Текст книги "Знойная пустыня. Дорогой приключений. Африканское сафари (сборник)"

Охота с камерой

Над степью Войтана поднималась грозовая туча. Она ползла с севера черно-серая, грозная, застилала горизонт, заставляя постепенно отмирать яркий свет африканского ландшафта и превращая его в серо-желтую мглу. Это было в конце июля рокового 1914 года.

Я стоял на вершине пустынного холма со своими двумя «ищейками» из племени вандороббо. Я до того запыхался, что еле произнес наконец: «Вопи?»[51]51
  Где?


[Закрыть] Глаза туземцев, окруженные бесчисленными морщинками, как у всех людей, наблюдающих даль, прищурились, и один из них, подняв маленькую тонкую руку, проговорил: «Хуко, бана»[52]52
  Там, господин.


[Закрыть]. Я все еще пыхтел, как горный локомотив, когда направил туда свой объектив Цейса. Мои руки при этом так тряслись, что пришлось два раза приняться за бинокль, пока я разглядел, что две обломанные ветки, виднеющиеся меж мимоз, были не ветками, а шеями наших жирафов.

Мы сказали: «Твига квету»[53]53
  Наши жирафы.


[Закрыть], так как мы со вчерашнего дня гнались за ними, но не с ружьями, а с камерой. Там действительно торчали эти две невероятно длинные шеи, освещенные ярким солнцем, а от акации отделились еще три жирафа и вышли на маленькую полянку, освещенную слепяще резким, прекрасным светом для съемки. Ищейки-негры были уже выучены. Как только животные вышли на освещенное место, они помогли мне поставить штатив и камеру. «Упецу, бана, тацама юа»[54]54
  Торопись, господин, взгляни на солнце.


[Закрыть], прошептал один из них, показывая на поднимающуюся грозовую тучу. Я сам знал, что через минуту будет поздно, что света не будет, и поэтому с великой поспешностью работал над камерой. Телеобъектив был уже наставлен, я бросил еще один быстрый взгляд на животных, они стояли великолепно, я нажал затвор, – и… забыл выдвинуть крышку кассеты. Лишняя секунда, понадобившаяся мне, чтобы вынуть крышку и вторично нажать затвор, оказалась губительной. Когда я снова поднял глаза, животные были уже в тени от тучи.

Охотясь с камерой, я так уже привык ко всяким несчастьям, что не стал даже ругаться. С этими «твига» я со вчерашнего дня много раз почти налаживал съемку, но всегда только «почти». Был послеобеденный час, и, если бы я даже смог еще раз приблизиться к моим длинношеим объектам, сейчас уже нельзя было рассчитывать на хорошее освещение. Но для съемки диких животных требуется высочайшее терпение.

Бросать начатое дело нельзя было, и туземцы, чтобы не потерять из виду жирафов, направились по склону холма. Я уже спустился по другому склону и свистком призвал остальных негров-носильщиков. Я наполнил карманы шоколадом, а фляжку свежим чаем и отправился дальше по следам обломанных веток, оставляемых нам идущими впереди для указания пути.

Это было около пяти часов пополудни, а в десять часов вечера я все еще шагал и шагал…

Близко прижавшись друг к другу, мы поочередно дремали на холодном ветру, все время прислушиваясь и приглядываясь к темной маленькой котловине внизу, где жирафы остановились в рощице из акаций. Около четырех часов утра начало накрапывать; скоро пошел дождь, а затем полило, как из ведра. Мы мерзли как собаки, но оставались на том же месте: нечего было и думать о возвращении, так как степь внизу превратилась в сплошное болото, – чуть ли не в озеро.

Когда мы окончательно закоченели, дождь прекратился: замерцал печальный холодный рассвет, выделяя усталые серые лица негров. В поднимающихся из земли испарениях не видно было больше наших жирафов. Мы протанцевали воинственный танец, чтобы размять окоченевшие суставы, затем мои негры стали с присущей им чудесной ловкостью вылущивать из мокрых, как насыщенные водой губки, ветвей сухую лучину. Мы развели громадный костер и приготовили в горшке из глинисто-желтой дождевой воды и горсти сырого чая с мокрым сахаром напиток, который я приправил порядочной порцией виски.

