Текст книги "Высшая мера наказания"

– Твои передали, – о чём она?

Парень усмехнулся:

– Да так, – ерунда. Утопия. Писатель утверждает, что жизнь вокруг и внутри зависит, исключительно, от наших вздохов. По его мнению, несчастье любого из нас – это общая беда. Он создал довольно странные вещи, требующие от вчерашних обезьян абсолютной человечности. Хотя, кто знает?.. Этот мир, вообще, помешан на противоречиях. При хроническом безверии, все дружно кричат, что он отдан на забаву чертям. А когда оказываются лицом к лицу с серьезными фактами, то и их приписывают дьявольским козням, мол, «Чем черт не шутит!». Следуя такой логике, звонить в колокол скоро станет некому. Он так считает. Но сегодня, благодаря «доблестной» милиции, я узнал, что – слава Б-гу! – есть Б-г. Вова с удивлением повертел книгу:

– И он всерьез об этом пишет?

Юрий отрешенно ответил:

– Ну чем черт не шутит…

Луиза заинтересованно спросила:

– А кто автор?

Вова прочитал на обложке фамилию и имя американца. Девушка «загорелась». Попросив у Вовы книгу, она погрузилась в чтение. Наступила тишина. Проехали Марнеули. Армяне остановились возле небольшого базара. С десяток сельских торговцев. Фрукты, овощи. Рыбаки-подростки расхваливали мелкий улов, – храмули. Без этой рыбки не обходилось ни одно приличное застолье. Оперативники покинули салон. Остались девушка, Хемингуэй и арестант. Грунтовая дорога поманила вглубь азербайджанского села. И парень соблазнился. Дверца мягко шикнула. Громкий шёпот тут же отозвался:

– Они наблюдают. И будут стрелять, если побежишь. Девичий голос стих. Узник замер:

– Спасибо!

Чтица повернулась:

– Не надо отчаиваться.

– Это и попытался сделать.

Чёрные глаза улыбнулись и опустились в книгу. Через минуту все захрустели пирожками с мясом. Зашипела пепси. Неудачник смалодушничал и здесь, сославшись на отсутствие аппетита. Боль мыслью колола изнутри: «Армяне не рискнули бы стрелять. Среди мусульман, да ещё в чужой стране. Вряд ли! А если б и так? Наверняка бы промазали».

Что его расслабило? Договор с отцом? Мягкое обхождение ментов? Девушка? Или всё вместе взятое? Неужели он примирился с действительностью? Захотелось услышать совет старого вора, свалить ответственность на другого. Мысленное общение с ушедшим другом входило в привычку. Лицо сокамерника. Его умные с прищуром глаза. Участливая рука. Всё это мелькало на фоне ускользающей Грузии. Очередная родина провожала еврея в неизвестность. Там, за багряно-золотой чертой изобилия, его ждал «Египет».

Грузинские пограничники участливо смотрели на арестанта. Долго придирались к документам. Куда-то звонили из-за наличия у армян оружия. Процедура заняла не менее часа. На армянском посту, наоборот, обошлось без задержек. Сама природа отделила одно государство от другого. Прямо от шлагбаума начиналось какое-то голое предгорье с разбросанными по нему огромными валунами. Ни травинки. Ни деревца. Другое название Армении – Карастан – «Страна камней». Они и приветствовали «всяк сюда входящего». Невероятное упорство человека превращало их в плодородную землю. Хлеб горцев добывался по определению свыше, – «в поте лица своего». И это не могло не сказаться на всём укладе их жизни.

