры котелок, я послал его за водой. Но мы уже сожгли целые охапки нашего легкого топлива, когда он вернулся, к сожалению, с пустым котелком. Воды не было! Из наших платьев еще текла ручьями вода, и мир вокруг нас и под нами, казалось, состоял исключительно из воды, а этот парень вернул мне пустой котелок. Я сейчас же послал еще четверых за водой по разным направлениям; мы, оставшиеся, сожгли за это время половину всего запаса вереска на Килиманджаро. Через полчаса все посланные вернулись, и ни один из них не нашел ни единой капли воды.

Лично убедившись, после целого часа поисков, что в этих ущельях, где скалы и камни были насыщены водой, действительно невозможно зачерпнуть ни одной кружки воды, мы пустились в дальнейший путь без согревающего кофе. При порывах ледяного резкого ветра мы поднимались через быстро мчавшийся белоснежный туман по пустынной вершине все выше и выше.

Я шел впереди каравана и увидел направо в одном из ущелий блистающий белизной квадрат на скале и под ним обуглившиеся ветви костра. На этом квадрате удивленному миру крупнейшими буквами возвещалось, что сие место было высшей точкой, достигнутой сэром Биатт при его восхождении на Килиманджаро! Я остановился на минуточку, подивился и покачал головой. Затем у меня явилась мысль, что эта высокопоставленная персона вряд ли выбрала бы это место для бивуака, если бы здесь не было возможности приготовить чашки чаю, почему и следовало заключить, что поблизости должна была находиться вода. И действительно, после некоторых поисков я обнаружил под нависшей скалой человеческие следы и, идя по ним, через четверть часа утомительного карабканья нашел небольшое отверстие в скале, наполненное до краев чистой и свежей водой. Но и здесь, не будь у нас твердого спирта, мы остались бы без кофе, так как, несмотря на все наши поиски, вокруг не оказалось ничего, пригодного для разведения костра. Приятно согревшись горячим напитком, мы набрались такой беспардонной храбрости, что Биена чернильным карандашом написала по-английски на квадрате нашего высокопоставленного предшественника следующее: «Несколько проклятых буров и немцев отсюда только и начали свое восхождение»; она подписала наши имена и поставила число.

Ледянисто-холодные, обвеваемые ветрами и туманами вершины, замерзающая трава и вереск, блестящие соломенные цветы и очаровательные темно-голубые печоночницы; изредка одиноко стоящий куст можжевельника; в небе сплошная масса светло-серого тумана, а под нами по откосам горы и в глубокой равнине огромное, серое бушующее море облаков, – вот какой был вид на высоте трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Но воздух этих горных высот был так легок, что я не чувствовал ни малейшей усталости от четырехчасового подъема, – наоборот, все бодрее и быстрее шагал вперед и скоро очутился далеко впереди всех остальных. От прежней тропинки почти не осталось следа. Но эту местность я при своем прежнем шестидневном пребывании в хижине Петра очень хорошо изучил, вплоть до каждого горного ручейка и каждой скалы, и все это сохранилось у меня в памяти.

Последний подъем в пятьсот метров я преодолел в какой-нибудь час. Мои ноги, казалось, сами собой летели по разрушенным, покрытым растениями камням. Туман поредел, стал прозрачным, сквозь него проступила глубокая синева неба. Глухой однообразный шум нарушил тишину горной выси; с каждым моим шагом этот шум нарастал, пока не превратился, наконец, в настоящий грохот. Тогда только я понял, что странное, своеобразное растение, называемое джонстонианой, которое я увидел еще раньше, растет на берегу пенящегося и шумящего ледникового ручья. На противоположной стороне с высокой гладкой скалы глядела хижина Петра. Солнце отражалось на ее блестящей крыше из волнистого железа, а стены окружены были туманом.

Немного позже я стоял перед дверью хижины, глядел, как солнце садилось за резко очерченным краем горной седловины, как ярко сияли в пламени заката темные скалы на вершине Мавенци и мощный ледяной купол Кибо, и вспоминал тот час, когда двенадцать лет тому назад посланец принес мне сюда весть о возникновении того пожара, который впоследствии охватил весь мир.

