Текст книги "Давайте помолимся! (сборник)"

Сталин и его кровавые приспешники, привыкшие к молчаливому повиновению, планируют очередную волну наказаний, должную прокатиться вдоль и поперёк огромной страны – СССР. Потому что они тайно готовятся к Третьей мировой войне. Не раз доводилось мне слышать горькие слова сожаления из уст русских шовинистов: «Эх, зачем же надо было останавливаться на покорении Германии? Заодно повыгоняли бы американцев и англичан из Франции, Испании, Португалии и, учредив там советскую власть, поставили бы эти страны на ленинский путь развития!» И кто может поручиться, что точно так же не думали и простые русские люди, и генералы-адмиралы, в кровь которых впиталась тысячелетняя жажда завоеваний, войн, подчинения других народов? Это мнение жило, его кто-то готовил, кто-то о нём знал, одобрял. Если тысячелетняя мечта многих русских – завоевание всего мира, то ближайшая задача – выход к тёплым морям и океанским просторам через Афганистан – Индию. К её осуществлению готовились скрытно, но масштабно! Получивший во время Отечественной войны наряду с победой ещё и огромный урок мировой захватчик Сталин вместе со своей сворой для воплощения плана покорения планеты принялись прежде всего готовить тылы. Поэтому они под завязку набивают тюрьмы ни в чём не повинными солдатами, оказавшимися во вражеском плену только из-за слабоволия и беспомощности начальников и полевых командиров. Политических заключённых, в тридцатые и сороковые годы прошедших по сталинским тюремным лестницам во имя осуществления первоочередных государственных планов, прозревших в тюремных застенках, сполна испытавших на себе всю неблагодарность советской власти, заново собирают и арестовывают. Не забыла о них коммунистическая партия, не упустила из виду! Из советских вузов по очереди выщипывают в угоду этим коварным планам наиболее сознательных, проявляющих политическую смелость студентов. Думаете, я просто так повторяюсь, что в каждой камере Чёрного озера сидело хотя бы по одному «полноправному представителю» студенческой молодёжи? КГБ мастерски и весьма успешно умел сталкивать лбами студентов, натравливать их друг на друга! «Он отсидел за это, его посадили за то!» – попытка описать такими незатейливыми фразами положение дел в стране – это детская болезнь недальновидности! Легионеры, военнопленные, повторно, в третий раз посаженные, – это всё плоды одного дерева! Тюремный механизм и в то время работал проворно и слаженно! Трибуналы, «особое совещание» в Москве исправно штампуют приговоры. В каждой области закладываются новые концлагеря. Самым подходящим признают Казахстан с его бескрайними степями и отдалёнными, труднодоступными уголками. Особенно удобны тихие окрестности Караганды. В Карагандинской области строятся три огромных лагеря. «Степлаг» – это ненасытное управление лагерей включает в себя три области: Кенгирскую, Балхашскую, Джезказганскую. В каждой из них каторжный труд, неограниченный рабочий день от темна до темна, медные рудники, каменноугольные шахты. На медных рудниках полуголодные арестанты, вынужденные работать из последних сил, больше двух-трёх лет не выдерживают. Употребляющих никем не проверяемую грунтовую воду, беспрестанно болеющих, подвергающихся избиениям и притеснениям политических каторжан после всего этого отправляют на очередную станцию на пути в преисподнюю – тюремный лазарет Спасска. Прошедшие рудники Кенгира-Джезказгана, после которых выжил один из ста, сумевшие приехать в окрестности Караганды арестанты с ужасом вспоминали Спасск. С Иваном Копачем, Фёдором Попежуком, Митей Полищуком я долгое время работал в одной бригаде. «Ох! – говорили они, бледнея лицом. – Если у нас спросят, где находится ад, там он, там!» Тюремный лазарет Спасска насчитывал тридцать пять тысяч койко-мест! Более или менее здоровым и там не давали покоя, гоняли на каменоломни. Одна группа перетаскивает камни с противоположного берега на этот, вторая – возвращает камни обратно. Спасский тюремный лазарет обнесён шестиметровым каменным забором. Смертельно больные остались в Спасске, тех, кто сумел подлечиться, отправляли в лагерь второго уровня, с более мягким режимом, «Луглаг». Следующий лагерь – особое лагерное сообщество о ста вратах – буквально проглатывало политических заключённых. Арестанты копали шахты, работали на ДОКах[9]9
  ДОК – деревообрабатывающий комбинат.


