Текст книги "Давайте помолимся! (сборник)"

Я, конечно же, не знал доподлинно, «почему?», и поэтому часто с грустью вспоминал своего первого наставника, умного и, я бы сказал, не по годам мудрого Хабира Зайнуллина. К счастью, случилось так, что Гарай Гараев, моими стараниями, устроился на работу в районный отдел культуры, и мы – два старых друга – стали жить в одной квартире. Я открыто делился с ним всем, что случалось со мной в командировках. А он, хотя и не отличался юношеским пылом, всегда принимал мою точку зрения, умел найти примеры из личного опыта, избавлявшие меня от сомнений, помогавшие утверждаться. Только из-за вспыльчивости и юношеской непоседливости Гарая не смогли мы с ним предельно сблизиться и стать закадычными друзьями, готовыми пожертвовать всем ради товарища.

В один из дней в райкомол зашла взволнованная Елена Мачтакова и, дождавшись момента, когда мы остались одни, сказала: «Аяз, знай, меня вызывали в МГБ и очень подробно расспрашивали о тебе. Их больше всего интересуют твои отношения с человеком по фамилии Тавлин».

Это было предостережение, предупреждение это было. Сейчас, с высоты прожитых лет я так расшифровал значение этих слов: в те дни к нам с Тавлиным примкнул ещё один человек! И последующий ход жизни подтвердил мою догадку. Что самое удивительное: этот человек до самого ареста держал нас в поле зрения и никогда от нас не отставал.

Мало того, на августовском совещании учителей я выступил от имени комсомола. «Состояние школ тяжёлое, – петушился я, – учителя протухли, заплесневели и отупели…» Остальные ораторы начинали речи именем Сталина и заканчивали их пожеланиями крепкого здоровья Великому Вождю и криками «ура». А моё выступление было сплошь очерняющим. Понятно, что без долгой профилактической беседы после такого выступления не обошлось. На мой довод: «У меня нет положительных примеров, я ничего подобного не встречал!» начальник кисло сморщился и, глядя мне прямо в глаза, врезал ответной фразой: «Не встречал светлых примеров в жизни – придумай! Для чего тебя поставили комсомольским вожаком?»

11

Наше поколение с отвращением смотрит на сталинизм. Растоптанные и раздавленные – это же мы! Всю жизнь я бился в силках ущербных мыслей. Со школьной скамьи мне вдалбливали: если бы ты не в нашей прекрасной стране родился, а в далёкой Америке… за кусок хлеба мыл бы грязную посуду. А так, в институте тебя выучили, работой обеспечили, жить есть где. В тюрьму не посадили! Только успевай благодарить!.. Так и жили: дрожали от страха и благодарили!

Валерий Приёмыхов, драматург, актёр, исполнитель роли Басаргина в известном фильме «Холодное лето пятьдесят третьего».

Мои школьные годы – годы войны. Я не помню, чтобы на летних каникулах я отдыхал, а тем более бездельничал. На подворье, на гумне работа не кончается. Но основная работа – в колхозе. В глотку тебе готовы впиться ради этого! Два года я скотину пас в Верхнем Багряже, один год овец, второй – хрюк-хрюк, чавк-чавк – свиней. Колхозник – раб, а пастух – и того ниже, даже названия нет подходящего. Подтиратель свиных задниц. Из-за своего бесправного положения, наверное, привык я относиться с опаской к начальству всех уровней – от высокого до самого мелкого. Звеньевой виделся мне молотом, бригадир – ножом, председатель – косой. А представители районного начальства были для меня палачами, сатрапами, дьяволами. Их одинаковая тяжёлая походка, манера разговаривать «через губу», готовность в любую секунду обложить любого человека трёхэтажным матом больно ранили мою поэтическую душу, вызывали отвращение. Не помню я, чтобы и председатели-бригадиры по-доброму общались с живущими бок о бок с ними односельчанами, справлялись об их делах и самочувствии. Сами они постигали эту «науку» или в райцентре их научили, куда деревенские «князьки» ездили через день, не столь важно, в общем, если вчерашний крестьянин получал кроху власти, то очень быстро портился. Приобретённые смолоду дурные манеры и сегодня никуда не ушли, я до сих пор общаюсь с власть имущими лишь по крайней необходимости и с большой неохотой. Визит по какому-либо поводу к начальству – смертельная пытка для меня. Сидят, все такие важные, «заслуженные», с жестянкой «лауреат!» на груди, а пастушья, рабская сущность продолжает властвовать их сознанием! Чёрная сила большевизма глубоко проникла, впиталась намертво в представителей нашего поколения. Я тоже был таким представителем. Хочу рассказать эту историю, ничего не упуская.