Когда пришли остальные, уже стемнело. Носильщики устали, но были довольны, а девушки были в полном восторге от этой экскурсии. Только Том, недовольный трудным подъемом, все время ворчал. Пока не прибыли последние пять человек, которым было поручено кроме их небольшой ноши захватить еще и дров из лесной полосы, мы, конечно, не могли зажечь костра и мерзли порядком. Но чувство холода и голода и даже раздраженность Тома исчезли, когда над темным силуэтом Меру поднялась луна. Сказочный ледяной купол засветился в голубом сиянии, поднимаясь над черной вытянутой седловиной к сверкающему звездами, глубокому, как пропасть, небу. Вид этот сверкал такой неземной красотой, что нам казалось, будто бы мы перенесены на Луну или на какую-либо другую потухшую планету мирового пространства. Сырые камни быстро покрылись сверкающей ледяной коркой, и ветер, дувший с ледников, остро резал лицо и руки, но мы, погруженные в созерцание, стояли недвижимо.

Наконец мы услышали звук шагов по замерзшим лужам. Пришли наши носильщики с дровами, и скоро запылал в печурке хижины веселый потрескивающий огонь. Негры тоже развели большой костер перед своим навесом. Его яркое пламя, несомненно, было видно с Вапара на отдаленном плоскогорье. Всю ночь мы поддерживали огонь в печурке, кутаясь в то же время в пальто и одеяла, и все же на другое утро все сознались, что сильно мерзли ночью. Внезапный крик девушек заставил меня выбежать из хижины. Они показывали, онемевшие от удивления, на полное ведро, в котором вся вода до дна превратилась в лед. Это было зрелище, никогда не виданное молодыми девушками, родившимися в Африке.

Следующий день мы готовились к экскурсии на самый ледник. Часть носильщиков отправилась вперед, чтобы притащить дров и воды в пещеру Майера, где туристы проводят последнюю ночь перед восхождением на ледник. Остальная часть негров спустилась вниз в девственный лес, чтобы принести сюда новый запас дров. Я же, с носильщиком камеры Думу, поднялся на пятьсот метров по хаосу скал из лавы до горной седловины и сделал снимки для фильма, а также сфотографировал наверху при ярком солнечном сиянии обе одинокие вершины гор.

И здесь, на высоте четырех тысяч шестисот метров, мне впервые в жизни пришлось испытать горную болезнь. Ужасная головная боль, головокружение, тошнота и бесконечная усталость подавляли меня, и я замечал, как с каждой минутой я становился все раздражительнее; но все это быстро прошло, когда мы стали спускаться обратно к хижине Петра. Только сердце долго еще билось неровными толчками и невольно сжималось при мысли о том, что предстояло еще выдержать послезавтра на высоте шести тысяч метров.

Следующей ночью было еще холоднее, хотя температура и не спускалась ниже шести или восьми градусов мороза; все же этот холод был почти невыносим для нас, поднявшихся из степи с ее полуденной жарой в сорок градусов. Когда мы на следующий день пошли дальше, у всех болела голова, а Томми, едва высунув нос наружу, тут же вернулся, положил шляпу и палку, уселся у печки и сердито заявил, что останется здесь. Я ограничился ответом «ладно» и пошел вперед. После недолгих препирательств с братом, девушки поспешили за мной.

Погода была ясная, и, по мере того как солнце поднималось, становилось теплее. Но вскоре снизу, из болот, поползли туманы. Странная джонстониана все еще поднималась то тут, то там из осоки и мха.

Но как тяжело нам было подниматься! Мне лично было еще труднее, чем при вчерашнем подъеме. Голова трещала от боли, и при более крутых подъемах темнело в глазах. Каждые пятнадцать минут мы останавливались, чтобы отдышаться. И мне стоило каждый раз неимоверных усилий установить кинокамеру и снять хоть некоторые из грандиозных видов на Мавенци, где темные растрескавшиеся каменные массы, как громадные стены, громоздились к небу. Коричневато-красные облака струились по мертвым ущельям. На крошечных пространствах ровной земли лежал блестящий снег. Один раз мы даже заглянули в темную глубину потухшего кратера сквозь расщелину, образовавшуюся, вероятно, от действия вулкана Кибо, разорвавшего его стену. Внутри кратера лежал голубой снег. Над черными зубцами его вершины парил одинокий орел.

