Текст книги "Давайте помолимся! (сборник)"

Однажды мама и несколько соседских женщин наткнулись на ошмётки просяного стога. Вот радости-то было! В тот день мы сварили густую пшёнку. До сих пор перед моими глазами весёлое бульканье и подпрыгивание зёрнышек. Удивительное дело: на улице стали слышны детские голоса! И уполномоченный это видит, и председатель не слепой – они таки открыли ворота в поля! Мы, наша семья, целым табуном пошли и радостно принесли большие охапки начавшей прорастать пшеницы, которую разбросали сушиться на чердаке. Отец съездил на мельницу. От радости нас просто распирает, не знаем, куда себя приложить! Наполняя ароматом дом, испёкся хлеб! Торопливо набивая рот, мы съели приготовленные на углях лепёшки. Плотно уселись вокруг стола. Папа нарадоваться не может, то одного по спине похлопает, то другого. «Ешьте, дети, кушайте, человек умирает от голода, а от еды – никогда!» – приговаривает он. Если бы представлял он тогда, как жестоко обманывался… Да если бы и знал наперёд, сумел бы предотвратить мор, эпидемию желудочных кровотечений⁶⁶?

Конец апреля на дворе, вот-вот наступит благодатный май. Дома все сыты, можно сказать, но удовольствия от этого никакого: дети слабеют с каждым днём, все мы ходим грустные, под глазами тёмно-фиолетовые круги. Кого-то мучает неудержимый кашель, кто-то жалуется: «Сил нет», – и забирается на нары. Каждый ребёнок по-своему болеет. В основном жалобы на боль в горле, мама ругается: «Опять, наверное, холодной воды напились, хлеб он такой, всегда пить просит!»

От одной избы к другой по селу распространилась весть: болеют только те, у кого прежде ничего съестного в домах не было! А кто ел нормальный хлеб, хоть изредка – мясо, молоко, ходят себе здоровенькими! Первым слёг братишка Мухаметзян, тридцать шестого года рождения. Красивый был мальчишка, умненький! Утром проснулся с плачем: «Горло сильно болит!», в обед лежал, скрюченный, в постели, к вечеру после каждого приступа кашля отхаркивался чёрной кровью. А ночью кровь текла, почти не переставая. Два дня истекал кровью, бедняжка, и умер. Похоронили мы малышку, возвращаемся домой. Я в телеге рядом с отцом сижу, папа пощекотал мне шею шершавой ладонью и говорит: «Это мы, дочка, только первую милостыню земле отнесли, чувствую, в эти дни я и сам вслед за сыночком отправлюсь». Входим домой, а там уже братишка Анас, сорок первого года рождения, свалился. Глаза распахнуты во всю ширь у бедняжки, а из уголка рта струйка чёрной крови стекает…

На наше село обрушилась беда, не только детей, но и взрослых стала валить с ног непонятная болезнь. Из каждого дома провожали в последний путь покойников. Заболевшим счёту нет. Хоронить некому! Сельсовет, правление колхоза с вечера выдают разнарядку: «Такие-то и такие-то люди завтра идут рыть могилы». Для кого эти могилы, не уточняют. Сколько бы ни нарыли, ни одна не остаётся пустой! Из Казани на двух самолётах прилетели врачи. Исследуют, проверяют, берут кровь на анализ!.. В здании школы открыли госпиталь, всех больных свозят туда. Почему-то из нашего дома никого не увезли. Мол, отец в доме есть, выкрутятся как-нибудь! Через три дня умер Анас… В конце концов рухнула опора семьи и всего дома – мама. Молодая, красивая, с ровными и крепкими зубами-жемчужинами!.. С шестимесячным грудничком на руках. Мама кормит его, а сама переживает, как бы её болезнь ребёнку не передалась через молоко. Но Бог всемилостив, не заболел ребёнок-то, до сих пор жив…