В селе Бегишеве в качестве постоянного уполномоченного держали заместителя председателя райисполкома. Его на две недели вызвали на семинар, и, о ужас, колхоз остался без уполномоченного. Нельзя, без уполномоченного никак нельзя! Уполномоченный – это Бог, если его нет – в колхозе разваливается любая работа, коровы перестают давать молоко, силос не заготавливается. И ветер не дует, и листья не трепещут без бога-уполномоченного! Ищут, ищут, никак не могут подобрать для Бегишева человека на две недели. Перевелись в Заинске пузатые громилы, способные рычать, как лев, пить за троих, есть за четверых. Указательный палец первого секретаря три раза прошёлся по списку активистов – и сверху вниз, и снизу вверх – тщетно, не осталось достойных кандидатур в районе! Как на грех, кто-то называет моё имя. Меня тут же доставляют в райком и приказывают: «Едешь!» Лиха беда начало, сажусь в тарантас и выезжаю в качестве полномочного представителя. Не успел я выехать за околицу, по-барски развалившись в тарантасе, как чувствую, со мной что-то произошло. На пеший люд, шлёпающий вдоль обочины – ноль внимания, на встречающихся красавиц даже не оборачиваюсь, наоборот, пытаюсь залихватски подстегнуть лошадь. Через некоторое время одумываюсь: говорят, люди быстро меняются, нет, не меняются – портятся. Впопыхах я уехал, даже совета спросить не успел, да и не у кого спросить-то, если честно: и Никитин, и Панфилов давно в деревне, на куриных желудочках жир нагуливают… Примерно на полпути я окончательно прозреваю. Глядя на заросшие сорняком поля, мрачнею, скрип тележных колёс раздражает, действует угнетающе, даже трелям жаворонков я не рад. Добираемся до Бегишева. В своё время народ здесь жил в достатке. Умудрялись даже арбузы выращивать. Шариф Камал приезжал сюда погостить, попировать.

Колхоз «Вперёд», председателя зовут Ярулла, крестьянин зрелых лет, ближе к преклонному возрасту. Местные кличут его Мыек (Усач).

Прежде чем вникнуть в дела, полномочному представителю по чину полагается вселиться в служебную квартиру. Совсем другой статус, можно и возликовать: ага, в этот-то раз вы меня мучить не сможете! Измождённый, потрёпанный, заезженный Ярулла-агай, грустно посмотрев на меня, хотел было обратиться к тётушке, охраняющей бак с водой в углу, но, передумав, устало машет рукой и уводит меня. Сам лично устраивает меня на квартиру. Вот это уровень! Вот это, я понимаю, почёт!

