Текст книги "Философия: Кому она нужна?"

Глава четвертая
Недостающее звено

1973

Начну с описания четырех ситуаций, в которых прошу вас определить общий психологический элемент.

1. Как-то я познакомилась с бизнесменом из крупного города на Среднем Западе; был он необычайно трудолюбив, активен и энергичен. Открыл небольшое дело и взлетел из бедности до изобилия. Был кормильцем и советником для огромного числа родственников, друзей и друзей своих друзей: они бежали к нему не только за деньгами, но и в поисках решения любых проблем. Ему было под сорок, хотя он вел себя как старейшина племени.

Было трудно сказать, наслаждается он или тяготится своим положением; казалось, он принимает его как должное, как тип метафизического долга: скорее всего, он ни разу в этом не усомнился. Однако ему нравилось быть маленькой «шишкой» и оказывать людям услуги, в чем был очень щедр. Кажется, у него были какие-то связи в политической структуре своего города, и он любил добиваться для своих друзей того, что было невозможно получить без этих связей, например дополнительных талонов (во время Второй мировой войны) или «вознаграждения». Понятие «друзья» для него имело особенное значение. Он наблюдал за их намерениями, как ипохондрик – за своим здоровьем, с оттенком подозрения и яростной верности какому-то неписаному моральному кодексу.

В политическом плане он склонялся к консерватизму и обычно жаловался на то, куда катится страна. Однажды он даже выступил против либералов, правительства, несправедливости по отношению к бизнесменам и стихийной власти политической машины. «Ты представляешь, какой силой они обладают?» – горько спросил он меня, а затем продолжил рассказывать, как пытался избраться в какое-то крохотное городское управление, но «они» приказали ему снять свою кандидатуру, если он не хочет нежелательных последствий. И он послушался.

Я ответила, что подобные проблемы будут всегда, пока есть государственный контроль, и что единственное решение – система полного, «laissez-faire»[6]6
  Laissez-faire (принцип невмешательства) – позиция минимального вмешательства государства в экономику.


[Закрыть], капитализма, под началом которого ни одна группа не могла бы получить экономических привилегий или протекций, так что каждый был бы сам за себя. «Это невозможно!» – парировал он; его голос был напряженным, резким, защищающимся, как если бы он захлопывал дверь перед лицом промелькнувшего факта: тогда я столкнулась с новой для себя психологической проблемой.

2. Известная романистка как-то написала эссе о природе художественной литературы. Приняв крайне натуралистическую позицию, она заявила: «Отличительная черта романа – его обращение к реальному миру, миру фактов…» И под «фактами» она имела в виду непосредственно наличествующие факты – «эмпирический элемент в переживании». «Роман не допускает событий за рамками порядка реальности, то есть чудес… Вы помните, как в “Братьях Карамазовых”, когда старец Зосима умирает, все сочувствующие ждут посмертных чудес, а именно: его тело останется тем же, потому что он умер в “ореоле святости”. Вместо этого он начинает смердеть. Смрад старца Зосимы – естественный, общий аромат всего романа. По тому же закону роман не может быть о будущем, так как будущее, пока не произойдет, находится за рамками реальности…»

Она утверждала, что «характерный стиль романа – это сплетни и слухи… Есть еще один критерий: если в романе нет даже намека на скандал, это не роман… Скандалы, деревенские или областные, государственные или международные, питаются фактами и порождают домыслы. Но суть скандала – в наличии у него границ… Только теологи могут постичь мировой или вселенский скандал; доказательство тому – то, как люди наконец угомонились по поводу деления атомного ядра, заражения радиацией, водородных бомб, спутников и космических ракет». Почему такие факты относятся к области теологии, она не объяснила. «Все эти мировые и вселенские “скандалы” вытеснили ограниченные скандалы деревни и области…»

Далее она продолжила объяснять то, что считает «писательской дилеммой»: мы забываем или игнорируем события современного мира «из-за их способности расшатывать веру». Но если мы думаем о них, «наша обычная жизнь становится для нас неправдоподобной… Сосуществование большого мира и нас кажется невозможным». Отсюда она делает вывод: так как писателем движет любовь к истине, «обычной и общей истине, опознаваемой всеми и каждым», роман «из всех форм наименее приспособлен для того, чтобы объять современный мир, чьей ведущей характеристикой является нереальность. Насколько я понимаю, именно поэтому роман как жанр вымирает».