Вскоре мы снова побрели по промокшему лесу за жирафами и нашли в конце концов их круглые и глубокие, как миски, свежие следы в промокшей почве. Полные радостной надежды, мы последовали за ними при проглянувшем солнышке.

Через час мне опять почти удалось сделать снимок, но на этот раз камера в решающий момент соскользнула по промокшей земле. До полудня снова адски поливал нас дождь. Затем мы несколько часов с голодным желудком искали следы и накрыли, наконец, наших жирафов в маленькой ложбине. У меня было такое чувство, что, если и на этот раз будет неудача, со мной случится припадок буйного помешательства, до того во мне все кипело от злости.

Мои славные вандороббо взобрались на вершину, чтобы отрезать животным путь через хребет, при мне остались только мой малолетний носильщик ружья и негр с камерой. Для съемки мне нужно было, чтобы солнце светило сзади. Здесь, внизу, было немного топко, и уже несколько раз я обходил помет, несомненно принадлежавший буйволам; раз мне даже показалось, что я чую характерный запах буйвола.

Я предался надежде увидеть, наконец, в траве мраморные спины заколдованных жирафов, как вдруг маленький Саиди схватил меня за ногу и с широко раскрытыми от ужаса глазами указал дрожащим черным пальчиком налево в траву. Святой Непомук! В десяти метрах от нас стоял могучий старый буйвол, обивая хвостом свои замазанные навозом бока и качая тяжелой головой! Он, очевидно, почуял находившихся на вершине двух вандороббо. Осторожно и быстро мы поползли обратно.

У входа в долину я остановился, чтобы отдышаться и подумать, что теперь предпринять. С жирафами было покончено; добраться до них мешали буйволы. В таком случае нужно было по крайней мере снять этих уродов! Старый буйвол все еще стоял в траве, задумчиво качая головой и помахивая хвостом. Он даже сделал мне одолжение и выступил на несколько шагов из травы. Все уже было готово для съемки, как вдруг направо от нас что-то зашумело в темно-зеленых кустах. Затаив дыхание, мы с вытянутыми шеями глядели в кусты и прислушивались. Шум приближался. Становилось жутко, и вдруг из-за ближайших ветвей показалась влажная морда теленка-буйвола, и бледно-голубые невинные глаза его уставились на нас с безграничным удивлением. Мы трое долгое время также пристально глядели ему в глаза, пока теленок не испугался; животное сделало несколько шумных прыжков в сторону и, сопя и пыхтя, помчалось нервными скачками к старому буйволу и к подошедшим к нему самкам.

– Проклятое животное! – проворчал я ему вслед.

Внезапно маленький Саиди запищал. Я обернулся. Оба негра со всех ног бежали один вправо, другой влево. В следующий момент я увидел буйвола, мчавшегося на меня, как сорвавшаяся скала. Я бросился бежать с такой же сумасшедшей быстротой, как и мои негры.

Как успел я пробежать довольно большую лужайку и как влез затем на акацию Гербера, полную шипов, – совершенно не могу сказать; знаю только, что я тогда, наверное, побил мировой рекорд на быстроту бега и лазанья на деревья и что между кончиками рогов буйвола и моими штанами оставалось весьма небольшое расстояние.

Этот проклятый буйвол больше двух часов бегал вокруг моего дерева с задранным кверху хвостом, опущенной головой и злобно горящими глазами; иногда он подбегал к дереву и потрясал его головой. Время от времени он отбегал к тем двум пальмам, на которых, как громадные сливы, висели оба негра, и пробовал их стрясти. Затем он упорно возвращался к моему дереву. Я редко видел такую гибель злости, как у этого буйвола.