Бегло познакомлю с хозяевами квартиры. Глава семейства Леонид Макарович Герасимов – мой земляк, один из Верхне-Багряжских соседей, работает в Бегишеве фельдшером. Его жена Александра Михайловна Ямашева – учительница. Леонид – третий сын Макар-дэдэя, с детства отличавшийся непреклонной, гордой осанкой, в разговоре никогда не смотревший в глаза собеседнику, а куда-то в сторону или «за», в одному ему известную точку. Страннейший человек, никогда не выходящий из себя, руки всегда держащий по швам, словно они намертво приклеены к телу. К примеру, в клубе в самом разгаре игрища. Школа в те годы на подъёме, парней и девушек в избытке. У Леонида пора возмужания. Парень из бедной, многодетной семьи, и одежда на нём не ахти какая, но он же гордый, ему хочется первенства! Учительница из Нижнего села Катя – вся такая округлая, красивая – тоже здесь, и её младшая сестра среди девушек. Разорвав узкий подол, полуголая, лихо отплясывает Катя. Несколько парней проходу ей не дают, по очереди приглашают потанцевать. Леонид не танцует, разве будет он размениваться, возиться со всякой мелкотой, боже упаси! Один раз, проходя мимо меня, он спросил: «Есть у тебя карандаш?» Как на грех, я – такой же гордец, как и Леонид, – поэт, имеющий привычку прямо посреди игрищ записывать в самодельную тетрадку размером со спичечный коробок пару новых строк, даю ему карандаш. Леонид, вынув из нагрудного кармана блокнот, записывает в него крупными буквами всего два слова: «Среди врагов». Эти великие слова, не по годам зрелое тело Леонида, горделивый вид, таинственный взгляд, по которому никто ни о чём не мог догадаться, покорили меня. Бедный крестьянский сын Леонид превратился в моих глазах в сказочного героя, в батыра, достойного упоминания в народных легендах… Пока я отчаянно блуждал в поисках истины и справедливости, Леонид успел выучиться, получить профессию и жениться. И его жена – Александра Михайловна Ямашева, одна из тех светлых личностей, которые непосредственно повлияли на мою судьбу, сделали из меня писателя! Очаровавшая меня красивым голосом соловушка, украсившая мою молодость новыми, прежде не слышанными песнями, научившая меня страстно чувствовать и горячо переживать! Учительница, моя великая учительница, заменившая мне в этом глухом селе и оперный театр, и концертный зал, и симфонический оркестр, выпестовавшая в своих ладонях мою беспокойную, горячую, живущую ожиданием любви душу, приведшая меня в мир поэзии и татарской культуры. Ляля, Шамсекамар, Галиябану… Я помню каждый сыгранный ею спектакль, каждую старинную песню. Кряшенскую песню! Её неповторимый голос до сих пор звучит во мне, согревает сердце. И сегодня, когда я слышу пение Нафисы Василовой⁷³, в груди пробегают волны сладкой грусти: «Это же её голос!»… Где мои письма, которые я писал ей в молодости?.. Взошли ли, распустились ли цветы из пролитых мной слёз вдоль дорог, которыми ты ходила когда-то?

Начало лета сорок седьмого. Бегишево… Старинное татарское село. Свидетели твоей древности покоятся под безымянными могильными холмиками. Была ли у тебя когда-нибудь столь же жуткая, губительная, жалкая, нищенская пора?! Судьба опять столкнула меня с повальным голодом и нуждой. Нищета, её тошнотворный запах, не вмещаясь в дома и дворы, вытек на улицы. Ни у кого нет ничего съестного, не то что богатства. Колхоз должен заготавливать корма, силос. А на работу никто не выходит. Вместе с Яруллой обходим село, заглядывая в каждый дом. К кому ни зайди, всюду опухшие от голода, хмурые люди, одетые в рваньё дети. Они не играют, не шалят, сидят по тёмным углам с отупелым видом. В казанке варится похлёбка из молодых картофельных листьев вперемешку со съедобными сорняками. Их не пугает едкий кислый запах, источающийся из булькающего, кипящего котла, лишь бы суп варился, да побыстрее, чтобы было чем обмануть вечно голодный желудок. Похлёбка наконец-то водружается на стол, распространяя едкую вонь по всему дому… Улицы пусты, ни собак на них не встретишь, ни квохчущих куриц. Вся надежда лишь на курчавые молодые побеги картофельной ботвы. А ведь матери ещё нужно на ферму, к истощённым бурёнкам да телятам идти. А уходить-то ей от голодных детей не хочется. Когда мама дома, то и жизнь не такой безнадёжной кажется! Ярулла-агай, стараясь не нарушать тишины, бесшумно входит в дом, ругает хозяйку, пытается уговаривать, но до моих ушей, до оглушённого голодом сознания его слова не доходят. Я хочу поддержать несчастную женщину, успокоить её, но слова затыкаются в горле, я сажусь на боковые нары и утвердительно покачиваю головой в такт председательской «проповеди». На какую силу, интересно, надеялся Ярулла-агай, во что верил?! Получив согласие женщины выйти на работу, он ведёт меня в следующий дом. А там такая же история. Правда, пара тощих, облезлых, полинявших от голода куриц на этом дворе всё-таки обнаружилась. Доходяги, зарывшись в прелой соломе, стеснялись показываться на глаза. Никто не жалуется на бедственное положение, всё наглядно и без слов, повсюду царит голод. У Мыек Яруллы одно лишь утешение для всех приготовлено: «Вот что скажу вам, родные мои, на косогоре зреет рожь. Кто-нибудь из вас ходил в сторону Средних Пинячей? Алла боерса, в эти дни подготовим запруду. Молотилку уже привели в порядок. С первого же обмолота каждому выделим немного зерна, иншалла». Я стараюсь не попадаться ему на глаза, потому что он врёт, хитрит, пытается обманом вселить силы и надежду в односельчан. Ну а как поступить бедолаге-старику, коли угораздило родиться в стране, где царствует ложь? И ему, и мне хорошо известно, что в ящике председательского стола заперт приказ райкома: ни зёрнышка не должно уйти на сторону. Весь урожай, от первого до последнего пуда, сдать в закрома государства! На дорогах к элеватору ещё появятся милиционеры, депутаты, уполномоченные, отъявленные коммунисты превратятся в бешеных псов и потянутся, подобно лесной нечисти, на зерновые токи. Ни днём, ни ночью покоя не будет. И никто из них не подумает позаботиться о голодных крестьянах.

