Текст книги "Итальянец"

От взрыва дрожат оконные стекла в доме. Арго, которая крепко спала на коврике, поднимает уши, встает и тревожно скулит. Елена кладет книгу рядом с лампой – этой ночью опять нет электричества – и вместе с собакой выходит на крыльцо. Подальше от берега, за мысом Мала, поднимается огненный гриб, окрашивает в красный черную воду и линию берега. В сиянии, осветившем бухту, в вышине, вырисовываются очертания отеля «Принц Альфонсо».

– Тихо, Арго, тихо. Иди ко мне. Успокойся.

Елена стоит неподвижно, завороженная зрелищем. Затем подходит к калитке. Мощные оранжево-черные вспышки гигантским беспорядочным фейерверком прорезают ночь; каждая рисует в небе дугу, прежде чем рассыпаться искрами в море, и похожа на огненный занавес, который открывает, а потом скрывает силуэт судна, так что кажется, будто оно вот-вот исчезнет совсем. Будто у него воспламенилось или взорвалось горючее.

Быть может, он как раз там, снова думает Елена. В море. Быть может, он это и сделал, а теперь торопится назад, или, может, погиб, или взят в плен. Любое предположение может оказаться верным, или ни одно, или же он сейчас в безопасности, в Альхесирасе, ждет вестей от своих товарищей, выполнивших поставленную задачу. Хотя может быть и так, рассуждает она, дрожа от страха, что он лежит без движения на берегу, как в тот раз. Несмотря на всю нелепость, эта мысль завладевает Еленой, и от волнения у нее пересыхают губы, а на глазах выступают слезы. Повинуясь порыву, она толкает калитку и идет в темноту, быстро и решительно шагает к берегу.

Она убеждается, что там никого нет, и немного успокаивается. Есть только отражение зарева на воде. Елена вдруг замирает: неожиданная и тревожная мысль парализует ее, постепенно приобретая определенность. Она удивляется сама себе, испытывая нечто похожее на угрызения совести. Смутное чувство вины. Что ты делаешь, Елена, думает она. Какого дьявола творится с твоей головой и с твоим сердцем?

Ей никогда не приходилось тревожиться за мужчину – так думает она в паническом ужасе. За одиннадцать месяцев замужества она привыкла ко всему: одинокие ожидания, серое море, смутно зловещий прибой, облака, несущие плохие предчувствия; она привыкла дрожать от холода, стоя на берегу под дождем, и ждать в одиночестве часами, днями и неделями, сидя в пустом доме. Пережив горькую потерю, она полагала, что все это позади: не будет больше душераздирающих долгих отлучек, не надо больше с беспокойством смотреть на барометр или коситься на него. Больше не будет ни тоски, ни тревоги, жизнь пойдет удобная, без эмоций. Ей довольно книг и душевного покоя. Она надеялась, а возможно, даже была уверена в том, что до конца дней ее ждет безмятежная жизнь.

Однако чувство явилось снова. Будто пробралось обманом. Похоже на предательство – и от этой мысли она вздрогнула. Уже не поймешь, что именно стало предательством. Она воспринимает жизнь с практической точки зрения, и ей неведомо, можно ли вообще предавать воспоминания, ощущения, события из прошлого. Она не склонна ни к меланхолии, ни к ностальгии, ни к поклонению призракам; у нее достаточно здравого смысла, чтобы при необходимости не давать чувствам расти. Ее воспитали сотни прочитанных книг: она сражалась под стенами Трои, бороздила моря вместе с десятью тысячами греков и побывала в пещере Циклопа. Она читала о подвигах героев, о жестокости тиранов, о размышлениях философов. Она знает, что такое риск, что за все надо платить свою цену и что существуют правила, но не может избавиться от чувства, будто ее предал кто-то близкий, свой, созданный из прошлого и предчувствий, из растерянности, от которой у нее переворачивается все внутри, когда она видит горящее в море судно. Там люди, под черной водой и темным небесным сводом, усыпанным звездами, они пришли издалека разрушать и убивать других людей, которые тоже умеют разрушать и убивать и которые их ищут.