[Закрыть] и кирпичных заводах, возводили города и посёлки. Прошедших и второй этап преисподней, заработавших букет неизлечимых болезней, увечных, перекошенных, в сорок – сорок пять лет превратившихся в бородатых стариков арестантов свозили в итоге в «Карлаг»¹¹⁴. Полубезумные инвалиды работали в сельском хозяйстве, выращивали овощи и зелень. Попавшие в щедрые казахстанские степи в последние годы жили в особо жёстком режиме. Переписка запрещена, в год два незапечатанных письма, и те на русском языке. На теле в четырёх местах – номера. На рассвете выходишь из запертых дверей на работу, по возвращении ужинаешь, и тебя опять с лязгом закрывают. Тебя стерегут сотни солдат и офицеров. Внутри лагеря волчары-надзиратели. В конвоиры в основном набирают забитых, не знающих русский язык парней из Средней Азии. Казахи, киргизы, узбеки и особенно таджики, мягкие, добрые и покладистые дома, за полгода службы портятся, превращаясь в диких хищников. Ненасытные кровопийцы и жестокие душегубы, беспощадно терзающие заключённых, вышли именно из таких. В те годы европейские страны, присосавшиеся к богатству российского народа, грабившие его, изо всех сил старавшиеся установить прекрасный мир – социализм, не держали у себя политических заключённых, а грузили в курсирующие туда-сюда красные вагоны и отправляли в казахстанские степи. В лагере Актаса немцы, румыны-болгары, мадьяры-поляки – страдали многочисленными группами бок о бок с нами, «счастливыми». Летом 1952 года после массовых беспорядков в Берлине участников тех событий тоже привезли к нам. И без того многочисленная немецкая колония стала ещё больше. И пленные квантунские офицеры также находились среди нас. Со многими из последних 360 офицеров, в сентябре 1956 года отправленных домой, я был близко знаком. Среди нас было немало китайцев и корейцев. «Севернее нас есть государство, страна Советов, и все народы в ней живут как в раю!» Хотел бы я знать, кто и с какой целью распространил по Китаю эту провокацию. Наслушавшись её, голодные и оборванные китайские крестьяне переходили границу и в поисках рая прямёхонько угождали в пасть русского железнозубого дракона. Этих бедолаг, не знающих ни одного языка, кроме родного, чья нищета бросалась в глаза с первого взгляда, без особых усилий вываживали крупноячеистым бреднем! Пограничников за каждого пойманного на границе китайца награждали орденами и медалями, радостно похлопывая себя по полным денег карманам, они героями возвращались в отпуска на родину…

Комсомольцы на афгано-советской границе тоже не теряли времени даром! Они скрытно переходили границу и, угнав с территории Афганистана мирно пашущих или боронящих землю несчастных крестьян на советскую территорию, озарённую светом Сталина… составляли протокол о незаконном пересечении границы и запирали «перебежчиков» в тюрьму. А самих «бдительных стражей границы» награждали «за проявленное мужество и героизм» и ставили в пример пионерам-комсомольцам! Среди нас было немало репатриантов почти изо всех стран Европы, Китая и Японии. Их пригоняли пачками! Кто-то поддался на провокацию, некоторые – души нараспашку, возвращались, истосковавшись по родному пристанищу, не успевали на их глазах высохнуть слёзы умиления от встречи с родиной, а советские поезда уже мчали их в жуткой спешке в «чудесные» края, уготованные для репатриантов Сталином и Берией. Из далёких лагерей Колымы и Магадана выдёргивали с насиженных мест и присоединяли к здешним стадам преступников, прежде считавшихся рядовыми, но в свете последних веяний превратившихся в особо опасных.