Пока мы, объятые страхом, наблюдали, как умирает мама, свалился отец… «Муж твой заболел, иди посмотри», – говорят маме, она в сенях лежала, но встать так и не смогла, сил не хватило. Кровотечение у отца было обильным, трое детей едва успевали менять окровавленные тряпки на чистые. Изо рта, из носа непрерывно вылетали кровавые ошмётки. Через два дня детей перестали пускать к отцу… Он, оказывается, бился всем огромным телом от нестерпимой боли, недюжинной силой наделён был наш покойный отец. Взрослые люди из соседних домов приходили к нам и помогали отцу вставать… На четвёртый день в два часа папа умер… «В рогоже не хороните меня, дети!» – умолял он перед смертью… Как он смотрел на нас в эти минуты… До сих пор меня дрожь пробирает, как вспомню!.. Когда был в силе, отец много людей проводил в последний путь… Хороших тканей на саван ни у кого нет, поэтому покойников заворачивали в рогожу… Родня и соседи принесли нам кто скатерть, кто платок, во всё это и завернули тело отца. А сироты и одинокие старики уходили на тот свет в рогоже… Мама недолго прожила после похорон отца… В то утро в Нижней деревне умерла одна старушка, так им на двоих вырыли одну могилу, сделав в ней две ниши для тел. В одну положили маму – молодую красавицу Санию, в другую легла бабушка… Не пощадила болезнь и Джаухарию, дочку мамы от первого брака, двадцать девятого года рождения… «Мама умерла, а я для вас чужая, вы не будете за мной ухаживать», – плакала и билась в истерике такая же красивая, как и наша мама, девушка. Очень уж не хотелось ей умирать… Вечером перед сном она снова закапризничала: «Я хочу спать только с Мунирой»… Мне в ту пору было одиннадцать лет… Мы легли с ней вдвоём, обнялись… Набегавшись за день с грудным ребёнком на руках, то кислым катыком покормлю бедняжку, то айраном, я тут же засыпаю. Сил совсем не осталось… Вдруг чувствую сквозь сон, что кто-то отцепляет мои руки от Джаухарии… Оказывается, я обнимала давно остывшее тело старшей сестры… Чтобы я не испугалась, соседская женщина говорит мне разные хорошие слова, гладит по спине. Затем уводит к себе и моет в бане, тщательно расчёсывая слипшиеся от крови волосы…

За пятнадцать дней из нашего дома вынесли пять покойников. Мухаметзян, Анас, папа, мама, Джаухария…

В Мелля-Тамаке опустело более пятидесяти домов…

В нашей семье за старшего осталась сестра Назима, двадцать восьмого года рождения. Её судьба – целая история. Сестру «призвали» в ФЗО. Измученная непосильным трудом на Зеленодольской фанерной фабрике, Назима три раза сбегала оттуда. На третий раз отец сказал ей: «Я ещё за первые два побега не до конца расплатился, дочка, а ты в третий раз домой вернулась?» Нет, не ругал её папа, от безысходности спросил, не зная, где взять деньги на очередной налог. Третье возвращение Назимы пришлось аккурат на проклятый май сорок четвёртого. Сколько уж она пробыла дома, не помню, но через некоторое время сестру арестовали милиционеры. Назима в тюрьме, а про наши дела вы знаете! Только после того, как из сельсовета прислали бумагу о тяжёлом состоянии в нашей семье, сестру отпустили. Отец два дня глаз от дороги не отводил: «Вернётся ли дочка или насовсем её закроют?» – гадал он, тревожно вглядываясь вдаль. Назима смогла вернуться, когда отца уже не стало. Но похоронить его мы ещё не успели…

Про сестру, про малолетних сирот я как-нибудь расскажу ещё… Но сегодня у меня сил уже не осталось…»

Эх, жизнь-жестянка! Мунира – мудрая голова – поняла весь масштаб злодеяний, свершившихся полвека тому назад. Душа может вместить в себя и неприятные, очень тяжёлые воспоминания. Если мы решим, что душа предназначена для сохранения только радостных мгновений, то этим сильно ограничим жизненные горизонты человека. Если что-то сохранилось в душе, значит, это было важно, об этом не раз думали, вспоминали. У каждого возраста свой взгляд на воспоминания. И у воспоминаний своё отношение к разным возрастам, они помимо нашей воли влияют на ход жизни, вносят в неё изменения и поправки. Как бы ни хотел человек избавиться от тяжёлых воспоминаний, они никогда не покинут сокровищницу его души. Воспоминания – это не пыль, въевшаяся в одежду, их не отряхнёшь и не проветришь. Воспоминания – это не налипшая на обувь глина, их не сбросишь ударом каблука о землю или резким взмахом ноги. Если ты, желая разобраться в себе, откроешь сундук воспоминаний, то на дне его среди драгоценных камней обязательно обнаружишь и замшелые чёрные булыжники.

