Текст книги "Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева"

Почему они сражались с таким упорством? Ведь их сопротивление не имело никакого смысла. Фредерик не понимал, что заставило испанцев встать на защиту принца, о котором они толком ничего не знали, которого не узнали бы, повстречав на улице, труса без воли и чести, присягнувшего новому властителю Европы и добровольно уступившего ему право на свой трон, посмеявшись над преданностью народа. Теперь в Испании правил французский монарх Жозеф Бонапарт, бывший король Неаполитанский, а ничтожество Фердинанд из своего валенсайского изгнания принес ему клятву верности. Весь мир знал об этом, даже испанцы. Но они продолжали яростно отрицать очевидное.

Две недели назад в Аранхуэсе молодой офицер получил приглашение на ужин от знатного испанца, дона Альваро Вигаля. Вместе с беднягой Жуньяком они провели целый вечер в старом особняке на берегу Тахо. Хозяин дома был из тех, кого соотечественники презрительно именовали «офранцуженными» за либеральные взгляды и открытое преклонение перед Наполеоном. Седой аристократ с усталыми глазами оказался интересным и благодарным собеседником, он был прекрасно образован, в молодости часто бывал во Франции – дон Альваро с гордостью продемонстрировал гостям свою переписку с Дидро, – а прожитые годы сделали его тонким и беспощадным знатоком человеческой натуры. Сеньор Вигаль давно овдовел, детей у него не было, и больше всего на свете он желал провести остаток жизни в уединении и покое, перелистывая драгоценные тома в своей библиотеке или прогуливаясь среди аллей и гротов чудесного сада, за которым старик ухаживал сам.

Дон Альваро Вигаль бесконечно обрадовался визиту двух молодых офицеров из милой его сердцу страны, обрадовался не в последнюю очередь потому, что они могли хотя бы на время избавить его от привычного одиночества. Разговор шел по-французски – благо испанец свободно владел этим языком. Хозяин и гости поужинали при свечах в серебряных канделябрах, а после перешли в маленькую гостиную, где престарелый лакей, единственный слуга дона Альваро, подал им кофе и сигары.

По обыкновению меланхоличный Жуньяк – теперь Фредерику казалось, что он уже тогда предчувствовал близкую и страшную смерть, – весь вечер хранил молчание. Поддерживать беседу пришлось испанцу и Фредерику, и хозяин дома с наслаждением пустился в бесконечные рассказы о прошлом. Оказалось, что старик бывал в Страсбурге, и у него с юным эльзасцем нашлось немало общих воспоминаний.

Оба гостя были военными, действие происходило в Испании, и разговор, само собой, зашел о войне. Дон Альваро расспрашивал офицеров о планах Наполеона и восхищался гением императора. Хоть старик и принадлежал к старинному роду, никакого почтения к европейским королевским домам, включая испанский, он не испытывал и полагал, что лишь живительные идеи равенства и прогресса, порожденные Францией, способны удержать Старый Свет от окончательного упадка. К сожалению, в Испании Бонапарта ждали тяжкие испытания, хотя он сам до сих пор этого не осознал.

Тут Фредерик позволил себе не согласиться с пожилым испанцем. Он заговорил о новой Европе без оков и предрассудков, которую французский гений поведет к счастливому будущему, о благотворных идеях, о Человеке, которому вернут его истинное достоинство. Испания, добавил он, томится в плену собственного прошлого, косного, мрачного и жестокого. Только приобщение к прогрессу освободит ее от гнета инквизиции, попов и бездарных правителей.

Дон Альваро внимательно выслушал юношу, с улыбкой, полной иронии и невыразимой печали. Когда гусар завершил свою весьма страстную речь – Жуньяк поддерживал его отчаянными кивками – и откинулся на спинку кресла с пылающими от волнения щеками, старик придвинулся к нему и отечески похлопал по колену.

– Послушайте, мой юный друг, – произнес он на почти безупречном французском, но с раскатистым испанским «р». – Я нисколько не сомневаюсь, спасти Европу под силу только Наполеону Бонапарту, хотя в последнее время он делает слишком много ошибок. Я приветствовал его консульство, правда, когда он решил примерить императорскую мантию, мне, признаться, показалось, что это слишком… Впрочем, не в этом дело. Я не ставлю под сомнение политический гений Наполеона, и потому весьма скромные успехи испанской кампании…

– Весьма скромные?!

