Текст книги "Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева"

– Вы хотите сказать «автономны»? – осведомился Бонапарт.

– Автономны, ваше величество, или как вам будет угодно, но дело в том, что они нас даже бранили. Обзывались, ваше величество, по-всякому. Сукины, говорят, дети, какого… – виноват, ваше величество, не могу повторить… – вы тут делаете? На кой, говорят, вас сюда принесло? Век бы вас, сволочей, не видать… не ваша, говорят, печаль чужих быков случать…

Наполеон сделал величаво-снисходительный жест:

– Проявите понимание, Мюрат. Вам ли не знать, до какой степени они щепетильны и своенравны. Ну, там обостренное чувство чести и всякое такое. Без сомнения, они хотели, чтобы вся слава досталась им.

– Весьма вероятно, ваше величество. – Мюрат еще больше сморщил чело: слова императора его явно не убедили. – Но уж очень они злились. Прямо ужас. Иные даже направляли на нас ружья, словно раздумывая, не отблагодарить ли нас пулей.

Недомерок, которого победы сделали благодушным до тошноты, снова улыбнулся:

– Узнаю. Огненная кровь. Испанский темперамент.

Мюрат кивнул без особенного воодушевления. Самые яркие его воспоминания об испанском темпераменте относились ко 2 мая 1808 года: тот день он провел в должности военного губернатора Мадрида, хоть, если бы знал, чем это обернется, променял бы ее не глядя и с приплатой на любой пост в администрации Папуа – Новой Гвинеи. На мгновение мысленному взору маршала вновь предстал весь этот разнообразный мадридский сброд, в каждом квартале называемый по-своему – чуло, махо, чисперо, хаке, – кидавшийся под копыта коней, старухи, с балконов швырявшие в его солдат чем ни попадя, громадные толпы простонародья, стекавшиеся из нижних кварталов на Пуэрта-дель-Соль с этими своими навахами, уже открытыми и приготовленными, чтобы резать его мамелюков и кирасир. Не позабылась еще и судьба тех шестерых гренадеров, которые в тот день получили на свою беду увольнительную и, понятия не имея, что творится в городе, спокойно сидели себе у дверей какой-то харчевни, пили оранжад и приставали к хозяйке со всякими комплиментами вроде того, что к’гасоточка, до чего ж ты хогоша, только кивни, и мы будем с тобой очень счастливы. Весь Мадрид уже был вверх дном и ходил ходуном, а эти сидели и как ни в чем не бывало совершенствовали навыки разговорной речи. Так шло до тех пор, пока не вывернулась из-за угла толпа тысяч примерно в пятьсот разъяренных горожан, которые несли тело некой Манолиты Лахудры. Короче говоря, когда два часа спустя однополчане хватились этих гренадер и отправились на розыски, обнаружили они даже не рожки и ножки, а всего лишь шесть пар яичек, приколотых к двери таверны, – все прочее было растерзано в мельчайшие клочья. Так что кому-кому, а Мюрату про испанский темперамент можете не рассказывать.

– Ну и, стало быть, ваше величество, мы вместе с ними, с испанцами то есть, пошли в атаку на батареи, но когда мне пришлось сыграть аппель, перестроить мои эскадроны, испанцы и без нас продолжали наступать на Сбодуново и, так сказать, на плечах неприятеля ворвались в этот городок, где уничтожили две казачьи сотни, кинувшись на них прямо как гурии какие-то.

– Вы, наверно, хотите сказать «фурии»?

– Ну да. Гурии или фурии, но от русских осталось мокрое место. – Мюрат снова сморщился, подыскивая выражение, которое наилучшим образом передало бы смысл происходившего. – Химерическое было зрелище.

– Химерическое?

– Именно, ваше величество. Химер – так ведь звали того одноглазого генерала, который взял Трою? А потом описал это в длинной поэме.