Вспоминаю дневник Анны Франк. Эта еврейка – наша ровесница, родилась в двадцать восьмом году в Германии. В 1933 году, когда к власти приходят фашисты, их семья скрывается в Голландии. В сороковом году немецкие захватчики добираются и до этой страны… Анна всё, что видела своими глазами, трагические судьбы своих родителей и близких заносила в дневник. Эти записи известны всему миру. «Дневник Анны Франк» переведён на семнадцать языков. По этому поводу Илья Эренбург⁶⁷ сказал следующее: «Гитлеровцы уничтожили шесть миллионов евреев. Вешали, расстреливали, душили в газовых камерах. Никто точно не знает, что пришлось пережить этим людям. За шесть миллионов сгубленных душ ответила одна девочка – не мудрец, не поэт, а простая девочка рассказала… Её чистый детский голос до сих пор жив: получается, что она оказалась сильнее смерти».

Ах, мудрые татарские писатели! Интеллигенты, призванные возрождать и развивать национальный дух!.. Мы по достоинству оценили героизм Анны Франк, в школах воспитываем детей на её примере… Почему же мы не отражаем с своих произведениях тяжёлые вехи в истории татарского народа?.. Почему мы не приучаем своих детей с малолетства вести правдивые дневниковые записи? Разве дневники, воспоминания не являются основой незыблемости того моста, по которому проходит путь национального развития?.. Если бы в школе, в семье Мунире и всем остальным моим современникам, жившим в тяжёлых условиях, вдолбили в головы: «Ничего не забывайте, дорожите информацией, записывайте в тетради, на память не надейтесь», – тогда, может быть, драгоценные камни нашей истории, разбросанные по разным шкатулкам, переходя от поколения к поколению, ещё ярче засверкали бы!

Мы нация с короткой памятью. Я часто об этом говорю. Чем хуже воспоминания Муниры дневников Анны Франк? Мы редко погружаемся в индивидуальный мир человека. Наши шаги куцы, объятия мелки… С Мунирой мы вместе работали в редакции журнала «Чаян». Сдержанная, трудолюбивая, скромная. Кто бы мог подумать, что она носит в себе столько горя?.. К тому же она моя единомышленница, ровесница, умница!.. Да только вот прежде мы не уделяли внимания её трагическим воспоминаниям, которые должны бы храниться вечно. А сколько ещё различной драгоценной информации ждёт своей очереди в кладовых национальной истории?! Наши потомки должны знать правду и о допущенных нами ошибках, чтобы не повторять их!

Когда Мунира-ханум рассказывала мне обо всех печальных событиях, которые ей пришлось пережить, она, тяжело вздохнув, сказала: «Я всё ждала, когда же напишут об этих трагических событиях? Но не пишут ведь, не пишут…»

Эх, Мунира-ханум! Ваш покорный слуга давным-давно написал несколько рассказов о тех далёких ужасающих временах… но написанное так и не увидело свет… Сегодня хочу полностью привести один из этих рассказов – «Смерть гитариста»…

«Неизвестная смертельная болезнь распростёрла свои чёрные крылья над сёлами и деревнями. Зловещая тень от этих чёрных крыльев постепенно накрыла и благодатные берега реки Зай. Солнце вовсю насмехалось над людским несчастьем. Майские ветра вместо благоухания цветов и аромата любви принесли затхлый, удушливый смрад смерти. Вслед за этим запахом пугающие новости черепахой вползали в деревню. Зацепившись за новости, пожаловала, не заставив долго ждать, и сама смерть – костлявая и страшная.