– Позвольте мне закончить – до чего же нетерпелива молодость. Я не виню Бонапарта, он просто не знает этой страны. Испанская нация – очень древняя, гордая и верная своим мифам, подлинным или лживым. Бонапарт привык к тому, что целые народы покоряются ему, и просто не ожидал, что Пиренеи не захотят покориться. И не важно, хороши или плохи идеи, ибо здесь людей, способных их принять… Испания не монолитна, господа офицеры. Она веками объединяла разрозненные королевства, которые до сих пор бредят свободой, выживала, боролась с маврами, ее земля и История породили особенную породу людей, злобных, упрямых и непокорных. А суровая, нетерпимая церковь сделала их фанатиками.

Дон Альваро замолчал на полуслове, будто ему не хватило воздуха. Слегка улыбнувшись бледными старческими губами, он обвел комнату, хранившую память об истории его собственной семьи, длинным, печальным жестом исчерченной синими узорами вен руки.

– Все это здесь, – сказал он очень устало, как человек, вынужденный вновь и вновь вступать в неравный бой со злом и всякий раз терпеть поражение. – Ржавые доспехи, портреты людей, давно превратившихся в прах… Видите? Ярких красок почти нет; на этих картинах и так преобладали темные тона, а время сделало их еще темнее. Много тени и совсем мало света, ровно столько, чтобы показать эти суровые и гордые лица, эти высокомерные губы, эфесы шпаг, распятия, высокие воротники… Никто из них не улыбается, друзья мои. Они мрачны, черны их одежды, и холодные краски портретов не способны передать ледяную тьму, царящую в их душах. Многие из них были поистине великими людьми; все без исключения усердно молились и страстно предавались разврату. Они не склоняли голов перед королями, но готовы были заискивать перед небритым деревенским священником. Они сражались во имя Господа и Короны по всей Европе, в Индиях и Северной Африке, воевали с протестантами, англичанами, мусульманами… Они были храбрыми солдатами, настоящими аристократами и верными вассалами. И все они, кроме тех, кому довелось встретить смерть в каком-нибудь совсем уж диком углу, исповедовались и причащались перед тем, как отойти в мир иной. Таким был мой дед. И отец… По иронии судьбы, рядом со мной, последним потомком древнего рода, в смертный час будет только верный старый слуга. Если, конечно, мой Лукас не сыграет злой шутки и не умрет раньше меня.

Старик помолчал, печально глядя на портреты. Потом он повернулся к молодым офицерам и улыбнулся как-то жалко:

– Если в один прекрасный день император зайдет ко мне в гости, как вы сегодня, я буду рад познакомить его со своими предками. Возможно, тогда он поймет эту землю немного лучше.

Жуньяк, откровенно скучая, рассматривал галерею. Но Фредерика слова старика по-настоящему взволновали.

– Странно слышать от вас подобные вещи, – осторожно заметил он. – Вы ведь испанец, дон Альваро, а сами исповедуете религию идей. Вы только что показывали нам свою библиотеку… Отчего же такие люди, как вы, не хотят стать вождями соотечественников, направить их на истинный путь? В истории есть немало примеров того, как образованное меньшинство освобождало целые народы от мрака невежества, распахивало окна, чтобы каждый дом наполнился светом разума, разгоняло мрачные призраки, показывало всем, что границ не существует и человечество должно объединиться, чтобы идти вперед.