Я бы до сих пор сидел еще на этой акации, если бы дамам моего преследователя не надоела эта история и они не поднялись бы вверх по откосу. Я видел, как в этом дьявольском буйволе происходила борьба между обязанностями семьянина и злостью. Решив, наконец, последовать за своими коровами, он, уходя, все время оборачивался, как бы ожидая, не настолько ли я глуп, чтобы раньше времени спуститься. Я не сделал старому дьяволу этого одолжения и выждал четверть часа, после чего очень осторожно слез вниз; затем я еще долгое время простоял у дерева, так как можно было опасаться, что коварное животное спряталось где-нибудь поблизости в кустах. Наконец я, прихрамывая, пошел искать камеру, и о диво! Отброшенная в сторону, она повисла на лавровых кустах и была совершенно цела, даже затвор не открылся.

Через полчаса пятеро жалких, голодных людей тащились через степь, и самым медлительным из них был я; акация Гербера оставила мне чувствительную память своими шипами длиной с палец.

И все же приблизительно через неделю я неожиданно сделал съемку нескольких жирафов и зебр, пасущихся почти всегда вместе. И освещение и позы были неважные, но после всех бесплодных усилий, какие я затратил на съемку жирафов, этот снимок был мне мил и дорог. И он остался единственным. В последующие годы, когда буря мировой войны перекидывала меня вдоль и поперек по степям Восточной Африки, я часто видел этих больших, своеобразно красивых созданий и даже несколько раз наблюдал, как потухает взгляд в чудесных мягких глазах смертельно раненного в сердце животного. Волна сумасшествия и истребления, охватившая тогда все человечество, не остановилась и перед этими невинными созданиями: негры племени аскари были голодны. Но о съемках тогда не могло быть и речи.

И мой единственный снимок жирафов погиб вместе с другими ста десятью снимками, собранными мной за семь месяцев невероятных усилий и мытарств, погиб в водовороте крови и грязи.

Бедовые толстокожие

Слонов и носорогов я всегда избегал. Помимо того, что разрешение на охоту за ними стоит больших денег, у меня всегда было предубеждение против этих толстокожих ударных бойцов. Мои личные приключения с толстокожими не особенно потрясающи, но все же их было достаточно, чтобы установить мои к ним отношения, а то, что я, кроме того, слышал об их обращении с людьми, заставляло меня возможно быстрее уклоняться от встречи с этими чудовищами.

Первого слона я увидел в 1914 году в девственном лесу на Килиманджаро. Здесь, наверху, я уже привык к обглоданным, вырванным с корнями и расщепленным деревьям и к протоптанным в лесу просекам. Эти просеки часто покрыты громадными кучами навоза, каждая из которых заполнила бы две большие тачки. Я привык также к своеобразному запаху слонов, наполняющему затхлостью леса, и, кроме того, я верил словам туземцев, утверждавших, что серые великаны мало ценят знакомство с нашей сомнительной породой.

Низко опустив голову, я спускался в одиночестве с горы по лесной лужайке, вооруженный лишь горной палкой. Причиной моей задумчивости было принесенное мне за полчаса до этого известие о начавшейся мировой войне. Весь покрытый пылью, измученный негр принес мне эту весть на высоту 4500 метров.

Предо мной проплыла густая полоса тумана, но туман был такой плотный, что я невольно поглядел ему вслед; при этом я забыл опустить поднятую ногу и ощутил в спине такой холод, точно мне за ворот опустили ледяную сосульку. Это был не туман, а слон. Совершенно бесшумно – и это было особенно жутко – продвинулся он мимо меня в лес.

У меня захватило дыхание, и, когда эта каменно-серая туша исчезла за деревьями и я уже собрался сбросить многопудовую тяжесть со своего сердца, мои обострившиеся глаза внезапно открыли в темной мгле леса еще несколько, и довольно много, таких серых туманов. Они скользили, молчаливые, как привидения, между стволами и кустарниками. Впечатление от этих огромных скользящих тел было чудовищным, потрясающим.