Ярулла-агай, похоже, хочет подальше уйти от деревни, мы поднимаемся на гору. От недавней неприглядной картины рты наши на замке, на ногах по пудовой гире подцеплено. Молчим. Клочковато вспаханные склоны должны сегодня боронить несколько подростков. Идёт подготовка в осеннему севу. Идём мы, идём, уже крыши соседнего села показались, видим лошадей, а подростков рядом с ними нет. Что поделать, с ранней весны не знавшие отдыха ребята спят, свернувшись калачиками на тёплой земле. Ярулла-агай приходит в ярость: «Ты, товарищ уполномоченный, – говорит он, – оставайся здесь, а я схожу пересчитаю зубы у этих лодырей». Бить их он не стал, только грозился, а мальчики-то спят мертвецким сном, Усач даже заплакал от бессилия, не сумев долгими уговорами растормошить сонных детей.

У председателя специально под уборочную страду хранится один центнер горчицы. Каждому, кто по приказу правления выходит на жатву, выдают по двести граммов зерновой горчицы. Фельдшер Леонид Макарович возмущён: «Вы же убьёте людей! Истерзанные голодом желудки эта горчица в момент угробит! Нельзя её есть!» А люди не нарадуются! Вечером приносят эти двести граммов домой и замачивают в холодной воде. За ночь дважды меняют воду, а утром немного размягчившиеся жёлтые зёрнышки толкут и, перемешав с молодой картофельной ботвой, варят. Дети едят поносного цвета болтушку, приговаривая: «Вкуснотища!» А матери не едят, как они могут есть, когда этих двухсот граммов и детям-то не хватает?!

Наступил праздник Курбан-байрам. В Бегишевской мечети, предварительно спилив минарет, устроили школу. Неподалёку от этой школы-мечети воздвигли памятник Ленину. Говорят, это первый памятник Ильичу в Татарстане. Памятником наградили село за большие успехи колхоза, чем вызвали недоумение у местных жителей: куда пристроить каменного дедушку? То ли два года, то ли три пролежала скульптура в сарае, в одной из кормушек, а может, и на четвёртый перевалило. Если бы не острый глаз уполномоченного, то вождю мирового пролетариата до скончания дней лежать бы и смотреть, как мерины пережёвывают овсяные колоски. А когда уполномоченный заметил… Очистив памятник от голубиного помёта, Ленина водрузили в самом центре села. Утром и вечером я прохожу мимо вождя. И сегодня тоже. Ночью был затяжной ливень, улицы развезло, в ямах и низинах – грязные лужи. Мне навстречу попались пять-шесть дедов, возвращающихся с кладбища. Праздничный день, а они нахмурены, без настроения. Мыек Ярулла, выйдя вперёд, увлекает меня в сторону. «Запруду прорвало у нас… Без плотины мы остались!» Это действительно было непоправимое горе. И у Яруллы, и у всего села надежда была только на плотину. Молотилка, работающая на воде, вытекающей из плотины, осталась не у дел. Как теперь обрабатывать созреющий со дня на день урожай? Вернуться к древним дедовским цепам?