Берега Зая оттаяли от снега, обнажились. Над окровавленной грудью земли поднимался, игриво извиваясь, белый пар, перемешанный с тёплыми ветрами, напитанный запахами набухших почек. Глаза голодных людей разглядели на обнажившейся пашне оставшиеся с осени колоски. С остервенением селяне накинулись на влажные колосья. В этих плесневелых, разбухших зёрнах видели они спасение, искали живительную искорку. Но ни тёплый пар над пашнями, ни погрузневшие колосья не помогли им, чёрная тень смерти продолжала надвигаться. Её железные руки с хрустом сжали тощие глотки людей, в чьих телах жизнь и без того держалась на честном слове. Из глоток вырывалось лишь: «ХЛЕ-БА, ХЛЕ-БА, ХЛЕ-БА». Народ заметался в панике. Но беспощадная смерть проникла повсюду.

Страшная новость достигла села Н. ещё в начале мая. Якобы из ада поднялась на землю всякая нечисть под предводительством Сатаны! А мор, то птицей обратясь, перелетает по ночам от одного аула к другому, то лихим жеребцом прибегает. Но доходили и достоверные сведения, способные заронить страх в души даже самых неверующих людей. Сегодня в таком-то селе умерло восемьдесят человек. Мол, у покойных перед смертью из кончиков пальцев, изо лба, из пяток текла вонючая, тухлая кровь. А ещё в каком-то селе в одной могиле похоронили пятнадцать человек. Мол, потому что не успевают копать, и гробы не успевают сколачивать, складывают штабелем и присыпают землёй… В этих жутких вестях сколько было вымысла, столько же и правды.

Жители села Н. и без того были впечатлительными и легко принимающими на веру всякий вымысел, а после этих новостей совсем с ума посходили. Про полевые работы забыли, руки опустили, работать никто не хочет. Зарезали, мол, не пропадать же добру, весь домашний скот, от овец до коров. А одежду распродали за бесценок на базаре. Сбиваясь в группы, подолгу смотрели они, как весеннее солнце, подобно слезе, тяжело и грузно скатывалось к горизонту, подбивая небесный стык кроваво-красным шёлком. Удручённо повздыхав на эту невесёлую картину, расходились они по домам, подозрительно косясь друг на друга, словно кто-то из них уже подцепил смертельную болезнь. А жуткие вести с каждым днём всё ближе к их селу, и всё труднее совладать с нарастающим животным ужасом.

Вернувшийся в деревню из-за болезни студент музыкальной школы Данил, заложив руки за спину, меряет избу шагами. Его низкорослый остроносый отец, уперев близорукий взгляд в бревенчатую стену, потряхивая куцей белёсой бородёнкой, громко чавкая, хлебает мясной суп из помятой алюминиевой миски. Данил хоть и злится на чавканье отца, но молчит. Стараясь не задевать табуреток и стола, большими шагами ходит из угла в угол. Что сюда пять шагов, что туда. А мыслей в его голове много, бессчётно…

Наевшись, отец долго молится, глядя на угол, затем размашисто крестится, вытирает масляные губы сплющенным, поношенным картузом и, мелко-мелко семеня, спешно покидает дом. Данил подходит к окну. Сквозь корявые голые ветки высокого тополя очень долго сиротливо смотрит на улыбающуюся луну. Затем, сняв с мощного гвоздя гитару, садится на нары и начинает негромко теребить струны. Гавайская гитара отзывается почти человеческим плачем. Но музыка так и не сложилась, что-то терзает сердце гитариста. Печально вздохнув, Данил выходит на улицу. На брёвнах возле их дома сидит много народа. Все шёпотом о чём-то переговариваются. Раздаётся хриплый женский голос:

– Под Бугульмой, говорят, мор скачет по деревням, превратившись в молодого чёрного жеребца. Поэтому тамошние люди пошли на хитрость! Оказывается, мор можно обмануть! Сорок женщин собрались и перво-наперво погасили во всех домах свет. Потому что мор первым приходит к тому, у кого светло в окнах. Впрягшись в один плуг, сорок женщин с молитвами опахали село вкруговую. Оказывается, мор не может перескочить вспаханную полоску! Потом, вернувшись в село, они, натирая два куска дерева один о другой, добыли Чистый огонь и разнесли его по всем домам. Мор выкосил все окрестные деревни, а этим хоть бы хны!

Люди молча выслушивают невероятную историю и с надеждой глядят друг на друга. Через некоторое время раздаётся шёпот Данилиного отца:

– И нам надо также сделать, женщины!