9. Ночь в Кремле

15 сентября 1812 года в составе передовых частей французских войск, входивших в Москву, чеканили шаг и мы – уцелевшие солдаты второго батальона 326-го линейного полка, насчитывавшего к этому времени меньше трехсот активных штыков. Всех прочих растеряли по дороге от Ютландии до лагеря военнопленных в Гамбурге, а оттуда – до Витебска и Смоленска, до Валютина и Бородина, а от Бородина – до предполья Сбодунова, где, взяв русские батареи, ворвались в городок. Минувшую ночь мы провели на берегу Ворошилки, перевязывая раны, предавая земле тела наших убитых товарищей, и было их ни много ни мало, а каждый четвертый, да и немудрено, если вспомнить, какой стоял трр-зык-бум и блям, когда шли в атаку на пушки, а потом еще казаки на главной улице Сбодунова всыпали нам по первое число, покуда мы их не отправили в райский сад цветочки собирать. Недомерок был до того потрясен нашей отвагой, что прислал из своего императорского походного погреба сотню бутылок водки, чтоб нам было чем отметить победу: «Слушай-ка, Бутон, пока на площади в виду кремлевских стен я собственноручно не приколол кресты этим молодцам, ты потрудись сходить к ним и от моего имени сказать, что, мол, восхищаюсь ими и отдаю им должное, ну и всякое такое, сам придумаешь». И маршал Бутон самолично явился к нам в расположение, доставил водку и поздравил – «Б’гаво, мои х’габ’гецы, импегатог и г’одина го’гдятся вами», – а мы, еще не успев смыть пороховую копоть, стояли навытяжку и бурчали себе под нос в том смысле, что, мол, хотелось бы знать поточней, чья именно родина нами гордится. Эх, маршал, маршал, как же ты до сей поры не заподозрил б’гавых эспаньолов в намерении дать тягу или, культурно выражаясь, отвалить с концами. А впрочем, какой с лягушатника спрос? Полное сильвупле. Ох, родина-отчизна, возьми ты нас отсюда.

Ну ладно. Насчет родины сомнительно, но зато хоть водка была настоящая, и как сказал нам капитан Гарсия, когда маршал убрался наконец от греха подальше: «Не вешай нос, ребята, попали мы в герои, стало быть, запасись терпением и перетасуй колоду. Сейчас не выгорело – в следующий раз выйдет». И, послушавшись его, стали мы при свете костров лить в забитую пылью глотку императорскую водку. И при этом поглядывали друг на друга молча, только Пепе-кордовец пощипывал струны своей гитары.

– По крайней мере, – добавил капитан, сделав несколько чудовищных глотков, – мы остались живы.

Против этого трудно было что-либо возразить. Мы все остались живы, не считая, понятно, тех, кто не остался. Досадно, конечно, что в Сбодунове были мы в двух шагах от цели, и, если бы Подлючий Недомерок так некстати не послал нам на выручку кавалерию, – перебежали бы к русским. Рядовой Мингес, уроженец местечка Сан-Фернандо, что под Кадисом, загибавший забранки круче, чем Мюрат завивал свои кудри, высказался по этому поводу так: «В лоб их драть, спасителей этих, красавцев разнаряженных, мать бы их так спасти, принесла их нелегкая, ведь еще минуточка – и избавились бы мы от злогадючьих лягушатников, туда их, так и перетак. Ах ты ж, Мюрат, крендель с маком, свеж и лаком, что ж ты нас поставил… в такое неудобное положение?»

Предаваясь этим сетованиям, Мингес штопал и латал наши пробитые картечью мундиры, поскольку очень ловко управлялся с иголкой и ниткой, а помимо того, на привалах и дневках неизменно вызывался помогать кашевару. Он был из старослужащих Сильноболитского полка, в свое время добровольцем отправившийся в Данию.

– «Неприятель от одного вашего вида убежит» – так мне сказали перед отправкой.

Мингес имел сильную склонность к содомскому греху, что вовсе не мешало ему проявлять в бою чудеса храбрости. Предметом его тайной страсти был капитан Гарсия, но тайной это оставалось до первого боя – как только раздавались выстрелы, Мингес с ружьем наперевес неизменно оказывался подле капитана и защищал его свирепо, как бенгальский тигр: «Отойдите, господин капитан, здесь опасно, не дай бог, заденут, не подходи, гады, первому, кто сунется, башку снесу». Под Сбодуновом Мингес так и вился вокруг Гарсии и, словно был един во многих лицах, поспевал отстреливаться, орудовать штыком и отбиваться прикладом. «Берегитесь, господин капитан, а-а, русская сволочь, получил? Пригнитесь, господин капитан, ну-у, они меня достали!» И вот так, шутя-играя, Мингес в одиночку уложил не менее десятка казаков. После боя и штык, и ствол ружья, и руки по локоть у него были в крови.