3. Следующую историю мне рассказал еще один американский бизнесмен. В молодости он работал экспертом-консультантом по эффективности производства на заводе в Южной Америке. Завод использовал американские станки, но вырабатывал только 45 % от своей потенциальной мощности. Наблюдая низкий уровень зарплат, мой визави решил, что у людей нет заинтересованности в работе, и предложил сдельную оплату. Его пожилой начальник, скептически улыбнувшись, сказал, что это вряд ли сработает, но согласился попробовать.

В первые три недели эксперимента продуктивность резко возросла. На четвертой неделе никто не появился на заводе: практически все рабочие исчезли – и не приходили до следующей недели. Заработав месячную зарплату за три недели, они не видели причин трудиться дальше: у них не было желания зарабатывать больше. Никакие доводы их не убедили, и эксперимент прекратили.

4. Один профессор философии как-то пригласил меня выступить на его занятии по этике: студенты изучали понятие «справедливость», и профессор попросил меня представить объективистский взгляд на справедливость. Формат предполагал пятнадцатиминутное выступление с последующей сессией вопросов и ответов. Я отметила недостаточность времени для того, чтобы рассказать основы объективистской этики и вывести причины своего определения справедливости. «О, вам не нужно пояснять им причины, – сказал профессор, – просто изложите свои взгляды». (Я отказалась.)

Обстоятельства и люди во всех четырех примерах разные; тип мышление, им присущий, – один и тот же. Он – их детище, хотя много разных факторов повлияло на его формирование. Это и социальные, как в примере с южноамериканскими рабочими, и личные, как в примере с писательницей, и смешанные, как у бизнесмена со Среднего Запада. Что касается профессора философии, современные веяния в его профессии – фактор, ответственный за все остальное.

Это примеры антиконцептуального мышления.

Главная характеристика такого типа мышления – особый вид пассивности: не пассивность как таковая и не повсеместная, а пассивность по ту сторону определенных границ, то есть пассивность по отношению к процессу концептуализации и, следовательно, по отношению к базовым принципам. Это мышление, которое когда-то решило, что знает достаточно, и не озабочено дальнейшими размышлениями. Что оно принимает за «достаточно»? Данные моментом, воспринимаемые напрямую конкретные элементы – «эмпирические элементы в переживании».

Чтобы усвоить и оперировать такими элементами, человек нуждается в определенном уровне концептуального развития, процессе, который мозг животного не в состоянии осуществить. Однако после первого подвига научиться говорить ребенок имитирует этот процесс через подражание и запоминание. Антиконцептуальное мышление здесь и останавливается – на первом ярусе абстракций, которые лишь идентифицируют воспринимаемый материал, преимущественно состоящий из физических объектов, – и не переходит к следующему, важнейшему, полностью зависящему от воли человека шагу – к высшим уровням абстракций, выведенных из других абстракций, которые не могут быть открыты через подражание (смотрите мою книгу «Введение в объективистскую эпистемологию»[7]7
  Рэнд А. Введение в объективистскую эпистемологию. – М.: Астрель, 2012.


[Закрыть]). Такой разум способен овладеть деревенскими скандалами или, через вторые руки, национальными; но он не может овладеть такими понятиями, как «мир» и «вселенная», или понять, что события в них – это не «скандалы».

Антиконцептуальный тип мышления принимает большинство вещей за безусловные данные и считает их «самоочевидными». Он обращается с понятиями так, как если бы они были (заученными) восприятиями; он обращается с абстракциями так, как если бы они были воспринимаемыми фактами. Для такого мышления все принимается как должное: течение времени, четыре сезона, институт брака, погода, воспитание детей, наводнение, пожар, землетрясение, революция, книга и другие явления. Различие между метафизическим и рукотворным не просто ему неизвестно – оно не может быть до него донесено.

Два главных вопроса, ведущих человеческий разум, – «почему?» и «зачем?» – чужды обладателю антиконцептуального мышления. Их ответы на вопросы не сложнее традиционно принятых. Ответы обычно похожи на: «Такова жизнь» или «Кто-то же должен». Чья жизнь? Ответа нет. Должен кому? Ответа нет.