Женские тени медленно поднимаются с брёвен и неспешно разбредаются по домам. Сделаем, раз надо! Лишь бы мор не пожаловал! Они проходят, едва не задевая стоящего в стороне обеспокоенного юношу, но не замечают его. Огни в деревне гаснут почти одновременно. Тусклый отблеск луны, словно понимая, что он теперь главный источник света, без стука влетает в окна и освещает жухлые листики увядших цветов на подоконниках. Данил неспешно, озирая вытянувшиеся по обе стороны дороги дома, направляется к реке. Остановившись возле берега, смотрит на свою короткую тень. Как-то непривычно тихо вокруг, хотя в деревне никто не спит. Вскоре доносится скрип колёсиков плуга. Бормоча молитвы под нос, подпоясанные женщины с лямками через плечо тянут плуг в сторону деревни, то приподнимая его одной рукой, то со скрипом вонзая в землю. Впереди всех, похожая на огородное пугало, с поблёскивающим крестом из серебристой бумаги на груди бабка Павлина. «Работа – не Павлины забота, а где пир – там Павлина командир!» – шутливо «нахваливает» её народ. Это самая ленивая, самая тёмная религиозная фанатичка, любящая только походы в гости старуха. А сегодня – впереди всех! В конце «крестного хода», натянув на уши помятый картуз, проходит отец Данила. В лунном свете эти измождённые люди похожи на призраков. Вскоре они растворяются в ночи. Данил очень долго смотрит им вслед. Затем воздевает глаза к небу: полупрозрачное, тонкое белое облачко едва заметно плывёт, подсвеченное луной. Тишина. «Эх, вот бы, как это беззаботное, счастливое облако, уплыть далеко-далеко! – размечтался Данил. – А вместо этого приходится безвольно слоняться без дела и ждать, пока мор не подберётся к твоему носу!» Помечтав о невозможном, Данил по сухой тропинке отправляется поближе к реке, в сторону запруды. У воды он садится на густо заросший кустами акации холмик и погружается в раздумья.

Словно впервые видит парень великолепие окрашенного лунным светом мира. Растущая вдоль кромки берега ива печально склонила ветви к воде, златошвейка луна украсила гладь реки дорогим позументом. Тёмные занавески на дальнем горизонте словно развеваются на ветру. Укрытые таким же покрывалом долины безмолвствуют. Семь звёзд Ковша. Леса на том берегу тянутся чёрной полосой. Взгляд Данила непроизвольно переходит с одной красоты на другую. И вправду, сколько всего прекрасного вокруг, а сколько красоты в мировом масштабе!

Внезапно у него заныло в висках. Лемеха плуга с визгом выворачивали землю. Ночную тишину наполнили возгласы уставших, измученных женщин.

– Алиллуйя[5]5
  Алиллуйя – молитвенное хвалебное слово, обращённое к Богу.


[Закрыть], Аллилуйя, Господи, помилуй!

Сопящая от натуги группа приближается к нему. Впереди бабка Павлина, перекрикивая остальных, она читает молитвы. Следом за ней выстроились женщины: молодые и в возрасте, дородные и худощавые. Вцепившийся в рукояти плуга старик, хворый отец, кажется Даниле очень немощным и жалким. Растянувшаяся группа вперевалочку проходит мимо, вышибая из острых лемехов человеческие стоны и плач.

Куда подевалась красота природы? Парня окутал какой-то липкий злой страх. Ивы, смиренно склонившие в поклоне ветви, мерещатся ему воплощением мора, злого и необоримого. Он вскакивает с места. Скрип плуга и звуки молитвы уже отдалились. Голоса этих жалких людей потрясли больного гитариста. Он подходит к самому краю обрывистого берега и долго смотрит на едва различимую, колышущуюся на воде тень. Затем садится на большой белый камень у края запруды. Обрывки далёких звуков пугают его воображение, терзают душу.