Где-то через неделю в ригу, что возле плотины, привозят полную телегу ржаных снопов. Ярулла со слезами на глазах умоляет односельчан: «Родные мои! Если кто-то из вас хоть один колосок утащит с поля, его в момент в тюрьму упрячут. Нынче строго с этим. Вот эти снопы здесь обмолачиваете, здесь жарите и все вместе здесь же съедаете. Даже горсточку зёрен нельзя выносить в карманах. И сами погибнете, и меня погубите». Работа закипела, сырые колосья протирают, откуда-то принесли листы жести и, загнув края, соорудили из них огромные противни. С треском занялись костры и вскоре прогорели до угля. Всё село принялось поедать жареную рожь. Пока дёсны кровью не изошли, пока языки не опухли, уплетали бегишевцы обжигающие, обжаренные до хруста зёрна…

Есть много сильных, талантливых художников, способных подмечать и изображать различные людские состояния, будь то горе или звериная хищность, или безумство, умеющих подбирать соответствующие образам зловещие краски. Иероним Босх⁷⁴, к примеру, или Франсиско Гойя⁷⁵. Собравшихся на пустом гумне возле четырёхугольного жестяного противня отощавших детишек, карандашиками пальцев набивающих голодные рты обжигающей рожью… А вообще, нужно ли запечатлевать для истории этих призракоподобных существ? Кому они нужны? Те муки голода, что выпали на нашу долю, не изобразят даже гениальные художники, не опишут самые талантливые писатели.

Искренне верю, в Бегишево меня не райком послал. Бог направил туда мои стопы, сделал меня свидетелем массового голода. Со всей уверенностью заявляю, сам Тенгри выбрал меня своим наперсником.

Смолоду я отличался социальной зоркостью и рос, воочию наблюдая, каким унижениям подвергается татарский народ. Однако сострадание к людям, милосердный взгляд на мир, солидарность с пролетариями не стали моим главным жизненным кредо. Актёр Приёмыхов выразил мои мысли! Да, отовсюду на тебя льётся елей, татарские писатели при каждом удобном случае распевают оды счастливой жизни. Собрания – посвящены ли они вывозу навоза на поля или памяти парижских коммунаров, всегда заканчиваются одинаково: наше государство, наша страна! Наша страна – источник счастья, кладезь радости и веселья!.. Ещё не запятнанным, чистым сознанием, молодым цепким умом я чувствовал слащавую ложь и недоумевал, и сомневался, и жутко переживал по этому поводу. День и ночь стучащие под ухом в барабаны большевики быстро подавляли и прижимали к ногтю таких деревенских простофиль, как я. Потом, много лет спустя, я прочёл у одного из моих любимых писателей – Джона Стейнбека⁷⁶: «Всё в Советском Союзе происходит под пристальным взглядом гипсового, бронзового, нарисованного или вышитого сталинского ока». Хотя в молодости я не мог вслух произнести столь резких слов, но жил, мечась в силках сомнений и подозрений. Сейчас читаю произведения тех лет и… изумляюсь! Писатели и поодиночке, и сплочёнными группами перепевали одни и те же слащавые слова. Сталина никто из них не видел, и не мог видеть, о его образе жизни, работоспособности никому в стране ничего не было известно. Значит, татарские писатели, преклоняя голову перед гипсовой или бронзовой куклой, жили в страхе перед ней, старались всячески угодить. Какой ущербный, ограниченный, испорченный рок! Да разве только это! Сталин настолько сузил широкий мир, что приезжающие в СССР иностранцы, в какой-то мере познакомившись с нашим образом жизни, по месяцу, по два потоптав землю, щедро политую людской кровью, подышав нашими ветрами с привкусом мертвечины, неглупые, в общем-то, люди, попав под сияние Сталина, меняются кардинально!.. Что, Лион Фейхтвангер трус? Или Ромен Роллан бездарен? Нет, конечно. Приезжают к нам, возвращаются к себе, хоть бы один написал правду о нашей стране, кишащей прожорливой большевистской саранчой! Если бы эти заграничные пташки не расточали дифирамбы нашей жизни, если бы умные люди раскрыли народу глаза, то сорвавшиеся с цепи сталинские приспешники не смогли бы так изуверствовать в тридцатые годы!

