Текст книги "Дружественный огонь"

Яари был неподдельно удивлен, наблюдая, как маленький мальчик принялся за дело. Как опытный каменщик, он обрабатывал один слой мороженого за другим. Не готовил ли он себя с юных лет к строительной профессии? Деду он всегда напоминал кого-то – но кого? Вопрос требовал ясного ответа. С каждым прошедшим днем Нета все более походила на мать, но на кого будет походить ее брат? Ни телосложение, ни цвет глаз, ни что другое не позволяло сделать какие-либо предположения. Время от времени Моран шутил, что из-за ужасающих криков, которые испускала Эфрат во время родов, они не заметили, что обожаемый всеми новорожденный был подменен плохой повитухой на будущего маленького бандита.

На подобные, пусть даже высказанные в виде шутки, заявления всегда с присущей ей в подобных вопросах энергией, возражала Даниэла. Бандит? Разбойник? Плохой мальчишка? Да как у тебя язык поворачивается сказать такое – даже в шутку? Шумный? Слишком? Да это энергия, это жизнь бьет в нем ключом. Замечательный парнишка. Полон воображения… весь в движении, словно водоворот… потому-то он и боится засыпать один в своей кровати. Просто он все время одержим какими-то идеями, все время чем-то занят, что-то придумывает… что-то свое, оригинальное. Он – мыслитель: так и запомните. И о другом подумайте – в подготовительной школе все его любят. Обожают. Да, он – заводила. Но таким и должен быть лидер!

Лишь после того, как ложечка будущего мыслителя в который раз процарапала по дну пустой креманки, в кафе вплыла бабушка Яэль, привлекая всеобщее внимание великолепной лисьей шубой (возможно, в свое время это был волк). Щеки ее пылали от холода, а в каждой руке она несла по леденцу.

Дети бросились к ней навстречу с откровенной радостью и буквально к ней прилипли, испытывая чувство облегчения – она освободила их от надзора странного дедушки, задававшего глупые вопросы.

– А где твой зуб? – требовательно спросил Нади.

Похоже, бабушка Яэль уже рассказала внукам о зубной боли и пообещала показать им зуб, как только это станет возможным.

– Этот ребенок – просто прелесть, – сказала она, целуя мальчика в затылок. – Он помнит буквально все.

И она быстрым движением достала из сумочки носовой платок, в котором оказался огромный зуб мудрости с торчащими маленькими корешками. Все это было рассмотрено с почтительным вниманием. Нета, впрочем, не скрывала отвращения:

– Фу, гадость, – сказала она.

Маленький Нади, однако, был другого мнения. По крайней мере, никакого испуга перед вырванным бабушкиным зубом он не обнаружил; более того – потрогал его пальчиком, правда, очень осторожно.

– Если я его трогаю – ему больно?

Бабушка Яэль относилась к разряду несгибаемых женщин. Такое заключение сделала в свое время Даниэла, когда Яэль, неукротимая собирательница сплетен любого уровня, облегчила жизнь Даниэлы, установив непрерывную, с использованием телефона, связь с ней, хотя Яари и призывал жену к большей сдержанности. Яэль была непредсказуема. Так, в самую последнюю минуту, никого не предупредив заранее, она пригласила на празднование бракосочетания Эфрат и Морана (мероприятие финансировал, между прочим, Яари) на пятьдесят человек больше, чем было оговорено, и только благорасположение руководителей фирмы, отвечавшей за кейтеринг, не позволило большинству гостей вернуться со свадьбы голодными. Она была в высшей степени эмоциональной дамой, пусть даже всегда счастливой и жизнерадостной (не потому ли?). Даже ее собственный экс-муж, человек ожесточенный и циничный, танцевал с ней – и только с ней – до самого утра, разбивая тем самым сердце своей молодой спутнице.

Яари поднялся с места и надел пиджак.

– Ну вот, – возвестил он, – наконец-то ваш дедушка уходит… – и в ту же минуту вспомнил, что школьный учитель попросил его рассказать родителям мальчика о его, увы, успешной и далеко не первой попытке лишить остальных детей послеполуденного сна.