Девушка читала. Взгляд её брата скучал на дороге. Остальные словно окаменели. Второй день последнего осеннего месяца сумеречно улыбнулся. Солнце покорило какую-то вершину. Земля и небо лучисто соприкоснулись. Обезображенное трагедией подножие напомнило пленнику о дружбе. Закалённая Афганом, она привела их сюда. Усатый грузин и безусый еврей разделили горе армян. Горы содрогнулись криком ужаса, выбив из-под ног почву. Одно мгновенье вместило тысячи жизней. Пролилось рекой слёз. И покрылось множеством надгробий. Седьмого декабря солдаты были в пути. Девятого – в Тбилиси. Столица носила траур. И не только из-за соседей. Масштаб потрясений разрывал воображение. Незыблемость стала мифом и люди потянулись к Небесам. Стереотипы, вера, здания развеялись пылью. Рушилось всё, созданное энтузиазмом. Если за этим не следовало прозрение, то наступала фрустрация. Страшное слово и лучше не знать всех последствий такой катастрофы. Человек разваливался, буквально, на глазах, обманутый в ожиданиях. Мозг отказывался воспринимать «лопнувшие пузыри». Можно обвинить бабочку, взмахнувшую прекрасным крылом на далёком континенте. Но откуда ей было знать, порхающей с цветка на цветок, сколько смертей принесет её мимолетная жизнь? Буря, поднятая нежными крыльями, снесла целые города, селения, судьбы. И продолжала нестись через время, круша империю, строй, идеи. За три года планета кардинально преобразилась. Страшные разломы покрывали не только землю. Они витали в воздухе. В душах, сердцах и умах людей некогда огромной страны. Окружающий мир ждал своей очереди. Но, по-видимому, ураганам не знаком принцип бумеранга. Либо он всё же сработает через какое-то время. Бабочка давно отложила яйца и умерла. Земля и люди залечили раны. Рудименты прошлого воспринимаются как нечто неестественное. История в очередной раз была переписана набело. В эксгумированные факты влили свежую кровь. И события ожили кошмарной жизнью призраков. Им предоставили слово, – мертвых против живых. Призванных обвинять, расследовать, осуждать и казнить. Охота на ведьм не потеряла актуальности. Репрессии снова вошли в моду. И большая семья разделилась на друзей и врагов народа. Вернувшись домой, друзья увидели одни страдания. И отправились искать остатки и останки людей под руинами стен Спитака. Потом были ещё развалины, другие люди, разные судьбы. Нужно было как-то жить, не мешая остальным и сохраняя кусочек неба над головой.

Каменная обездоленность зашевелилась лесом. Живописные ущелья пещерно зазывали в гости. По дну струились бурные потоки, омывая раны Армении. Роскошные декорации украсили фронтоны тюрьмы. Дорога змеёй поползла вверх, к её порогу. Перевалив через него, зашуршала вниз, в долину Арарата. Машина остановилась. Скалы отвесно уносились ввысь. Слева зияла бездна. Торговцы поджидали гостей. Рядом дымились мангалы. Воздух пах шашлыком и люля-кебабом. Из камня пробивалась вода. Она встала между девушкой и Хемингуэем. Живительная влага коснулась уст и лица Луизы. Мужчины вышли следом. Смыв усталость, узник поинтересовался туалетом. И вся компания заспешила к обрыву. Внизу белело каменное строение с противолежащими входами. Узкая тропинка дробно осыпалась. Девушка насмешливо бросила:

– Мальчики, как всегда, налево!

И они пошли. Сперва Юрий. Потом брат Луизы. Узник приготовился. И вот тот самый миг!

– Даже не думай!

Фраза упёрлась в затылок стволом пистолета. На запястьях сомкнулись наручники. И Вова жестко довершил:

– Лафа закончилась! Ещё шаг и ты покойник. Колокол по тебе точно звонить не будет. Лучше не дёргайся! Давай в машину, – живо!

Человек в кандалах, девушка и вооружённая троица окунулись в пучину славы. Толпа молча ждала продолжения. Но это был конец. Поспешно опустив занавес, «семёрка» скрылась за поворотом. Больше никто не проронил ни слова. Мысли зверем бились в замкнутом пространстве. Пленник чувствовал себя разбитым и опустошенным. Он слепо реагировал на мелькание встречного света. Глаза Виктории стали единственным маяком в разбушевавшейся стихии. Он не осмелился оглянуться. Не мог сказать банальное «прости…». И лишь сейчас, из мрака салона, рискнул посмотреть. Высокая, стройная девушка на фоне большого парусника. Она застыла у края пропасти, которая всё увеличивалась и увеличивалась. Одной рукой прикрывала губы, сдерживая крик. Другой прижимала сына, обнявшего её. Сердце мужчины разрывалось на части. Сколько себя помнит, он жил ради этой любви. Сначала её. Потом ради них двоих. Радостями, улыбками, смехом любимой, звучащем как хрустальный колокольчик.

