Текст книги "Давайте помолимся! (сборник)"

Промолчали, терпеливо досмотрели кровавое представление до конца. К нам вернулись страх и рабская покорность. Где же мы были настоящими: там, в тюремной камере, или здесь, сейчас проявилась наша сущность?.. Почему я спрятался, почему трусливо вжался в стену? «Если боишься, старайся не смотреть собаке в глаза!» – наставляли нас взрослые. Сердце моё бешено колотится, словно хочет выпрыгнуть из груди и наброситься на охранников, мускулы рук шевелятся от напряжения.

Когда арестант вдоволь искупался в собственной крови, его, бесчувственного, зашвырнули в камеру. Из этой же камеры вызвали двоих и дали им по ведру с тряпкой. Пожилой зэк, склонившись над ведром, принялся было пить, но тут же получил сильный пинок под зад. Безропотно и слаженно пара зэков, пытаясь угодить охране, мигом вымыла и насухо вытерла пол в коридоре…

2

Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть – вот в чём жизнь, в чём задача её.

Фёдор Достоевский

Нас привезли в местечко Карабас, в особый лагерь для политических заключённых, который должен жить по какому-то новому, никому не ведомому режиму. Я ведь уже говорил, что секреты в тюрьме не умещаются, они обязательно должны откуда-нибудь пробиться наружу? Так оно и получилось. В тюрьму Петропавловска нас привезли на рассвете, в жуткий холод. С вагонов сгрузили, но ещё очень долго мы топтались в ожидании грузовиков. Того избитого бедолагу, закутав в тряпьё, тоже вынесли из вагона. С двух сторон по два человека удерживали тело на весу, а мы окружили их, пытаясь заслонить от ледяного ветра.

Когда мы вошли в узкие тюремные коридоры с низкими потолками, последние лучики надежды погасли, и в душах наших поселились страх и безысходность. Меня разлучили с попутчиками, к которым я успел проникнуться уважением за долгую дорогу, и воткнули к латышам, литовцам, молдаванам. Там я познакомился с белорусом Василием Васильевичем Терлецким, молдаванином Леонтием Гавриловичем Цурканом, и с тех пор наши судьбы тесно переплелись.

В пересыльной тюрьме Петропавловска я пробыл около недели. Наиболее сильно врезалось в память следующее: на твёрдой жёлтой бумаге я написал первое письмо домой. Мои письма из лагеря мама не выбрасывала, а хранила в тайных местечках: за печкой, под матицами навеса. Спасибо ей, я до сих пор берегу эти важные документы как зеницу ока…

Второе значимое событие – я впервые увидел здесь японца. Познакомился с офицером квантунской армии. Этот невысокий, коренастый, энергичный мужчина, чья национальность ярко прописана на лице, не нужно заглядывать в паспорт, немного знал по-русски, но ни с кем из нас не то что не разговаривал, даже на имя своё не откликался. О том, что японец понимает по-нашему и может немного изъясняться, мы узнали случайно. В один из дней японец неожиданно «разговорился» с красавцем-чеченцем Магди, обменялся с ним парой-тройкой фраз. А когда однажды дежурный офицер вошёл на утреннюю поверку, квантунец отделился от толпы и, встав прямо перед охранником, спросил: «Когда переведёте?» Привычно расхлябанный охранник от громкого командного голоса японского офицера невольно вытянулся во фрунт и, пробубнив: «Скоро, скоро!», вышел из камеры.