– Ой, – воскликнула бабушка Яэль, всплеснув руками то ли в притворном, то ли в искреннем испуге. – Что же это было, золотой мой! Ты опять, наверное, дома не мог уснуть, зажег повсюду свет и устроил своему отцу «белую ночь»?

– Черную, – поправил ее малыш. – Утром папа сказал: «Это была самая черная ночь в моей жизни. И устроил ее Нади…»

16

Черная бархатная ночь мягко накрыла другую бабушку на краю базальтового каньона. Над ее головой незнакомые африканские звезды, вращаясь, превращали знакомый ей с детства млечный путь в полноводную стремнину света, уходящую в глубину вселенной. Где-то внизу, у подножья холма, бессонный генератор разбивал хрустальную тишину наступившей ночи, обеспечивая взамен надежную связь между отдельными палатками и остальным миром.

На огороженной каменными блоками площадке из-под огромных котлов с мясом и овощами то и дело вырывались языки пламени – там доваривался ужин, и, судя по аромату, стоило дождаться, пока он будет готов.

Руководитель группы танзанийских землекопов, Салоха Абу, пригласил гостью к столу, где повара уже накладывали огромные порции.

– Расспроси их о раскопках, – прошептал Ирми на ухо Даниэле. – Прояви интерес к их работе, и ты не пожалеешь. Им, так же как и всем нам, важно внимание и доброе слово.

Даниэла кивнула.

– С твоим замечательным английским будет нетрудно достичь взаимопонимания, ты поймешь все антропологические термины и объяснения, в которых я не разбираюсь. Может, потому что я постепенно теряю слух.

– Теряешь слух – или не можешь сосредоточиться?

– Ну, возможно, и то, и другое. Из-за неспособности к концентрации… равно как и любой другой одинокий человек.

– Не беспокойся. Я проявлю огромный интерес, – сказала гостья; в глазах ее, отражаясь, вспыхивали огни пламени. – И вовсе не в качестве демонстрации вежливости или причуды, и даже не из-за профессиональной привычки. Не забывай, что я до кончиков пальцев и прежде всего учитель, а учитель всегда найдет подход к сердцам учеников, особенно молодых.

Они уселись вместе с землекопами за столами, составленными квадратом, в центре которого, огороженное камнями, билось синее пламя, издавая при этом звуки, какие производит курица, высиживающая яйца. Аромат свежеприготовленной еды на тарелке Даниэлы вызывал у нее волчий аппетит – ведь пока что она не съела ничего, кроме сэндвичей, приготовленных ей в дорогу Сиджиин Куанг, – но когда это было! Однако она не торопилась брать в руки вилку и нож, сперва попросив ученых объяснить ей суть того, чем они занимаются.

Танзаниец доверил доктору Роберто Саболеда Кукириза, археологу из Уганды, рассказать необычной белой женщине суть их проекта.

Доктор Кукириза оказался привлекательным мужчиной не старше тридцати пяти лет. Учеба в Лондоне отполировала его английский, который он освоил еще ребенком, и он с энтузиазмом принялся объяснять свою работу, попутно давая толкование всем, даже самым мелким, деталям производимых изыскательской группой работ. Он отставил тарелку с ужином и поспешил принести складную деревянную панель, к которой была прикреплена многоцветная карта Африки, обозначающая наличие антропологически значимых мест, как уже находящихся в разработке, так и обладающих возможным потенциалом.

Карта эта тут же была развернута перед гостьей так, чтобы свет очага позволял разглядеть мельчайшие детали, затем он повернулся к женщине, которая, как минимум, была на два десятка лет старше него и сказал: «Я готов объяснить вам, мадам, все, что поддается объяснению, но с одним условием – я сделаю это не раньше, чем вы закончите свой ужин».