«И что теперь? Как они проживут без меня? Смогут ли пережить очередной удар?», – навязчивая мысль вспыхивала снова и снова.

Если бы удалось бежать… Шесть месяцев он находился в этом «удалось» и мог бы сгладить трения с законом. Тогда остался бы с сыном и его матерью. Но время упущено. А это ещё один упрёк себе – «разумному».

В вечерних сумерках компания осчастливила столицу. Нравы армян упали в глубочайший кризис. Страна никогда не умела выбирать врагов и друзей. Но упорно, раз за разом, наступала на любимые грабли. Объявив о политической независимости, впала в другую. Центральный банк сменился на все остальные. Восток и Запад вонзили зубы в этот отрезанный ломоть. Правительство выкручивалось, как могло. Хлебная пайка, веерная подача воды, газа и тока, вошли в привычку. Зарплаты не было. Собственного законодательства тоже. Правила исчезнувшей системы работали наполовину. «Семёрка» мчалась по неосвещенным улицам. Мимо тротуаров и парков, украшенных пнями. Зрелище не из весёлых. Показался знакомый квартал. В доме сестры горела свеча. Он потёр затёкшие руки. «Браслеты» зазвенели. Автомобиль повернул направо и через минут пять остановился у входа в участок. Там была куча народу. И всем не терпелось взглянуть на добычу. За парнем безуспешно охотились целых полгода. Молодой опер обрадовался как родному:

– Эс инкна, инкэ… Это он, он!..

И уверенно спросил:

– Это ведь ты был в Аштараке на светло-голубой «девятке»? В прошлом месяце.

Юрий его огорчил:

– Точно не я. В вашей стране не был с мая. А месяц назад я отдыхал у друзей на даче. Ооочень далеко отсюда…

Опер не сдавался:

– Ты, давай, не юли! Я тебя узнал. Причёска, усы.

Узник потрогал щетину:

– Ты им льстишь! Этой растительности без году неделя. Не доросли до усов.

Упёртый опер чуть не заплакал:

– Слушай, ты, урод! Столько гоняюсь за тобой! И в Аштараке тебя видел…

Узник побледнел. Чётко, но тихо уточнил:

– Урод – это ты! Со своими фантазиями не ко мне, а к психиатру сходи.

Опер подскочил к арестованному и замахнулся. Вова остановил коллегу. Что-то резко сказал и тот вышел. Пришел начальник. Это был седовласый армянин, лет шестидесяти, с хитро прищуренными глазами. Он взглянул на «гостя». На чистом русском приказал всем уйти. Потом спросил:

– Может ты голоден? Они тебя в дороге хоть кормили?

Задержанный отрицательно мотнул головой:

– Да нет. Не до этого. Меня отсюда куда?

Начальник спокойно достал пачку сигарет. Предложил пленнику. Тот отказался:

– Не курю. Скажите, что меня ждёт?

Ответ всё прояснил:

– Сперва – тюрьма. Потом в зависимости от обстоятельств. Завтра приедет твой отец и мы решим. До этого никто и не о чём спрашивать не будет. Но скажу, что обвинение серьёзное, а вот доказательств никаких. Так что, пока тебе везёт. Только здесь держать тебя не можем, – слишком опасно. Зря ты пытался сбежать на перевале и… до. Угу. Девушка всё рассказала.

Потом оформил какие-то бумаги и вызвал Вову. Тот забрал документы и кивнул подопечному на выход. За дверью поджидали Вардан и «капитан Авакян». Ночь звёздно подмигнула узнику. Он отозвался:

– Красивое небо! В отличие от земли.

Кто-то из оперов парировал:

– Мрази слишком много развелось. Через полчаса одной меньше станет и на земле чуть лучше…

Белый автомобиль выехал на финишную прямую. Ереванский Централ затерялся в самом конце города, в районе кладбища и свалки. Места были знакомые. Но узник не мог предположить, что там же находятся и людские «отбросы». Для себя он уже всё решил. Если отец не поможет, то он покончит с собой. Решение зрело с момента ареста. Исполнение откладывалось до приезда отца.

«Семёрка» свернула на какую-то разбитую дорогу и завиляла между выбоинами. Дорога к тюрьме никогда не бывает гладкой. Человек оглянулся на луну, которая, возможно, в этот момент отражается в глазах любимой женщины.

