Текст книги "Женщины в России. 1700–2000"

Глава 2
Петровская революция
Дворянки дома

До многих женщин дворянского сословия, живших вдали от придворных и аристократических кругов, Петровская революция доходила медленно. На одну хозяйку салона, поэтессу или писательницу приходились сотни дворянок, обитавших в провинциальной глуши, где годами не приходилось надевать ни корсетов, ни декольтированных платьев. Этим женщинам было не до обмена идеями: они занимались простыми земными делами, обеспечивая повседневное существование своих семей. Только в одном из пяти дворянских имений насчитывалось 100 или более крепостных мужчин – достаточное количество для того, чтобы хозяева могли вести «светскую жизнь». Остальные принадлежали по большей части мелкопоместным дворянам, имевшим менее 20 крепостных, а то и вовсе ни одного. Таким образом, лишь незначительное меньшинство дворянок владело крепостными в достаточном количестве, чтобы поручить им всю «женскую работу», необходимую для повседневного существования семьи. Кто-то должен был шить, чистить и чинить одежду; ухаживать за скотом; выращивать, собирать, хранить и готовить еду. «Хозяйство Пульхерии Ивановны состояло в беспрестанном отпирании и запирании кладовой, в солении, сушении, варении бесчисленного множества фруктов и растений», – писал Николай Гоголь в «Старосветских помещиках» [Гоголь 1986]. Даже если сама хозяйка домашними делами не занималась, ей часто приходилось зорко следить за теми, на ком лежал этот труд – день за днем, год за годом.

Первоначальный эффект Петровских реформ оказался для таких женщин почти полностью отрицательным. Призвав дворян на пожизненную службу государству, прежде всего военную, Петровская революция на месяцы, а то и на годы разлучила жен с мужьями, матерей с сыновьями, а кого-то вынудила ехать за мужем в неизвестные края. Федосья Неплюева (урожденная Татищева, родилась до 1698 года, умерла в 1740 году) в 1711 году вышла замуж за Ивана Неплюева, ставшего одним из первых петровских кадетов. В первые годы их брака Неплюев почти постоянно отсутствовал, уезжая по тем или иным делам за границу. Позже, отслужив полгода в Петербурге, он был направлен послом в Турцию. На время этих длительных отлучек Неплюев оставлял свою жену в деревне одну, и ей приходилось существовать на те средства, что давало их скромное имение. Вновь Неплюева увидела мужа лишь через шесть лет, когда власти разрешили ей приехать к нему в Константинополь. Там она прожила пять лет. Всего из 29 лет супружеской жизни муж с женой провели вместе лишь около половины этого срока[17]17
  См. [Glagoleva 2000: 19–20].


[Закрыть].

Даже после сокращения, а потом и отмены служебной повинности в 1762 году мужчины в основном оставались на службе, по крайней мере на какое-то время. Большинство дворянских родов нуждалось в доходах, а кроме того, служба государству стала мерилом дворянского статуса, что свидетельствовало о том, какое воздействие оказала Петровская революция на мужчин. Дворянки же, в отличие от своих мужей, испытывали на себе влияние этой революции прежде всего постольку, поскольку она отражалась на их семейных ролях. Тем не менее эти самые роли по-прежнему были связаны с общественной жизнью и во второй половине XVIII века приобрели новое общественное значение.

Семейная жизнь, старая и новая

Как ни трудно было изменить политические привычки и институты, изменить частную жизнь и семейные ценности верхушки общества оказалось еще труднее. Новые идеалы, возвышавшие статус жен и матерей, приживались медленно, шаг за шагом. В конце XVIII века многие дворяне продолжали жить так же, как жили их родители, бабушки и дедушки. Главным руководством к действию для них служил «Домострой» – наставление по ведению домашнего хозяйства XVI века, или другие книги того же рода – если эти люди вообще заглядывали в книги. Степан Багров, патриарх старого мира из полуавтобиографического романа Сергея Аксакова «Семейная хроника», едва умел читать и писать. Живя в эпоху Екатерины Великой, Багров во многих отношениях остался не затронутым последствиями Петровской революции. Государство существует где-то далеко. В своем маленьком поместье Багров пользуется абсолютной властью. В приступах ярости он колотит и таскает за волосы свою несчастную старуху-жену и наводит ужас на всех своих домочадцев. «Что в них проку! – говорит он, когда у него рождается очередная дочь. – Ведь они глядят не в дом, а из дому. Сегодня Багровы, а завтра Шлыгины, Малыгины, Поповы, Колпаковы» [Аксаков 1991].