Научной составляющей лекции предшествовало политическое предисловие, звучавшее как полноценный пролог: профессор Кукириза начал с осуждения все возрастающих жестокостей, происходящих в Африке, которые при полном равнодушии ведущих стран мира наносят такой ущерб ее репутации, лишая тем самым миллионы людей надежды на лучшее будущее. Острый недостаток продовольствия, вечная угроза голода, болезни, в том числе и малоизученные, но более всего жестокие конфликты и этнические войны приводят к ощущению безнадежности и отчаяния. Конечно, никто, взыскующий правды, не станет отрицать, что во времена колониальной зависимости уровень голода, болезней и убийств на континенте был, несмотря на всю горечь подобного признания, ниже, чем после обретения независимости. Хуже всего то, что пренебрежительное отношение к Африке со стороны первого, второго и даже третьего мира, как к чему-то последнего сорта, было усвоено и утвердилось в глубине самосознания и в самой душе африканцев, депрессия грозила лишить их свойственной им радости жизни. Вот почему эта группа ученых решила преодолеть границы племенного и национального соперничества и попытаться поднять статус Африки в глазах настоящих, независимых исследователей. Без помощи суперсовременных великолепных лабораторий и сверхсложной техники, за счет самых простых, но, главное, недорогих инструментов и орудий, они принялись раскапывать и зондировать землю в поисках источника всей человеческой цивилизации, устанавливая эволюционную связь между шимпанзе и Homo sapiens, чтобы вернуть Африке ее место на карте мира в качестве колыбели человечества.

Никто не спорит – предки современных людей, доисторические гуманоиды, найдены были в различное время в самых различных местах планеты, но существует общепризнанный консенсус научного сообщества: современный человек по преимуществу произошел от больших африканских человекообразных обезьян. Случилось это, когда шимпанзе выделились в так называемых Australopithecus afarensis, которых дальнейшая эволюция, через многочисленные остановки, мутации и наследование случайно приобретенных и переданных привычек от одного поколения к другому, привела к современному «человеку разумному»…

Антрополог из Уганды был красноречив – не в последнюю очередь под воздействием устремленного на него взгляда элегантной белой женщины, которую трудно было вот так просто взять и вернуть к большим африканским человекообразным обезьянам. На его тарелке, равно как и на тарелке гостьи, остывала, еще пятнадцать минут назад обжигающе-горячая, пища. Антрополог из Уганды, вызывая зависть коллег, все глубже погружался в историю и предысторию, приближаясь к началу времен, тактично задевая некоторые положения теории Большого взрыва. На многих тарелках уже почти ничего не было, и представитель Танзании предложил Даниэле подогреть ее ужин прямо на камнях. Ему понадобилось употребить весь свой научный и, скажем прямо, человеческий и административный авторитет, чтобы угандиец остановился.

– На первое время сказанного достаточно, – вежливо воспользовался танзаниец секундной паузой в речи ученого коллеги из Уганды. – Если, – воззвал он к начавшему уже позевывать, а то и подремывать научному сообществу, – если, друзья, мы хотим, чтобы очаровательная наша гостья запомнила не только окаменелые кости наших предков, которые мы в любую минуту и с радостью готовы ей показать, но и всю нашу встречу, я от вашего имени приглашаю ее посетить нас еще раз. В любое время. А сейчас мы должны с грустью отпустить ее и пожелать ей доброй ночи и крепкого безмятежного сна.

Возражений не последовало. Остывшая пища уже была счищена с тарелок и нашла свое место в большом баке для отходов. И Даниэле волей-неволей осталось решить последний вопрос: каким – крепким или безмятежным (и где именно среди десятков здоровых и молодых африканцев) – будет ее сон. Вопрос ее элегантно скрывал в себе другой:

– Вот здесь, – сказала Даниэла, – я вижу замечательный отряд передового научного сообщества. Я поражена и тронута тем, что увидела и услышала. Но есть нечто – и на это нечто нет ответа: почему среди ваших коллег я не увидела ни одной женщины? Почему их нет среди вас?

И услышала едва ли не хором прозвучавший ответ:

– Они есть! Они есть среди нас! Она здесь, неподалеку.