Осторожный уход слонов говорил о том, что они заметили меня. Как велик страх этих великанов перед неотразимой силой нашего оружия и перед нами, крошечными двуногими! Это соображение все же не помешало моим коленям подгибаться от страха. Я тихо присел и внезапно почувствовал сильное отвращение к хождению в одиночку.

После этого приключения прошел целый год. Раз в чудесную лунную ночь я только что по обязанности службы начал обход своего железнодорожного участка. Вдруг я услышал стук копыт скачущей между рельсами лошади.

– Бана Гайе, веве?[55]55
  Ты ли это, господин?


[Закрыть] – вскричал всадник и, бросившись ко мне, схватил меня за руку.

Он тащил меня, рассказывая при этом задыхающимся от усталости и волнения голосом, что к его хижине подошел большой-большой слон. Теперь слон стоит возле его дома и глядит внутрь.

– О бана! – молил он. – Мой ребенок в хижине! Слон сломает крышу! Идем скорее и застрелим его!

– Слон? Вот проклятье! – вырвалось у меня, и я невольно остановился.

При мне было ружье, заряженное дробью. Но я не мог признаться в этом чернокожему, и, кроме того, его ребенок был в опасности. Я не знал, чем я смогу помочь ему, но все же я помчался вместе с ним. Этот негр был сторожем на линии, и его домик находился у самого пути приблизительно на расстоянии километра. На бегу он отрывочно сообщил мне, как он ушел на линию для обхода своего участка, а жена его отправилась в деревню принять участие в нгоме[56]56
  Танец туземцев.


[Закрыть]. Когда он возвращался, он увидел слона, выходившего из маисового поля и направлявшегося к его хижине. Слон обошел вокруг домика, поднял прислоненную к стене деревянную ступу и, осмотрев ее, отбросил далеко в поле, затем он толкнул дверь и засунул туда свой хобот; в конце концов он принялся снимать настил зелени с крыши. Тогда перепуганный негр бросился догонять меня.

Я бежал наперегонки с несчастным отцом, и в моем сердце было лишь одно горячее желание, чтобы слону надоело бесплодно снимать настил зелени и чтобы он отправился поскорее восвояси.

Но он был еще тут. Когда мы медленно и тихо огибали последние маисовые кусты, мне стало почти дурно при виде открывшегося зрелища: над стропилами крыши возвышалась к молочно-белому небу чудовищная туша. Слон стоял неподвижно и, насколько я мог различить при слабом лунном свете, с тихим удивлением качал головой. Его громадные уши, величиной с дверь, были, к счастью, отвернуты назад, а не торчали, как это бывает, когда эти животные раздражены или готовятся к нападению.

– Мтодо янгу, мтодо янгу![57]57
  Мой ребенок, мой ребенок!


[Закрыть] – завывал рядом со мной бедный негр.

У меня на лбу выступил пот. Что мог я сделать, вооруженный этим негодным ружьем! Ветер дул в нашу сторону, и слон не мог нас учуять. Я вспомнил, что эти толстокожие очень плохо видят, и стал медленно, шаг за шагом приближаться к нему, и с каждым новым шагом у меня было ощущение, будто у меня вырывают коренной зуб. Слон все еще стоял и мотал головой между стропилами крыши. Весь настил зелени с этой стороны он уже сбросил.

Глядел ли он внутрь дома на спящего ребенка, я не знаю, я не видел его глаз; я даже не знаю, сколько времени я стоял с поднятым наготове ружьем. Я ждал. Если бы показался хобот, держащий ребенка, я бы выстрелил, и моя несчастная дробь, вероятно, поспособствовала бы лишь тому, что он бросил бы ребенка и схватил бы меня за шиворот.