Когда я, «разлучённый-истомлённый», добрался до лагеря, там во всю шло становление, поиск оптимальной структуры. Вот один пример, сразу по прибытии мне присвоили номер «Ц-86», вскоре, по непонятным причинам, его поменяли на «П-225». Оказывается, это было время поиска и упорядочения номерной системы. Мой последний номер – «1-Г-732» мог поведать уже о многом. Я был 732-м политическим заключённым из «первой тысячи» узников Луглага, чьи фамилии начинались на букву «Г». После нас были тысячи и тысячи новых каторжан, взглянув на номер любого из них при встрече, ты мог определить, какой по счёту его обладатель. Когда «списочный состав» прочно зафиксировался, изменений в номерной системе больше не случалось. Нагнали тысячами, можно сказать, что завершился перегон миллионного людского стада. Теперь эта выверенная лагерная структура будет служить большевикам не скажу вечно, но до полного исчезновения их кровных врагов. Всё здесь подчинено этой важнейшей цели, всё сделано с расчётом на её воплощение. Если вы помните, то именно в сорок восьмом году началось сосредоточение в одном месте всех узников из-за пределов страны, бандеровцев, «зелёных» литовцев и латышей, репатриантов. В начале пятидесятых годов продолженные, удвоенные усилия по арестам и посадкам, организация управлений гигантских лагерей – у этих явлений была одна цель… Прежде чем дать оценку тем событиям, давайте посмотрим на ещё один факт – войну между Северной Кореей и Южной. Воюет один и тот же народ, разделённый на две страны. Сущность же этой войны – противостояние между Россией и Америкой. У арестантов была тревожная уверенность: «Эта война, несомненно, станет началом Третьей мировой!» Мы и вправду глубоко верили в то, что когда-нибудь этим двум системам, рвущимся к мировому господству, к обладанию стратегическим мировым богатством, не избежать кровопролития. И в ходе подготовки к этому решающему, последнему поединку органы исполнения наказаний под руководством Сталина-Берии старались кардинально улучшить внутреннее состояние страны. Они давным-давно выпустили и положили на хранение в многослойные металлические сейфы в каждом лагере приказ о том, что делать с заключёнными на случай начала решающего противостояния. «В первые же дни войны уничтожить всех заключённых особых лагерей, избавившись тем самым от опасных мин, заложенных в тылу!»

Едва начав жить в Актасе среди тысяч насильно согнанных сюда со всего света людей, мы услышали о приказе, однозначно определяющем наше будущее! И все наши разговоры, на какую бы тему они ни велись, неизбежно сворачивали к этому, гвоздём торчащему вопросу.

Время от времени балующий нас мастерскими шутками профессор Ростислав Иванович Илечко в один из дней, охая и причитая, вошёл в секцию. Очки устрашающе блестят! «Ребята, мужики, – обратился он к нам с торжественной миной. – Войны не будет!» У нас уши торчком, быстро слетаемся к Ростиславу. Как же это, когда все мы дрожали от одной только мысли: «Будет, её не избежать!», вдруг услышать такое: «Войны не будет!» Ждём. Ростислав не смеётся, он, словно рыбак на берегу, серьёзен и молчалив. Лишь выдержав долгую паузу, он выдаёт: «Иркутские лесорубы взяли дело мира в свои руки!» И тут же начинает громко смеяться, довольно потирая живот: «В «Правде» так написано. Сам читал в КВЧ[10]10
  КВЧ – культурно-воспитательная часть.


[Закрыть]!»