– Она тоже ученый или…

– Она блестящий ученый, – уверил Даниэлу проснувшийся мужской хор. – Настоящая звезда. Палеонтолог из Аравии. Пойдем и встретимся с ней.

И они повели ее к палатке, служившей изолятором, в которой Сиджиин Куанг сидела возле раскладушки, на которой лежала худая девушка. Ее представили Даниэле как Зохруаль-Укби, арабку из Северной Африки. Она улыбнулась, преодолевая боль, внезапно нагрянувшим посетителям и протянула Даниэле горячую от лихорадки руку.

17

Офис был темен и заперт на ключ. Открыв дверь, он не увидел ничего – лишь густой аромат трубочного табака все еще плавал в воздухе, заполняя опустевший холл. Он зажег свет – везде и повсюду, – но обнаружил лишь то, что ни один из служащих и не подумал вернуться к работе после перерыва.

Это уже что-то новенькое, – проворчал Яари про себя, но тут же вспомнил о давно минувших днях и о своем эксперименте с обращением к социальному сознанию работников. Похоже, на этом участке фронта все осталось без перемен. Подумав, он решил более не углубляться в такие бездны, как совесть наемного сотрудника, вынужденного делать выбор между личной свободой и потерями производственного процесса, – пусть каждый сам угадает, кто в таком выборе окажется победителем. Яари достал мобильник в надежде получить сообщение, которое могло бы порадовать его известиями о состоянии дел у жены или сына. Но сын… у него сразу же отобрали мобильник, а разговор с Дар-эс-Саламом должен был состояться только завтра.

Офис, как уже упоминалось, был расположен в тихом правительственном здании в самом центре Тель-Авива. Сейчас все уличные фонари были включены, и приятный безветренный вечер наполняла громкая безостановочная болтовня прохожих, проникавшая сквозь окна. Это был вечер Хануки – праздника, который с детства любили все. Будь Даниэла здесь, они сходили бы в кино в одном из гигантских супермаркетов или были бы приглашены в гости к кому-нибудь из друзей. На мгновение у него мелькнула мысль позвонить отцу, но он решил все-таки этого не делать – у обоих разговор занял бы слишком много времени. Да и обслуживавших старика филиппинцев незачем было выдергивать лишний раз из привычной среды – они и так были связаны по рукам и ногам своими обязанностями.

Будь рядом с ним сын, ему было бы намного легче переносить отсутствие жены. Он выключил в офисе свет и уже взялся за ключи от входной двери, когда требовательная мелодия находившегося в кармане мобильника напомнила ему, что жизнь на земле еще продолжается. Это был зов, на который нельзя было не отозваться. И Яари откликнулся, хотя из-за полной темноты не сумел сразу определить номер входящего звонка. Разумеется, первое, что пришло ему в голову – это сын, не находящий себе места на базе. Моран…

Но это был не Моран. Это была старая леди из Иерусалима, доктор Беннет, чей голос воззвал к нему из темноты. В конце концов, она поймала его и не отпускала до тех пор, пока он не сдался, сказав ей то, что она так жаждала узнать. А хотела она лишь одного – каким образом может она поговорить с самим мистером Яари, который устанавливал в ее квартире лифт и гарантировал лично, что лифт этот проработает до конца дней, не уточнив, к сожалению, чьих именно – самого лифта, мистера Яари или ее, доктора Беннет.

Да, она знала, что его отец давно отошел от дел, что он на пенсии, и здоровье его оставляет желать лучшего, но ее случай – выходящий из ряда вон. Она – старый друг семьи, для которого (у нее не было ни малейшего сомнения) настоящий Яари поднимется с одра своих болезней и поспешит прибыть к ней, а потому все, чего она хочет, это чтобы он не забыл прихватить с собой необходимое оборудование для ремонта и пару сообразительных мастеров.

– Дело в том, – сказал Яари с присущим ему терпением, – что мы – дизайнерская фирма, понимаете, о чем я? Дизайнерская фирма, а не центр по техническому обслуживанию. У нас нет оборудования, необходимого в таких случаях, все, чем мы занимаемся – это сидим перед экранами компьютеров и думаем. Кстати… вы никогда не слышали, что есть такая штука: «желтая книга» или «желтые страницы»? Вот там вы и найдете все, что вам нужно.