Ночной ветер приносил иногда из деревни звуки барабанной музыки, сливавшиеся со стонами несчастного негра возле меня. У меня самого подкашивались ноги и дрожали руки. Наконец серый великан медленно поднял голову с хоботом – в хоботе ничего не было. Он постоял еще минутку, медленно переступая с ноги на ногу, продвинул свое могучее тело кругом дома, остановился перед дынным деревцем вышиной в два метра, выдернул его с корнями из почвы и, подняв деревце хоботом в виде зонтика, отправился тихим шагом обратно в маисовое поле.

Когда за громадой слона сомкнулись шуршащие стебли маиса, я почувствовал потребность в отдыхе и присел, а чернокожий бросился в дом и вернулся через минуту с ребенком. Сжав свои маленькие черные кулачки, ребенок спокойно спал.

Моя третья встреча со слонами была еще более неуютна. Мы несли караульную службу и остановились на ночь близ реки Рамисси на британской стороне в слоновой траве. Это растение не потому называется слоновым, что слоны едят его стебли толщиной с маисовый стебель, а потому что эта трава выше всякого слона. Мы расположились в ней, улегшись длинной цепью вдоль тропы этих чудовищ. Москиты кусали совершенно невыносимо, поэтому я натянул на голову свою куртку и велел своему юному помощнику плотно застегнуть ее на мне.

Во сне я слышал гром, и в следующий момент меня разбудила чья-то дергающая рука. Оглушающий крик и шум приближались к нам с быстротой урагана. Это был тяжелый, громоподобный топот, сопровождаемый треском стеблей и хриплым визгом.

– Тембо![58]58
  Слон!


[Закрыть] – орали наши негры.

Меня больно ударил по носу чей-то сапог, отчего я снова упал, затем мне пришлось выдержать поединок с моей застегнутой на голове курткой, и, когда я, наконец, благополучно вылез из нее, перед моими глазами предстало видение: будто вокруг меня под ночным небом двигаются с быстротой ста километров в час церковные башни. Эти башни падали, нагибались и катились в погоне за убегающей перед ними толпой. Люди съезжали вниз по скользкой глине и попадали, наконец, ныряя и брызгая, в темные воды реки Рамисси.

Река кишела крокодилами, и, несмотря на мой великий страх перед серыми животными-великанами, все еще бегающими с растопыренными ушами и качающимися хоботами по траве, я первый выбрался обратно на берег.

Через несколько минут грохот убегающего стада затих. Мы сосчитали мокрые головы наших людей: все были налицо, несмотря на то что мы попали в стадо взбесившихся толстокожих. Пострадал лишь стальной сундучок нашего офицера. Слон превратил этот прочный сундучок в стальной смятый ком.

Со слонами у меня не было больше приключений, но носорог позволил себе со мною нехорошую шутку. Это произошло на южном склоне гор Улюгуру. Нападение воздушной флотилии в горной долине с такой быстротой рассеяло небольшое количество моих аскари и других негров, что я не мог погнаться за ними на моих изъеденных песчаными блохами ногах. Англичане спускались со всех сторон через горные проходы, и я не знал, не были ли они уже впереди меня, когда я один, с оставшимися у меня тремя зарядами в кармане, пробирался по горам. Я не знал ни дороги, ни где находились наши отряды.

После трехдневного безнадежного скитания в девственных лесах горного хребта я случайно попал на большую дорогу, проложенную незадолго до войны, и на ней я увидел следы лошадей и мулов! Значит, англичане были впереди меня, потому что у нас не было кавалерии. Я спустился около полудня с высокой насыпи дороги в темный туннель, проходивший рядом. Вдруг я услышал далекий глухой рокот. Первая моя мысль была об английском бронированном автомобиле. Лучшей защитой против них, конечно, было оставаться на месте. Рокот приближался, перешел в сильный шум, а затем в глухой гром, и внезапно я понял, что шум шел не с дороги, а приближался с невероятной быстротой именно сюда вниз, к месту моего уединения. Я вскочил, но в проход ко мне уже ворвалось нечто гремящее и пыхтящее, как локомотив при быстрой езде.