Мы, плюясь, разбредаемся по углам. «Мир… Мир…» – популярное чёртово наваждение пятидесятых годов, во многих странах толпы красных ртов, нахлебников-дармоедов жили припеваючи, прикрываясь этим лозунгом. От лживых речей Ромеша Чандры и ему подобных тошнило порой…

После прибытия нескольких многочисленных отрядов из Карабаса «население» Актаса перевалило за четыре тысячи человек. Первостроителями лагеря в Актасе были японские военнопленные. По неизвестным причинам их сменили немецкие военнопленные. Сперва японцы, потом немцы строили в Актасе первую очередь кирпичного завода. И японцы, и немцы жили в землянках неподалёку от нынешней территории лагеря. События в мире сменяли друг друга, японцев-немцев куда-то «спрятали», наступил проклятый сорок восьмой год, в Актас начали «переселять» русских. Они построили вторую очередь кирпичного завода и воздвигли нынешние бараки. В немалом количестве – то ли одиннадцать, то ли пятнадцать – налепили в Актасе этих бараков-близнецов. Пару лет назад бараки набили женщинами-арестантками. Мужиков предварительно заперли в одном бараке посередине. На семьдесят пять процентов состоящая из бандеровок женская команда поселилась в оставшихся. Другая часть женщин – приговорённые к длительным срокам латышки, литовки, эстонки – украсили и дополнили украинское большинство.

Почти перед самым нашим приездом женщин Актаса перевели в пустующие землянки, уменьшили численность, сейчас там живут около трёх тысяч женщин, представительниц «самой свободной, самой счастливой страны»…

Как светлый оттенок той поры могу выделить вот что: заключённые, приговорённые к смерти в случае начала новой войны, отличались от других свободомыслием. Русские и украинцы ещё относятся друг к другу по-родственному, представители прибалтийских народов смотрят на русских по-доброму, пригнанные из-за рубежа тоже живут тихо-мирно, судьба у всех общая, делить нечего, лагерная буржуазия – в зачаточном состоянии, всех объединяет общее неприглядное, пугающее будущее! Правда ведь, согласитесь, не станут ведь по двадцать пять лет удерживать арестантов! Мир – один, он постоянно меняется, наши вожди хоть и носят «стальные имена», не из стали отлиты…

Вот это воцарившееся согласие, единство, крепнущая день ото дня дружба всё сильнее пугают наших охранников. Политических заключённых собрали в ужаснейших застенках, лишили даже самых элементарных прав, хотели сделать из них полулюдей, полуживотных, а они проходят школу единства, сплочённости и самосознания? Тюремщики не слепые, видят! Главную роль в этом отношении играют, конечно же, отсидевшие длительные сроки в сталинских тюрьмах заключённые! Прежде мучавшиеся среди воров, карманников, разбойников, наркоманов умнейшие люди – политические – после воссоединения с многочисленными молодыми отрядами борцов с советской властью почувствовали духовную свободу, духовное родство! Они делятся увиденным, в пух и прах громят слепые детские надежды на благосклонность советской власти. И что видит в итоге лагерное начальство: тюрьмы-то, похоже, превращаются в своеобразные университеты… Что делать? Как разъединить, отдалить друг от друга арестантов, собранных отовсюду ценой огромных усилий?.. Когда начнётся война, можно ли будет в одночасье уничтожить такой мощный кулак, состоящий из тысяч, миллионов сплочённых каторжан? В начале пятидесятых годов политические заключённые представляли из себя невиданную прежде, огромную силу…

Собранных за общим забором заключённых не держат подолгу на одном месте, перемещают по этапу, переселяют из одного лагеря в другой, изображают бурную деятельность, морочат голову. Каждый этап – сильнейшие лишения, верх унижений и притеснений! Да, если тебя, пообвыкшего на одном месте, немного забывшего о своём рабском статусе, обзаведшегося более или менее крепкими связями с земляками и единомышленниками, с треском вырывают из насиженного «уюта» и бросают в абсолютно незнакомую, чужую, чуждую обстановку, это – несчастье. Привычное место – это привычное место! Не то что в лагере, даже на Чёрном озере, переселяясь из одной камеры в другую, я испытывал неудобства. Если переселяют – то помимо твоей воли, твоего желания! Переселение – это один из способов подавить твой дух, унизить.