Чеченец Магди-Миша скуп на откровения, но узнав, что я мусульманин, студент из Казани, понемногу стал открываться. От него я и услышал, что в этой тюрьме немало японцев! Их тоже этапируют в Казахстан и примерно десять дней тому назад привезли в эту тюрьму. Угодили японцы в камеру к уголовникам. Те, по своему обыкновению, принялись «обдирать» их, раздевая до нитки. Да разве станут матёрые солдаты, изведавшие «прелести» русского плена, бояться всякой мелюзги?! Я много разных национальностей повидал, но таких дружных и надёжных, как японцы, в любую секунду готовых прийти на выручку соплеменнику, не встречал. Воры этого, видимо, не учли. Выродки, способные полусловом пригнуть к земле представителя любой национальности России, от ударов крепких, метких, увесистых японских кулаков закатились под нары. Воры – опытный народец, у них в арсенале сотни способов укрощения строптивых. Сверкнули лезвия ножей, и урки сплошной стеной накинулись на японцев. А надзиратели всей толпой смотрят представление, подзадоривая друг друга, мол, сейчас япошкам покажут кузькину мать!.. Вскоре из разбитых воровских ртов и свёрнутых носов хлынула кровь… На подмогу японцам кинулись три-четыре чеченца. Вместе они сделали из воров кровавое месиво. Испугавшись разрастания конфликта, тюремное начальство раскидало японцев по разным камерам. Наш японец никак не может успокоиться, переживает за земляков-товарищей, боится, что их могут истребить поодиночке.

Магди-Миша. Рост выше среднего, по-звериному осторожная поступь, плечи немного выдвинуты вперёд, защищают грудь, движения проворны, лицо белое, одним словом, красавец-мужчина. Один русский, раньше нас попавший в камеру, поведал о том, как Магди покалечил стулом своего следователя, за что был нещадно бит в течение месяца, неоднократно помещён в карцер и в завершение переведён в эту режимную тюрьму. И не только нашей камере, всей петропавловской тюрьме известно о храбрости Магди, «даже сам начальник тюрьмы его побаивается, Магди – настоящий богатырь!» – завершил свой рассказ бывалый зэк. На второй день, когда в камеру вошёл очередной дежурный офицер, Магди заговорил, пылко произнёс несколько фраз. Он ратовал за японца, просил перевести того к землякам-соплеменникам. А вечером японца и правда увели от нас. «В камеру к товарищам!» – объяснили Магди.

Что ни говори, порядки здесь более человечные – из тесной душной камеры выводят на прогулку. И площадка для прогулок немаленькая, просторная, щедро выпавший снег убран и возвышается грядой небольших холмов вокруг площадки. Привели сюда и арестованных из других камер, начались поиски знакомых, оглядываясь по сторонам, я увидел Авдеева. С радостью мы пожали друг другу руки. Авдеев ещё сильнее похудел и осунулся, одежда на нём свисала мешковатыми складками, истрепалась и разорвалась. Вернувшемуся из Шанхая лаборанту впаяли «четвертак». «Двадцать пять лет!» – не сдерживая слёз, воскликнул Авдеев. «Бессовестные… Сколько мне жить-то осталось, самое обидное, что срок мне придётся доматывать в могиле!» Собравшись в круг, прогуливаемся по площадке. Девственно белый снег слепит глаза. На одном из участков засматриваюсь на крышу: там, словно птичка-невеличка, прохаживается туда-сюда молоденькая надзирательница-казашка в белом тулупе. Смуглая, с дугами тонких бровей, и даже вздёрнутый курносый нос не портит её красоту… Авдеев кладёт руку мне на плечо и отечески тёплым тоном говорит: «Не порть себе настроение!» То ли утешить решил он меня, то ли совет дать, непонятно. Разве может двадцатитрёхлетний парень смотреть без волнения на такую красоту?

Потихоньку привыкаю и к зычным командам, сердце уже не заходится от этих криков, как раньше. Избитый конвоирами в вагоне белорус (он оказался из этой республики), сплетя из обрывков одежды верёвку, повесился ночью, когда сокамерники спали. Узнав об этом, я сильно переживал, бредил во сне его криком, услышанным во время того кошмара. Конвоирский хохот ещё долго терзал мой слух.

Наш вагон снова гоняли туда-сюда по рельсам и подцепили к составу лишь после того, как убедились – мы окончательно измотаны и обессилены. Путешествие к неизведанным землям сквозь море неизвестности продолжилось.