Тюрьма

 
Стены страдания
С влагою слезною
Сжаты рукою Творца.
Сердце дрожащее
Кровью пульсирует,
Ждет без надежды конца.
Плечи любимые,
Мысли гонимые,
Будут прощать и держать…
Боль и отчаянье
Каждой молитвою,
Каждою клятвою, —
Душу научат взлетать…
 

Новая жизнь, начавшаяся с предрассветного часа, так и не засияла цветами радуги в лучах восходящего солнца. Не было вспышек, лучей, щебета птиц. Только люди, скрывающие лица. И лица, скрывающие людей. Сотни километров отделяли пленника от того мгновения. А перед глазами какое-то громоздкое здание, окруженное пятиметровой стеной. Освещённое прожекторами и ещё чем-то неразличимым в наступившей ночи. По сигналу автомобиля железные ворота разошлись в стороны и поглотили новую жертву. Конвоиры сдали арестованного тюремной охране и спешно ретировались. В этом месте, на болоте, все чувствовали себя неуютно. В приёмной находились военные, – трое мужчин и женщина. Пожилой майор представился дежурным помощником начальника СИЗо. Он подошёл:

– Ты грузин, что ли? К нам за что?

«Грузин» кивнул на сопроводительные бумаги, перед женщиной-прапорщиком:

– Там написано, что я из Грузии. Но, вообще-то, армянин.

К своему еврейству решил сначала привыкнуть, а уж потом распространяться. Майор повернулся к сотруднице:

– Эси инч одвацова? (Этот по какой статье?)

Та заглянула в документы:

– Таснхиньг аруров… (по 15-100…)

ДПНСИ (дежурный помощник начальника следственного изолятора) бросил арестованному:

– Попытка убийства у тебя. С кем что не поделил?

Ответ прозвучал неохотно:

– Я и сам толком не разобрался. Так уж получилось.

Майор весело произнес:

– Ну, ясно дело! Тоже не виноватый? Овечки здесь часто попадаются.

Он взял со стола бумаги и начал читать. Бесстрастное любопытство сменилось заинтересованностью. Потом вдруг покраснел. Весь как-то перекосился:

– Так это – Ты! Наконец-то! Знаешь, сколько жду тебя? Ашот – это мой зять. Ты в него стрелял! В моих внуков и дочь, – сиротами хотел их оставить!

При таких обстоятельствах трудно удержаться от злоупотребления властью. Майор размышлял. Принятое решение воодушевило его, успокоило. Что-то тихо сказал сотрудникам и вышел.

Ситуация была недвусмысленной. Такого узник, конечно, не мог предвидеть. Как, впрочем, и все события до сих пор. Лишь почувствовал, что жизнь в опасности. Женщина вышла почти сразу за офицером. В распахнутую дверь вошли ещё трое. Уже впятером они набросились на арестованного. Били дубинками, старались попасть в голову. Пленник пытался защитить её руками. Избиение неожиданно прекратилось. Как по команде исчезли дубинки. Послышались громкие голоса и три офицера вошли в помещение. Упитанный полковник что-то зло выговаривал подчинённым. Даже не взглянув в сторону арестованного, приказал всем выйти. Стены коридора были окрашены в грязно-желтый цвет. Узник не сразу обратил на них внимание. Вроде стены как стены. Слегка неровные. В пятнах крови и плоти от размазанных по ним насекомых. В сырых, ржавых разводах.

Мысль о раздавленных ими человеческих судьбах напрашивалась сама собой. Тюрьма, конечно, начинается не с этих стен. И не с главного входа и мрачной охраны. Или майора с его палачами. Она становится темницей тогда, когда замечаешь во взглядах и отношении близких другую непроницаемую стену. После уже ничему не придаешь значения. Тюрьма для тела тоже страшна. И выйдя отсюда на волю, очень трудно будет избавиться от решётки, отделившей человека от всего остального мира. Но сейчас он всё ещё полон жизни и веры. Произошедшее за закрытой дверью осталось в тумане. Впереди ожидали ещё двери, за ними другие и ещё… Узкий коридор выводит в некое подобие холла с полом, выложенным керамическими плитами. Дальше стальная решётка с такой же дверью, изолирующая с двух концов длинный коридор. По обе его стороны находилось множество чёрных дверей. Отсек назывался «боксами» и отделял здание тюрьмы от административного корпуса. Но вначале человек об этом понятия не имел. Его втолкнули в одну из камер боксов. И захлопнули дверь с чернеющим в центре «глазком» для наблюдения. Помещение в четыре на восемь метров было тускло освещено. Вдоль двух стен стояли скамейки, обитые жестью. Узник осмотрелся:

«Значит, это и есть моя камера. Мрачновато. Без нар и умывальника. Но не на курорте же я, в конце концов!»