Вот это и есть предательство, думает она удивленно, стоя на берегу в ночи, освещенной красным сиянием пожарища: страстно желать, чтобы один из этих пришлых мужчин остался в живых. Хотеть увидеть его снова. Никому не под силу сделать так, чтобы это произошло, ибо дорогами случая и загадочными механизмами жизни и смерти управляют жестокие и изобретательные боги. Ей остается только неподвижно стоять на берегу и смотреть на море; эта неподвижность, на вид безмятежная, скрывает жестокую борьбу между чувством и разумом – битва недолгая, и ее исход очевиден: фотография мужа, что улыбается из туманного прошлого, больше не вызывает никаких чувств. В эту минуту, этой ночью, перед горящим в бухте судном, погибший в Масалькивире моряк, которого Елена Арбуэс некогда любила, умер окончательно и навсегда.

5
Вызовы судьбы и роковое возмездие

Мы подходим к тому повороту повествования, где факты уступают место фантазии: чистое пространство, которое, несмотря на всю его важность для того, что случилось позднее, можно заполнить лишь предположениями. Среди них попадаются весьма противоречивые.

Как я уже указывал, в истории Елены Арбуэс, Тезео Ломбардо и отряда «Большая Медведица» были моменты, которых старший матрос Дженнаро Скуарчалупо не мог прояснить за три дня наших разговоров в неаполитанской траттории; точнее говоря, он выдал мне версию, отличавшуюся от той, что поведала мне позже Елена, когда я в последний раз приехал к ней в Венецию. Не прояснили ситуацию и дневники Гарри Кампелло, хотя некоторые его записи и оказались отчасти полезными. Короче, в этой части истории мне с трудом удавалось постичь истинные или очень личные причины того, что произошло потом. Понять, что именно подвигло Елену на ее дальнейшие шаги, так сильно повлиявшие на будущие события.

Ключевым моментом, уверял меня Скуарчалупо, был второй визит Ломбардо в книжный магазин. Если верить неаполитанцу, даже в первый раз его напарник появился в Ла-Линеа по приказу командира отряда, капитан-лейтенанта Маццантини. По версии Скуарчалупо, владелица книжного магазина «Цирцея» считалась тогда проблемой, потенциальным фактором риска для безопасного проведения операций. И потому следовало прозондировать почву, чтобы понимать, насколько ей можно доверять или не доверять.

– Он мог влюбиться, – говорю я.

– Кто, Тезео?

– Ну да.

Мы сидим на солнышке, в «Водолазе», у самых дверей; на нашем столике два стакана с вином и включенный магнитофон. Морщинистое лицо старого водолаза скептически кривится.

– Предполагать можно что угодно, – отвечает он. – Но это вряд ли. Мы тогда об этом не думали. По крайней мере, в начале их отношений.

Я настаиваю на своей гипотезе:

– Но ведь и герои тоже влюбляются, разве не так?

Скуарчалупо смотрит на меня, прикрыв веки, пытаясь понять, серьезно я говорю или нет.

– Не верится, чтобы Тезео, – говорит он немного погодя, – опытный и преданный боец, который играл со смертью, сдался на милость сентиментальных глупостей… Считать, что он сблизился с этой женщиной в романтическом порыве, значит не понимать его и не понимать нас.

– Его история не похожа на других, – замечаю я. – Первоначальный толчок – это когда его выбросило на берег… Думаю, с этого история и началась.

Он недоверчиво улыбается:

– Это она вам сказала?

– Я с ней об этом еще не говорил, – признаюсь я.

– Значит, надо поговорить, поскольку я знаю только то, что касается меня.

– Вполне разумно предполагать романтический сюжет, – не сдаюсь я.

Он молчит, но потом уступает мне, хотя и сквозь зубы:

– Он, без сомнения, был ей благодарен. И я не отрицаю, что постепенно все усложнилось.

Он отпивает вина и снова умолкает, задумавшись.

– Я, – говорит он наконец, – присутствовал при нескольких разговорах Тезео и капитан-лейтенанта Маццантини на «Ольтерре»… Эта женщина беспокоила нашего командира, как и всех. Даже сам Тезео не был в ней уверен, хотя и пытался делать вид, что не придает этому значения. Это было уязвимое место в нашей безопасности, и все могло полететь к чертям.

– Значит, он просто выполнял приказы? – не отступаю я.

– И когда виделся с ней в предыдущий раз, и потом, в ту ночь, когда мы потеряли Этторе Лонго, он их, конечно, выполнял… Речь не шла о том, чтобы ее подставить, ни в коем случае. Только о том, может ли она каким-то образом нам навредить.