Обратимся к известному письму Ромена Роллана к Сталину. Ложками поедая чёрную икру, тиская русских девушек, дружески обнимаясь с Горьким и Ягодой⁷⁷(!), Роллан пожил у нас и, вернувшись к себе, так заливался соловьём, восхваляя Советскую Россию, что европейцы поверили Роллану и подобным ему большевистским краснобаям-шарлатанам. Да, Ромен Роллан – автор таких великих произведений, как «Жан Кристоф», «Кола Брюньон», но, видя на его лбу и груди кроваво-красные звёзды, я смолоду ему не доверял. В юности я прочитывал каждое печатное издание республики, каждое опубликованное в них произведение. Не хочу сказать, что понимал всё прочитанное на должном уровне, но мои сомнения-подозрения были небезосновательны! Не могу обойти стороной содержание прощального письма Роллана Сталину, написанное в день отъезда. В письме отражена вся сущность писателя – как явная, так и скрытая.

«Дорогой товарищ Сталин! Накануне моего отъезда из Москвы я посылаю Вам мой сердечнейший привет. Во время моего короткого пребывания в СССР, ограниченного плохим состоянием моего здоровья, я соприкоснулся с могучим народом, который, проводя непрестанную борьбу против тысячи препятствий, создаёт под руководством компартии в героическом и упорядоченном порыве новый мир. Я восхищался его здоровой мощью, его радостью жизни, его энтузиазмом, несмотря на лишения и трудности – мало-помалу преодолеваемые, – которые ещё больше поднимают ценность его великих работ. Я уезжаю с подлинным убеждением в том, что я и предчувствовал, приезжая сюда: что единственно настоящий мировой прогресс неотделимо связан с судьбами СССР, что СССР является пламенным очагом пролетарского Интернационала, которым должно стать и которым будет всё человечество, что обязательным долгом во всех странах является защита его против всех врагов, угрожающих его подъёму. От этого долга, – Вы это знаете, дорогой товарищ, – я никогда не отступал, не отступлю никогда, до тех пор, пока буду жить. Жму Вам руку и, через Вас, я жму бесчисленные руки великого народа, к которому я чувствую себя братски привязанным.

Ромен Роллан».

Это историческое письмо было опубликовано 21 июля 1935 года в газете «Правда». Что можно добавить к этим словам?! Это всего лишь желание угодить Сталину, по самую шею перепачканному в крови, или здесь кроется что-то ещё?

Да, на российские просторы приезжали умные люди из Европы. Если бы они все как один смогли высказать хоть немного критики в адрес сталинских террористов, повторюсь, большевики-опричники так не распоясались бы. Это не только моё мнение. В двадцатые, тридцатые годы сотни, тысячи людей оказались за пределами России. Кто-то сбежал, кто-то выехал на законных основаниях, были среди них и смелые люди: они, через зарубежные печатные издания обращаясь к мировой общественности, били тревогу: большевики топят Россию в крови! Но те, кто прислушивался к предателям, подобным Ромену Роллану, не внимали словам последних. В 1988 году в журнале «Синтаксис», издающемся в Париже, писатель и учёный Мария Розанова, живущая в эмиграции, опубликовала глубокую по смыслу статью. В ней говорилось: «Эмиграции из Советского Союза уже 70 лет. И было их три. Первая, послереволюционная, эмиграция была гораздо сильнее, значительнее, интереснее и великолепнее, чем мы. В ней были Бунин, Бердяев⁷⁸, Ремизов⁷⁹, Лев Шестов⁸⁰, Цветаева⁸¹, Ходасевич⁸² и многие-многие другие – крупнейшие деятели русской культуры. Вы думаете, мир их слушал, когда они пытались что-то рассказать про нашу страну? Нет, мир их не слушал. Плевал на них мир…