В этот раз в тюремном купе нас набилось значительно больше нормы. Тех, кто из-за нехватки места или по собственной нерешительности столпился у двери, неоднократно «проштамповали» ударами железного замка по усталым плечам. Сколько нас там было, я не считал, да если бы и сосчитал, то всё равно забыл бы. В пути мы всё-таки утряслись, упорядочились, словно горошины в веялке. Про этапы много всего написано, они очень похожи друг на друга, всё те же нехватка воды, голод, духота, одышка, перепалки, озлобленность, скандалы… Татары говорят: «Юл газабы – гүр газабы» (Дорожные муки – адские муки). Справедливость этой известной, меткой фразы каждый познал на собственной шкуре. Участок от петропавловской тюрьмы до поджидающей впереди неизвестности был самым тяжёлым этапом моего путешествия. На счастье, у меня ещё оставались практически нетронутыми запасы селёдки, выданной в казанской тюрьме, от жажды я не мучился, как многие, а ведь среди нас были и такие, кто рассудком тронулся от нехватки питья. Что бы ни происходило, мы молчали, потому что были сильно напуганы. Тень бедолаги-белоруса, обретшего последнее пристанище в мёрзлой земле Казахстана, висела немым укором над головами тысяч арестантов, каждую секунду напоминая о необходимости бояться всех и вся. За какие-то сутки мы превратились в безмозглых, унылых животных в человеческом обличье. Немало произведений написано об африканских рабах, перевозимых американскими рабовладельцами, в них много правды. Понять до конца нашу жизнь можно, лишь сопоставив её с жизнью чернокожих рабов!

С вагона нас высадили в открытой степи. Лунная суровая, холодная ночь. Не успели мы, потные, разморённые вагонной духотой, спрыгнуть на снег, как мороз взял нас в оборот. Почему, ну почему холод в России извечный союзник карателей? Сил нет ни физических, ни душевных, пожилые еле-еле волочат ноги, слипаясь друг с другом, окоченевшие в причудливых позах конечности не разгибаются, холод равнодушно облизал плохо укутанные шеи, носы забились, начались массовые одышка и кашель. Озабоченные каждый своими проблемами, мы не в силах были замечать, что творится вокруг. Оглянувшись, я оторопел, мамочки, со всех сторон нас взяли в плотное кольцо солдаты. Раздаётся команда строиться в колонну по пятеро. Коротышка-охранник в белом тулупе с высоким воротником, отчаянно матерясь, строит нашу группу, от укуса мороза превратившуюся в квашню, в более или менее стройные ряды. Чего-то ждём. В эту минуту взор мой обращается к небу, к звёздам, плотнее нашего сжатым в кольцо. Прямо над моей головой горят семь звёзд Ковша, образуя гигантский вопросительный знак. Уже сколько времени я не смотрел в ночное небо, не разглядывал тёмно-синие горизонты, едва-едва удерживающие на плечах тяжёлые созвездия. Звёздное небо тоже сузилось, сомкнулось, словно маленькая тюрьма, тесным, наглухо закрытым шатром вокруг Земного шара. Казалось, что тяжёлые холодные звёзды, не сумев удержаться на небесной канве, обрушатся на нас. Стоим молчим. К кому нам обращаться-то? Пока конвоиры лихо постукивают валенками, наши ноги, вставленные в дырявые ботинки да калоши, давным-давно уже промёрзли до глухого стука. Раздалась команда на движение. «Шаг вправо, шаг влево, конвой стреляет без предупреждения!»

Это короткое дьявольское заклинание будет сопровождать каждый мой шаг, отслеживать каждое движение, эти злобные слова произнесут сотни и сотни разных ртов. Больших и маленьких, губастых и тонкогубых, но всякий раз поганых. Эта варварская фраза и на воле не даст покоя, долгие годы приходя в мои сны! Чуждый для нас приказ знаком и привычен собакам, услышав его, они начинают заливаться лаем и подпрыгивать в нетерпении.