– Жалко мне казаков, – сетовал он потом, сидя у костра и починяя капитанский мундир. – Мне так хотелось познакомиться с ними поближе – они такие славные, бородатенькие, косматенькие. Сущие дикари. Просто прелесть.

И ласково улыбался капитану Гарсии, который благодушно принимал его обожание, потому что рядовой стрелок Мингес был, хоть и извращенец, человек, в сущности, недурной и за черту никогда не заходил. Короче, в ту ночь на берегу Ворошилки, под небом России, под кордовскую гитару и императорскую водку коротали мы время до рассвета, а вокруг валялись, холодея, убитые, обретя наконец покой, а живые молча тосковали по Испании и перебирали в памяти все свои злосчастья. Наутро 326-й линейный – мы то есть – вступил в Москву во главе с маленьким суровым капитаном Гарсией в мундире, заштопанном стрелком Мингесом.

По правде сказать, при этом вступлении не слышно было восторженных криков, не видно глазевших на нас зевак. Неприятельская армия под командованием Кутузова оставила город, а следом за нею убрались чуть ли не все его жители, так что грохотали наши подкованные сапоги по пустынным улицам, и лишь несметное количество ворон и галок, кружась над крышами, карканьем своим приветствовали победоносных наполеоновских орлов. И мы, сделав «на пле-чо!», углублялись в город и спрашивали себя, куда все это нас приведет. Пока что – на площадь перед Москва-рекой у стен Кремля со всеми его древними башнями и золотыми куполами церквей, и на площади этой распоряжался, как всегда, Недомерок, чрезвычайно раздраженный тем, что горожане ушли вместе с армией и некому полюбоваться выправкой и строем, а иными словами – скажи на милость, Клапан-Брюк, что за фортель выкинул этот Кутузов, что за свинью он мне подложил, я-то рассчитывал, что Москва полна жителей, а она будто вымерла, как словно бы чума по ней прошлась! Что за канальи эти русские!

– По крайней мере, ваше величество, город нам достался в ценности и сохранности, – заметил, по своему обыкновению попав пальцем в небо, генерал Фритюр. – Вообразите, что было бы, вздумай они его поджечь.

Ну, так или иначе, с москвичами или без, Бонапарт не собирался отменять военный парад. И вот нас выстроили, как положено, на площади, велели развернуть знамена, и французские генералы забегали вдоль шеренг, удостоверяясь, что мы достойны предстать пред светлые очи императора: грудь вперед, живот втянуть, спину прямо, козырек на два пальца от брови, а почему сапоги не блестят, капитан, у вас не солдаты, а сброд. Что-что? Испанцы из 326-го? Ну и что с того? Вы геройски показали себя под Сбодуновом, но это не может служить оправданием, что за вид такой? – небритые все, расхристанные… Куда это годится?! Император, конечно, очень доволен проявленной вами отвагой и всякое такое, но разве можно не воспользоваться таким случаем и не вздрючить солдат перед парадом?! Нельзя. Ну, и началось. Разберись. Первая шеренга, три шага вперед, шагом марш! Кру-у-гом! Это уже лучше, капитан. Дисциплина, дисциплина – вот что вам нужно, капитан. Герои или не герои, а без дисциплины – никуда, дисциплина – первое дело.

– Дали бы мне этих дикарей, Бутон, я бы их быстро привел в божеский вид. Под Сарагосой у меня погиб троюродный брат, а под Байленом – шурин.