Старые обычаи сохраняли свое влияние – в особенности тогда, когда дело касалось замужества, остававшегося по-прежнему главной жизненной целью дворянских девушек. Поднимая планку возраста, по достижении которого женщинам разрешалось принять постриг, Петр ставил перед собой задачу сделать брак и воспитание детей единственно возможным для женщины путем. На женщину, жившую в одиночестве, общество смотрело осуждающе. Если женщине не удавалось выйти замуж, ей суждено было провести десятки лет приживалкой в чужом доме. Такая перспектива, разумеется, внушала ужас. «Боже, как я стара, но что же делать», – писала в своем дневнике Анна Оленина, когда ей, все еще незамужней, исполнилось 20 лет [Оленина 1994: 89]. Женщины почти не имели права голоса в этом, самом важном в их жизни, решении.

В XVIII веке Русская православная церковь установила минимальный брачный возраст: для девушек – 12 лет, для юношей – 14. До конца века, если не дольше, девушки вступали в брак в очень юном возрасте. Дворянин Андрей Болотов в 1764 году женился на 13-летней девочке. Анне Лабзиной (урожденной Яковлевой, 1758–1821) тоже было 13 лет, когда она вышла замуж за Александра Карамышева. Неопытность невесты в жизни и в обращении с мужчинами позволяла обеспечить полный родительский контроль над выбором супруга и девственностью невесты. «И так дело было решено без меня», – вспоминала позже Лабзина [Лабзина 2010]. По мере того как повышался женский брачный возраст, судя по отдельным свидетельствам, на протяжении XVIII века у женщин появлялось все больше возможностей сформировать собственные предпочтения. Однако действовать в соответствии с этими предпочтениями им удавалось редко.

Браки по сговору между родителями, опекунами или другими старшими родственниками оставались общим правилом. Указ Петра о согласии жениха и невесты на брак зачастую соблюдался исключительно формально. В своем исследовании жизни послепетровской служилой знати Бренда Михан-Уотерс подчеркивает утилитарные задачи брака. «Брак мог приумножить семейное богатство (с помощью состоятельной невестки); укрепить политические союзы; обеспечить продвижение по карьерной лестнице; поддержать или повысить семейный статус» [Meehan-Waters 1982]. В сравнении с подобными соображениями чувства жениха и невесты считались несущественными. Михан-Уотерс приводит в пример княгиню Екатерину Долгорукову, страстно влюбленную в брата прусского посла. Екатерина покорилась воле отца и в 1729 году обручилась с 15-летним императором Петром II, к которому до конца жизни питала отвращение.

Софья Скалон рассказывает похожую историю своего дяди, Николая Васильевича Капниста, старшего и любимейшего сына весьма состоятельной матери. В конце XVIII века (ни в мемуарах Скалон, ни в примечаниях к ним точные даты не указаны) мать велела ему оставить государственную службу и жениться на женщине из хорошей семьи, которую он «вовсе не любил». Его жена горько страдала всю оставшуюся жизнь [Подольская 1988: 463]. Несмотря на все попытки Петра Великого привести систему в порядок, русскую политическую жизнь по-прежнему определяли протекция и кумовство. В этих играх незамужние дочери становились пешками, которые главы семей разменивали для защиты семейных интересов[18]18
  См. [LeDonne 1991: 21].


[Закрыть].