Она была знакома с «желтыми страницами» и знала, как ими пользоваться. Но его отец в свое время заставил ее поклясться, что в случае какой-нибудь проблемы она позвонит только ему. Для этого и существовал внутренний лифт, персональный, собственной его особой разработки, так что один лишь он знает, как управляться с ним.

– И когда же случилась последняя поломка?

За долгие годы ничего серьезного не происходило. Очевидно, потому что лифт все эти годы находился под постоянным наблюдением. И если его, Яари, отец в Иерусалиме и в пределах досягаемости, он обязан появиться и привести свое детище в порядок.

– Странно… – пробормотал Яари. – Отец никогда не упоминал при мне ни о вас, ни о вашем лифте, – и вдруг подумал, что могло существовать многое иное, о чем отец никогда не рассказывал ему.

И он смягчился.

– Все может быть, доктор Беннет. – Но мой отец, как бы он сам того ни хотел, увы, не в состоянии повидаться с вами. Как я уже сказал, он серьезно болен.

– А что с ним, если не секрет?

– У него Паркинсон…

– Ну и что?

– А вы – что вы хотите сказать своим «ну и что»? Похоже, вы не представляете, что это. Его руки и ноги, все его тело охвачено жесточайшим тремором. И уж, конечно, в таком состоянии ничего чинить он не может.

Но Яари, в отличие от своего отца, похоже, совсем не знал доктора Беннет.

– Хорошо, – прозвучало из трубки. – Пусть он не в силах починить мой лифт, но приехать и посмотреть, в чем там дело, он может? Поставить, так сказать, «диагноз»? У нее, сказала она (и Яари ей поверил), есть множество друзей, пораженных Паркинсоном. И они тоже трясутся. Но голова у них работает.

– У моего отца голова тоже работает. Но, боюсь, не для вашего лифта.

Женщина из Иерусалима, похоже, потеряла терпение, разговаривая с человеком, который рассуждал как ребенок. Но он, Яари, ребенком не был. С чего она, эта доктор Беннет, взяла, что он станет разговаривать с ней об отцовских делах? И почему бы, в конце концов, старшему Яари самому не поговорить о них?

– … а ведь я, – говорила невидимая доктор Беннет в трубку, – а ведь я помню тебя еще ребенком…

– Меня? Ребенком?

– Да, Амоц Яари. Ребенком. Это было в моем доме в 1954 году, непосредственно после образования государства Израиль. Именно тогда и был установлен лифт. Твой отец привез тебя специально, чтобы познакомить со мной. Я полагаю, тебе было тогда лет семь.

– Восемь, – сказал он.

– Я дала тебе тогда большую порцию мороженого. Ну, теперь вспомнил?

«Целую порцию мороженого? – подумал изумленный Аяри. – И большую…»

Вслух же он произнес:

– Уважаемая доктор Беннет. Должен вас огорчить – я ничего не помню, но я вам верю, – и он рассмеялся, сдаваясь. – Если так оно и было, и вы мне, восьмилетнему, в 1954 году дали порцию мороженого, тогда скажите мне, пожалуйста, чего вы хотите от меня сейчас? Одно я знаю точно – починить ваш лифт я не в состоянии.

Но она ведь сказала уже, чего она от него хочет. Ей нужен был телефонный номер его отца. Ибо существуют, если верить телефонному справочнику Тель-Авива, несколько человек, которых зовут Йоэль Яари… к сожалению, возраст не позволяет ей обзванивать их всех.

– Я понял вас, доктор Беннет. Со своей стороны вынужден напомнить, что отец сейчас не в лучшей форме. Он действительно очень болен, а потому прошу вас разговаривать с ним предельно кратко.

– А как же иначе? – удивилась доктор Беннет. – Именно так я и собираюсь с ним говорить. Предельно кратко, и знаете, почему?