– А если бы она и правда представляла для вас угрозу?

Он снова улыбается и смотрит по сторонам, вдруг вернувшись к конспиративной манере прошлых времен. От этой внезапной осмотрительности он даже молодеет.

– Разное могло быть.

– Что, например? – интересуюсь я.

– Например, можно было ее нейтрализовать.

– Вы имеете в виду…

– Да нет, ясное дело, нет. Тезео бы не позволил, да мы бы и сами так не поступили. Наша война – дело жестокое, но мы всегда оставались рыцарями. – Он пожимает плечами. – По крайней мере, некоторые из нас. И поверьте мне, куда больше, чем англичане. Те играли грязно. Они всегда были такими.

– А каким был ваш товарищ Тезео?.. Рыцарем?

– Да, во всем. Венецианец старой школы: редкая смесь цельности характера, простодушия и гордости. Хороший человек, это правда. Настоящий рыцарь, говорю же… Знаете, что он сделал, когда мы наконец настигли «Найроби», за несколько минут до того, как взорвалась мина?

Я теряюсь. «Найроби» – это был крейсер на вооружении британского флота, атакованный отрядом «Большая Медведица» в порту Гибралтара. Кое-что я об этом судне знал или думал, что знаю.

– Нет, – признаюсь я. – Не очень. Не все.

Он хитро глядит на меня и подносит стакан к губам.

– Со временем я вам расскажу. В подробностях.

Он снова берет стакан, отпивает, ставит на стол. Его невестка выходит на порог с мелом в руке, чтобы написать дневное меню на грифельной доске, и они вступают в бурную дискуссию на неаполитанском диалекте, из которого я понимаю едва ли несколько слов: что-то насчет томатов, которые надо добавить в спагетти с рыбой. Невестка удаляется в дурном расположении духа, а Скуарчалупо возвращается к рассказу.

– Поскольку мы подозревали, что эта женщина может быть для нас опасна, мы придумали, как за ней следить, – продолжает он. – Через итальянского консула и наше посольство в Мадриде мы вошли в контакт с испанскими властями, которые могли либо арестовать ее, либо вывезти… Необходимости в каких-то брутальных решениях не было.

Я спрашиваю, знали ли испанские власти о том, что происходит на «Ольтерре», и он отвечает: совсем не знали.

– Мы скрывали наши дела и от них тоже, – добавляет он. – Водили их за нос до самого конца… Дурачили, как последних лохов.

– Давайте вернемся к хозяйке книжного магазина, – прошу я. – Что же все-таки произошло?

– Значит, Тезео пришел повидаться с ней первый раз, потом второй. И потом еще не раз приходил. Может, тогда у него и появились чувства, а не только долг и патриотизм. В общем, все стало как-то по-другому… Даже я это понял, хотя он не очень-то был склонен раскрывать душу.

Скуарчалупо откидывается на спинку стула, и на его лице появляется странное выражение – что-то среднее между восторгом и одобрением. Почти уважение, кажется мне.

– И потом случилось то, что случилось, – сказал он.

– Что именно?

– А то, что она по собственной инициативе совершила поступок, удививший нас всех. – Старый водолаз снова прикрыл веки с довольным видом. – И это изменило ход вещей.

– Любовь ценится с давних времен, – замечает Пепе Альхараке.

– С Беккера?[21]21
  Густаво Адольфо Беккер (1836–1870) – крупнейший испанский писатель-романтик.


[Закрыть] – интересуется Назарет Кастехон, работающая в городской библиотеке.

– Гораздо раньше.

– Лопе де Вега испробовал это на себе, не так ли? – подсказывает доктор Сокас.

– Еще со времен Овидия: «Сам Юпитер с небес улыбается клятвам влюбленных»…[22]22
  Публий Овидий Назон. Наука любви, книга I, перев. М. Гаспарова.


[Закрыть] Уже тогда все с этим было ясно.

Елена усмехается. Вечер на исходе, и закатное солнце освещает старые занавеси «Англо-испанского кафе» и изразцы на стенах. За окном устало течет жизнь на улице Реаль, а на противоположном тротуаре официанты снуют между плетеными столиками и стульями, обслуживая посетителей Торговой палаты.

– Все не так, Пепе, – возражает Елена. – Давай без твоего обычного цинизма.