Послышалось дуновение предрассветного ветра. Зашуршала сухая трава. Кончики ивовых ветвей с тихим плеском несколько раз коснулись воды. Данил пробежался по струнам гитары. Нечаянная мелодия добавила сладкой грусти в предрассветную тишину природы, готовой вот-вот излиться песней нарождающегося дня. Чистое небо нахмурило брови, течение реки усилилось, на тонких кончиках ивовых листьев навернулись слёзы. Эх, жалкие люди! Если бы можно было так легко избавиться от мора! Данил страстно заиграл. Он боялся, если остановится, то скрип заржавевшего плуга снова будет терзать его. Струны пели и пели, страстно, пылко, не замолкая ни на секунду. Но, не выдержав душевного напора, лопнули. Песня оборвалась. Лихорадочный взгляд Данила упал на беззаботно поблёскивавшую золотом воду. Вдалеке послышались измождённые женские стоны. Перед глазами парня промелькнули призрачные тени. Данил положил сломанную гитару на землю. Ещё не смолкли печальные, щемящие ноты, вырывавшиеся из уцелевших струн, как в прибрежной тишине раздался новый звук…

Разбежавшиеся по воде круги, словно хотели что-то прошептать, раз за разом накатывались на береговую глину. Ветер усилился. Терзая струны сиротливо лежащей на берегу сломанной гитары, он заставлял её петь первым лучам нового дня песню памяти молодого гитариста Данилы».

Я написал этот рассказ в декабре 1947 года, когда работал в Заинске в комитете комсомола. Правда, я тогда мало чего понимал в жизни, и по литературной части огрех немало сделал, наверное, но написал же!!! Я был свидетелем этих странных событий!.. Вон, сверкая нагрудным крестом, шагает бабка Павлина. За ней сорок женщин тянут плуг об одном лемехе. Первая тройка – старшие дети, следующие трое – средние, замыкающая тройка – поскрёбыши. Лемех обязательно должен погружаться в землю на известную глубину и делать борозду определённой ширины, только тогда они смогут одолеть мор! Хитрости места нет, если оставишь хоть маленькую брешь, мор обязательно через неё просочится!.. За этим зорко следит намертво вцепившийся в ручки плуга мужчина! Помню, как во всей деревне погасли огни, а на рассвете измождённые, взмокшие от пота, «прокопчённые» пылью женщины, собравшись возле сторожки, натирали одно о другое два бревна, добывали Чистый огонь. Затем, «прикурив» от него, разносили по всем домам жестяные плошки и глиняные горшки с чудодейственным пламенем… В рукописных донесениях Чёрного озера были такие записи: «Аяз читал мне свои антисоветские рассказы, такие-то и такие-то». И это написали люди, прекрасно понимающие, о чём я хотел рассказать в своих ранних, ученических рассказах! В то непростое время любой рассказ, в той или иной степени отражающий действительность, получал высокую оценку – «антисоветский».

9

Хочешь покоя – веруй;

Хочешь знать истину – ищи.

Фридрих Ницше⁶⁸. Из письма к сестре

Не удивляйтесь, когда услышите: голод сделал из меня писателя. В этих словах – тяжёлая правда. Не хочу плохо отзываться о родной школе и учителях. Среди них было много прекрасных людей! Началась война, почти все мужчины ушли на фронт. Жизнь оставшихся в тылу тоже была целиком подчинена войне, они также умирали, их также вырывало из родных городов-деревень и разбрасывало по свету. Сколько людей на земле – столько и рук у войны, до каждого дотянутся эти руки, никто не будет обделён. Школа Верхнего Багряжа «обмелела», притихла. Классов стало меньше. Не зная, как справиться с нехваткой педагогов, в комитете просвещения решили отобрать из учащихся старших классов самых умных и образованных и поручить им проведение уроков в младших классах. Один девятиклассник преподавал нам, восьмиклассникам, анатомию, десятиклассник Миронов – немецкий язык. (Позже этот умный и добрый паренёк погиб на фронте.) В сорок четвёртом среднюю школу в Верхнем Багряже закрыли, десятый класс я оканчивал в Сарманово. Весной сорок пятого выпускникам впервые стали вручать аттестаты зрелости. Экзамены на аттестат зрелости должны были принимать только педагоги с высшим образованием, во всяком случае так было прописано в законе. Собрав по трём районам: Сармановскому, Заинскому и Ворошиловскому, педагогов с высшим образованием привезли в Тлянче-Тамак. Из Сармановской школы ни один из учителей не попал в экзаменационную комиссию, значит, не было в нашей школе учителей с высшим образованием. Русский язык нам преподавал майор Владимир Вуль. Если скажу, что за зиму этот человек, у которого не было никакой педагогической подготовки, не провёл ни одного нормального урока, то нисколько не погрешу против истины. Девочки жевали жвачку из сосновой смолы, вязали, сплетничали, а мы – горстка парней, окружали Вуля… чтобы послушать армейские анекдоты, взять уроки еврейских ругательств… Если кто-нибудь из нас, сокрушённо вздохнув, напоминал: «Нам же к экзаменам надо готовиться!», Владимир Владимирович вскакивал: «Ага! Хорошо! Давайте обратимся к Маяковскому!» – и зычным майорским голосом принимался декламировать «Во весь голос»… Не стану упоминать, какие трудности мы испытали за два месяца в Тлянче-Тамаке, студенческая жизнь впроголодь известна каждому, если смогу, я ещё вернусь к этой теме!.. В сорок четвёртом в Казанском университете открылась кафедра татарского языка и татарской литературы. Для меня эта новость стала настоящим праздником: буду поступать! Путь к счастливому и славному будущему отныне пролегает только через университет! Поступлю! Выучусь! Переверну этот мир с ног на голову!