Отсутствие озабоченности вопросом «почему?» стирает понятие причинности и отрезает прошлое. Отсутствие озабоченности вопросом «зачем?» стирает долгосрочную цель и отсекает будущее. Только настоящее реально для таких людей. Что-то из прошлого остается с ними в форме инертных частиц в случайной последовательности, болтовне памяти, без цели и назначения. А в будущем пусто; будущее не открывается восприятием момента.

В этом отношении, что парадоксально, истощенные традиционалисты и современные активисты колледжей являются двумя сторонами одной и той же психоэпистемологической монеты.

[Психоэпистемология, термин, созданный Айн Рэнд, относится не к содержанию человеческих идей, а к методу, с помощью которого разум имеет дело со своим содержанием. «Психоэпистемология – учение о процессе познания человека с точки зрения взаимодействия между сознанием и самопроизвольными функциями подсознания». Смотрите статью «Компрачикос» в книге «Новые левые: антииндустриальная революция»[8]8
  На русском языке книга опубликована по изданию 1999 г. Return of the Primitive: The Anti-Industrial Revolution: Рэнд А. Возвращение примитива: Антииндустриальная революция. – М.: Альпина Паблишер, 2011.


[Закрыть] ].

Первые стремятся избежать ужаса неизвестного будущего, ища безопасность в якобы мудром прошлом. («Что было хорошо для моего отца, будет хорошо и для меня!») Вторые стремятся избежать ужаса запутанного прошлого и с криками несутся в неизвестное будущее. («Если это не хорошо для моего отца, то и не хорошо для меня!») И, что удивительно, никто из них не может жить в настоящем, потому что течение человеческой жизни – это непрерывность, которая и выступает единственной предпосылкой способности индивида к концептуализации.

У человека с антиконцептуальным мышлением процесс интеграции по большей части заменен ассоциациями. В подсознании такого индивида хранятся и автоматизируются не идеи, а беспорядочные груды множественных конкретных восприятий, случайных фактов и неопознанных ощущений, сложенных в немаркированные «папки» мышления. Это работает до тех пор, пока он имеет дело с людьми, чьи «папки» набиты тем же содержанием, и, следовательно, нет необходимости искать сведения через всю файловую систему. В этих границах человек активен и стремится к упорной работе, как бизнесмен со Среднего Запада, у которого не было недостатка в инициативе и изобретательности, пока он действовал в пределах своей области; как романистка, написавшая множество книг в рамках тех знаний, что даны ей преподавателями в колледже; как профессор философии, тративший время на анализ результатов, не беспокоясь об их причинах.

Человек с таким мышлением придерживается неких абстрактных принципов или проповедует какие-то интеллектуальные убеждения (не помня, где и как он их получил). Но если его спросят, что он имеет в виду под конкретной идеей, он не сможет ответить. Если спросят о причинах его убеждений, то он увидит, что его убеждения – тонкая, хрупкая пленка, плывущая в вакууме, как капля масла в пустом пространстве, и будет шокирован количеством незаданных себе вопросов.

Такой тип психоэпистемологии работает до тех пор, пока ни одна из ее частей не ставится под сомнение. Но когда это происходит, все летит в пропасть, так как ставится под угрозу не конкретная идея, а вся структура человеческого разума. Ад разверзается от страха к негодованию, от негодования к упрямому неприятию, от упрямого неприятия к враждебности, от враждебности к панике, от паники к злобе, от злобы к ненависти.

Лучшую иллюстрацию антиконцептуального мышления дает маленький эпизод в романе, опубликованном несколько лет назад, название которого я, к сожалению, не помню. Натуральная блондинка идет на свидание с парнем из своего колледжа; когда позже ее спрашивают, как она провела время, она отвечает: «Он был ужасно скучен. Он не сказал ничего, о чем бы я слышала раньше».

Ограниченное моментом, антиконцептуальное мышление может иметь дело только с людьми, которые ограничены теми же рамками, тем же типом «конечного» мира. Для такого мышления это означает мир, где никто не имеет дело с абстрактными идеями, которые заменяются заученными правилами поведения, принимаемыми безоценочно, как данность. «Конечность» мира здесь означает не протяженность, а степень мысленных усилий, требуемых от его обитателей. Говоря «конечный», они имеют в виду «воспринимаемый».