Старый аристократ грустно улыбнулся:

– Послушайте, друг мой. Давным-давно, когда Испания правила всем миром, еще один император мечтал о том же, о чем сейчас Бонапарт: объединить Европу. Он родился за границей, во Фландрии, но стал испанцем настолько, что незадолго до смерти отрекся от престола и удалился в монастырь в местечке под названием Юсте. Этот император, возможно величайший правитель всех времен, много воевал, всю жизнь соперничал с Францией и не только боролся с оплотом европейской независимости, коим считал лютеранство, но и беспощадно искоренял испанскую гордыню. Он боролся и проиграл, и тогда его сын Филипп, фанатик с черной душой, уничтожил мечту своего отца. Наступил золотой век инквизиции и попов. Пиренеи стали препятствием не только для людей, но и для идей… В последние годы Испании наконец достиг ветер перемен, и она стала потихоньку выбираться из пропасти. Сторонники прогресса увидели в революции, свергнувшей Бурбонов, знак того, что времена действительно меняются. Бонапарт и Франция подарили нам надежду… Незнание страны и слабость наместников оказали Императору скверную услугу, но как замечательно все начиналось… Нет, испанцев нельзя спасти насильно. Уж лучше мы будем спасать себя сами, постепенно, не ломая сразу старых порядков, которым подчинялись слишком долго. В противном случае мы обречены. Штыками здесь не насадить ни одной идеи.

Упоминание штыков вывело Жуньяка из оцепенения. Прежде чем начать говорить, он откашлялся с довольным видом человека, наконец нашедшего интересную тему для беседы.

– Но ведь теперь здесь новый король, – убежденно заявил молодой человек. – Мадридские кортесы признали Жозефа Бонапарта. А если испанская армия не хочет ему присягать, есть мы, чтобы защитить трон.

Дон Альваро с усмешкой наблюдал солдатские манеры Жуньяка. Он покачал головой:

– Не обманывайте себя. Я слышал о том, что несколько смелых и прогрессивных депутатов кортесов призывают к союзу с Францией, в котором они видят спасение нации. Но эти господа слишком далеки от народа; они не способны видеть дальше собственных носов. Посмотрите вокруг. Испания – кипящий котел, в каждом городе зреет восстание. Вы, французы, не оставили нам выбора. Придется воевать, и, попомните мои слова, это будет страшная война.

– Мы победим в этой войне, сеньор, – заявил Жуньяк с покоробившим Фредерика высокомерием. – В этом можете не сомневаться.

Дон Альваро улыбнулся мягко и устало:

– Боюсь, что нет. Боюсь, вам не победить, господа; это вам говорит старик, который любит Францию всем сердцем и давно уже не может защищать свои убеждения с оружием в руках, а если бы мог, то взял бы саблю и пошел бы воевать бок о бок с этими фанатиками и дикарями; и тогда мне пришлось бы сражаться против того, во что я страстно верил всю жизнь… Не так-то просто все это понять? Вы правы, очень трудно, и боюсь, сам Наполеон, поистине великий человек, ничего не понимает. Второго мая в Мадриде между нашими народами пролегла пропасть; пропасть, наполненная кровью, в которой утонули надежды многих людей, вроде меня. Я слышал, что, получив от Мюрата донесение об этой чудовищной бойне, Бонапарт заметил: «Отлично, это их утихомирит»… Но он страшно ошибается, друзья мои. Ничто нас не утихомирит. Французы предложили нам превосходную конституцию, воплощение всех наших чаяний и надежд. А еще они разграбили Кордову, насиловали испанских женщин, расстреливали священников… Ваши действия, само ваше присутствие здесь оскорбляют мой темный, упрямый, мой гордый народ. Остается только война, война именем ублюдка Фердинанда, теперь он – символ нашего сопротивления. Это ужасно.

– Но вы же образованный человек, дон Альваро, – настаивал Фредерик. – В Испании есть еще люди, похожие на вас; их много. Почему вы не хотите открыть другим испанцам глаза?

Дон Альваро Вигаль низко склонил седую голову.

– Мой народ верит в то, что видит. Бедность, голод, несправедливость и предрассудки не способствуют философским размышлениям. А видит он, что чужаки шагают по его земле, в которой спят его предки и гниют кости множества врагов. Сказать испанцам, что все не так просто, значит стать предателем.

– Но ведь вы патриот, дон Альваро. Никто не посмеет это отрицать.

Испанец пристально посмотрел на Фредерика и горько скривил рот:

– Еще как отрицают. Я офранцуженный, разве вы не знали? Здесь это самое страшное оскорбление. Не исключено, что в один прекрасный день за мной придут, как пришли за многими из моих старых друзей.