Значит, машин сегодня не будет, нас повели пешим строем. Идём, под ногами вразнобой поскрипывает снег. Кашляем, спотыкаемся, поскальзываемся, только что не падаем пока. Чувство единства, дружеского плеча ещё не выветрилось, падающие цепляются за идущих впереди и рядом. У многих нет варежек, руки голые. Снежный скрип с каждым шагом всё крепчает и вскоре превращается в непрерывный звук, на свежем снегу отпечатываются неровные следы. Семизвездие Ковша! Что ты прочитало по иероглифам наших отпечатков?.. На утоптанной арестантскими ботинками вате снега прожоги от наших слёз. На ресничках изморозь, на отросших усах и бородах бисеринки льда, разросшись, они опадают в такт шагам… По плечам и рукам бегут ледяные мураши! Как же их много-то! По исхудавшим бёдрам, больше напоминающим топорище, эти «звери» беспрестанно носятся табунами, вверх-вниз, вверх-вниз. Кто-то, охая и причитая, начинает отставать, похоже, идём по низине, снег стал глубже, местами доходит до колена, набивается за голенища, тает, обратно не выходит. Передние замедляют шаг, но долгой передышки сделать не дают, сотрясая холодный воздух, раздаётся «заклинание». Интересно, с первыми брызгами злобного дождя, изливающегося из ртов конвоиров, псы хоровым воем-лаем «вливаются» в процесс. «Вперёд, контрики! Вперёд, недобитые фашисты!» В те годы и эта команда звучала на бескрайних просторах Казахстана, поднималась в высокое казахстанское небо.

Среди конвоиров не только рыжие, конопатые, с пожелтевшими от табака усами, бревноногие и граблерукие парни из русской глубинки, здесь же и не видевшие ничего, кроме мутного окошка юрты, угрюмые, туповатые, низкорослые и неприглядные солдаты-киргизы и таджики. Выехавшие верхом на ишаках откуда-то из безадресных мест бескрайней степи казахи, кислая вонь от которых распространялась на полкилометра вокруг, тряся от негодования крысиными хвостами бородок, раздувая ввалившиеся от голода щёки, вытягивая спичечные шеи, отчаянно верещали, поравнявшись с нами: «Жубный фашист, жубный фашист!»

В благодатном и одновременно жестоком степном Казахстане короста бесчисленных лагерей, наводнивший эти края бессчётный пришлый люд, не помнящий родства, высокие заборы, закрывающие полнеба, насильно связавшие небо и землю километры колючей проволоки, пропаганда, ведущаяся на протяжении многих лет, сделали своё дело: местное население с брезгливостью и ненавистью относится к номерным заключённым. Разве станет удерживать народ скопившуюся ненависть при встрече? Обязательно выплеснет! Наверное, бесчисленные лагеря изменили их обычаи и традиции, образ жизни, нарушили мирное её течение, отобрали пастбища, на которых отъедались их многочисленные стада. Большевики всё могут, наверняка сумели и это… Видимо, поэтому у несчастных, дерзнувших на побег из лагеря, нет никаких шансов, местные выследят их, поймают и вернут, а за поимку каждого беглеца им полагается вознаграждение – пятьсот рублей и мешок муки. Немалое богатство! А где и когда ты видел советского человека сытым?!

Но обо всём этом я узнал позже, когда окончил «академию» исправительной системы. А пока мы набираемся ума в начальных классах. Дорога, особенно по ночному первопутку, раздражающе нескончаема и изнурительна… Наконец, насквозь замёрзшие и смертельно уставшие, упираемся в забор из высоченных досок. На опорах тускло светят лампы, похожие на окоченевших печальных птиц. Когда глаза немного привыкают к новой обстановке, удаётся разглядеть: мы напротив высоких ворот, сверху донизу «украшенных» гирляндами из колючей проволоки. На радость собакам звучит команда: «Не разговаривать!» Языки мигом разбегаются по своим «одиночкам», с лязгом захлопывая створки зубов. Окоченевшие и скукоженные, мы не хотим дразнить сторожевых гусей. Штык-ножи на их карабинах и без того угрожающе блестят!..