Сверху тянуло прохладой и он поднял голову. Под потолком темнело решёткой небольшое окно. Стены здесь имели особое отличие. Помимо пятен от насекомых и сырости, они были забрызганы, свежей и уже потемневшей от времени человеческой кровью. Повсюду хлесткие черные полосы от резиновых полицейских дубинок. Узоры, говорящие сами за себя. Ещё этот запах! Стоял до тошноты отвратительный запах.

Он сильно устал. Было далеко за полночь. Третьи сутки без сна и пищи. Хотя, нет. Вчера, под утро, он немного вздремнул. Тело болело после недавней расправы. К тому же, несколько часов в машине, оторвавшей от Тбилиси, – его сказочного города. Но сказки рано или поздно закачиваются. И не обязательно счастливо. Бункер ереванского Централа даже не начало этого конца. Человек вытянулся на узкой скамейке и моментально заснул. Резкого звука отпираемой двери и громких голосов ворвавшихся палачей он не слышал. Несколько любителей расправ над заключенными во главе с ДПНСИ явились продолжить самосуд. Узник не успел проснуться. От удара по голове потерял сознание, безвольное тело сбросили на бетонный пол и стали ожесточенно пинать. Парень так и не узнал, сколько длилась «забава». Очнулся на холодном полу. Ничего не было видно. Малейшее движение причиняло боль. Подумал, что спит и закрыл глаза. Яркий свет, упавший через дверной проем, разбудил его окончательно. Тёмный силуэт надзирателя стоял в двери. Другой вошёл тенью и забрал ведро. Через минуту вернул его на место. Это был заключённый из обслуги. Узнику посоветовали выйти из камеры. Ничего не соображая, он поднялся на ноги и вошёл в свет. Тень подняла с пола облако пыли. Узник вернулся во мрак. Скрежет ключа и звон цепи отозвались болью во всём теле. Человек не воспринимал реальность. Не мог понять, где находится и как здесь оказался. Эта было не то помещение, с высоким потолком и хоть каким-то освещением.

Темница напоминала погреб. До потолка можно было достать рукой. В правом углу серело квадратное окошечко, забранное стальной сеткой. За ним едва различимо брезжил рассвет. Дотронулся до колюче-шершавой стены. Справа от входа нащупал небольшую нишу, где стояла пустая алюминиевая кружка. Чуть дальше крепились деревянные нары. Сейчас они были подняты и заперты на замок. Рядом, под ними, табурет, приваренный к полу. От окна, где стояло ведро-«параша», доносился мышиный писк. Человек попытался усмехнуться, морщась от боли и вкуса крови:

«Хорошо, что хоть какая-то компания».

Он сплюнул противный сгусток и осколки зубов. Хотелось пройтись, размяться. Но не тут-то было. А ведь до этого всё было сносно. Пришлось сесть. Опять послышался шум отпираемого замка. Это было отверстие для подачи пищи. Протянули тяжёлую буханку непропеченного, липкого, темного хлеба и наполнили кружку кипятком. Частью воды умылся. Остатком запил скудный тюремный завтрак, – первый с момента ареста. Немного хлебных крошек бросил в пискливый угол. Свет сюда не пробивался. Но было заметно, что стена напротив какая-то тёмная и блестящая. Из неё сочилась вода. Стены плакали. Они, буквально, истекали крупными каплями. Вспомнились слова Вовы, что «в этой стране по нему точно колокол не зазвонит…». Улыбки опять не получилось:

«Зато есть, кому оплакивать. Но откуда эти «слезы»? Специально, что ли? Чтобы сырость довершала работу палачей. Но всё же, – как я сюда попал?».

Подошел, дотронулся. Посмотрел на пальцы, ставшие влажными. Ничего. Никаких ассоциаций. «Слёзы» пахли отсыревшим бетоном. Узник вновь отошел к табурету. Сел и попытался вспомнить.