Но тот, к кому она обращается, настаивает, слегка приподняв рюмку с анисовкой, смешанной с коньяком:

– Наивные старые времена, дорогая Елена. Любовь в классическом понимании – это иллюзия.

– Судишь по личному опыту?

– Просто говорю.

Доктор Сокас театрально указывает концом дымящейся сигары на левый лацкан, на уровне сердца.

– Я совершенно с вами не согласен, мой дорогой друг. Чувство и поныне остается могучей силой.

– Причем позитивной, – вставляет Назарет Кастехон.

Доктор взглядом благодарит ее за поддержку. Библиотекарша – близорукая, весьма начитанная и чрезвычайно романтическая старая дева. Она очень худая, носит очки в стальной оправе, а густые волосы сероватого оттенка острижены так коротко, что она смахивает на монашенку-расстригу.

– Это нас возвышает, одухотворяет…

Она умолкает на секунду, подыскивая слова.

– Мы принимаем за любовь разные вещи, ею не являющиеся, – возражает Альхараке. – Секс, например.

Сокас укоризненно смотрит на архивариуса и в отчаянии указывает на двух женщин:

– Ради бога, дружище. Здесь дамы все-таки.

– Уже давно никто в здравом уме так не влюбляется, – настаивает собеседник, не принимая возражений. – Похищения и всякое такое. Все это вышло из моды, как немое кино.

– Хочешь сказать, любовь – чувство несовременное? – любопытствует Елена.

– Именно.

– Какая бессмыслица, – возражает Сокас.

– Ничего не бессмыслица, – упорствует Альхараке. – В век технологии, сюрреалистической механизации и бесчеловечной массовой резни невозможно по-настоящему влюбиться.

– Что значит для тебя «по-настоящему»?

– Ну, так. Как в старину.

– Ты считаешь?

– Я уверен. Человечество утратило необходимую нравственную чистоту.

– Чтобы любить, необходима нравственная чистота? – спрашивает Назарет.

– Для того чтобы верить в искреннюю любовь – без сомнения… То, что мы сегодня называем любовью, – не более чем ярлык, который мы наклеиваем на собственное тщеславие, чтобы подороже продать некий товар сомнительного содержания.

– Изобретение капитализма, – в шутку подсказывает Елена.

– В каком-то смысле.

– Но, возможно, так было всегда.

– Наверняка. Однако раньше, по крайней мере, отдавали должное сладкому обману. Достаточно было появиться какому-нибудь поэту, и тебя уже тянуло в цветущий сад… Сегодня у всех глаза слишком широко открыты. Взрывы бомб открыли нам глаза.

– А я думаю, романтическая любовь и сейчас может быть спасительной соломинкой, – замечает Назарет. – Утешением и убежищем, необходимым как никогда в наше трудное время.

Альхараке шутя соглашается:

– Я готов принять любовь как убежище или как иллюзию. Укрытие, как принять болеутоляющее, если я тебя понял как надо… Но ты права.

– В чем?

– Слово «любовь», как мы его употребляем, означает всего лишь практический ресурс: человечество изобрело его, чтобы прикрыть сладострастие, эгоизм, борьбу за территорию и сохранение вида.

– Какая проза, – раздраженно вставляет Сокас. – Ты отрицаешь любовь, которая оставляет в человеке след?

– Да… Разве что в макияже у женщин и на воротничке рубашки у мужчин.

– Ну до чего ты любишь изображать циника, – с упреком говорит Назарет.

Архивариус довольно смеется и опустошает рюмку.

– Значит, для тебя любовь – всего лишь обман, так? – настаивает библиотекарша. – Эгоизм и притворство.

– Социальный трофей и предмет удовлетворения. Греческие эроты и римские купидоны… В общем, влечение. Комбинация химических элементов, которая производит эффект, только пока длится и не наступает пресыщение. Тогда мы думаем, что былая любовь умерла, и верим, что придет другая.

Назарет и Сокас смотрят на Елену, им обоим не по себе. Надо всеми снова витает призрак Масалькивира, но Елена невозмутима.

– Или больше никого, – мягко дополняет она.

– Значит, вы все отрицаете вечную любовь? – спрашивает Назарет.

Альхараке разводит руками – мол, для него ответ очевиден.

– Любовь как сердце, пронзенное стрелой, – это просто шутка. Изобретение романтиков. Которое давно устарело.

– Бывает, что любовь длится долго, Пепе.