Никогда в жизни я не делал более резких прыжков, чем те три-четыре прыжка вон из туннеля. Позади меня, не более чем в двух шагах, гнался чудовищный носорог.

Последним боковым прыжком я вскочил на откос шоссе, а живой локомотив промчался дальше и скоро исчез в облаке пыли. Наверху я просидел не двигаясь с четверть часа на солнышке.

Когда в 1925 году я вновь увидел пустынную степь этой обширной дикой страны и, вооруженный камерой, гонялся за разнообразнейшими животными, я часто встречал носорогов, но никогда больше не видел слонов. Мой страх был так же велик, но страсть к сниманию зверей все же преодолевала его. При этих съемках я несколько раз думал, что настал мой последний час, однако он оказывался не последним. Неприятный момент пережили мы, когда такой тяжеловес ночью подошел на несколько шагов к нашей палатке в котловине кратера Меру и неподвижно остановился, окутанный туманом. У нас не было с собой оружия, и мы должны были просто выжидать, что предпримет это чудовище. Ночной гость решил в конце концов удалиться, и то же самое сделал через несколько дней глубокой ночью другой носорог, на которого я чуть не наскочил грузовиком моего друга бура. Но как эти чудовища расправляются с автомобилями, я спустя некоторое время узнал из двух случаев, происшедших недалеко от моего жилища. Одна предприимчивая американская дама ехала в так называемом экскурсионном автомобиле через степи Теаво. Она остановилась на минуту, когда ее малолетний служитель подливал воды в холодильник. Вдруг из кустов бросился на автомобиль носорог, перевернул его, растоптал в бесформенную массу несчастную женщину и, проткнув несколько раз своим рогом негритенка, исчез в кустах.

Приблизительно часом позже проезжал здесь же другой автомобиль. Путешественники увидели в траве опрокинутую машину, подъехали и нашли умирающего мальчика; тот только успел вкратце рассказать о случившемся, как злобное чудовище, точно лавина, снова выкатилось из кустов и растерзало двоих. Третий путешественник, старый английский правительственный чиновник, в испуге отбежал в степь и оттуда стал стрелять из скорострельного ружья по чудовищу, пока оно, тяжело раненное, не убежало.

Другая история, в которой противником автомобиля был слон, прошла более миролюбиво и не без некоторых комических моментов. История эта случилась с Грязным Томпсоном, ирландцем по происхождению. Томпсон ехал на форде через степь Герарагуа по дороге, по которой он уже сто раз проезжал, не встречая крупной дичи. Когда он, обогнув поворот, въехал в ущелье, он заметил, что посреди дороги стоял громадный слон. Томпсон остановил машину и с недоумением глядел на слона. Тот стоял молча и в упор глядел на него. Томпсону было некогда, он потерял терпение и стал гудеть рожком, а затем – пьяный ирландец был на все способен – он стал бомбардировать слона комьями грязи. Но тот только поблескивал глазами и помахивал ушами, не двигаясь с места. По какой-то причине Грязный Томпсон не мог ехать обратно. Собравшись с силами, он дал полный ход и помчался прямо на слона.

Томпсону повезло: слон слегка отступил, и Томпсон промчался мимо него, низко нагнувшись над рулем. Он почувствовал сильный толчок, потрясший весь автомобиль. Выехав из ущелья, Томпсон обернулся и заметил, что на автомобиле нет кузова. Крышу держал вдали слон, и Томпсон видел, как разбойник слон бил ею по откосу ущелья, пока крыша, несмотря на все проклятия Томпсона, не стала похожа на сломанный зонтик. После этого Грязный Томпсон купил себе свидетельство на охоту, разрешающее уничтожать слонов, и, забросив дела, покинув жену и ребенка, кипя злобой, помчался по степям Герарагуа, стараясь найти слона, стащившего у него верх автомобиля.

Через три месяца я оставил эту страну, а Томпсон все еще не разыскал слона.