Мужчины в целом раньше начали пользоваться большей свободой выбора при жизни родителей: те все меньше стремились контролировать взрослых сыновей. Михан-Уотерс отмечает тенденцию к более позднему вступлению в брак среди после-петровской служилой знати. Разрозненные мемуары также свидетельствуют о том, что мужчины обзаводились семьей гораздо позже женщин, уже ступив на карьерную лестницу. Карамышеву, когда он женился на своей 13-летней невесте, было 28 лет; Андрею Болотову – 26. По мере того как интеллектуальное развитие начинало играть все бо́льшую роль в самоопределении дворянина, к прежним ожиданиям мужчин, ищущих невест, добавлялись новые. В допетровский период солидного приданого, добродетельного и покорного нрава, умения вести домашнее хозяйство для будущей невесты было вполне достаточно. Потенциальные женихи, знакомые с западными обычаями, ожидали этих качеств по-прежнему, однако к концу XVIII века ими уже не ограничивались. Хорошо образованные Анна и Александра Панины, славившиеся в середине века интеллектом и эрудированностью, с легкостью заключили превосходные партии[19]19
  См. [Meehan-Waters 1982: 113].


[Закрыть]. Некоторые мужчины также охотно восприняли новые взгляды на эмоциональную сторону брака и семьи. Целью брака для них была уже не только материальная выгода, но и личная удовлетворенность. К примеру, Андрей Болотов усвоил новомодные идеи во время службы в Пруссии в ходе Семилетней войны (1756–1763). Выйдя в отставку в 1762 году, он вернулся в свое имение в Тульской губернии и принялся подыскивать жену. Помимо традиционных требований к невесте – иметь хороший характер и солидное приданое, – он искал образованную женщину, ту, с которой мог бы разделить свои интеллектуальные интересы, желая «через женитьбу нажить себе такого товарища, с которым мог бы я разделить все свои душевные чувствования, все радости и утехи в жизни и которому мог бы я сообщить обо всем свои мысли, заботы и попечения и мог пользоваться его советами и утешениями» [Болотов 1993].

Плотское влечение и любовь, понимаемая как романтическая привязанность, приобрели новое значение. Среди причин, по которым Болотов отверг одну из потенциальных невест, была ее полнота, настолько чрезмерная, что он с трудом заставлял себя смотреть на нее [там же]. Будущие невесты привлекали дворян, если были «милы», «хороши собой» или имели «очаровательную наружность». Любовная лирика конца XVIII века, неявно оспаривая господствовавшую православную концепцию греховности плотской любви, побуждала мужчин внимательнее прислушиваться к своему влечению. Аксаковский старосветский патриарх Степан Багров считал влюбленность унизительной и недостойной мужчины. Его сын Алексей, выросший в эпоху господства сентименталистской литературы, уже питал к женщине, на которой женился, страстную любовь. Другие мужчины также начали выражать в мемуарах и в письмах романтическую нежность к своим женам и признаваться в «любви безумной», «любви страстной» и «обожании»[20]20
  См. [Пушкарева 1997: 174–176].


[Закрыть].

Правда, как напоминает нам Наталья Пушкарева, нежные чувства редко овладевали мужчиной настолько, чтобы подтолкнуть его к поспешному или невыгодному браку. Андрей Болотов, выбирая себе невесту, сожалел, что рядом нет близких родственников, которые могли бы дать совет в столь серьезном деле. Мужчины, ограниченные в средствах или не имевшие влиятельных покровителей, зачастую использовали предоставленную им свободу выбора для того, чтобы максимально упрочить свое благополучие и обеспечить возможности для продвижения по службе. В 1830-е годы жандармский офицер Е. И. Стогов, выбирая жену, принял решение заочно, вслепую. Приданого в 1000 крепостных и безукоризненной репутации семьи будущей жены оказалось довольно, чтобы убедить его в том, что она ему подходит [Стогов 1903: 51–53].

Женщины по-прежнему практиковали бо́льшую эмоциональную сдержанность, чем мужчины, и уделяли больше внимания экономическим и социальным соображениям, составлявшим главную заботу родителей или опекунов. Анна Оленина в своем дневнике с тревогой размышляла об обязанностях жены. «Обязанность жены так велика, она требует столько abnégation de lui-meme (самоотречения), столько нежности, столько снисходительности и столько слез и горя», – писала она в конце 1820-х годов. И тем не менее женщинам теперь полагалось еще и испытывать любовь. «Буду ли я любить своего мужа? – спрашивала Оленина в своем дневнике, и сама же отвечала: – Да, потому что пред престолом Божьим я поклянусь любить его и повиноваться ему» [Оленина 1994]. Хотя невеста Стогова согласилась на его предложение лишь из желания угодить своим родителям, Стогов заверил ее, что со временем она полюбит его. Раз в месяц он осведомлялся, не пришли ли к ней желаемые чувства. Не прошло и года, как она призналась: да, пришли. Что подразумевали эти женщины под словом «любовь» – традиционное представление о ней (то есть уважение и сотрудничество) или же новый идеал, предполагающий более нежные чувства, – читателю предоставляется догадываться самому.