В рамках установленных ими правил (которые обычно называются традициями) обитатели таких миров вольны действовать, то есть оперировать конкретным и сиюминутным, не беспокоясь о последствиях, иметь дело с результатами, не зная их причин, взаимодействовать с фактами как с вырванными из контекста явлениями, нетронутыми теоретической смутой, – и чувствовать себя в безопасности. Что им угрожает? Их ответ был бы таким: «Посторонние». Хотя настоящий ответ таков: им угрожает необходимость иметь дело с базовыми принципами (и, следовательно, полная ответственность за свою жизнь).

Человек с антиконцептуальным мышлением больше всего боится основ философии (особенно этики). Чтобы понимать и пользоваться ими, требуется длинная цепь понятий, которой разум такого человека неспособен придерживаться сверх первичных, примитивных связок. Если его убеждения, то есть правила и девизы его группы, ставятся под сомнение, он чувствует, как его сознание растворяется в тумане. Отсюда его боязнь посторонних. Слово «посторонние» для него означает целый мир за пределами ограды его деревни, города или банды – мир тех людей, которые не живут по его «правилам». Он не знает, почему он ощущает столь смертоносную угрозу от посторонних и почему они вселяют в него такой бессильный ужас. Угроза не реальная, но психоэпистемологическая: чтобы иметь дело с посторонними, человеку надо подняться над своими «правилами» до уровня абстрактных идей. Но он лучше умрет, чем сделает это.

«Защита от посторонних» – выгода, которую он ищет, цепляясь за свою группу. Взамен группа требует подчинения ее правилам, что он с удовольствием и делает: эти правила и есть его защита от ужасающей реальности абстрактной мысли. Кем устанавливаются эти правила? В теории – традицией. На деле – лидерами группы. У разума индивида есть свой ответ – теми, кто знает тайны, от знания которых он освобожден.

Следовательно, его выживание зависит от замены идей людьми и подчинения метафизического рукотворному. Метафизическое находится за пределами его понимания: законы природы не могут быть освоены лишь восприятием, перцептивно, тогда как созданные человеком правила, словно абсолюты, защищают его от неизвестного – и психологически, и экзистенциально. Группа придет на помощь, если он окажется в беде; ему не нужно заслуживать их поддержку, она дается ему автоматически, не сомнительной милостью за его добродетели, ошибки или недостатки, а лишь тем единственным фактом, что он принадлежит к этой группе.

Как пример принципа, что рациональное есть нравственное, отметьте, что антиконцептуальное есть глубоко аморальное. Главная заповедь таких групп, стоящая над остальными правилами, есть верность группе – не идеям, а людям; не убеждениям, которых немного и которые в основном ритуальны, а участникам и лидерам. Прав или нет член группы, чист он или виноват, остальные должны защищать его от посторонних; компетентен он или нет, остальные должны брать его на работу или вести с ним торговлю, игнорируя предложения посторонних. Отсюда физическая оценка – акт рождения в определенном географическом месте или племени – превосходит мораль и справедливость. (Но физическая оценка лишь наиболее распространена и поверхностна, потому что такие группы отвергают инакомыслящих детей своих же членов. Настоящая оценка – психоэпистемологическая: мыслящие в тех же рамках люди «со стороны» могут войти в группу.)

Примитивные племена – очевидный пример антиконцептуального мышления, которое, возможно, отчасти оправданно: дикари, как и дети, находятся на доконцептуальном уровне развития. Однако их потомки демонстрируют, что подобное мышление не результат невежества (и не недостаток интеллекта): оно самодельное, то есть самоограничивающееся. Оно восставало против развития цивилизации и проявлялось в бесчисленно разнообразных формах на протяжении всей истории. Его главный симптом – попытка обойти реальность, заменяя идеи людьми, метафизическое – искусственным, права – одолжениями, заслуги – специальными преимуществами, то есть попытка сузить человеческую жизнь до размера заднего дворика (или крысиной норы), свободного от абсолютности реальности. (Ведущий мотив таких попыток глубже, чем жажда власти: правители таких групп ищут защиты от реальности точно так же, как и их последователи.)