Память обладает одной уникальностью, – человек не помнит начала! Первая страница всегда принадлежит вечности. Как, впрочем, и последняя. Люди должны быть благодарны, что допущены к этой второй. Могла бы быть десятая, двадцать вторая, сотая… Или, вообще, никакой. Узник не считал себя центром вселенной. Старый вор открыл ему, что человек лишь заполняет пустоту, любезно предоставленную. Некто слегка потеснился. Уступив чуть-чуть пространства. А люди уже претендуют на большее. Им трудно согласиться с тем, что они сами и жизнь их со всеми составляющими, – это как мысль! Ведь никто не станет утверждать, что помнит начальную мысль. И ни один человек, в здравом уме, даже не попытается копаться в этом направлении. Для сознания это безначальный поток, – возникший из абстракта, без первичных предпосылок. Мысли не существовало и вдруг… Некто захотел, чтобы она потекла, мчалась, летела. Философ расправил плечи. Спина была как одна сплошная рана. И сильно болела. Он кое-как прислонился к нарам:

«Мысль. Ну вот, она в моей голове. Кто думал её до меня? В каком виде она пребывала прежде? И куда улетают те мысли, которые не воплощаются в наше время, в каких-то идеях, действиях?.. А жизнь! Её могло не быть. Но Некто захотел иначе. Мужчина полюбил женщину. Любовь породила ребенка! Вот так! Неожиданно! Вдруг! Случилось Чудо и человек стал мыслить! А ведь такое происходит непрерывно, как сама мысль. Но люди ничего не замечают. Всё превратилось в рутину. В основе реальности всегда лежит чья-то выдумка. И наоборот. Когда человек оказывается в одиночестве, пусть и вынужденном, – значит, что он либо намного опередил всех. Либо безнадёжно отстал».

Важно было вспомнить многое. Но он даже не знает собственного местонахождения. Опять, как в день ареста, – пространственно-временной сдвиг. Только на этот раз с провалом в памяти. Но и такое случалось, – с детскими воспоминаниями. Это тоже боль, – боль памяти, души. В ночном пламени свечи Дед рассуждал о матери. Узник ничего не ощутил. Ни мамы. Ни первого крика в этом мире, детского лепета, слова, первых шагов.

«Где всё это?», – узник хотел услышать через года свой счастливый детский смех.

Но… Пыль, дым, туман. Какие-то фрагменты, эпизоды. Ничего связного, достоверного. Одни осколки детства:

«Конечно, можно привыкнуть ко всему. И к боли в том числе. Но это всё равно… больно. Тут уж точно, чётко и достоверно. Осколки детства и… Ты плачешь кровавыми слезами. Или плачут другие. Близкие, чужие, многие. За что?»

Опять вспомнил тот повторяющийся сон. Всегда пробуждался с криком и в поту. Якобы, бежит по какому-то лабиринту, населённому чудовищами. На руках пятилетний мальчишка. Существа не подходят, боятся. Он видит себя со стороны этаким великаном, спасающим ребенка. И понимает, что таким же его видят те твари. Но вдруг кто-то кричит: «Да он вовсе не великан!». И спящий видит себя обычным человеком. Тут на него нападают. Наваливаются со всех сторон. Парень успевает выпустить ребенка из рук. Подталкивает, чтобы тот бежал, спасался. Откуда-то появляются ещё дети. Но их лица неразличимы. Тогда он кричит: «Уходите! Уходите!». И пробуждается. Очевидно, что тем ребенком был он сам. И спасал сам себя, своё детство. Ресницы дрогнули:

«Да. Осколки жизни разлетелись во все стороны. Зона поражения длиною в вечность».

Острая режущая боль и душа истекает кровью. В глазах – печаль. Раненый, искалеченный ребенок хочет жить в любом возрасте. У каждого свой путь и все на этом пути одиноки. Миллиарды дорог, столько же веков одиночества. Но когда осколки… Ты будто слатан из сотен отдельных кусков. Заключённый открыл глаза:

«Старый вор оказался провидцем. Мир разлетелся на части, множество кусочков. Сколько же здесь эпизодов, фрагментов, непрожитых дней? Бабушка! Мама! Почему в ответ только холод? Ведь, несомненно, и я был когда-то ребёнком. И любил их той естественной детской любовью. Вот только где эти чувства, нежность, ласка, восторг?».