Два солдата, поднатужившись, открывают ворота. Из приземистого здания выходит офицер, встаёт слева от нас и подбивает рукавицами толстую кипу бумаг. Доставая по одному листочку, офицер выкрикивает фамилии. Спотыкаясь на непривычных его малограмотному уху латышских и литовских, обдаёт каждую вместе с её обладателем ушатом русского мата. И сразу всё становится понятным… Я тогда-то и усвоил, что для перевода китайских, японских, немецких, каких угодно других фамилий достаточно одного коротенького, из трёх букв, универсального русского слова! Услышав свою фамилию, подаюсь вперёд и впервые на земле Казахстана произношу по-русски своё имя и отчество. Долетели ли мои слова до тебя, отец?! Во дворе по правую руку длинный барак. Поодаль, напоминая голодных крокодилов, грозно смотрят на нас «немигающими глазами» многочисленные строения. Кругом ни звука, ни шороха шагов. В пустой лагерь пришли мы, что ли? Услышав прямо над собой окрик, резко поднимаю голову. На расстоянии сорока-пятидесяти метров по периметру забора построены сторожевые вышки, на ближней, облокотившись на перила, два солдата наводят на нас прицел пулемёта.

У всего бывает конец, вот и мы прошли через ворота, а формуляр, перекочевав из одних офицерских рук в другие, «прописал» нас в этой тревожной точке Земли. Теперь мы – новые жители лагеря Карабас. В этот раз строить нас не стали, с головой ушедший в тулуп охранник, махнув рукой в тёплой варежке, приказал следовать за ним: «Вперёд, контрики!» Открылась дверь тёмного барака, обстукивая о дощатый пол обувь, отряхивая с неё снег, проходим внутрь. Вошедшие первыми с опаской открывают одну за другой двери, выходящие в тусклый коридор, возникает столпотворение, обессиленные долгим переходом арестанты падают на первые попавшиеся нары. Немного пообвыкнув, осмотревшись, мы заселяемся в один отсек. Хотим согреться, но холод то ли вместе с нами проник, то ли этот ненасытный обжора здесь нас поджидал, изо всех углов доносится его злорадный смех. Повсюду снег! И на стенах, и на потолке девственно белый иней!.. Нас заперли в неотапливаемом бараке. Крикнуть бы – да голоса сели, в двери поколотить – руки окоченели, пошаркав по бараку, показав, не вынимая из рукавов, кулаки, проглотив подкатившие к горлу матюги, плотно набиваемся на голые нары. Поутру многие из нас не смогли встать, пригвождённые к доскам простудой…

Прав оказался майор Столяров: из минской тюрьмы сумел точно предсказать нашу отправку в Карабас, впоследствии получивший широкую известность пересыльный лагерь. В Карабасе нас продержали очень долго, хотя лагерь и считался пересыльным, по каким-то причинам нас не спешили расселять отсюда, поделили на бригады.

Карабас – светоч знаний для моей блуждающей в потёмках души, источник поучительных примеров. Исчерпывающие ответы на терзающие меня долгое время вопросы я нашёл именно здесь. Здесь я встретил продолжателей дела настоящих сыновей Земли, Хабира Зайнуллина и его сподвижников, людей, вдохновивших меня, давших сил на всю оставшуюся жизнь. Собранных здесь мудрецов всех наций и народностей, вобравших в себя как положительные, так и отрицательные черты своих народов, закрыли за высоким забором, через который не каждая сытая птица перелетит. Да разве можно воспрепятствовать полёту прямой, как стрела, верной, как пёс, всеохватной, как небо, необходимой, как воздух, мысли?!

Я попал в шестую бригаду. Бригадир – широкоплечий, кряжистый, с мощной бычьей шеей бандеровец Николай Хохун двадцати пяти – двадцати семи лет, усыпанный тёмно-красными крупными веснушками, а волосы – густо натыканная толстая медная проволока. Смолоду посвятивший себя борьбе с русскими, нюхнувший пороху, познавший, что такое кровь, сельский паренёк, прежде чем попасть в казахстанские степи, успел повариться во многих котлах, попав под влияние франтоватых, лихих российских воров, он набрался от них безобразных манер, но сейчас, оказавшись среди стойких политических каторжан, начал задумываться о смысле жизни, пытается разобраться в себе. Большинство бригадиров – бандеровцы, молодые, отчаянные, хвастаются службой в войсках Бандеры, подчиняться русским и не думают. В бригадах в основном западники – украинцы, белорусы, поляки, скупо приправленные представителями народов России, подобно тому, как жиденький бульон перчат для придания вкуса.