Фредерик был ошеломлен.

– Не посмеют, – заявил он.

– Еще одна ошибка, друг мой. Ненависть – на редкость мощный механизм, а мы, испанцы, умеем умирать и ненавидеть, как ни один другой народ. Так что рано или поздно соотечественники до меня доберутся. Забавнее всего то, что их едва можно за это осудить.

– Это несправедливо, – прошептал потрясенный Фредерик.

Дон Альваро ответил ему ясной, дружеской улыбкой:

– Несправедливо? Отчего же? Опять вы ошибаетесь, молодой человек. Ничего подобного. Это Испания. Чтобы понять ее, надо здесь родиться.

До позиции, которую надлежало занять Восьмому легкому, оставалось меньше лье. Фредерик ехал шагом и поминутно осматривался, боясь вновь пропустить появление врага. Юноша давно успокоился, его сердце билось ровно, а разум прояснился. Время от времени он бросал случайный взгляд на левый сапог, на котором засохла кровь убитого партизана. Это бурое пятно не имело отношения к словам дона Альваро Вигаля; получалось, что Фредерик убил не человека, а какое-то опасное животное.

Взмокшие солдаты плелись через поле. Деревушка, в которую они направлялись, оказалась нищей и серой, лишь у пары домов были побелены стены. Из-за ближних холмов несколько раз стреляли, но пули, не долетая, с жужжанием впивались в мокрую землю. Мимо галопом промчался Мишель де Бурмон со своим отрядом, торопившимся занять место во главе колонны стрелков. Проводив глазами друга, Фредерик повернулся к пехотинцам и только теперь заметил, как они измучены. Офицеры Восьмого орали на своих людей, чтобы те прибавили шаг, и солдаты с багровыми от натуги лицами старались двигаться быстрее, неся на весу тяжелые мушкеты.

На горизонте сверкнул последний солнечный луч, и косматые тучи вновь надежно укрыли небо. Из-за деревьев и больших камней все время стреляли. Слева, в перелеске, виднелись силуэты всадников Четвертого эскадрона, ожидавших, когда неприятель начнет отступать.

На подходе к селению колонна остановилась, и люди смогли немного отдохнуть. Огонь испанцев стал интенсивнее, и несколько пехотинцев рухнули на землю. Де Бурмон поспешил увести своих гусар на левый фланг, а стрелки-пехотинцы выдвинулись вперед, не прекращая обстреливать деревню.

Фредерик наблюдал за маневрами батальона, стараясь не упускать из виду скалы и деревушку. Солдаты бегом выдвигались на позиции, офицеры метались среди них, выкрикивая приказы. До неприятеля было рукой подать; пехотинцы растянулись цепью параллельно горизонту, на нераспаханном поле, уперев в землю приклады своих мушкетов. Фредерик вскочил в седло и приказал своему батальону поворачивать назад. Вскоре им повстречалась рота егерей, командир которых что-то чертил на земле острием сабли и едва ответил на приветствие гусар. Солдаты отрешенно смотрели перед собой, надев кивера на штыки. Но вот протрубил горн, загремел барабан. Офицер будто очнулся от сна, повернулся к своим солдатам и громко отдал какое-то распоряжение. Егеря тяжело завздыхали, но прикусили языки, подняли мушкеты и двинулись вперед.

Фредерик придержал коня и, поднявшись в стременах, огляделся по сторонам. Батальон под яростным огнем продвигался к деревне. Вот синие колонны застыли на месте, чтобы через несколько секунд возобновить наступление. Вокруг сгущались клубы порохового дыма. Пехота замирала, повинуясь барабану, и вновь шла вперед, едва он менял ритм, оставляя на земле бездыханные тела в синих мундирах. Вскоре дым полностью окутал поле, а канонада слилась с криком наступающих солдат.

5. Битва

Эскадрон собрался в поросшем оливами ущелье, неподалеку от командного пункта полка. На горизонте не смолкали пушки, шум боя казался близким и отчетливым.