С трудом встал и немного прошёлся. Не хотелось больше думать о том, чего не вернуть. Должен был приехать отец. И как-то, что-то должно изменится. Но гадать на кофейной гуще не стоит. Да и гущи-то никакой нет. Допросы не пугали. Хотя и не знал, как выкрутится. О содеянном тоже не думал. Возникли строки то ли из «Фауста», то ли ещё откуда, – «Я испугался, но не ужаснулся».

Преступление. А что вообще о нём известно? Как относятся к преступнику, – это он узнал. Имеет значение масштаб. Убивший одного, двоих – всего лишь убийца, подонок и мразь. Душегубство в большем количестве списывают на поломку в мозгах. Рангом выше стоят террористы. И с башкой у них нет проблем. А про тех, кто убил миллионы, даже молчат шёпотом. Люди живут бок о бок. Ходят по одним улицам. Посещают общие школы. Приобретают сравнительно одинаковые знания. И называются похоже, – людьми. Но это до поры, до времени. Взгляд натыкается на спину соседа. А это вызывает вопросы. Встречают, как водится, по одежде. Провожают – по уму. Но, без надлежащей поддержки, ум остаётся невостребованным в легальной сфере. Зато в теневой всё зависит, исключительно, от мозгов. Мораль требует сохранения безукоризненности внешних атрибутов. И это не так уж трудно. Живёшь себе, аккуратно стряхивая с рукава оседающие пылинки. Так и становятся человеком-невидимкой. Виден только костюм. Сбросив же и эти условности, человек вообще не воспринимается окружением.

Люди всегда боялись того, чего не понимали. И уничтожали всё необъяснимое. Где-то читал выводы психологов, что наказание действует лишь первое время, а потом человек адаптируется. Так и не понял, на чём основано это мнение. Но даже, в самом начале, осознаешь, что привыкнуть к страданиям и боли невозможно. Правда заключается в том, что жизнь гораздо больше, чем пресловутые «две стороны медали». Она многогранна. И, по счастью, не зависит от предубеждений специалистов. Человек – это единство материи и духа. Души и тела. Когда тяжело одной из этих составляющих, – другая страдает не меньше. Попытки разделить, обезличить, представить другого субъекта в качестве объекта с невозможностью проявления к нему сострадания (якобы он уже адаптировался и тому подобное) – просто, неэтичны. Легко сказать «адаптировался»! А что это, вообще, такое? Привык, сдался или забылся, забыл? Каждый день, лишенный радостей жизни, ударяет тебя по-новому! И не важно, сколько это длится. Потому что, ничего не повторяется. Отмеривается всегда той мерой, какой меряем. Проблема в том, что редко вспоминаем об ответственности за действия других в отношении нас. А ведь они возникают не на пустом месте.

Узник окинул взглядом темницу:

«С какой легкостью жил, – так же легкомысленно и всё потерял… Разве можно об этом забыть? Память-то уж точно не адаптируется».

Послышался гул голосов, спускающийся откуда-то сверху. Затем шум отпираемой двери. Потом ещё… Теперь голоса раздавались из коридора за дверью камеры. Сперва они удалились. Потом начали медленно приближаться, сопровождаемые руганью, издевательским смехом, звуками ударов и стонами. Узник ждал своей очереди. И в то же время хотел, чтобы она миновала. Но зазвенела цепь и к ногам протянулась светлая дорожка. Жмурясь от света, вышел наружу. С десяток тюремщиков обступили его полукругом. Высокий, худощавый, со смуглым лицом аскета, офицер спросил на русском:

– Новичок? Так это ты обругал начальника режима? Сильно борзый, да?

И чёрной перчаточной рукой попытался наотмашь ударить. Узник уклонился. Это их раззадорило. Со всех сторон посыпались удары. Кто, чем и как попало. Парень молчал. Кистями и локтями прикрывал наиболее уязвимые места. Били сосредоточено, словно выполняли работу. Каждый норовил внести свою лепту в общее дело. Ждали криков, стонов. Но молодость презрительно щурила глаза и стойко терпела.