Когда же перемены все-таки происходили, их источником чаще всего становились книги. Первоначально это означало, что новые идеи затрагивали лишь незначительное меньшинство дворянок – тех, кто владел грамотой. Мишель Маррезе подсчитала, что в середине XVIII века лишь небольшая часть (от 4 до 26 %) дворянских женщин, живших в провинции, умела читать и писать; четверть века спустя эта доля приблизилась к половине. После этого уровень грамотности женщин резко вырос и к началу XIX века составлял около 92 %[21]21
  См. [Marrese 2002: 213–215].


[Закрыть]. Для женщин, умевших читать, книги были не только приятным времяпрепровождением, но и средством связи с большим миром.

Новые интеллектуальные течения, начавшие проникать в провинцию еще в 1760-е годы, стали гораздо доступнее в 1780-е, когда туда добралась книжная торговля. Первый журнал для женщин, посвященный по большей части моде и развлечениям, начал издаваться в 1779 году, а к первым десятилетиям XIX века таких журналов распространялось уже несколько. Авторы считали само собой разумеющимся, что чтению в дворянских семьях отводится важное место, хотя в действительности оно оставалось занятием для меньшинства. «Нежное сердце милых красавиц находит в книгах ту чувствительность, те пылкие страсти, которых напрасно ищет оно в обожателях; матери читают, чтобы исполнить тем лучше священный долг свой – и семейство провинциального дворянина сокращает для себя осенние вечера чтением какого-нибудь нового романа», – замечал Николай Карамзин в 1802 году [Карамзин 1964]. К 1820-м годам женщины уже гораздо чаще, чем еще несколько десятков лет назад, выписывали книги по почте, обсуждали прочитанное в письмах и даже сами стремились в печать. Под влиянием чтения грамотные провинциальные дворянки усваивали идеал брака, продвигаемый сентименталистской литературой. Спустя столетие после Петровской революции язык подчинения и самоуничижения наконец ушел из переписки дворянок с мужьями, и его место часто стали заменять выражения нежности. «Мой родной, бесценный друг… – писала жена мужу в 1812 году и подписывалась: – Навеки твой друг Аннушка». Другие женщины конца XVIII – начала XIX века обращались к своим супругам: «дражайшее мое сокровище», «милый друг», «моя радость»[22]22
  См. [Glagoleva 2000].


[Закрыть].

Разумеется, ни супружеская нежность, ни семейное счастье не были порождением сентименталистской литературы. Княгиня Дарья Голицына, еще жившая в тереме, отзывалась о своем муже Петре с нежностью, однако при этом с подобающей сдержанностью[23]23
  См. [Schlafly 1997: 256].


[Закрыть]. Уже с XVII века, а вероятно и раньше, семья занимала в провинциальной дворянской жизни центральное место. Что действительно принес сентиментализм, а впоследствии романтизм, так это язык, способствующий развитию и выражению чувств. Результатом стал новый акцент на эмоциональной ценности брака, любви и близости в семейных отношениях. В 1828 году нижегородский губернатор риторически вопрошал, может ли существовать прочный и счастливый брак, не основанный на чувстве взаимного уважения и нежнейшей любви[24]24
  ГАРФ. Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. 1826–1880. Фонд 109, 2-я экспедиция, 1928. Оп. 58. Д. 199.


[Закрыть]. «Идеализированная семейственность» стала к концу 1820-х годов одной из основ провинциальной дворянской жизни [Cavendar 1997: 29]. Наталья Грот (1825–1899) запечатлела этот идеал в ретроспективной картине своего провинциального детства, проведенного, по ее словам, в атмосфере любви, мира и благочестия[25]25
  См. [Грот 2021].