После трёх-четырёх дней моего сиротского стороннего созерцания процессов знакомства и завязывания дружеских отношений грузин Александр Хуродзе, редко спускающийся со второго яруса вагонки старик, позвал к себе. А может, я сам поднялся на второй «этаж», сейчас не вспомню, и мы душевно с ним побеседовали.

Редко посещающий столовую сухопарый арестант был абсолютно не похож на остальных. Всегда и всем улыбающийся, и даже если он сидел молча, его просветлённое лицо, начавшие терять блеск умные глаза, бледное и худое тело всё равно лучились теплом и светом. Его невозможно было представить злым или опечаленным. Хотя свой первый «червонец» он оттрубил на Колыме и в Магадане от звонка до звонка. Вечером накануне освобождения его вызывают и вручают новый приговор о лишении свободы ещё на десять лет. За время отсидки Хуродзе настолько изучил повадки советской власти, что не стал даже спрашивать: «За что?»… Он так исхудал, что буквально просвечивал насквозь, его кожа, за десять лет ни разу не видевшая солнца, приобрела голубовато-серебристый оттенок, а руки, из круглых превратившиеся в четырёхугольные, не рассыпаются, казалось, только благодаря рукавам. Седыми были не только волосы-усы-борода, но и густая поросль ушных раковин, надёжно защищающая хозяина от всяческих наветов и клеветы. С первого взгляда Хуродзе можно принять за отрешившегося от земной суеты безгрешного ангела. Вполне естественна тяга старшего поколения к младшему, стремление поделиться бесценным жизненным опытом, но Хуродзе, безо всяких преувеличений, испытывал ко мне особую привязанность. Я приносил ему из столовой еду, наполнив его помятый и перекошенный, хвативший вместе с ним лиха котелок, после тщательно мыл, но секрет нашей дружбы был не в этом. Хуродзе-ага любил с удовольствием рассказывать о своих приключениях-злоключениях. Будь то ностальгические воспоминания о Грузии или печальные сюжеты из жизни на Колыме, рассказы о выпавших на одну голову неисчислимых испытаниях – всё сводилось в конечном счёте к одному: советская власть не вечна, Бог свидетель, её свергнут, мир вздохнёт полной грудью, только власть коммунистов мешает людям почувствовать себя свободными.

Такие мысли я нет-нет да и слышу с тех пор, как покинул Казань. Мы – заинские парни Гурий Тавлин, Гарай Гараевы – время от времени, не совсем уверенно, но приходили к такому же заключению, а тут аксакал, прошедший через сотни испытаний, переманивший на свою сторону не одного человека, месяцами-годами обдумывающий каждое слово человек-пророк говорит об этом! И не просто говорит, слабенький в начале беседы голосок начинает греметь во всю мощь, рассредоточенные по углам камеры арестанты потихоньку подтягиваются к оратору, словно загипнотизированные, забыв обо всём, с открытыми ртами слушают, впитывая в себя, его резкие, веские доводы, горячие фразы о том, за что должны свергнуть советскую власть. Оставшись с глазу на глаз, я его переспрашиваю: «Действительно свергнут?» Он с глубокой уверенностью и нескрываемой гордостью повторяет: «А ради чего я тут сижу-то? Мы все, здесь сидящие, вносим вклад в свержение ненавистного режима!»

«Советская империя распадётся!» – эту страшную и многозначащую для того времени фразу я впервые услышал от него. Он очень убедительно рассказывал о творившихся злодеяниях в Грузии, о ненасытной жажде мести жестокосердного Сталина, основываясь на реальных, увиденных своими глазами или услышанных от других примерах. Я был безмерно очарован этим человеком.

Дни в тюрьме длинные, а ночи ещё длиннее. Ложишься и, глядя в потолок, плетёшь паутину мыслей… Даже если и не вижу Хуродзе, я ощущаю его присутствие, мысленно с ним беседую. Думаю о несчастном белорусе, избитом на этапе и позже наложившем на себя руки. Пытаюсь положить на чаши и мысленно взвесить себя, Хуродзе, погибшего белоруса. Почему Хуродзе сидит в тюрьме, а изверги-палачи, терзающие живых людей, на свободе?.. Хуродзе ни от кого не прячет своих убеждений, открыто со всеми делится. Советская власть боится этого полупрозрачного доходяги-старца!.. Боится, значит, осознаёт свою неправоту… А раз неправы, то почему бы им в один прекрасный день не улететь в тартарары?..