Но он уже понял – почему. Ибо она принадлежала к тому поколению людей, которые предпочитают действовать, а не говорить.

18

Небольшой караван, состоявший из нескольких машин, возвращался домой. Сиджиин Куанг прокладывала им путь сквозь пустынную равнину, два грузовичка-пикапа шли рядом, борт об борт. Контейнеры из-под еды были пусты, и дежурные повара, освободившись от своих обязанностей и довольные, отдыхали, свернувшись клубком, пусть даже запах еды, тянувшийся за ними, заставлял светиться зеленым глаза звериного конвоя, беззвучно сопровождавшего их в темноте.

На переднем сидении Ирмиягу сидел, уронив голову на грудь, и старался все-таки не уснуть, что и удавалось ему до поры до времени, хотя и не без труда. Но на заднем сидении, где устроилась его свояченица, о сне не было и речи.

– Как вы ухитряетесь не потерять нужное направление в такую темень? – спросила она, обращаясь к молчаливому шоферу.

– Ориентируюсь по изгибам дороги… ну и по звездам тоже.

Тогда Даниэла подняла взор к небесам, и перед ее глазами возникла картина, невиданная прежде. Там сияли звезды и, похоже, не доведется ей увидеть их больше никогда. Сверху лился чистейший изумрудный поток света… – но где, в каком месте она могла бы узреть нечто подобное ранее? Да и при каких прежних обстоятельствах она могла бы вот так оказаться наедине с природой? Разве что в далеком прошлом, в летнем лагере… или во время военизированных молодежных походов… Да и тогда ее с природой соприкосновение всегда сопровождалось более или менее пустой болтовней. А затем рядом с ней появился Амоц. Она вышла за него совсем молоденькой, едва закончив военную службу. Он буквально преследовал ее своей любовью, и тут же соорудил для них обоих уютное и комфортабельно организованное семейное гнездо.

Сегодня молодой чернокожий антрополог буквально очаровал ее. Давно уже она не чувствовала себя такой привлекательной, заманчивой и желанной. Не исключено, что это объяснялось отсутствием здесь женщин, а кроме того, она была не только иностранкой, но еще и белой. Что, в свою очередь, могло не только усилить, но и просто объяснить притягательность для молодого и полного сил мужчины женщины, на добрых двадцать лет старше него.

Несмотря на извилистость дороги, запечатлившейся в ее памяти, и невзирая на помощь звезд, суданка не всегда была уверена в правильности их передвижения по монотонно плоской равнине. Сейчас она остановилась, ожидая двух других водителей, желая, похоже, обсудить с ними, насколько верно выбранное ими направление. Вся троица заговорила негромко, соблюдая взаимное уважение. Один из мужчин, наклонившись до земли, стал обнюхивать почву. Его товарищ, наоборот, подняв руки, стал что-то показывать в небе. Ирмиягу выпрямился и зевнул, без интереса вглядываясь в шоферское совещание, в котором он не принимал участия, а потом сказал, обращаясь к свояченице: «Вечно одно и то же. Почему-то именно в этом месте они всегда затевают дебаты о том, куда ехать». А гостья, сидя за спиной хмурого родственника, думала о том, что до сих пор ни разу не коснулась истинной причины своего путешествия. Наоборот: спустя двое суток после начала, она становилась все более безмятежной. Завтра, в Дар-эс-Саламе, она услышит голос мужа, не рассчитывая при этом узнать ничего особенного. Ее спокойствие шло отсюда: ведь она оставила все семейные дела в самых надежных – его – руках.

Ирмиягу оглянулся и снова зевнул, извинившись. Ну да, конечно – они порядком замучили его своими камнями и черепами обезьян. Но, в общем и целом, все эти черные оказались довольно приличным народом.

– Э-э… минуту. Ирми… объясни мне так, чтобы я поняла – они что, не обижаются, когда ты называешь их «черными»?

– С чего бы им обижаться? Они ведь ученые люди. Люди науки. И до последнего миллиметра своей кожи – это они знают точно, как мы с тобой, – они точно такие же. А различаемся мы только тем, что мы с тобой музунгу, а они – нет.