[Закрыть].

Новый акцент на семейном счастье расшатывал строгую иерархию патриархального семейного порядка в России и, вероятно, делал несчастливые семейные отношения и особенно несчастливые браки еще более трудновыносимыми. «Люби мужа твоего чистой и горячей любовью, повинуйся ему во всем, – говорила мать Анне Лабзиной в день ее свадьбы. – Ты не ему будешь повиноваться, а Богу – он тебе от Него дан и поставлен господином над тобою». Двадцать лет спустя, зимой 1792/1793 года, Петр Римский-Корсаков почти в тех же выражениях наставлял свою дочь, 24-летнюю Елизавету: «Чти, уважай и люби мужа и будь ему покорна; помни, что он глава в доме, а не ты, и во всем его слушайся»[26]26
  См. [Лабзина 2010]; [Благово 1989].


[Закрыть].

Избиение жен по-прежнему было широко распространено среди дворянства. Степан Багров проделывал это всякий раз, когда выходил из себя; так же поступали и другие дворяне. Н. В. Капнист, человек образованный на западный манер, но неудачно женившийся по велению матери, стал настоящим семейным тираном. За беспорядок в доме, даже за плохо приготовленную еду он не только бранил жену «самыми гнусными словами», но и бил собственноручно и прилюдно. Наталья Пушкарева разыскала в архивах сотни дел, относящихся к концу XVIII – началу XIX века, с безуспешными прошениями женщин о разводе по причине физического насилия[27]27
  См. [Подольская 1988: 474]; [Пушкарева 1997: 243].


[Закрыть]. Обвиненный в 1828 году женой в избиении и жестоком обращении военнослужащий майор Кушев не отрицал факта такого поведения, однако утверждал, что бить жену – его законное право и никто не смеет ему в том препятствовать. Однако новый акцент на семье и домашнем благополучии принес с собой язык, на котором уже можно было выразить недовольство. В петиции с просьбой о вмешательстве властей Кушева основывала свой протест против дурного обращения на новом понимании достоинства материнства: она умоляла мужа вести себя подобающим образом по отношению к «матери своих детей»[28]28
  ГАРФ. Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. 1826–1880. Фонд 109, 2-я экспедиция, 1928. Оп. 58. Д 199.


[Закрыть]. Анна Керн (в девичестве Полторацкая), увлекавшаяся романтической литературой и впоследствии прославившаяся как одна из возлюбленных Александра Пушкина, пошла еще дальше. Эта женщина, считавшая, что «глубокая привязанность есть условие почти обязательное» в браке, «где судьбы тесно переплетены друг с другом, где два сердца бьются, так сказать, единым порывом», была глубоко несчастна в своем вынужденном браке со стареющим генералом. Муж оказался человеком не только грубым, но и, по словам цензора Александра Никитенко, «недоступным смягчающему влиянию ее красоты и ума»[29]29
  См. [Керн 1974: 204]; [Никитенко 2005].


[Закрыть]. Не желая больше терпеть этот брак, после восьми лет совместной жизни она убедила мужа дать ей развод.

Расширение сферы

Хотя «семейная жизнь» и считалась приличествующей женщинам сферой самореализации – так же, как в Европе и США, – в России она простиралась далеко за пределы дома и домашней работы. Подчиненное положение женщин, закрепленное в законах и в повседневной практике, сочеталось, хоть и не всегда гладко, с законным правом владеть и распоряжаться недвижимым имуществом, и субъектами права были не только незамужние и вдовы, но также и женщины в браке. Жены могли покупать, продавать, заключать контракты, что для Европы было явлением исключительным. В XVIII веке права русских женщин на собственность только укрепились – ушла в прошлое тенденция XVII века к ограничению женского права наследования. Безусловно, законы о наследственной собственности по-прежнему отдавали предпочтение наследникам мужского пола. Однако при этом закон от 1731 года, отменявший петровский принцип единоличного наследования, не только разрешил дворянам передавать землю во владение вдове или дочери, достигшей брачного возраста, но и наделил женщин полными правами собственности на свои поместья.