– Если речь идет о чувствах и в такой ситуации, как ты говоришь, тогда нужны другие слова: дружба, привязанность, душевный покой, привычка… Но страстная любовь на всю жизнь, под звон колоколов и пение птичек, толкающая на жертвенное самоотречение, – сегодня это годится только для поэтов и писателей, которых продают в киосках на железнодорожных станциях.

– Вполне достойное место, – протестует Сокас, задетый за живое. – Станционные киоски – маленькие храмы народной культуры путешествий.

– Хотите сказать, в наше время нет места героической любви? – не отстает Назарет. – Нет места для тревожного ожидания, пьянящих объятий, тоски в разлуке?

Она говорит так, словно хочет сохранить хотя бы крупицу надежды; однако архивариус непоколебим.

– Ничего такого, – безжалостно отвечает он. – Мадам Бовари, Анна Каренина, Анита Осорес[23]23
  Анита Осорес – героиня романа «Правительница» (La Regenta, также в рус. перев. «Председательша», 1884) испанского писателя-реалиста Кларина (Леопольдо Алас-и-Уренья).


[Закрыть] – ото всех несет нафталином. Героини прошлого сегодня похожи на несчастных идиоток… Не говоря уже о юном Вертере и компании.

Назарет не выглядит побежденной. Возможно, жизнь старой девы воспитала в ней иммунитет к унынию: мечты, посыпанные пеплом, все еще живы и сохраняются благодаря одиночеству и чтению, словно засушенные лепестки среди книжных страниц.

– И в наше время есть сотни известных случаев почти героической любви, – живо возражает она. – Альфонсо Двенадцатый и Мерседес, Виктория и Альберт, принц Эдуард и Уоллис Симпсон…[24]24
  Имеются в виду король Испании Альфонсо XII Умиротворитель (1857–1885) и его первая супруга Мария де лас Мерседес Орлеанская (1860–1878), скончавшаяся спустя полгода после их свадьбы, отчего король едва не наложил на себя руки; английская королева Виктория (1819–1901) и ее супруг, рано скончавшийся принц Альберт (1819–1861), по которому она очень долго горевала; а также британский король Эдуард VIII (1894–1972), в 1936 году отрекшийся от престола ради брака с разведенной американкой Уоллис Симпсон (1896–1986).


[Закрыть]

Альхараке насмешливо улыбается:

– Гонсалес и Биасс, Хоселито и Бельмонте, Кинтеро, Леон и Кирога[25]25
  Мануэль Мария Гонсалес Анхель и Роберт Блейк Биасс – основатели испанской фирмы Gonzalez Byass по производству хересов (1835); Хоселито (Хосе Гомес Ортега, 1895–1920) и Хуан Бельмонте Гарсиа (1892–1962) – знаменитые испанские матадоры, пожизненные соперники; испанский автор песен и драматург Антонио Кинтеро Рамирес (1895–1977), испанский поэт Рафаэль де Леон (1908–1982) и испанский композитор Мануэль Кирога (1899–1988) – сооснователи популярного испанского музыкального трио Quintero, León and Quiroga.


[Закрыть]…

– Прекрати, прошу тебя. Ты и правда невыносим.

Альхараке смотрит на Елену пристально и с вызовом:

– А ты что думаешь?

Елена не торопится с ответом. Все, что она слышит, вызывает у нее живой отклик. Она сравнивает свои ощущения – те, что были в прошлом, с теми, которые есть сейчас.

– Бывает любовь, похожая на приключение, – наконец говорит она.

– Приключение? – удивляется Альхараке. – Любопытно.

– Мы ждем развития этой мысли, – вмешивается Сокас заинтересованно. – Я полагаю, ты имеешь в виду приключение не как интрижку, да?.. Не как легкомысленный эпизод.

Она задумывается. Прежде она никогда не ставила вопрос так, и сейчас ответ медленно складывается в ее сознании. Почти что слышно, как она подгоняет друг к другу детали. В легкой растерянности она обводит собеседников взглядом. Произнести это вслух не так-то просто.

– Бывают случаи, – осторожно пытается объяснить она, – когда мы ищем человека, которого можно полюбить, а бывает, мы встречаем его, хотя совсем и не искали…

Она умолкает, пытаясь привести мысли в порядок. И обдумать то, что начинает открывать в себе. Остальные сосредоточенно ждут.

– И? – не выдерживает Назарет.