Экзамены в Тлянче-Тамаке, поездка на пароходе в конце августа, укрывшись среди нагромождённых на корме бочек, первые робкие шаги по казанским улицам вспоминаются теперь, как далёкий полузабытый сон. Осень победного года! Дороги полны приключений, дни – хлопот, ночи – страхов. Про студенческие годы я отдельное произведение напишу, что ни говори, я ведь три раза поступал. Проучившись с перерывами пять лет, я сумел окончить лишь три курса. Если будет суждено, если останусь в здравом уме и ясной памяти, обязательно напишу про эту непростую, наполненную поучительными событиями часть жизни…

Ни к университетским преподавателям, ни к однокашникам у меня никаких претензий или обид нет, упаси господь! Но правду сказать, настоящих друзей, близких мне по духу и образу мысли людей я нашёл среди студентов татарского театрального училища. Особенно сблизился я с поэтом Маулёй Султаном. Верю, что это имя, эта великая личность ещё будет по достоинству оценена потомками.

Скажу без утайки: университет не оправдал моих надежд, не то что получить ответы на волнующие меня смолоду вопросы, наоборот, проблемы только углубились, наслоились, потяжелели. Между действительностью и учёбой – непреодолимая пропасть, выдаваемое нам за научные идеи пустословие невозможно применить в многотрудной и малопонятной жизни. В газетах и журналах, в кино и на театральных подмостках сплошное восхваление Ленина-Сталина… Вознесение коммунистов до небес. С университетских кафедр сладкоголосые преподаватели убедительно преподносили нам советский уклад жизни России как справедливейший и прекраснейший, хотя на самом-то деле люди были доведены до смертельного истощения голодом, каторжным трудом и неподъёмными налогами. И что самое удивительное: преподаватели достигали своей цели! Огромная часть студентов прониклась лживыми, ущербными идеями ленинизма, взяла их на вооружение, по собственной воле превратившись в стадо слепцов…

В начале весны я бросаю университет. Весеннюю сессию уже не сдаю. Лето провожу в деревне. Заготавливаю дрова и сено… А для села это были самые тяжёлые годы… Хилые колхозы выживали лишь за счёт грабежа крестьянства. Из памяти не уходят строки Тукая:

– Остались нынче голодать, – земля-мать причитает.

Над работящими детьми своими горько плачет[6]6
  Г. Тукай. Осенние ветры (пер. В. Думаевой-Валиевой).


[Закрыть].

Да разве только «нынче»?! И прежде так было, и в будущем крестьян ждёт то же самое! С каждым разом я всё сильнее убеждаюсь в этом, утверждаюсь в правильности этой мысли. В деревне общаюсь с вернувшимися недавно с войны Гурием Тавлиным, Алексеем Красновым. Заматеревшими, многое повидавшими. Хоть мы и не совсем близкие по духу люди, но кое-какие запретные слова я от них временами слышу. Виденное ими настораживает меня, но из силка волнующих проблем мне всё равно не вырваться. Куда податься? Как быть? В какое кипящее варево окунуть мятежную душу?.. Молодость голодна до поисков и открытий, никакие глубины её не смущают, и даже проплывающая над головой клочковатая туча в молодости мерещится средоточием тайных смыслов.