Повсюду виднелись давнишние следы диких животных. Антилопы и даже носороги переходили на этой огромной высоте гору, но никаких других следов животной или растительной жизни не было: ни мха, ни стебелька травы, ни птицы, ни даже мухи.

Когда мы, смертельно усталые, присели у дороги, мимо нас прошел носильщик с моим жестяным сундучком; я вспомнил о лежащей в нем бутылке с тремя звездочками и кажется в первый раз в жизни прибегнул к алкоголю. Свершилось чудо! Через несколько минут мы встали, полные энергии и решимости, и когда Ионатан уверил нас, что остался только последний подъем до плоскости горной седловины, мы бросились вверх почти бегом. Мы очутились еще на сто метров выше, все время приходилось хвататься за болезненно бившееся сердце.

Лежащая перед нами огромная седловина, покрытая красно-коричневым, фиолетовым и черно-синим песком и мелким щебнем, внушала нам робость. Ветер бушевал на этой высоте с непреграждаемой силой и поднимал танцующие колонки пыли над пустынным пространством. По ту сторону плоскости поднимались блестящие ледниковые хребты глетчера Кибо. Пред нами была равнина; это показывали прежде всего наши ноги, которые лучше всякого нивелировочного инструмента чувствовали, что здесь подъем едва заметен.

Перехода по этому плоскогорью я никогда не забуду! Мы, качаясь и падая, продвигались на тридцать, сорок шагов, затем ноги подкашивались, сердце давало перебои и потом колотилось с быстротой и силой рвавшейся из упряжи лошади; ужасная, наводящая тоску тяжесть сдавливала грудь, и мы валились на землю, тяжело дыша и хватаясь за грудь и за голову. Ионатан, тоже, видимо, ослабевший, помогал нам подниматься, а глоток коньяка придавал нам новую энергию двигаться вперед еще на сотню метров. Но здесь, наверху, мир был как будто заколдован. Темные массивы Мавенци позади нас казались все такими же близкими, а ледяной купол впереди нас все таким же далеким.

Маргарет держала носовой платок у рта, и я видел, что он покраснел: она кашляла кровью. Через четверть часа и у меня из горла и носа потекла кровь. Маленькая Биена лучше других переносила подъем и поддерживала свою сестру.

Наконец, я упал в полубеспамятстве возле одиноко возвышавшейся скалы. Очнувшись, я стал размышлять, разумно ли идти дальше. Я чувствовал себя умирающим. Внезапно ужасный холод пронзил меня, и я понял причину: солнце спряталось за вершину Кибо, огромная кобальтово-синяя тень от вершины упала на равнину. Я решил, что нам необходимо в течение ближайшего часа достигнуть пещеры Майера, иначе мы неминуемо погибнем здесь от леденящего холода ночи. Пришлось опять вынуть бутылку с коньяком. Шатаясь шли мы вперед, задыхаясь и падая, снова подкреплялись коньяком и снова, качаясь, двигались дальше. Прошел час. Погас последний красный отблеск на ледяной вершине, скрывшись за густеющими тучами; ледяные кристаллики посыпались из тумана, завывающий ветер гнал их по темнеющей пустыне. Теперь и коньяк не помогал. В глазах темнело; кровь все время текла по моему свитеру; сердце снова остановилось на несколько секунд, я упал, теперь мне было уже безразлично, замерзну я или нет. Меня схватили и подняли чьи-то руки, и кто-то стал толкать вперед. Предо мной двигался фонарь, подальше мерцала другая красная точка. Это наши носильщики вышли нам навстречу, они уже внесли обеих девушек в пещеру к бодрящему и несказанно благотворно действующему огню. Бедным замерзшим парням глоток коньяка тоже дал некоторое облегчение. Ионатану и еще одному негру, заболевшим горной болезнью, дали аспирину.