Эх, записать бы мне да сохранить его рассказы… Чур, чур! Какое там «записать-сохранить»… Последствия этого опрометчивого поступка ударили бы и по мне, и по Хуродзе. Первым из первых ненавистников Сталина, советской власти, большевизма был этот святой грузин…

Среди молодых были не только бандеровцы, но и русские парни. Познакомились. Каждый в тюрьме – кладезь опыта, живая история!

Да, в военные годы председателями колхозов были или полуинвалиды, хилые да хромые, горбатые да косые, или же хитрецы-пройдохи, способные обмануть даже советскую власть нечестивцы. Председатель колхоза в те времена – безграничный властелин! Тема представителей власти в военные годы в татарской литературе ещё не освещена. А то, что написано, всякие Минлекамалы и Айсылу, – это миф, не привязанная к жизни сказка. Досыта напились крестьянской крови председатели, опираясь на постановления райкомов и райисполкомов. Особенно пострадали из-за них красивые девушки, замужние молодки, вдовы! Скольких девушек попортили, опозорив перед всем миром, эти вонючие хорьки. Скольким красавицам истерзали, «изласкали» до синяков их прекрасные округлости?! Негодяи, на которых до войны ни одна девушка не обращала внимания, превратившись во всемогущих ханов, держали в руках по десять красавиц-наложниц одновременно…

В лагере Карабаса я наткнулся на неизвестное мне прежде великое, историческое событие. В нашей бригаде было трое убийц председателей колхозов. Митя Шорохов и Василий Гостев вдвоём ухлопали одного председателя. Миша Пермяков в одиночку застрелил председателя из охотничьего ружья. Мы почему-то очень быстро начали общаться и сблизились. Митя высокий, белолицый, тонкогубый, с длинными руками и журавлиными ногами. Смотришь на него, и только что глядевшие на тебя зрачки исчезают, и он таращится белками. Мите в глаза смотреть вообще невозможно, взгляд тяжёлый у парня, пугающий, ой-ёй! Его подельник Вася, наоборот, громко смеётся по каждому пустяку, за весёлость и недалёкость этому безбашенному сибиряку дали кличку Чума. Обоим присудили по двадцать пять лет строгих лагерей за террор, но если поставить рядом этих убийц, несложно догадаться, в чьих руках был железный прут, пробивший картонную голову председателя! Вася-чума пробегал, наверное, мимо этого места и попал в переделку! Когда в бараке возникает какая-нибудь заварушка-перепалка, Вася тут как тут. Бывают же такие люди, которые за версту чуют конфликты и любят встревать в них!

И к Мише Пермякову я привязался каким-то странным притяжением. Опухшее, одутловатое лицо, толстые, мешками свисающие веки, пухлые, сочные губы, тяжеловесный, манерами и повадками напоминающий вставшего на задние лапы медведя.

Оказывается, матерями этих парней «лакомились» председатели колхозов. Женщины молодые, беспомощные, мужья погибли на фронте, разве могут они дать отпор начальственным бугаям?.. А эти хорьки домой к ним наведывались, ночью придут, разденут несчастных женщин догола, поставят на колени и пользуют по пьяни со всех сторон. А сыновья вынуждены смотреть эту трагикомедию, замерев на спальнике печи или вжавшись в проём между стеной и печкой. Зубы стиснуты, слёзы катятся обжигающими струями, как осенний дождь. Когда председатели, «наигравшись», уходили, сыновья поднимали шум, негодовали, пробовали пожаловаться школьным учителям… Матери в слезах успокаивали детей, учителя, прижав указательный палец к губам, увещевали: «Тс-с, дети, тс-с!»