Люди и лошади отдыхали. Фредерик снял кольбак и пристегнул его к седлу. Он тщательно осмотрел Нуаро, ища ушибы и ссадины, и только потом сделал несколько глотков из походной фляги. Юноша почти не устал и чувствовал себя великолепно. Он отвел коня к лежавшему поодаль большому плоскому камню, уселся на него и принялся разминать ноги. Поблизости компания гусар обсуждала ход битвы. Фредерик немного послушал, как они со знанием дела рассуждают о планах командования и возможном исходе битвы. Вскоре юноше надоела пустая болтовня, и тогда он улегся прямо на камень и закрыл глаза.

Образ Клэр Циммерман возник перед ним внезапно, отогнав переживания этого дня. Фредерик услышал далекие звуки музыки. Прелестная синеглазая девушка смотрела на него, не скрывая восхищения. Свечи отбрасывали на ее локоны золотистые блики. Бледно-голубое платье и изящная бархотка на нежной шее подчеркивали прозрачную белизну безупречно гладкой кожи и чистый, здоровый румянец.

Их взгляды встретились, и девушка вспыхнула, грациозно прикрыв лицо веером; однако ярко-синие глаза продолжали невинный поединок несколько мгновений дольше, чем могли бы позволить приличия. Достаточно долго, чтобы пробудить в сердце молодого гусара томительную нежность. Вновь поймав этот взгляд в разгар банальной светской беседы, Фредерик мгновенно позабыл о предмете разговора и, когда один из гостей обратился к нему с вопросом, сумел лишь рассеянно кивнуть в ответ. Чуть позже юноша приблизился к огромному зеркалу в глубине зала, в котором отражались танцоры и оркестр, – убедиться, что доломан сидит по-прежнему безупречно, а ментик наброшен на левое плечо с подобающей элегантной небрежностью. Там его настигла хозяйка дома госпожа Циммерман и учтиво, но решительно попросила удостоить чести быть представленным ее дочери.

Путь к широкому окну, у которого ждала Клэр Циммерман со своими кузинами, показался юноше бесконечно долгим. Заметив приближение Фредерика, девушка отвернулась к окну, словно увидела в сумрачном саду что-то на редкость интересное. Двое молодых щеголей, друзей семьи, неприязненно покосились на Фредерика, не без оснований предположив, что офицерский мундир удесятеряет шансы их соперника.

– Клэр, Анна, Магда… Я счастлива представить вам подпоручика Фредерика Глюнтца, сына Вальтера Глюнтца, большого друга господина Циммермана. Фредерик, моя дочь Клэр и племянницы Анна и Магда.

Фредерик учтиво поклонился, щелкнув каблуками начищенных до блеска сапог. На Анну и Магду он взглянул мельком, лишь для того, чтобы не показаться невежливым. Его пьянила близость прекрасных, кротких синих глаз.

Обязанности хозяйки дома не позволили госпоже Циммерман продолжить беседу. Друзья семьи предпочли ретироваться, и кузины – Фредерику запомнилось лишь глупое хихиканье и усыпанные прыщами мордочки – мгновенно окружили юношу, засыпав его вопросами об армии, кавалерии, Наполеоне и войне. Узнав, что новоиспеченный офицер отправляется в Испанию, девицы пришли в полное неистовство. Но сам Фредерик замечал лишь синие глаза и робкую улыбку Клэр Циммерман.

– Испания – это так далеко, – вздохнула девушка, и в этот момент подпоручик понял, что влюблен.

– Неужели кавалерийский офицер боится смерти? – поинтересовалась Магда, широко распахнув любопытные глаза.

– Нет, – ответил Фредерик, продолжая смотреть на Клэр. – Но есть вещи, которых очень жаль перед смертью.

Кружевной веер вновь взметнулся вверх, но от юноши не укрылись ни заливший щеки Клэр румянец, ни слезы, наполнившие ее глаза.

– Надеюсь, вы посетите нас, когда вернетесь из Испании? – спросила девушка, немного овладев собой.

Кузина Анна с энтузиазмом поддержала ее:

– Обещайте, что навестите нас, подпоручик Глюнтц. Вы нам расскажете столько интересного, правда? Пообещайте же.