Расизм – очевидное проявление и доказательство антиконцептуального мышления. Как и ксенофобия – боязнь или ненависть к иностранцам («посторонним»). Любая кастовая система приписывает человеку определенный статус (то есть вводит его в племя) по факту рождения. Она увековечена в особом виде снобизма (то есть верности группе) не только среди аристократов, но, возможно, даже более яростно среди людей незнатного происхождения или рабов, то есть тех, кому нравится «знать свое место» и ревниво защищать его от любых посторонних. Как и советский социализм. Как и любое поклонение предкам или семейной «солидарности» (семья здесь включает дядюшек, тетушек и остальных родственников). Как и любая преступная группировка.

Трайбализм (лучшее название для всех групповых проявлений антиконцептуального мышления) – доминирующий фактор в Европе, как укрепляющие друг друга причина и следствие длительной истории европейских кастовых систем, национального и местного шовинизма, правления грубой силы и бесконечных кровавых войн. Например, народы Балканского полуострова, годами уничтожающие друг друга из-за незначительных различий в традициях и языке. Трайбализму не было места в Соединенных Штатах – до наступившего десятилетия. Он не сможет здесь укорениться: его ввозимые семена сгорают в котле, огонь под которым питается двумя неисчерпаемыми источниками энергии – индивидуальными правами и объективным законом, и лишь они нужны человеку для защиты.

Остатки европейского трайбализма, ввезенные неуверенными иммигрантами, приняли безобидную форму «этнических» городских кварталов, каждый из которых предлагает свои обычаи, праздники, рестораны и слова на родном языке на потрепанных вывесках. Они потрепаны потому, что люди, цеплявшиеся за племенное правило приоритета торговли с соплеменниками, остались в болоте обедневших районов, в то время как поток продуктивной энергии, ставящий заслуги выше племени, унес их лучших детей.

В таких задворках не было никакого вреда, пока никто не оставался там силой. Воздействие просвещения подрезало групповую преданность самых упрямых обладателей антиконцептуального мышления, настоятельно призывая их выйти в большой мир, где нет «посторонних» (или состоящий из них: зависит от конкретного случая).

Распад философии повернул вспять эту тенденцию. Трайбализм – продукт страха, а страх – ведущая эмоция любого человека, культуры или общества, отрицающего главное орудие выживания – разум. Как только философия скатилась в примитивное болото иррациональности, люди были обращены – экзистенциально и психологически – в ее первобытное следствие, трайбализм. Экзистенциально расцвет государства всеобщего благосостояния разбил страну на группы влияния, каждая из которых борется за привилегии за счет других, так что индивид, не состоящий ни в одной из групп, становится легкой добычей для племенных хищников. Психологически прагматизм превратил интеллектуалов в тупиц: теория «прогрессивного» образования Джона Дьюи (которая господствует в школах уже почти 50 лет) установила метод ослабления познавательной способности детей и замены познания на «социальную адаптацию». Это было и есть систематическое усилие производить больше и больше племенного мышления (смотрите мою статью «Компрачикос»[9]9
  Рэнд А. Возвращение примитива: Антииндустриальная революция. – М.: Альпина Паблишер, 2011.


[Закрыть]).

Заметьте, что сегодняшнее возрождение трайбализма не вина низших классов, бедных, беспомощных, невежественных; это вина интеллектуалов, образованных, «элитарных» (полностью трайбалистский термин) людей. Заметьте распространение нелепых группировок: хиппи, йиппи, битников, пацифистов, движений в защиту прав женщин, движений за гражданские права гомосексуалистов, Чудаков Христовых, Детей Земли, которые по сути не племена, а меняющиеся совокупности людей, отчаянно ищущих племенной «защиты».

Общим знаменателем таких групп является вера в движение (массовые демонстрации), но не в действия, а в декламации, не в спор, а в требования, не в достижения, а в чувственность, не в мышление, а в разоблачение «посторонних», не в преследование ценностей, а в концентрацию на моменте, на сегодняшнем дне без завтрашнего, в стремление вернуться к «природе», спуститься на землю, к грязи и физическому труду, то есть ко всему, с чем в состоянии справиться перцептивное мышление. Вы не увидите защитников разума и науки, заполняющих улицы в уверенности, что их перекрывающие движение тела решат любую проблему.