– И когда такой человек появляется, возможно, мы любим в нем себя.

Библиотекарша не скрывает разочарования:

– Ты про эгоистичную любовь, вот оно что. Какая банальность. Получается, что Пепе прав.

– Нет… Я говорю о чем-то более сильном. Более сложном. Мы влюбляемся в образ любви, который у нас в голове, проецируя на него прочитанные книги, увиденные фильмы. А также наши мечты, желания, печали и радости…

Она снова умолкает. В гаснущих лучах закатного солнца ее лицо кажется суровым. Как все запутано, думает она, вздрагивая. И так прозрачно-ясно.

– Любые вызовы судьбы, – договаривает она. – И роковое возмездие.

Ни одна машина не проехала по дороге с тех пор, как Елена вышла из города, и ничто не нарушает тишину уходящего дня. Елена шагает рядом со своим велосипедом, вдыхая солоноватый воздух, который пахнет засохшими свалявшимися водорослями, объедками пищи и грязным песком. Сумерки накрывают красноватый полумесяц бухты, в котором отражается небо. Ни зыби на море, ни ветерка: близкая вода с пятнами нефти совершенно спокойна. На фоне закатного солнца видно, как последние чайки планируют среди кораблей, стоящих на якоре, носами в разные стороны. Покрытый смолой пеликан погибает на берегу, бьет крыльями в агонии.

Перейдя через мост рядом с отелем «Принц Альфонсо», там, где дорога сворачивает от пляжа, а по бокам растут только кактусы и тростник, Елена видит то, что осталось от корабля, взорванного позапрошлой ночью: фрагмент носовой части и остов, почерневший от пожара, торчат из воды в трехстах метрах от берега. Чуть подальше, покружив неподалеку от зловещего судна, словно желая убедиться в его кончине, британский патрульный катер удаляется в сторону Пеньона, и тот становится то огненно-красным, то серым, в зависимости от того, как последние лучи света уходящего дня попадают на гребень скалы.

Елена неторопливо идет, толкая велосипед. Она смотрит на пейзаж, но продолжает думать о том, что оставила позади. Заперев дверь книжного магазина, она не пошла, как обычно, по дороге к морю, но свернула на площадь, которая теперь называлась именем Генералиссимуса Франко, и потом направилась по Гибралтарской улице – отдать книги одному заказчику, учителю вечерней школы, прикованному к постели по причине пневмонии. Немногие порядочные женщины ходят в одиночку по этой разбитой дороге, где полно ям и играют оборванные дети, и уж точно ни одна не пойдет сюда в поздний час, когда открываются кабаре и ночные бары; тогда гарнизон колонии проходит через решетку в поисках алкоголя и женщин, с тех пор как высокоморальная супруга губернатора приказала прикрыть все бордели на английской стороне. Если подумать, голод и нищета Испании, прозябавшей в бедности после Гражданской войны, упрощали эти поиски. Повернув, Елена наткнулась на группу английских солдат и матросов, одетых как крестьяне и зверски пьяных; те стали отпускать непристойности в ее адрес, поскольку, несмотря на Дюнкерк, Крит и Сингапур, все еще считали себя крутыми парнями: ничтожества, убежденные в том, что по эту сторону границы все можно купить за горсть фунтов стерлингов, будь то бутылка, женщина или жизнь. Отойдя подальше, она услышала, как немытый чистильщик сапог, сидевший на углу улицы, спокойно и лаконично оценил эту сцену, между тем пряча в карман жалкие монеты, полученные за свои услуги:

– Проклятыесукиныдети.

Дальше по дороге ей попадаются двое гвардейцев: зеленая форма, на плече ружье, треуголки обшиты холстиной, чтобы лак не отражал свет. Может, те же самые, что были на берегу. Они шагают, каждый по своему краю дороги, здороваются с Еленой и идут дальше. У входа на военную базу она останавливается у харчевни Антона Шестопала, прислоняет велосипед к крыльцу и, войдя, оказывается среди многоголосого шума и табачного дыма. Как обычно в этот час, военные из соседних казарм пьют и режутся в домино, а кое-кто из рыбаков играет в карты на разрешение забросить сети сегодня вечером. Кроме жены хозяина, других женщин здесь нет, но владелицу книжного магазина в Ла-Линеа знают, и никто не удивляется ее приходу. Она покупает четверть ковриги хлеба и литр вина, болтает с Антоном, который готовит для нее фрикадельки из тунца и складывает их в судок, потом выпивает рюмку мансанильи[26]26
  Мансанилья – сорт белого крепленого вина.