Точеные руки Клэр, сквозь прозрачную кожу которых проступали трогательные голубые жилки, нервно играли веером. Фредерик слегка поклонился.

– Я непременно приду, – горячо пообещал он, – даже если для этого мне придется драться на саблях со всеми демонами ада.

Кузины смущенно закудахтали, удивленные порывом молодого офицера. Но синие глаза Клэр Циммерман снова повлажнели от слез, и Фредерик понял, что обещание приняли и будут ждать его возвращения.

Появление Мишеля де Бурмона вмиг развеяло чудесные воспоминания. Пробудившись, Фредерик вновь увидел серое небо и услышал канонаду. Он был в Испании, а Страсбург остался позади, в безнадежно далеком прошлом.

– Ты заснул? – поинтересовался де Бурмон, усаживаясь на камень. Его штаны и сапоги были сверху донизу забрызганы грязью.

Фредерик покачал головой:

– Я вспоминал. – Он махнул рукой, окончательно прогоняя неуместные воспоминания. – Но не думать о том, что там делается, чертовски трудно. Мысли приходят и уходят, их не удержать. Наверное, так и должно быть, когда идет бой.

– Воспоминания были приятные? – спросил де Бурмон.

– Очень приятные, – вздохнул Фредерик.

Де Бурмон махнул рукой в сторону холмов, из-за которых доносился шум битвы:

– Должно быть, приятнее, чем все это?

Фредерик рассмеялся:

– Лучше этого ничего нет, Мишель.

– Я тоже так думаю. Кстати, дружище, у меня хорошие новости. Если ничего не переменится, для нас очень скоро найдется настоящее дело.

– Ты что-нибудь узнал?

Де Бурмон пригладил усы:

– Говорят, Восьмой легкий наконец занял деревню, в рукопашной, после трех неудачных попыток. Теперь мы внутри, неприятель снаружи, но у Восьмого беда на переднем крае. Испанцы собираются с другой стороны и подтягивают артиллерию. Домбровский только что сказал, что нам, судя по всему, придется вмешаться. Похоже, генерал Дарнан требует, чтобы мы навели в конце концов порядок на своем фланге.

– Значит, мы пойдем в атаку?

– Судя по всему; мы ближе всех. Домбровский сказал, что наш эскадрон занимает самую выгодную позицию.

Фредерик приподнялся посмотреть, где Нуаро, и бросил случайный взгляд на испачканный бурой кровью сапог. Чужая кровь. Внезапно ужаснувшись, Фредерик принялся яростно счищать ногтями бурое пятно.

– Адский трофей, – прокомментировал де Бурмон. – И награда за храбрость, без сомнения; ты хорошо себя показал. Знаешь что? Когда я увидел, как ты понесся галопом к тем соснам, с саблей наголо, слепой, словно бык, я решил, что вижу тебя последний раз в жизни; но я гордился, что ты был моим другом… Каково это было? Нам ведь до сих пор не представился случай поговорить.

Фредерик пожал плечами.

– Гордиться особенно нечем, – честно ответил он. – Да я, признаться, и не помню толком, что произошло. Стреляли, один из моих людей упал, я сначала растерялся, а потом словно утратил рассудок. Я ненавидел, как еще никогда, никого в своей жизни. С того момента я помню только скачку, сосновые ветки хлестали меня по лицу, помню, как тот несчастный, который от меня убегал, обернулся, и в глазах у него был ужас… Все было в каком-то красном тумане, в меня целились из пистолета, а я ударил саблей… Еще помню, как безголовое тело бежало, натыкаясь на деревья.

Де Бурмон внимательно слушал, время от времени кивая.

– Да так оно и бывает, – сказал он наконец. – В атаке точно так же, но там ты не один. Так ветераны говорят.

– Скоро узнаем.

– Да. Скоро мы все увидим.

Фредерик нащупал эфес сабли.

– Знаешь что, Мишель? Оказывается, на войне ожидания куда больше, чем событий. Тебя поднимают затемно, отправляют неизвестно куда, ничего тебе не объясняют, не говорят даже, кто побеждает, наши или враги… Мелкие стычки, усталость, смертельная скука. И нельзя узнать заранее, ждет ли тебя слава. Разве это справедливо?