Ну, тут гремит оркестр, раздается: «Равняйсь! Смирно! Для встречи слева!» – и всякое такое, и в сопровождении гренадер старой гвардии появляется император и движется вдоль строя 326-го линейного: великий день, Мюрат, ну-ка, ну-ка, дай-ка взглянуть на этих храбрецов. И весь его пестрый разноцветный птичий двор курлычет ему в тон: о-о, вот они, о-ля-ля-вуаля, кто бы мог подумать, невидные такие, невзрачные, я бы даже сказал – убогие, никогда бы не поверил, скольких, вы говорите, русских обратили они в бегство под Сбодуновом? А капитан Гарсия, маленький и смуглый, в лохматых бакенбардах и усищах, закрывающих пол-лица, взяв саблю подвысь, командует нам: «На крра-а-а-ул!» – и шипит сквозь зубы: чего, мол, дети мои, скисли, приосаньтесь, гляди веселей, а то не больно-то вы на героев похожи. Лучше все же, когда становишься героями, пусть и поневоле, чем когда расстреливают каждого второго, как тех наших земляков, которые под Витебском решили дать деру. А Недомерок тем временем останавливается перед капитаном и – одна рука за спиной, другая – между пуговиц жилета, как на гравюрах, – оглядывает его с головы до ног.

– Представьтесь, капитан.

– Триста двадцать шестого линейного полка капитан Гарсия, ваше превосходительство!.. Кхм. Преосвященство! Тьфу, пропасть! Величество!

– Клапан-Брюк, ну-ка подайте-ка мне один из тех крестов Почетного легиона, что я велел приготовить для этих молодцов.

Раскатилась барабанная дробь, дважды пропели трубы, возвещая начало церемонии награждения, да вот беда – затребованные награды ниоткуда не появились. Бонапарт послал Клапан-Брюка узнать, в чем дело, и спустя небольшое время мы увидели, как тот, сконфуженный хуже обделавшейся монашки, поспешает назад, разводя руками и рассыпаясь в извинениях: па-па-пропали кресты, ваше величество, под Сбодуновом пропали! Це-це-лый ящик совсем новеньких, ненадеванных, ваше величество, утопили в реке! На дне лежат! Непростительное ротозейство и всякое такое.

Бонапарт нахмурил державное чело:

– Ладно, не важно. Давай сюда свой.

– Виноват, ваше величество?..

– Свой крест, говорю, давай. Навесим его этому бравому капитану. А тебе я другой выдам, когда вернемся в Париж… – Он оглядел пустынный город вокруг и, зябко передернув плечами под серой шинелью, вдруг добавил: – Если вернемся.

Клапан-Брюк и маршалы, сочтя это императорской остротой, поспешили рассмеяться – хе-хе-хе, его величество, как всегда, неподражаем, какая удачная шутка. Однако Бонапарт смотрел в глаза капитану Гарсии, а тот вовсе был не уверен, что сейчас и здесь, на кремлевской площади, император шутит. Навесив крест на шею капитану, император обошел строй, кое-кого трепля отечески по плечу: молодцы, ребята, я горжусь вами, я наблюдал за вами с холма – незабываемое зрелище, Франция вас благодарит, ну и прочее.

– Ты откуда, сынок?

– Из Лепе, уаше уеличестуо.

Тут опять грянули трубы-барабаны, и император удалился – мало ли у него других дел? – но прежде обернулся к своей свите: запиши, Клапан-Брюк, – солдатам 326-го удвоить денежное содержание, сейчас пусть немножко пограбят город вместе с другими, а вечером им заступать в почетный караул в Кремле. «Да здравствует Франция!» Вольно! Разойдись!