Вторая эмиграция, послевоенная, принесла в Европу рассказы о сталинском терроре, о лагерях, о казнях, обо всём том, в чём сегодня признаются советские газеты. И вы думаете, мир их слушал? Ничего подобного. В 47-м году в Париже состоялся процесс Кравченко, на котором французские коммунисты доказывали, что все рассказы Кравченко о концлагерях и 37-м годе – это клевета».

Ох уж эти зарубежные коммунисты! Продажные голодранцы, воры, жулики. Я всю жизнь недолюбливал их. Если в какой-нибудь стране коммунистические хвостики задирались в небо, я думал: «Эх, заставить бы их пожить при Сталине!»

Но вернёмся к делам славной большевистской державы. Срок моих полномочий истекает. Бегишево никаких открытий мне не подарило, всего лишь укрепило во мне уверенность несколькими наглядными примерами. С Усачом Яруллой я на эту тему побаиваюсь разговаривать, начальник – это начальник! За нелегально свезённые к прорванной плотине снопы, за их обмолот и обжарку, за разрешение съесть по голове его точно не погладят! Про то, чтобы в тюрьму сажали уполномоченных, я не слышал, но за проявленные снисхождение и мягкость накажут, мало не покажется, такие случаи мне известны. Само районное начальство тоже не властвует урожаем, телефонные звонки из Казани заставляют их ходить по лезвию ножа, с раннего утра начинают наизнанку выворачивать. А Казань душит Москва… Москва же у нас есть, столица! Думаете, зря, что ли, некоторые поэты стремятся улизнуть в Москву?..

12

Есть зрелище более величественное, чем море – это небо; есть зрелище более величественное, чем небо – это глубь человеческой души.

Виктор Гюго

Если одну половину времени я провожу в Заинске, то другую – в Среднем Багряже, у родителей. Там у меня есть замечательный друг Гурий, ну и третий товарищ тоже от нас не отстаёт. Они ровесники с Гурием, оба уроженцы этого села. Сегодняшним умом я пытаюсь понять: какие отношения были между двумя ровесниками в то время? Наши разговоры, когда мы были втроём, я хоть и отрывочно, но помню, а вот когда они вдвоём оставались, о чём, интересно, говорили, какие темы поднимали? Недругами они были или друзьями? Или между ними существовала древняя, тянущаяся от предков вражда? Кряшены бесхитростные, добродушные, искренние друг к другу люди. Но кряшена не обидь, иначе он, как необъезженный конь, покажет свой строптивый норов, просто так тебе его уже не успокоить, в наезженную колею не вернуть!

Не знаю, были ли эти двое соперниками, было ли им что делить, но позже, спустя много месяцев, я обнаружил эту чёрную гадюку, что пробежала между ними. Поздновато обнаружил, к сожалению! Молодой (разумом молодой!) парень, мечтающий о писательской карьере, о покорении высочайших жизненных вершин, был очень занят собой. Предостаточно в нём было и «я сам знайства», и зазнайства, и самолюбования. До остальных мнений ему особого дела нет… Идёт пленум районной комсомольской организации. С большой неохотой толкаю «пламенную комсомольскую речь». Не забываю вставлять в неё и увиденное в Бегишеве. «До каких пор колхозное крестьянство будет мучиться от голода?» – срывается с моих уст. Хоть и понимаю, что нельзя говорить всего, что у тебя в голове, но переливать из пустого в порожнее тоже не хочется, и я выпускаю ещё парочку подобных «крамол». И в этот раз мой доклад не понравился, в перерыве ко мне подходит один сердитый мужик и, не здороваясь, спрашивает: «Ты сын учителя из Среднего Багряжа Гилязова?» Вглядываюсь в колючее лицо и силюсь вспомнить: где я его видел? Ага… Это же он обнаружил мой комсомольский билет на полу за печкой! Киваю головой, мол, да, сын. Больше вопросов ко мне нет. Но кошки-то на душе и от этого вопроса заскреблись. Не подозревал я тогда, что впереди нам ещё одна серьёзная встреча предстоит…