– Я не вижу тут особой несправедливости. Есть солдаты и командиры. А у командиров свои командиры. Только они знают все.

– А ты уверен, что они и вправду знают, Мишель? Сколько раз ошибки каких-нибудь генералов, а то и полковников приводили к страшным катастрофам, гибели целых армий… Великих армий. Разве так должно быть?

Де Бурмон с любопытством посмотрел на своего друга:

– Такое случается. Но что поделать, это война.

– Я понимаю. Но ведь армии состоят из людей – таких же, как мы с тобой; из простых смертных. Какая страшная ответственность лежит на тех, кто отдает приказы, от кого зависит жизнь ста, двухсот или десяти тысяч человек. Я бы не был так уверен и спокоен на месте Летака, Дарнана и всех остальных.

– Они знают, что делают. – Оборот, который приняла беседа, пришелся де Бурмону не по душе. – Нам с тобой очень далеко до такой ответственности. И я не вижу никаких причин для беспокойства.

– Ладно. Это просто мысли, и ничего больше. Забудь о том, что я сейчас наговорил.

Де Бурмон внимательно оглядел Фредерика:

– Прежде подобные мысли не могли тебя лишить покоя.

– И сейчас не могут, – заявил Фредерик, не колеблясь ни мгновения. – Просто если ты ни разу в жизни не видел настоящей битвы, картины, которые рисует воображение, оказываются неверными или не совсем верными… Должно быть, именно это со мной и происходит. Не тревожься обо мне. У меня голова кружится от шума сражения, от близости славы, оттого, что буду биться плечом к плечу со своими товарищами, с тобой. Я смогу причаститься славы, защитить честь Франции и нашего полка. Собственную честь… Просто сегодня, после стольких маршей и вылазок, смысла которых нам так никто и не объяснил, я понял, что на войне мы пешки, которыми жертвуют, когда приходит нужда. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Разумеется. Но бессловесная пешка не поскакала бы в рощу, чтобы дать отпор партизанам, Фредерик.

– Ты прав. Вот это мне по нраву. Моменты, когда все зависит от меня самого. Меня утомляют бесконечные маневры, приготовления и ожидания. Вот что мне совсем не нравится, Мишель.

– А кому это понравится?

Канонада приблизилась, и лошади беспокойно прядали ушами, прислушиваясь к раскатистым звукам. Ветераны понимающе переглядывались, с видом знатоков кивая на скрывавшие поле битвы холмы. Подъехали верхом поручики Жерар и Филиппо.

– Ну вот, друзья мои, запахло жареным! – весело воскликнул Филиппо, поглаживая гриву коня. – Пусть меня повесят, если в самое ближайшее время мы с вами не погоним дикарей! Надеюсь, у вас хорошие сабли?

– Неплохие, благодарю, – отозвался де Бурмон. – Вернее всего будет сказать: обагренные кровью.

– Слышу настоящего гусара, – загремел Филиппо, не утративший перед лицом смертельной битвы ни капли своего фанфаронства. – А ваша сабля, Глюнтц? Она тоже обагрена кровью?

– Боюсь, посильнее вашей, – с улыбкой ответил молодой человек.

Филиппо оглушительно расхохотался.

– Я правильно понял? – спросил он, указывая на бурый от крови сапог Фредерика. – Черт побери, эти эльзасцы неисправимы! Стоит им один раз кого-нибудь прикончить, и уже сам дьявол их не остановит… Оставьте хотя бы пару испанцев своим друзьям, юноша!

Приближение битвы заставляло гусар держаться ближе друг к другу. Реплики становились все короче, разговоры угасали сами собой, и все больше людей в молчании устремляло взгляд на невысокую гряду холмов, отделявшую их от поля битвы.