Ну вот и выпало нам погулять по Москве и принять посильное участие в грабеже, которому в это время с увлечением предавалась вся французская армия. Жителей в городе, как уж было сказано, оставалось мало, но все же нашлось сколько-то там женщин, пригодных для надругательства, отчего и творились всяческие безобразия, о которых предпочитают не упоминать в учебниках и книжках. Но солдаты 326-го линейного, пройдя через сбодуновскую мясорубку, не в тех были кондициях, чтоб кого-то насиловать. Ну а потом, мы ведь все еще не оставили идею смыться при первом же удобном случае, и нам было вовсе ни к чему оставлять по себе такую память у русских, которые обид не забывают. Так что сразу после того, как капитан Гарсия сломал челюсть Эмилио-наваррцу, только еще собиравшемуся распоясаться по отношению к какой-то москвитянке, попавшейся ему на Никитской улице, все мы решили удовольствоваться водкой, жратвой и трофеями вроде столового серебра и прочего в том же роде, вроде шкатулочки с золотыми монетами, доставшейся нам в доме одного русского купца, которого, правда, пришлось для сговорчивости немножко пощекотать штыком. И ближе к вечеру мы двинулись к Кремлю, таща с собой разнообразную добычу – всякие там меховые шапки, шубы, целые штуки шелка, иконы в серебряных окладах и прочее – отоварились, короче говоря, в полной мере, хоть и знали, что барахло это придется бросить, если все же осуществим наш замысел и перебежим к русским. Но на несколько недолгих часов стали мы, бедолаги, самыми богатыми солдатами в Европе.

А вечером заступили в караул у стен древней твердыни, в самом сердце российской империи, но, господин капитан, по совести сказать, особенного впечатления это не произвело, потому что еще слишком свежо было в памяти, как гвоздили по нам русские пушки в предполье Сбодунова и как неслись на нас по главной улице две казачьи сотни. После того, что довелось там испытать, нам что Москва, что Ватикан – один черт. Но дело не в том, произвело ли впечатление, нет ли, – мы исполняли почетную обязанность, возложенную на нас императором, и стояли в карауле на стенах, слушая, как галдят и распевают французы, носясь с факелами по опустелому городу. Время от времени снизу доносились до нас то одиночный выстрел, то хохот, то женский крик.

И вот примерно в полночь стоял капитан Гарсия, опершись о зубец крепостной стены, высившейся над древней столицей, и раскуривал трубочку, которую накануне обнаружил в кармане убитого казачьего офицера. Слышался гитарный перебор – это Пепе-кордовец пощипывал струны, – и кто-то из недвижных и невидимых часовых напевал себе под нос что-то там такое про девушку, которая милого ждет, а он в горы ушел, все никак не придет. И тут капитан различил чьи-то шаги и только собрался крикнуть: «Стой, кто идет, разводящий ко мне, остальные на месте, стой, стрелять буду» и прочую муру, которой по уставу караульной службы полагается предварять пулю в лоб, как из тьмы вынырнул император собственной персоной и в сером сюртуке. Перепутать было невозможно – во всей Великой Армии не найдешь другого такого коротышку в такой огромной треуголке.

– Добрый вечер, капитан.

– Здравия желаю, ваше величество! – отчеканил Гарсия, становясь ему во фронт. – За время моего дежурства никаких происшествий не случилось.

– Вижу, – и Бонапарт тоже прислонился к зубцу. – Вольно. Можно курить.

– Благодарю, ваше величество.

Некоторое время они постояли вот так, рядом, слушая гитару кордовца и мурлыканье часового. Гарсия, который не то чтобы растерялся, но впал в легкое замешательство, краем глаза видел профиль императора, слабо озаренный лишь отблеском горевшего под стеной костра. Кто бы мог подумать, проносилось в голове капитана, что я буду стоять вот так, в шаге от этого малого, который пол-Европы прибрал к рукам, а другую половину дрючит почем зря. Совершенно машинально капитан взялся за рукоять пистолета, торчавшего из-за пояса, воображая, что было бы, возьми да и застрели он сейчас Наполеона – вот так, за здорово живешь. Что бы написали об этом в энциклопедиях? Бонапарт, Наполеон, родился на Корсике, убит в Кремле испанским капитаном Гарсия (см. капитан Гарсия). Ладно, велят смотреть – смотрим. Вот буква «Г». Так: Гарсия, Роке. Пехотный капитан. Застрелил из пистолета Наполеона Бонапарта (см. Бонапарт, Наполеон) в Кремле, тем самым ускорив освобождение Европы, плодами которого не успел воспользоваться, поскольку в соответствии с приговором военно-полевого суда был на рассвете расстрелян… С тяжелым вздохом капитан разжал пальцы, обхватившие было рукоять пистолета. Всю жизнь мечтал попасть в историю, но только – попасть, а не влипнуть.