– Что?

– Мы – музунгу. Белокожие люди. Но не просто – белые, а, как бы тебе объяснить попонятнее… ну, скажем – «ободранные». Сначала наша кожа была такой же черной. А потом с нас ее содрали, а под ней оказалась белая. Вот и все.

– С нас… содрали… а под ней… И в этом вся разница?

– Так я слышал от них…

Внезапно бог весть откуда появившийся мотоциклист, возникший из темноты, прервал размышления шоферов, уже превратившиеся в дебаты, и караван, совершив плавный разворот, последовал за ним, пользуясь светом луны, позволявшей более или менее ориентироваться на местности.

Ирмиягу снова погрузился в сон. Похолодало, и Даниэла до конца подняла «молнию» на дождевике сестры. Она крепко обхватила себя обеими руками, и мысли ее устремились к тому, что происходило сейчас в Тель-Авиве. Сумел ли Амоц снова возжечь с внуками ханукальные свечи? Сумел ли уговорить Нофар прийти к нему домой? Снова поднялся ветер, замелькали хижины, сараи и загоны… караван набирал скорость. Слоновий загон был окружен факельным заревом, толпа была немалой. Даниэле вдруг до смерти захотелось вернуться и снова, без свидетелей, одной, посмотреть на это чудо, гигантский глаз. Она тронула Сиджиин Куан за плечо и попросила на пару минут, не больше, остановиться.

Без сопровождения, совершенно не испытывая никакого страха, она быстро прошла сквозь толпу африканцев. Когда она оказалась у входа в загон, владелец слона уже разглядел белую женщину и узнал ее, приняв ее возвращение как знак признательности и уважения и к слону, и к нему самому. Поэтому он даже не заикнулся о плате за вход, но она сама вытащила из сумочки несколько долларов и положила их на стол.

И снова в это позднее время она разглядела печальную мудрость, затаившуюся в этом необыкновенном зрачке. Даниэла спросила себя – останется ли этот гигантский дефект присущей именно этому животному труднообъяснимой и единичной странностью, которая больше не повторится, или неведомыми путями когда-нибудь, в результате эволюции, будет дарована человеческому сообществу…

19

Открыв дверь, Яари услышал звук воды в ванной. Ну, значит, Нофар все-таки дома, подумал он, и обрадовался, пусть даже мысль о ее новом приятеле заставляла его нервничать.

Да и этот приятель уже здесь. Не любовник, не бойфренд, просто приятель, который не сидел вежливо на стуле в ожидании хозяина квартиры, а свободно прогуливался по гостиной, как если бы находился у себя дома. В отличие от предыдущих кавалеров, он не был юнцом ее возраста, он был небрит, а в висках поблескивало серебро. Это был взрослый человек, приглашенный молодой подружкой по-приятельски зайти к ее родным, чтобы зажечь свечи в квартире ее отца, оставшегося в одиночестве во время праздника Хануки.

Яари не забыл просьбу – скорее, даже требование дочери – оставить при себе всегдашнее свое любопытство и не делать попыток выяснить, чем занимается этот визитер, не касаться подробностей его жизни. И, чтобы разговор не стал похож на расследование или допрос (что вызвало бы ярость со стороны Нофар), он заговорил о превратностях погоды, одобрил дожди и пожаловался на сильные ветра, которые время от времени врываются внутрь зданий и даже квартир. Он поворчал на наступившие праздничные дни, которые в прошлые годы начинались и кончались бесконечным поглощением пончиков – суфганиёт и раскручиванием пестро раскрашенных волчков, а ныне превратились в некие ритуальные действа, сводившиеся в основном к тому, что рабочие дни объявлялись выходными. К примеру, в его фирме буквально все инженеры, ушедшие на перерыв пораньше, чтобы успеть отвести детишек на представление в культурный центр, исчезли, как привидения при свете солнца.