Татарские аксакалы говорят: «Аптыраган-йөдәгән, артын мичкә терәгән». Смысл этой пословицы в том, что вопрошающий, озабоченный и озадаченный, задавая вопросы, попал в ещё более затруднительную ситуацию. Я вновь возвращаюсь в Казань. Из университета отчислен, не видя смысла в восстановлении на учёбу, я не стал снова поступать, проводил дни, плывя по течению. С Маулёй Султаном и Рифгатом Амином делим одну краюшку хлеба на троих. С Маулёй мы превратились в закадычных друзей!.. Он меня с полуслова понимает, я – его. Мы, как нам кажется, понимаем жизнь, смело и открыто критикуем её. Но как в ней что-то изменить, никто из нас не знает.

Осень сорок шестого!.. Мне восемнадцать. Земной путь всех людей озаряется невидимыми лучами, исходящими из просветлённых лбов. А из моего лба в ту пору, похоже, только мрак изливался. Иначе чем объяснить, что я в один из дней, абсолютно не задумываясь о последствиях, без какой-либо цели сажусь в пароход Казань – Астрахань и плыву вниз по Волге? В те годы меня не мысли вели, а поток неуправляемых страстей. Сейчас осознаю, что решился я на это путешествие ввиду отсутствия определённых жизненных целей, не зная, куда себя деть.

В сорок первом земля содрогнулась, а волны проклятой поры в сорок шестом всё ещё не угомонились, перехлёстывали через берега. Ещё не все разбросанные войной люди вернулись домой, а подобные мне – не знающие, куда приткнуть беспокойную голову, – кишели во всех уголках России. Голод, нищета, запустение… Без единой мысли в голове ступил я на астраханскую землю. Туда сунулся, сюда постучался, ночевал под перевёрнутыми ветхими лодками, завернувшись в обрывок паруса. У милиции глаз зоркий: каждый вечер отлавливают «студента университета» и заставляют писать объяснительную. Пользуясь тем, что в моих руках перо, веду дневник… Эта тетрадь потерялась. Где она, в чьих руках оказались мои заметки о безрадостном путешествии?! Моя одержимая душа и здесь не смогла обрести покой и опору. Ничего более или менее радостного для моего взора в тех краях не встретилось. Я покидаю город и, бороздя на лодке многочисленные волжские рукава и придатки, отплываю всё южнее и южнее – в ещё большую неизвестность. Там, ближе к морю, есть рыболовецкий совхоз имени Кирова. Я обманываю местных, кто проявил ко мне интерес, мол, в Комузяке у меня есть родственники, и мне верят. О времена, непонятные и непонятые, перевёрнутый с ног на голову мир! Но самого себя-то мне не обмануть, своего состояния не объяснить. Бродяги немногословны, каждого ведёт вперёд нужда, и хотя судьбы у них схожие, но личностными качествами, глубиной познаний они сильно отличаются. Кто скажет обо мне, что я нормальный: вместо того чтобы учиться, получать знания, питаюсь морским воздухом?! Сейчас я чётко понимаю: моё кажущееся бесцельным путешествие в непонятном направлении – это своеобразный протест моей чистой души, моего беспокойного сердца! Разве не из желания лучше узнать жизнь других людей, понять происходящее отправился я куда глаза глядят?! Как живёт народ за пределами республики, в каком состоянии неизвестные мне города, творятся ли и там, за горизонтом, беззаконие, обман, грабежи и издевательства?.. В молодости всегда кажется, что за горизонтом райские кущи, молочные реки да кисельные берега! Пока мы молоды, нам во многом непонятны порывы души. Следуя внутреннему голосу, мы вершим всевозможные дела и однажды, обернувшись назад, сокрушённо качаем головой: «Как же так произошло? Почему? Зачем я это сделал?» – запоздало пытаемся мы понять самих себя.