Послевоенные годы! Теперь я уже представляю, что значит поездка в деревню. Направился туда – будь готов врать напропалую, никого не стесняйся, ни о чём не переживай, знай себе езди по ушам! Расточай ложь со всей щедростью! Вселяй надежду! Георгий Фёдорович прошёл войну, познал жизнь намного раньше меня, был ранен, синий рубец сбоку лба виден издалека. Сейчас мы «путешествуем» по деревням вдвоём с ним. Пытаемся подбрасывать дровишек в угасшие очаги комсомольской активности. Если комсомольцев не осталось, призываем на помощь секретаря парторганизации. Он умеет задобрить молодёжь, убедить. Мы вдвоём с Георгием Фёдоровичем даём рекомендации, организовываем заседания «Передвижного бюро», где и вручаем членские билеты. Если слово берёт Георгий Фёдорович, я стараюсь незаметно выйти, чтобы не слышать его речей. Замечательный, умный человек, не из тех, кто подхалимничает и заискивает перед начальством, но как выйдет к трибуне… не узнать его! Наиправильнейшим коммунистом становится!.. Возвращаемся в Заинск, составляем отчёты, наши отчёты летят в Казань. Заинская комсомольская организация упоминается в похвальных речах. Неожиданно меня вызывают в Казань. Оценив моё умение и прилежание, предлагают работу в областном комитете… Меня разбирает смех, еле сдерживаюсь, пригласившему меня товарищу отвечаю невнятно и невпопад, вызывая в нём раздражение и злость. Но он тоже не дурак, даже самые непроходимые тупицы из партийно-комсомольского аппарата с одного взгляда научились, или их научили, распознавать, кто перед ними. В общем, меня недолго мучили вопросами да уговорами, отправили домой.

Врать и нести всякую чепуху на комсомольской работе мне изрядно поднадоело. Один пример. Помощник прокурора Заинска, симпатичная русская девушка, рвётся вступить в партию. Для этого ей нужна рекомендация от комсомола. Девушка, несмотря на свою красоту, на комсомольском учёте нигде не состоит!.. (Интересно, за какой печкой валялся её комсомольский билет?! Не удивлюсь, если окажется, что в сарае.) В общем, пришла она к нам… уговаривать! Елену Мачтакову к тому времени перевели на работу в райком, на её место устроилась симпатичная, уравновешенная девушка из села Шипки Сара Салахетдинова. Сейчас она мучительно разбирается с карточками «мёртвых душ», отчего её прелестные чёрные кудри седеют не по дням, а по часам! Мы дружны с ней, с первых же дней нашли общий язык, я всегда охотно ей помогаю. Вот приходит эта помощница прокурора с просьбой, Сара решительнее и смелее меня. И глазом не моргнув, требует заплатить взносы за три года. А зарплата у помощника прокурора нема-аленькая, сумма взносов получается солидная. Сара ставит печать на её билет с замызганными корочками, от имени бюро даём ей рекомендацию и провожаем. Девушка рада, а мы в раздумьях… Сидим и смотрим друг на друга. И тут Сара говорит: «Аяз, мы из-за этой женщины и так в грехах утопли, устав нарушили, может, в качестве вознаграждения согрешим ещё по разу, поделим эти взносы между собой, а?» Так мы и поступаем, делим деньги ровно пополам. Прости меня, Всевышний! Разве мы виноваты в том, что среди непролазной комсомольской лжи нам выдалась возможность немножко соврать в свою пользу?

«Дорога – это жизнь», – утверждали древние мудрецы. Я всю жизнь размышляю над этим. А ведь это драгоценное выражение можно и по-другому трактовать. «Жизнь – это дорога!» Выходишь, идёшь, идёшь, что попадается тебе на глаза, то и складываешь в котомку. И хорошее, и плохое.