Указ от 1753 года закрепил раздельное владение имуществом в браке и предоставил замужним женщинам свободу распоряжаться этим имуществом без согласия мужа. После этого многие знатные семьи старались закрепить за своими дочерьми право собственности на землю в виде приданого. В таких случаях женщина несла всю ответственность за сбор податей, поставку крепостных рекрутов и выполнение прочих повинностей, связанных с владением землей. В последующие десятилетия женщины активно отстаивали свои законные прерогативы, претендуя на наследство и на распоряжение имуществом в браке. В таких случаях суды нередко выносили решения в пользу женщин, что можно считать свидетельством широкого признания женского права на собственность. Число женщин, покупающих и продающих поместья, также резко возросло после 1753 года, и в итоге к кануну эмансипации женщины контролировали треть земельных владений, находившихся в частных руках[30]30
  См. [Marrese 2002: 17–43; 71–101; 145].


[Закрыть]. Побывав в России в начале XIX века, Марта Вильмот с удивлением услышала, как юные кокетливые барышни толкуют между собой о продаже земли и покупке крепостных крестьян. «Полная и безоговорочная власть, которую русские женщины имеют над своим состоянием, дает им весьма замечательную степень свободы и независимости от своих мужей, какой не знают женщины в Англии», – отмечала Вильмот в 1806 году [Wilmot 1971: 271].

Многие дворянки, как в качестве жен, так и в качестве самостоятельных землевладелиц, брали на себя полную ответственность за управление имением. До 1762 года, когда обязательная служба была отменена, дворяне были обязаны служить государству десятилетиями. Даже после 1762 года многие дворяне остались на службе, предоставив женам управлять их имуществом самостоятельно. Так, например, графиня Екатерина Румянцева управляла семейным имением, пока ее муж состоял на военной службе в царствование Екатерины Великой. Судя по ее недовольным письмам, такое положение казалось ей обременительным. Однако другие, по всей видимости, с удовольствием применяли свои управленческие таланты, причем не обязательно в отсутствие мужей дома, и добились значительных успехов. Наталье Грот ее мать запомнилась как деловитая и энергичная хозяйка, обеспечивавшая доходность имения. По словам дочери, она, зная о расточительности и рассеянности мужа, помогала ему вести домашние дела и сокращала расходы[31]31
  [Там же: 227].


[Закрыть].

Рассказы и свидетельства того периода изображают многих дворянок не только искусными домохозяйками, но также умелыми и расчетливыми коммерсантками, которые лично занимались финансовыми делами поместья и знали, когда купить, а когда продать. Их современники, очевидно, рассматривали эти роли и области дворянской сферы деятельности – домашнее хозяйство и управление имением – не как противоречащие друг другу, а как взаимодополняющие. Мужской сферой, закрытой для женщин, была служба государству (исключение составляло назначение Екатерины Дашковой президентом Академии наук). В качестве управляющих недвижимостью женщинам приходилось вступать в контакты с местными и центральными властями и участвовать в судебных процессах. Учитывая беззаконие, царившее в провинции, и то, что в руках этих женщин находился контроль над их живой собственностью, управление имением часто требовало твердости и даже безжалостности. Заботы, связанные с управлением имуществом, часто оттесняли родительские обязанности на второй план. Несмотря на распространение новых взглядов на материнство, отдельные примеры свидетельствуют о том, что лишь редкие дворянки посвящали себя воспитанию детей; эту задачу матери возлагали на крепостных нянек, а затем на гувернанток и гувернеров.

Как же совмещались законные права замужних женщин как владелиц собственности с их супружеской обязанностью безоговорочно повиноваться мужу? Английская путешественница Марта Вильмот считала, что владение собственностью значительно расширяет права женщины в браке: «Здесь возможность женщины распоряжаться своей собственностью серьезно препятствует намерению мужа тиранить или покинуть жену» [там же]. Однако не все было так просто. К примеру, графиня Екатерина Румянцева продолжала посылать мужу деньги, даже влезая ради этого в долги, хотя тот отказывался жить с ней и имел связи с другими женщинами. В судебных делах XVIII – начала XIX века можно найти свидетельства того, как мужья побоями и истязаниями вынуждали жен закладывать или продавать свое приданое или растрачивали имущество женщин без их ведома. С другой стороны, судебные протоколы также показывают, что дворянки подавали иски против мужей, лишивших их собственности и что в имущественных спорах между супругами суды удовлетворяли претензии жен. Женщины могли спастись и спасались от жестоких мужей, уединяясь в собственных поместьях. Мишель Маррезе убедительно доказывает, что законное право женщин на собственность иногда позволяло дворянкам обходить требование безоговорочного повиновения, налагаемое на них семейным правом[32]32
  [Там же: 94–100].