Но для разрушения молчаливого единства заключённых одной такой меры мало! Правда, арестанты ещё не во весь голос говорят о единении, о взаимопомощи на основе создания объединений, однако многие из них чувствуют, что они не одни, каждый нашёл для себя близкого по духу человека, один из примеров этого: сейчас практически не осталось таких, кто ест в одиночку. Во время еды, когда каждый делится с соседом драгоценной пищей, работают не только язык и челюсти, но и разум. Не знаю, следило ли лагерное начальство за тем, кто с кем делился едой, но оно не могло не знать о том, что совместная трапеза – мощная сплачивающая сила! Надзиратели не могли не видеть, как арестанты день ото дня раскрываются всё больше и больше, как всё более смелыми становятся их мысли и высказывания. Я не берусь утверждать, что объединение политических заключённых зародилось именно в Казахстане, возможно, в других областях, в которых я не был, это обновление началось раньше, но на момент моего прибытия в лагеря арестанты уже не были группой безропотных рабов со сломленным духом! Не были! Может, кто-то и не думал высоко и всеохватно, да что там думал, боялся даже впустить в себя объединяющие нас идеи, но общая судьба, одни и те же испытания вырвали с островков безразличия и бросили в бурлящее море политики. Совсем недавно отловленные по украинским деревням и окрестным лесам горячие, надменно-гордые парни, которых не сумели научить уму-разуму ни война, ни послевоенное лихолетье, оказавшись в лагерях для политических каторжан, прошли серьёзную школу жизни. Ни разу не выходивший в зоне на работу, косящий под придурка матрос Попов, прикрепив вырезанный из газеты орден Ленина, повязав на лоб белую тряпку с надписью «Смерть Сталину!», ходил по территории, гордо выпятив грудь. Иногда во время поверок он, выйдя на середину плаца, громко выкрикивал лозунг, написанный на налобной повязке. Не забывайте, шёл 1951 год! Грозное время скрытой от посторонних глаз борьбы Сталина со стремительно надвигающейся старостью, со смертью!

Лагерное начальство, вышколенные псы Берии¹¹⁵ нашли в итоге способы скрытной борьбы и в этом направлении. И даже добились некоторых успехов в претворении злокозненных планов…

5

Жизнь шире любых предписаний. Мораль – это нечто воображаемое, а жизнь – то, что существует.

Меша Селимович¹¹⁶, «Дервиш и смерть»¹¹⁷

Национальное чувство! В сотнях закоулках человеческой души есть ли более жаркое, более трепетное, более тонкое чувство, чем это?! Человек может и не уходить далеко от задворок дома, может ничего не знать о Достоевском, Куинджи, Веласкесе, Рабле¹¹⁸ и не отличать громоподобный бас Шаляпина¹¹⁹ от соловьиного тенора Собинова¹²⁰, может ни разу не попробовать омаров-креветок, однако в каждом человеке заложен великий смысл, формирующий и укрепляющий душу, – Национальное чувство. Оно не может быть всегда одинаковым, неизменным, как таблица умножения, его нужно искать, прививать, лелеять, сохранять. Это должно осуществляться самим действующим государством и удостоверяющими его наличие и нерушимость национальным самосознанием, языком, песнями, обычаями и традициями. На чистом листе сознания младенца, услышавшего от любимой матери ласковое, задушевное обращение на родном языке: «Сыночек! Доченька!», прорисовывается первый национальный штрих, затем через глаза, уши и другие органы, через клетки кожи в чистый, как предрассветный родник, детский кровоток с каждым разом всё чаще будут проникать и всё глубже впитываться национальные чувства. Только тогда и рождается по-настоящему человек! Чем глубже проникнется человек постепенно овладевающим им национальным чувством, тем более несгибаемой будет его воля, шире кругозор и светлее горизонты, такой человек, вне всяких сомнений, вырастет настоящим патриотом. О-о, не смейте даже в шутку касаться национальных чувств, украшения любой души! Национальные чувства – это обоюдоострый нож, который может быть как благородным и хрупким, так и устрашающим и опасным! Каждый народ должен уважать душевные порывы, образ жизни и взгляды другого народа, принимать и понимать его ценности. На тонкостях национальных чувств часто и умело играют шовинисты, диктаторы, вероломные завоеватели. Некоторые печальные примеры нам ещё предстоит увидеть.