Большинство незрелых племенных групп состоят из «левых» или коллективистов. Однако причина трайбализма глубже, чем политика, и доказательством тому служат трайбалисты, еще дальше ушедшие от реальности и определяющие себя как «правые». Они – борцы за индивидуализм, который они понимают как право создать собственную банду и использовать силу против остальных; они намерены сохранить капитализм путем замены его анархизмом (установив «частные», или «конкурирующие», государства, то есть племенные правила). Общий знаменатель для всех подобных индивидуалистов – желание избежать объективности (которая требует длиннейшей цепи понятий и высоко абстрактных принципов), действовать из прихотей и иметь дело с людьми, а не с идеями, то есть с людьми своей же банды, ограниченных теми же рамками восприятия момента.

Эти «правые» настолько отдалились от реальности, что они неспособны различать действительные примеры воплощения своих идеалов. Один из них – мафия. Мафия, или «семья», – это «частное государство», состоящее из субъектов, добровольно к нему присоединившихся, со строгим набором правил, которые жестоко, кроваво и эффективно воплощаются в жизнь; «государство», которое берется защищать вас от «посторонних» и удовлетворять ваши прямые интересы ценой покупки вашей души, то есть вашего полного повиновения любой «просьбе», которую оно потребует. Другой пример «государства» без территориального суверенитета – палестинские партизаны, у которых нет собственной страны, но которые совершают террористические атаки и устраивают резню «посторонних» где угодно, по всей планете.

Активистские проявления современного трайбализма, «левые» или «правые», – явные крайности. Особенно сложно иметь дело с более тонкими проявлениями антиконцептуального мышления. Это «смешанные экономики» духа; это люди как результат современного образования, внутри разрываемые племенными ощущениями и разбросанными осколками мысли; это люди, которым не нравится то, что они чувствуют, но думать они так и не научились.

С раннего детства их эмоции доводились до нужного состояния племенными предпосылками о том, что каждый должен «принадлежать», быть «в чем-то», плыть по течению со всеми, следовать примеру «тех, кто знает». Разочарованный разум человека добавляет еще одну эмоцию к племенной обработке: слепую и горькую обиду за свое интеллектуальное подчинение. Современные люди – стадные и асоциальные одновременно. Они понятия не имеют, в чем суть рационального межличностного сотрудничества.

Между сотрудничеством и племенем существует огромное различие. Точно так же, как правильное общество управляется законами, а не людьми, правильное сотрудничество объединено идеями, а не людьми, и его члены верны не группе, а идеям. В высшей степени разумно, когда люди ищут сотрудничества с теми, кто разделяет их убеждения и ценности. Невозможно иметь дело и даже общаться с теми, чьи идеи принципиально противоположны вашим собственным (и вы должны быть вольны не иметь с ними дело). Все правильные сотрудничества формируются и пополняются по личному выбору и на сознательных, интеллектуальных началах (философских, политических, профессиональных и т. д.), а не на физиологических, и не по случаю родиться в определенном месте, и не на почве традиции. Когда люди объединены идеями, то есть четкими принципами, не остается места одолжениям, прихотям или случайной власти: принципы служат объективным критерием для определения действий и оценок как рядовых членов, так и лидеров.

Это требует высокого уровня концептуального мышления и независимости, которых люди с антиконцептуальным мышлением старательно избегают. Но только так возможно работать сообща справедливо, доброжелательно и безопасно. Нет способа выжить на перцептивном уровне сознания.

Я не изучаю теорию эволюции, поэтому не являюсь ни ее защитником, ни оппонентом. Но есть гипотеза, которая преследует меня годами; повторюсь, что это лишь гипотеза. Между человеком и другими живыми существами лежит огромная пропасть. Различие кроется в природе человеческого сознания, в его отличительной черте – способности к концептуализации. Как если бы после миллиардов лет психологического развития эволюционный процесс сменил свое направление и высшие ступени развития сконцентрировались преимущественно на сознании живых существ, а не на их теле. Но развитие человеческого сознания добровольно: вне зависимости от врожденного уровня способностей индивид должен развивать его, он должен научиться пользоваться им, он должен стать человеком по собственному выбору. Что, если он не хочет им стать? Тогда он становится переходным явлением – отчаявшимся существом, неистово борющимся с собственной природой и молящим о бессильной «безопасности» животного сознания, которого он не может обрести и потому восстает против человеческого сознания, которого он обрести боится.

Годами ученые искали «недостающее звено» между человеком и животными. Возможно, антиконцептуальное мышление – это оно.