[Закрыть].

Кроме того, домашняя сфера, находившаяся в ведении женщин, редко была изолирована от большого мира. То, что обычно воспринимается как частная сфера семьи, в России было не таким уж частным. Русское гостеприимство и щедрость вошли в легенды. Русская дворянская семья, независимо от того, проживала ли она в городе или в деревне, была многочисленной. Под крышей зажиточного дома могли обитать десятки обедневших родственников или соседей, сирот, домашних врачей, гувернеров и гувернанток, не считая прислуги. В обычае было ездить в гости к соседям или жившим отдельно родственникам, когда позволяло состояние проселочных дорог. Гостить могли неделями. Даже не слишком обеспеченные семьи проявляли подобное гостеприимство, хотя и в гораздо меньших масштабах. Хозяйке дома гости приносили не только радость, но и дополнительные хлопоты: нужно было заботиться об их нуждах, контролировать меню, поддерживать порядок в доме, способном вместить десятки человек. В окружении домочадцев и гостей женщинам трудно было улучить время, чтобы побыть в одиночестве. Как следствие, заключает Ольга Глаголева, «супружеские отношения и семейные дела проходили в значительной степени на всеобщем обозрении»[33]33
  [Glagoleva 2000: 13].


[Закрыть].

В образованной и вестернизированной среде многочисленные дворянские семьи иногда организовывали и более культурный досуг. К концу XVIII века русские стали устраивать в своих домах салоны. Не столь официальный и влиятельный, как его французский аналог, русский салон представлял собой тесный круг «литераторов и других творцов, близких и дальних родственников и друзей», то есть людей близкого образа мыслей, собиравшийся в частных домах[34]34
  [Hammarburg 1991: 94].


[Закрыть]. Женщины обычно председательствовали в этих салонах и посещали их как гостьи. Именно хозяйка салона подбирала круг гостей, и от нее зависело все: продолжительность существования салона, атмосфера в нем и его успех. Один из первых салонов в России был организован в конце 1780-х годов в Тульской губернии, в 200 километрах к югу от Москвы. Созданный Варварой Афанасьевной Юшковой (в девичестве Буниной), женщиной хорошо образованной, свободно владевшей французским и немецким языками, обладавшей выдающимся талантом к музыке, он стал настоящим магнитом для местной знати и интеллигенции. В салоне Юшковой устраивались музыкальные вечера, чтения вслух и обсуждения литературных новинок.

Салоны имели большое влияние на интеллектуальную жизнь и развитие зарождавшейся общественной сферы России. Они давали писателям возможность общаться друг с другом и с читающей публикой. Поэты декламировали свои произведения, а хозяйки и гости выступали в роли критиков. Салоны были местом встреч и бесед, куда не дотягивалась рука государства. Интеллектуалы всего политического спектра, от консерваторов до радикалов, вынашивали свои идеи в благотворной атмосфере салонов. В одном из самых известных салонов председательствовала дочь Варвары Юшковой, Авдотья Елагина (1789–1877), которая в 16 лет вышла замуж за будущего славянофила Ивана Киреевского. Ее салон расцвел после неудавшегося восстания декабристов, которое заметно сказалось на российской интеллектуальной жизни. К концу 1820-х годов салон Елагиной в Москве стал местом встреч критически мыслящих людей, и именно там создалась атмосфера, в которой впервые обрели форму славянофильские идеи. Временами эти встречи напоминали университетские семинары на литературные, философские и моральные темы. Елагина сделала свой салон продолжением семьи, управляла им по-матерински и дружески относилась к посещавшей его молодежи. Ее салон просуществовал до 1840-х годов[35]35
  См. [Bernstein 1996b: 209–220].