Смуглолицый остановил избиение:

– А ты здоровый! Но надолго тебя не хватит. Продолжим в следующий раз.

Мрак вновь сомкнулся за спиной. Узник долго растирал ушибы на руках. Боль не проходила. Зато старые болячки притаились. Начал отжиматься от табурета, приседать. Стало легче. Захотелось пить. Но кружка была пустой. Прикоснувшись к плачущей стене, поднес руку к губам. Запаха не было. Но вкус отвратительный. Сел на табурет, положив голову на руки, сложенные на коленях. И провалился в сон. Шум отпираемого замка вернул в действительность. «Кормушка» загрохотала похлебкой из кусочков гнилой капусты и картошки. Кружка согрелась кипятком. Баланду отставил в сторонку. Умыл руки. Доел остаток хлеба. И запил кипятком. Тело уже не так болело, как утром. Узник усмехнулся:

«Похоже, адаптировался».

Потянуло на прогулку, размять затёкшие ноги. Шесть шагов от двери к окну. Потом обратно. Звон цепи вмешался и на этот раз. Пришли за ним. Вывели. Напротив другая дверь. Ступеньки наверх привели к третьей. Круг первого этажа был разделен на пять отсеков стальной решёткой. Четвёртая дверь вывела из круга в знакомые боксы. В комнате пыток ожидал капитан Авакян. При виде синяков и ссадин он резко встал со стула. Начал что-то быстро выговаривать сидящему за столом офицеру. Повернутой вверх ладонью указал на узника. Вызвали дежурного тюремного врача. Тот осмотрел раны. Подтвердил, что они не опасны. И подписался под актом. Капитан Авакян защёлкнул наручники на распухших запястьях и вывел наружу. Свежий воздух наполнил лёгкие. Узник на миг забыл о боли. В чёрной «Волге» находились ещё двое в милицейской форме. Выехали за ворота. За пределами тюрьмы, капитан Авакян спросил о причине нахождения в ШИЗо (штрафном изоляторе).

Узник пожал плечами:

– Я даже не знал, где нахожусь. А причина? Спроси у майора, которому меня сдали. Я вроде зятя его чуть на тот свет не спровадил.

– Это он тебе сказал? Или ты предполагаешь?

– Он. Синяки – ерунда. На его месте я бы поступил так же. Если не жёстче.

– То есть, претензий не имеешь?

– Никаких.

Капитан Авакян сменил тему:

– Отец сейчас у прокурора. Тебя переводим в КПЗ. Так лучше для тебя и для нас. Остальное узнаешь после. Всё будет хорошо. У тебя отличный отец.

Парень отрешённо кивнул:

– Да. Он умеет решать проблемы. А как он себя чувствует?

– Вроде бодро. Но волнуется, конечно. Переживает. Ты же у него единственный?

Арестованный не ответил. Мысли не могли оторваться от ярких картин. Дальше ехали молча. Улицы были полны народу. Город жил обычной жизнью. Тоска цеплялась за мелькающие краски. Хотя жить среди людей не так просто. Много всяких барьеров. Приходиться заботиться друг о друге. Стараясь не ошибиться. Не упасть. Не оттолкнуть. Не потянуть за собой в пропасть. В семье все в одной связке. Ответственность лежит на каждом в равной степени. Но пока остаются «белые пятна» в отношениях и вопросы друг к другу, – опасность сохраняется. Уверенность – это отсутствие вопросов. В тбилисском доме этого не хватало. Семья всегда либо восхождение, либо спуск. Оба состояния требуют взаимности. Падение одного может стать общим поражением. Даже если кто-то, как-то, за что-то зацепиться, то он всё равно обречен. Вместе со всеми, кто находится в этой связке. Потому что исчезает уверенность. Возникает сомнение. Рано или поздно оно принесет плоды. Возможно, произошедшее – это следствие чего-то, идущего из генетических глубин? Или протянется в следующие поколения? Кто знает! Совместная жизнь возможна лишь друг в друге. Душа в душу. А иначе, бездна, гибель. На пересечении выдуманных реалий человек теряется. Нужно выбрать, а не из чего. Во всех случаях, это – воздух. Узник вспомнил известную шутку профессора Стэндфор-дского университета Андрея Линде: «Люди, которые не имеют хороших идей, иногда имеют принципы».