Каратели в СССР постоянно противопоставляли и нещадно стравливали между собой представителей многонационального рабского племени, громко именующегося «советским народом». Сотни раз опробованные по всей стране, подкреплённые опытом верных ленинцев методы – «противопоставления и натравливания» – добрались и до лагерей. Кровавые палачи мастерски «побаловались» национальными чувствами! Возьмём для примера Актас. В каждом лагере был полномочный представитель КГБ. В Актасе – «Сухостой». Забыл я его фамилию или не знал вовсе – это неважно. Глупейший мужик, но при этом жуткий русский шовинист подзывает к себе наиболее горячих русских парней и подначивает, играя на национальных чувствах: «Хи-хи, в роду Александра Невского да Суворова¹²¹ герои-то повывелись, оказывается! На наш век остались размазни и трусы! Перед какой-то хохляндией головы клоните. Стыдоба!»

На второй, на третий день он подзывает к себе бандеровцев, ещё совсем недавно с оружием в руках воевавших против русских, не успевших забыть запах вражеской крови. За разговором о пустяках как бы между делом вставляет: «Что ж это вы, хлопчики, гарние молодцы! До сих пор подошвы москалям лижете?»

Раз спел эту кровавую песню, два, три! Не устаёт! Ни о чём другом не говорит. И эти мысли, эти проблемы-заботы чёрной-пречёрной змеёй, скользящей в чёрной ночи, заползли в не очистившиеся пока ещё от скверны души обречённых на чёрную судьбу парней из обеих групп. Когда нас привезли в лагерь, между тянущимися друг к другу, прежде мирно уживавшимися группами политических заключённых уже пролегла пропасть подозрения и неприязни, с каждым днём отдалявшая их. И опять я остался под прессом мучительных вопросов.

Молодости свойственно увлекаться. Увлечения могут привести как к хорошему, так и к плохому. Пройдя тюрьмы Свердловска и Петропавловска, я вроде бы порвал с увлечением молодости – мучительным поиском правильного пути. В душе я понял, что в пятидесятые годы единственно правильный путь – это путь в тюрьму или на каторгу, что истину, справедливость можно понять, лишь пройдя этими дорогами. Если возникали в пути сомнения, подозрения, то душа, ненасытно жаждущая только добра, разбрасывала все сомнения по-вдоль дороги. Каждый политический заключённый – родственник мне. Каждый сосланный из Украины-Прибалтики – мой единомышленник. Знаю, понимаю, из-за разного уровня развитости сознания многие не понимали, за что им уготована участь мученика-каторжанина. Повторяю ещё раз, тюрьма сближает и выравнивает людей, далёких друг от друга на свободе. Хочется сказать, что и в пересыльной тюрьме Карабаса мы были равными… Но в ту же секунду вспоминается цыган! Неравенство, противостояния были, просто моя молодая душа не хотела их замечать.

Прибыв в Актас, я не сблизился с тюремными приятелями, а отдалился. Самым первым я потерял Николая Градобоева. На прежнем месте схожие мысли, взгляды, выводы, надежды на будущее объединяли нас, поднимали над неприглядной действительностью, заставляя думать о высоком. В первый же день пребывания в Актасе всех раскидали по бригадам. О счастье! Градобоев попал в нашу бригаду! Николай вернулся в секцию уже затемно. И то ненадолго… Рот до ушей у парня, настроение приподнятое, обычно задумчивый взгляд лёгок и беззаботен. Он целый день бегал по делам, встретился с нарядчиком, поговорил с нормировщиком, подкупил кого-то бережно хранимыми рукавицами, которые вёз аж из самого дома… В итоге Градобоева перевели шофёром на кирпичный завод. Можно подумать, он птицу удачи за хвост поймал! Или ему скостили двадцатипятилетний срок… Молниеносно появился и так же быстро исчез.