[Закрыть].

Таким образом, посредством салонов женщины способствовали совершенствованию русского языка и развитию русской мысли. Константин Кавелин, историк и философ XIX века, считал, что женщины сыграли важнейшую роль в нравственном и эстетическом формировании его поколения русской интеллигенции[36]36
  [Там же: 220].


[Закрыть]. Принимая в своем доме зарождающуюся российскую интеллигенцию и создавая в нем соответствующую атмосферу, хозяйка салона вносила свой вклад в формирование ценностей литературной и общественной жизни.

Служение иного рода

Идеи и обычаи, привнесенные с Запада, так и не вытеснили до конца прежние взгляды и привычки в России, даже в среде дворянства. Частицы старого мира продолжали жить внутри нового – временами в гармонии, временами в конфликте, а чаще всего сливаясь с привнесенными новшествами в своеобразный гибрид. Женщины, которых тенденция к секуляризации, поддерживаемая Просвещением, затронула гораздо меньше, чем мужчин, зачастую находили источник смысла и ценностей прежде всего в религии. «Христианские семейные принципы» одухотворяли счастливое детство Натальи Грот, родившейся в 1825 году, и они же одухотворяли детство и направляли во взрослой жизни многих ее современниц[37]37
  [Грот 2021].


[Закрыть]. Кроме того, религия приносила утешение перед лицом смерти, постоянное присутствие которой ощущалось в жизни дворянок так же, как и в жизни других женщин. Точной статистики для конца XVIII и начала XIX века нет, однако известно, что детская смертность на всех уровнях российского общества была очень высока. В мемуарах мужчин и женщин можно найти многочисленные описания детских смертей. По словам Сергея Аксакова, кончина обожаемой дочери-первенца привела его мать Софью в глубокое отчаяние. Но большинство дворян, судя по всему, переносило смерть младенцев более стоически, находя, по-видимому, утешение в религии. Вера в Бога, несомненно, придавала женщинам стойкости и перед лицом серьезной угрозы собственной смерти в родах. Исследование, проведенное в 1860-х и 1870-х годах, показало, что этот риск в течение детородного возраста составлял для женщин более 10 % вероятности. Как предостерегала русская поговорка – «У роженицы сорок дней смерть за плечами»[38]38
  См. [Ransel 2000: 26].


[Закрыть].

Жития православных святых также служили для женщин источником вдохновения, побуждая их воспринимать свою жизнь как активную, а не пассивную жертву ради ближних. Влияние агиографической литературы на женское самопозиционирование и образ действий можно наблюдать в первой автобиографии, опубликованной женщиной (в 1810 году). Наталия Долгорукова (1714–1771), урожденная Шереметева, в 15-летнем возрасте обручилась с поверенным царя Петра II Иваном Долгоруковым. Когда после смерти Петра II Долгоруков принял участие в неудавшейся попытке его родственников взять престолонаследие под свой контроль, Долгорукова решилась выйти за него замуж, несмотря на ожидавшее его наказание, а затем отправилась за ним в ссылку. Свои мемуары она начала писать по настоянию взрослого сына в 1767 году, через 27 лет после ареста и казни мужа и через 9 лет после того, как приняла постриг. В этих мемуарах она предстает набожной и самоотверженной женщиной, непоколебимой в своей верности мужу. Такую же самоотверженность проявила Елизавета Рубановская. Выпускница Смольного института, она приходилась свояченицей первому радикалу России, Александру Радищеву, которого Екатерина Великая сослала в Сибирь за его «Путешествие из Петербурга в Москву». Рубановская, которой не позволили выйти замуж за овдовевшего зятя из-за близкого родства, тем не менее решилась ехать за ним в сибирскую ссылку, пожертвовав собственным комфортом и здоровьем. В Сибири она прожила с Радищевым шесть лет, родила троих детей и умерла незадолго до его помилования в 1797 году. «Искусное перо могло бы написать целую книгу о добродетелях, несчастиях и твердости духа госпожи Рубановской…» – писала ее бывшая соученица – одна из немногих осознававших, какую жертву принесла Елизавета [Clyman, Vowles 1996: 14–15; Lang 1979: 211].