Мы все четверо были примерно одного возраста. В лагере не принято интересоваться: «За что посадили?», да и запрещено это, но разве между ровесниками могут быть секреты?.. До Карабаса парни по два-три года провели в не столь отдалённых «советских загонах». Сибирь же, в ней миллионы, десятки миллионов человек поместятся… «Хищником был наш председатель колхоза, злой, как волк, ненасытный дракон! Даже если бросишь случайный косой взгляд, впивался мёртвой хваткой и не отпускал, пока в клочья не измочалит! Женщины боялись появляться на улице по одиночке, даже идя в туалет, брали кого-нибудь из старших тётушек для сопровождения. Наш председатель, как только у него сил хватало, не пропустил ни одной девушки в селе, всех попортил! Нужна какая-нибудь справка – ложись и ноги раздвинь. Паспорт достался только тем, кто пожертвовал своей девственностью! Мама у меня красивая и стройная!.. Я единственный ребёнок в семье. Даже если бы у меня была сестра, какой прок от этого? Председатель-то как раз больше всего любил укладывать рядом с собой маму с дочкой! А как пьянствовал, жуть! Придёт и по-хозяйски сразу в дом заходит. Разденет маму, нагнёт и с громкими криками пользует… Вот, посмотри на мои зубы: наполовину стёрты-выкрошены они! Мама велит терпеть, а у меня, мелкого, другого выхода-то нет, терплю! Вот там я зубы-то и стёр, неокрепшие детские зубки… Тёмной осенней ночью я подкараулил его у ворот и, приставив к груди отцовский дробовик, выстрелил в упор!.. Когда он был жив, все женщины в деревне воем от него выли. А когда убил, вот уж удивительно, деревенские бабы заскучали по этому кобелю… Мне никто не пишет, даже мама… И она меня прокляла за то, что я убил зверюгу!»

Эту историю поведал мне, растирая слёзы по лицу, суровый человек с железным телом Пермяков. Я не смог не задать ему один вопрос: «А откуда ты узнаёшь о деревенских новостях, если писем не получаешь?» «По соседству с нами живёт девушка, моя ровесница, инвалидка, обе ноги у неё парализованы… Школу не посещала, дома занималась как могла. Очень умная и красивая девушка! Вот она мне и пишет, единственная. Рассказывает, что происходит в деревне. Хуродзе говорит: «Вернётесь!» Если действительно вернусь живым-здоровым… А я обязательно вернусь! Буду жить у всех занозой в глазу! Женюсь на увечной Аннушке и буду жить с ней до самой смерти. А ещё хочу сходить на кладбище и помочиться на изголовье могилы этого чёрта!»

На Пермякова страшно было смотреть в конце разговора. Мускулы его мощного тела, которое не могла скрыть ни одна рубаха, сжаты до предела, грудь тяжело вздымается и опускается, угольки глаз горят недобрым огнём, в уголках рта пена…

Я уважал Мишу за терпение, за немногословность, за силу и несгибаемость, но наш бригадир Хохун его невзлюбил. За то, что сам Хохун обладал недюжинной силой и отвагой, не полюбился ему этот сибирский парень, или за то, что Миша был русским, враждовал с ним бригадир, так или иначе, в один из дней Хохун его жестоко избил. Миша не сопротивлялся, не бил в ответ, стоял, словно огромная боксёрская груша, на одном месте. Губы намертво закушены. А Хохун знай себе отчаянно молотит, смертным боем бьёт! Первая кровь потекла из уголков рта, потом из ушей, из разбитого подбородка, в разрывах рубахи пятнами-пятнами видны кровоточащие ссадины, Миша молчит. У Хохуна глаза налиты кровью, лоб мокрый от пота, спина влажная, парит, он вошёл во вкус, злорадно сокрушает стальное тело Пермякова пудовыми гирями кулаков. Миша терпит, молчит. Чего он ждёт? О чём думает? Здоровые товарищи Хохуна, почти все бандеровцы, живут большой дружной группой, друг за друга стоят горой. Может, их испугался Миша, не знаю. А мы… словно стадо козлов, спрятавшихся от дождя под мощной кроной дерева, замерли на месте и дрожим. И только один Хуродзе время от времени подаёт голос со второго яруса вагонки: «Хватит, Микола, угомонись!»…