Сегодняшним умом размышляю: почему же я обиделся на Градобоева?.. Может, и не было у меня причин-то для обиды?.. Что поделать, требуя от себя по максимуму, я и от друзей ждал того же! Раздражали меня, наверное, и невиданная прежде весёлость Николая, и его новая манера разговаривать, довольно потирая ладони и нетерпеливо притопывая. Может, мне не нравилось, что остальные друзья изменились буквально в считанные дни? Бог свидетель, моих попутчиков, с которыми вместе прошли непростую школу Карабаса, в Актасе словно черти подменили! Мишу Пермякова и понимаю, и недопонимаю. В Карабасе он не получил ни одной весточки от возлюбленной девушки-инвалида. А ведь он денно и нощно ждёт письма от неё! Письма! Миша согласен даже на пустой конверт… Когда Хохун избил его до полусмерти, я боялся, что Миша убьёт Хохуна… Странное всё же создание – человек! За мать отомстил, а за себя – нет… Убийство – обычное, можно сказать, дело в лагере. Вон два старика разругались, играя в шахматы, и один другому врезал кривой клюкой по «башне»! Да так приложился, что черепушку раскроил бедолаге, и тот падает замертво. Незамедлительно у всех стариков отобрали палки… Гостева и Шорохова вижу изредка, «хвостами» махнут мне и исчезают. Подолгу не видимся, а поговорить не о чем. Ровесники, неужели у вас в судьбе только одно запоминающееся событие было – убийство председателя?..

На Чёрном озере я встретил немало людей, которые оставили след в моей жизни. Легионеры, из арестованных во второй раз Анатолий Рязанов, инженер Кулешов… Репатрианты… Карабас остался в памяти фамилией Хуродзе. А остальные… В Актасе друзья, словно червивые яблоки, осыпались даже в безветренную погоду. А что было бы с ними, разразись ураган?

В лагерях тридцатых, сороковых годов социальное разделение считалось обычным явлением. Об этом рассказано в сотнях грустных воспоминаний. Политических заключённых денно и нощно изводили каторжным трудом, в дождь и снег, в условиях северного холода, в болотах-трясинах, лишив всех человеческих прав. Вдобавок ко всему ещё одно – придуманный коммунистами тяжелейший порядок: вместе с политическими содержали воров и бандитов всех мастей, «законников» и разбойников, собранных по всей России бездельников. Политические вынуждены были работать, выполнять норму и за себя и за весь этот сброд, так полюбившийся большевикам. Политическим – труд, блатные – спят да жрут. Более или менее «тёплые местечки» в лагере беспрекословно отдавались блатным. Столовая, хлеборезка, подсобное хозяйство – всё находилось в руках воров. Когда приходили посылки политическим, хозяин только успевал расписаться в получении, как тут же – хап! – её отбирали воры. Тюремное начальство, собирая в одном месте политических, понимало, что эти люди могут объединиться, сплотиться, превратиться в грозную силу. Организуя особые лагеря, тюремщики воспользовались проверенным методом: в особые лагеря Караганды они поселяют воров. Предпринявших две-три попытки побега предают военному трибуналу и, обвинив в страшном преступлении – «экономическом саботаже», навешивают им длительные сроки заключёния, по двадцать пять лет, воров-бандитов тоже украшают номерами. Однако день ото дня крепчающие бандеровцы быстро их отрезвили. Не успеет этап войти на территорию зоны, как бандеровцы, внимательно осмотрев новичков, отделяют блатных и пропускают их по мосту «тоньше волоса, острее бритвы». Многие отказываются входить на зону, протяжно мяукая, словно нашкодившие котята: «Начальник!» – мчатся на вахту, в руки чекистов. Их находят, матёрые бандеровские «штабисты» в мгновение ока откапывают чёрные воровские грехи, в таких случаях бандеровцы хватают «подсудимого» за руки, за ноги, раскачивают и бросают спиной на асфальт. После трёх-четырёх подкидок из носа и ушей вытекают струи крови, даже если останется живой, здоровым это вор уже никогда не будет, позвоночник у него или сильно травмируется или вовсе сломается. Видели, наверное, как перемещаются несчастные собаки со сломанными хребтами?.. Вор становится таким же. Подобные примеры, хотя и не желаем узнавать, но впереди ещё увидим.