Приятель дочери плавно дрейфовал вдоль стен гостиной, на его лице подозрение было смешано с сочувствием, а понять, какие чувства вызывали в нем высказывания Яари – согласие или недоверчивость, было невозможно. Его небольшие глубоко посаженные глаза вновь и вновь разглядывали семейные фотографии, которыми Даниэла щедро оснастила квартиру, размещая их всюду, где возможно – на стенах, книжных полках – везде. Не как случайный прохожий, прогуливающийся то здесь, то там, а как человек, который ищет нечто определенное, он внимательно разглядывал каждый снимок, как если бы задался целью расшифровать структуру этой семьи. И когда он дошел до фотографии, вставленной в черную траурную рамку, остановился и спросил дрогнувшим, приглушенным голосом:

– Кто это?

Яари не нужно было гадать, чья это фотография. Особенно эта.

– Мой племянник, – глухо сказал он.

– Тот самый двоюродный брат, о котором ей никогда не надоест говорить?

Хозяин квартиры почувствовал вдруг, как у него бешено забилось сердце. «Почему?..»

– Я думаю о том, сколько ему было бы сейчас, останься он жив.

– Примерно столько же, сколько сейчас тебе. Тридцать два. Он был всего тремя годами старше, чем брат Нофар.

Но на этом все не кончилось. Странный приятель дочери Яари не был удовлетворен ответом. Было похоже, что он согласился принять участие в возжигании свечей в чужом доме для того лишь, чтобы узнать как можно больше подробностей о солдате, убитом его сослуживцами. Его товарищами. Его друзьями.

– Нофар сказала, что вам пришлось сообщать это известие его родителям.

– Его отцу. Но я был не один – меня сопровождали офицер и врач.

– И он на самом деле был убит нашими собственными войсками по недоразумению… по ошибке?

– Да, «дружественным огнем» – так это трактуется сейчас… – Эти слова Яари произнес шепотом.

– А семье… они сказали то же самое?

Лицо Яари мрачнело все больше, по мере того, как странный посетитель не оставлял попыток заглянуть все глубже в его, Яари, личную жизнь, но ради дочери он все еще держал себя под контролем.

– Конечно. Средства массовой информации, по крайней мере, сказали правду. Но прозвучало так: «собственными нашими силами». Я постарался сказать об этом чуть мягче.

– И они тоже смягчили?

Яари не ответил, потому что в этот момент Нофар вошла в гостиную. Волосы ее были еще мокры от душа. Она была вся в черном, и миндалевидные глаза – глаза ее матери – бросили на него тревожный взгляд.

– Ну вот, наконец-то… рад тебя видеть, – сказал Яари, поцеловав дочь и крепко обнимая ее.

– Тогда не будем терять времени, папа. Давай зажжем свечи, потому что время уходит, а у нас впереди еще встреча. Но помни, о чем я просила: только основные благословения.

Он кивнул и направился к большому серебряному подсвечнику, уже готовому к ритуалу, с четырьмя свечами, вынул шамаш и зажег его с помощью спички. На коробке с ханукальными свечами синели напечатанные тексты двух благословений, которые он читал, поднося пламя к первой свече. Затем он передал шамаш приятелю дочери, который тот использовал для возжигания огня во второй свече, в свою очередь, передав его молодой женщине. Нофар коснулась огнем кончика третьей свечи, запалив чуть торчавший фитиль, и когда бледно-голубой огонек превратился в желто-красный, отдала шамаш, все еще зажженный, отцу, который и вернул его на первоначальное место.

20

А в это время в восточной Африке на последнем этаже бывшей фермы Даниэла ворочалась в постели, окутанная тьмой, и никак не могла, несмотря на всю свою усталость, найти позицию, в которой могла бы естественным образом соскользнуть в сон. Уже наступила полночь, и даже если дома часы показывали на час меньше, свечи должны были погаснуть давным-давно, как давным-давно должны были уже спать ее сын и невестка. Что же до Нофар, то все свечи, обещающие счастье, не могли ни принести, ни обещать его, пока не забудется и не пройдет в ее сердце печаль.