Внимание Фредерика приковал незнакомый пожилой гусар. Он сидел верхом на сером в яблоках коне, слегка наклонившись вперед и задумчиво глядя в пространство. Весь облик гусара, седые усы и виски и, конечно, глубокий шрам на щеке, параллельно подбородному ремню, выдавали в нем ветерана. Тщательно промасленная сбруя его коня была совсем старой, а седло из бараньей кожи вытерлось от времени. Иногда гусар рассеянно приглаживал кончики густых усов указательным пальцем левой руки. Правая рука лежала на прикладе карабина, торчавшем из пристегнутого к седлу кожаного чехла; на левом бедре, поверх ношеных штанов, закрывавших сапоги почти до щиколотки, болталась кривая кавалерийская сабля модели, которая вышла из употребления еще в 1786 году. Козырек алого кивера – медвежий кольбак был привилегией офицеров – отбрасывал тень на широкий, горбатый нос, с которым ветеран походил на хищную птицу. У него была загорелая, изрезанная морщинами кожа и спокойные серые глаза. В уши гусара были продеты золотые колечки.

Фредерик прикинул, сколько лет могло быть ветерану: точно не меньше сорока. Едва ли сегодняшняя битва была первой в его жизни. Старый солдат был совершенно спокоен, сдержан в движениях, он взирал на нетерпеливую молодежь с отстраненностью человека, который отлично знает наперед, что будет дальше. Казалось, гусар совершенно не радовался новой встрече со славой; он куда больше походил на опытного наемника, для которого рисковать собственной шкурой – ремесло не лучше и не хуже всех остальных; он повидал немало подобных переделок и теперь с полным равнодушием ждет, когда придет время отправляться на битву.

Фредерик сравнил ленивое спокойствие ветерана с южной горячностью и невыносимой болтливостью Филиппо, с беззаветной решимостью, но не вполне оправданной верой де Бурмона. И с тревогой подумал, что, возможно, из них троих один только старый гусар и прав.

Трубач сыграл сбор для офицеров. Фредерик вскочил, оправляя доломан, а де Бурмон опрометью бросился к своей лошади. Филиппо и Жерар уже скакали навстречу майору Берре и ротмистру Домбровскому, бешеным галопом несшимся вниз по склону холма к ущелью.

Фредерик кое-как напялил кольбак, сунул ногу в стремя и вскочил в седло. Не дожидаясь офицерских приказов, унтеры сами строили рядовых в колонны. Небо совсем нахмурилось, вновь угрожая дождем.

– Вот оно, Фредерик! Наш черед!

Де Бурмон изо всех сил пытался умерить нервную пляску своего коня. Непроницаемый Берре ожидал других офицеров под орлиным штандартом, которым размахивал подпоручик Блондуа. Гусары окружили своего командира: серьезные лица, напряженные взгляды, медвежьи шапки, синие мундиры, расшитые золотом. Цвет императорской легкой кавалерии, офицеры Первого эскадрона Четвертого гусарского полка: ротмистр Домбровский, поручики Маньи, Филиппо и Жерар, подпоручики Лаффон, Блондуа, де Бурмон и сам Фредерик… Люди, которые совсем скоро поведут сотню гусар к славе или к гибели.

Берре холодно рассматривал подчиненных единственным глазом. Никогда еще Фредерик не видел командира таким решительным, таким суровым.

– В одном лье отсюда Восьмой легкий столкнулся с двумя испанскими пехотными батальонами. Наша пехота сдерживает неприятеля с большим трудом, и потому мы получили распоряжение атаковать и рассеять испанцев. Два эскадрона, включая наш, остаются в резерве, а Второму выпала честь вступить в сражение… Вопросы есть? Отлично… В таком случае мне остается лишь пожелать вам удачи. По местам, господа.

Фредерик задохнулся от разочарования. Неужели это все? А как же особые мужественные слова, призванные вдохновить воинов на битву за Императора? Не то чтобы юноша ждал от майора возвышенной патриотической речи, но ему всегда казалось, что перед боем командир должен напомнить солдатам о долге и разжечь в их сердцах жажду славы. А теперь Фредерику мстилось, что его обманули. Вместо слов, которые могли принести ему бессмертие, майор ограничился банальными распоряжениями: занять позиции там-то, делать то-то. Вот полковник Летак наверняка знал бы, что сказать своим гусарам, прежде чем вести их на поле битвы, откуда многим не суждено вернуться; жаль, что его целый день не было видно.