Когда мы оказались в зоне, встретить этих неприятных типов можно было довольно-таки часто. В один из дней выхожу из барака: русский парень по кличке Седой и его шестёрка Юра с кастрюлей в руках возвращаются из столовой. Столкнувшись с Юркой, я едва не выбил кастрюлю на землю. Седой с криком: «Гужуйтесь фраера, пока урки спят!» – надвинулся на меня. Я, выдавив: «Виноват!», отпрянул в сторону. Седой, поигрывая над моей головой кулаком, пригрозил: «Виноват, виноват! Накажем!» Хорошо, что за мной вышли парни из нашей бригады – бандеровцы, оценив ситуацию, они взяли нас в кольцо. И Седой, и его верная свита спешно поджали хвосты. Юра, проворный, шустрый, округлый подросток-узбек, тоже числился вором, был известным в лагере разбойником. Вскоре его погнали по этапу, и до нас долетела весть о том, что там, на одной из зон, когда Юра бездельничал, мирно нагуливал жирок, блаженно распластавшись на строительных лесах, ему отрезали голову и бросили её в кусты.

Русские объединяются, украинцы объединяются, литовцы просыпаются, жизнь для бандитского отребья Актаса потеряла прежнюю привлекательность. Этой малочисленной группе трутней не осталось места в лагере, их отовсюду притесняли и в конце концов куда-то увезли. Думаю, что тюремщикам нелегко было распрощаться с блатными, они ведь и приглядывали за политическими и, конечно же, стучали на них! Воздух значительно очистился…

Хочу добавить, что значительную часть вонючих воров истребили бандеровцы! Они вообще любят всюду устанавливать свои порядки, делать как им удобнее. Когда представители двух самых многочисленных национальностей стремительно объединялись, малые народности тоже потихоньку начали сколачиваться в группки. Образовался костяк и среди литовцев, те, кто помоложе, вставили клинья в брючины тюремных штанов, на утреннюю поверку они выходят группами и на остальные «формирования» смотрят из-под насупленных бровей. Примерно в это же время сформировалась и так называемая группа «чёрных». Кавказцы, горячие и сильные парни, а когда к ним присоединились представители народов Средней Азии, грузины-армяне, узбеки-таджики, туркмены-киргизы, «партия чёрных» стала весьма многочисленной.

Чтобы окончательно не потерять нить повествования, вернёмся к событиям в Актасе, непосредственно связанным со мной.

Я попал в недавно сформированную бригаду Фёдора Лобкова, работающую на кирпичном заводе. Оказавшиеся на стройках, шахтах знакомые завидовали мне. «Кирпичный завод – тёплое место, там не замёрзнешь насмерть от адского холода!» – сказал кто-то из них. Первый злейший враг заключённого – голод, почти ни в чём ему не проигрывает другой враг – холод. Хотя за недолгий срок пребывания я не смог прочувствовать в полной мере всю силу, беспощадность, бесцеремонность, лютый холод властелина карагандинских степей – ветра, но успел испугаться местных зим. Жизнь на зоне тесно связана с капризами погоды, холод ни в чём не уступит тюремщикам – отыщет тебя даже в самом укромном уголке. Когда каторжане, прошедшие Колыму и Магадан, в один голос сказали: «Да, тёплое место – это счастье!» – я обрадовался тому, что попал на кирпичный завод. А то предостережениями о неимоверной тяжести работы запугали было меня в конец.