[Закрыть] «Санлукар» и выкуривает сигарету на крыльце; затем кладет покупки в корзину на руле, садится на велосипед и едет полкилометра до своего дома.

Прислонившись к стене здания британской таможни, расслабив узел галстука, сдвинув шляпу на затылок и сунув руки в карманы, Гарри Кампелло обозревает длинную вереницу испанских рабочих, которые возвращаются в Ла-Линеа. Закатное солнце отбрасывает тени на полосу серого асфальта: их много, тех, что приходят рано утром и возвращаются вечером, поскольку ночевать на территории колонии им запрещено. Большинство идут пешком, потому что в Испании, истощенной Гражданской войной и послевоенным временем, велосипед – роскошь, доступная немногим. Счастливые обладатели таковых передвигаются с легкостью, а кроме того, часто используют велосипед для перевозки разрешенной контрабанды – табака и разных мелочей; охранники, которые служат по другую сторону, тоже имеют с этого свою выгоду и пропускают их без особых трудностей. Испанцы ходят через площадку аэродрома. Документы у них проверяют по утрам, на входе; вечером останавливают, только если заметят что-то подозрительное или кто-то попытается пронести что-нибудь необычное. Так что гибралтарские таможенники не слишком придираются, как и капрал с двумя солдатами из четвертого батальона «Черной стражи» – одного из подразделений, охраняющих Пеньон; на солдатах шорты цвета хаки, береты из шотландки, на плече – пистолет-пулемет Томпсона.

Однако Кампелло не расслабляется. Он знает, что эти смуглолицые люди скромного вида, которые весело шутят и болтают, потому что возвращаются домой, таят в себе предательство и угрозу. Что нацистские и фашистские агенты, шпионы и саботажники переходят границу, растворившись среди всех этих людей, и потом возвращаются на другую сторону, раздобыв информацию, угрожающую безопасности колонии и роли Гибралтара в коммуникационной цепи, которая действует благодаря военным усилиям Британии и связывает Атлантику с Египтом и восточными берегами Средиземного моря через промежуточное звено на Мальте.

Иногда, если позволяет текущая работа, комиссар Гибралтарского отдела службы безопасности торчит – как, например, сейчас – на пограничном пункте утром или вечером с единственной целью: он оглядывает лица проходящих людей и следит, как они себя ведут; одни не вызывают подозрений, других он тут же забывает, а кое-кого старается запомнить. И при необходимости, не вызывая подозрений, таможенники тихонько подтвердят ему личность интересующего его лица: где тот работает, какие у него привычки. Бросать сети наугад – обычное занятие комиссара, и, если приложить терпение и мозги, это, вероятно, поможет ему составить из кусочков целостную картину или, наоборот, выбросить их вовсе. Эта часть его работы опирается главным образом на инстинкт.

Ассан Писарро, рыжий помощник комиссара, тоже подпирает стену. Пиджак перекинут через плечо, веснушчатое лицо вспотело. Ассан молча стоит рядом с начальником. Оба смотрят на одного удаляющегося испанца: человек среднего роста, в светлом помятом костюме и холщовой панаме, который в этот момент минует таможенников и переходит границу.

– Есть новости? – спрашивает Кампелло.

Ассан вынимает из кармана носовой платок и вытирает лоб.

– Никаких. На выходе из порта он купил бутылку воды «Королева Анна» в лавке Хорхе Руссо, поговорил с каким-то своим знакомым перед Почтамтом и пришел сюда. Я не заметил ничего подозрительного.

– А что за знакомый?

– Служащий Королевской страховой компании. – Ассан достает листок бумаги и сверяется с записями. – Некто Питалуга.

Кампелло напрягает память.

– А ведь я его знаю, так?.. Мы его проверяли.

– И правда, шеф. Он в списке проверенных.

– На Почтамт заходил?

– Нет.

Они умолкают, продолжая рассматривать людей. Женщины тоже есть, но мало; почти все работают поварихами, уборщицами или прислугой в колонии. Мужчины обычно устраиваются работать в порту или в торговле.

– Есть еще кое-какие сведения с верфи, – замечает Ассан.