– Почему вы на это решились, капитан?

От неожиданности Гарсия поперхнулся:

– На что «на это», ваше величество?

– На атаку под Сбодуновом. – Бонапарт помолчал, и капитану показалось – он беззвучно смеется в темноте. – На это сумасбродное наступление.

Гарсия, сглотнув слюну, почесал в затылке. Потом, рассказывая нам об этом, он признавался, что предпочел бы снова брать в лоб русские пушки, чем беседовать вот так по душам и с глазу на глаз с его императорским величеством. Недомерок спросил, почему мы на это решились. Спору нет, несколько вариантов «потому» вертелись у меня на языке. Например: потому, ваше величество, что мы намеревались перейти к русским, но вы расстроили наш замысел. Или: потому, ваше величество, что на каждого из нас пришлось столько славы, что стало невтерпеж, славы у нас теперь – хоть залейся, хоть ложкой хлебай. Или: потому, ваше величество, что русская кампания – бессовестная ловушка. Потому что нам бы полагалось быть сейчас в Испании, с женами и детьми, а не ковыряться в этом дерьме, закопавшись в него по самые брови. Потому что Франция нас подло использовала, а вы, вашество, употребили.

Вот что должен был бы сказать капитан Гарсия императору Наполеону в ту ночь в Кремле – и тогда нас всех незамедлительно бы расстреляли, чем избавили бы от мучительного отступления из России, ожидавшего остатки 326-го в самом скором будущем. Однако ничего подобного не сказал капитан Гарсия, и руководствовался он теми же причинами, по которым за несколько минут до того не всадил Недомерку пулю в лоб. Капитан попыхтел трубочкой и ответил так:

– Нам, ваше величество, больше некуда было идти.

Повисло молчание. Потом Недомерок медленно повернулся к нашему капитану, и в этот миг внизу, у подножья стены, кто-то взбодрил костерок, и ожившее пламя осветило лица обоих. На лице Бонапарта играла чуть заметная иронически-всепонимающая улыбка: так, забравшись в птичник и всерьез собравшись полакомиться курятинкой, улыбался бы, кабы умел, старый лис. Капитан Гарсия, глаз не отведя, выдержал эту улыбку, потому что, хоть и был, как и мы все, разнесчастным бедолагой, родился в Сории и обладал всем, что по штату причитается мужчине. Двое профессиональных вояк друг друга поймут без слов. Капитан нам после так и сказал:

– Он все понял. Он догадался, что под Сбодуновом мы решили перейти к русским. Догадался – и наплевал на это… Он уже чуял, что часы Великой Армии сочтены, и не поручился бы, что сам выберется живым.

Да, вот что узнали мы тогда от капитана Гарсии. Так или иначе, но прочитанное в глазах капитана Бонапарту наверняка понравилось, ибо, наверняка заметив, что на шее капитана нет ордена Почетного легиона, он ничего по этому поводу не сказал. Только прежняя странноватая полуулыбка вновь скользнула по его губам.

– Понимаю, – вот единственное слово, которое произнес Бонапарт.

Повернулся и двинулся было прочь. Однако, сделав два шага, остановился, словно вдруг что-то вспомнил, и спросил, не оборачиваясь:

– Могу ли я что-нибудь для вас сделать, капитан Гарсия?

Наш доблестный Гарсия пожал плечами, пребывая в полной уверенности, что император не увидит этого:

– Хотелось бы еще пожить, ваше величество.

После долгого молчания Бонапарт ответил, причем спина его чуть заметно дернулась:

– Вот с этим – не ко мне, капитан. Доброй ночи.

И стал медленно уходить вдоль стены.

Гарсия смотрел ему вслед, пока силуэт не растаял во тьме. Потом снова пожал плечами. Трубка его погасла, он зашел за выступ стены, чтобы высечь огонь, и только тут вдруг сообразил, что смолкла гитара Пепе-кордовца и часовой больше не напевает. Обеспокоившись, капитан выглянул в амбразуру и увидел, как на востоке быстро разливается по небу багровое зарево.

Начинался пожар Москвы.