Кампелло смотрит на ограду, за которой исчез человек в светлом костюме.

– И что там?

– Работает хорошо, исполнительный и не замечен ни в чем предосудительном.

– Так, может, он чист?

– Ну вроде так, комиссар.

– Да не зови ты меня на улице комиссаром, чтоб тебя…

– Похоже, что да, шеф. И в самом деле чист… За две недели мы его ни разу не ущучили.

Кампелло задумчиво качает головой:

– Что ж, такое бывает.

– Так что, не трогать его?

– Не совсем – никогда не знаешь, как оно обернется. Положи бумаги в синюю папку, периодически будем их просматривать… Парень с Мейн-стрит тоже казался вполне невинным, а теперь он где?.. В Мавританском замке ждет суда и виселицы.

Они всё наблюдают за проходящими мимо испанцами. Иногда в глаза бросается знакомое лицо: человек, за которым Кампелло следил или планировал последить. Он знает: англичане для этого недостаточно тонкий народ. Они упрямы и примитивны, как по части подозрений, так и по методу сбора доказательств. Они не разбираются в местной психологии, а он, кого надо, чует за милю. Со всей их развернутой системой военной и гражданской безопасности любой гибралтарец им сто очков вперед даст в деле перемещения людей туда и обратно. У самого Кампелло имеется разветвленная сеть коллаборантов среди контрабандистов по ту и эту сторону решетки, и он собирает информацию со всех себе во благо. Никто из этих высокомерных англичан на такое не способен.

– Нападение вроде того, что позавчера ночью было, готовилось заранее, – отмечает Ассан. – Те водолазы шли к конкретному объекту, точно зная, чего им надо. И хотя мертвые не говорят – как ни прислушивайся, все равно ничего не услышишь, – тот, которого мы выловили, шел во внутреннюю акваторию порта. Они знали, какие корабли там стоят, и явились за ними.

Со стороны аэродрома доносится предупреждающий вой сирены, и через мгновение слышится гул моторов. Приземляется транспортный самолет. Приземление неточное, самолет выезжает за пределы короткой взлетной полосы, более широкую полосу в испанских территориальных водах еще не достроили. Сейчас не время для соблюдения дипломатических правил.

– Там наверняка есть люди, за которыми надлежит следить, в этом нет никакого сомнения, – говорит Кампелло, когда гул моторов стихает. – И если этот тип, который только что перешел на другую сторону, не один из них, значит будет другой.

Ассан кивает и вытирает гной со здорового глаза.

– Из портовых у нас трое подозреваемых. Если на этом мы ставим крест…

– Я не говорю, что ставим крест. Просто мы его пока отложим.

– Ладно, но иначе было бы четверо: трое из красного списка и один из синего. И все у нас на мушке. Ни один из них отлить не сможет без того, чтобы мы не услыхали его струю. Если кто-то попал под подозрение, рано или поздно он попадется весь.

– Этого мало… Надо, чтоб они попадались еще до того, как успеют натворить дел.

Подчиненный снова вытирает пот со лба.

– Это правда, что они похоронили итальянского водолаза в море?

– Со всеми почестями, – подтверждает Кампелло.

– Любят эти англичане спектакли устраивать, комиссар. Я хотел сказать, шеф.

– Да уж, они такие.

– Им это и правда нравится, да?.. Самые отъявленные козлы, каких только создал Господь, а уж как важничают.

– Так они сохраняют империю, Ассан. Применяя лицемерие, разные свинства и твердую руку.

– Это правда. Если бы не сеньор Черчилль, вся их империя полетела бы к чертям. Вовремя он появился, и мы, как говорится, с пустыми руками не ушли.

Кампелло не без сарказма вспоминает похороны итальянского водолаза. Это было сегодня утром, и Тодд, у которого, несомненно, есть склонность к театральности, пригласил его и Моксона наблюдать за этим зрелищем с мола: моторка с двумя матросами в форме, Тодд в форменной фуражке и с нашивками на плечах, мертвое тело с привязанным к ногам балластом и итальянский флаг, который черт его знает где откопали. Лодка отошла от берега, и на глубине они опустили тело в воду под пронзительную барабанную дробь, потом положили на воду венок, причем Тодд стоял по стойке смирно, держа руку под козырек. Честь, оказанная врагу, и все такое. Волынки не звучали по той простой причине, что волынок не нашлось. Душещипательно до тошноты.