Текст книги "Женщины в России. 1700–2000"

Женщины и крестьянский патриархат

Крепостное право усугубляло патриархальность уклада, царившего в крестьянской семье, основной экономической единице крестьянства. Большинство дворян-помещиков и их управляющих не вмешивались в жизнь крестьян сами, а оставляли руководство хозяйством его главе – так называемому большаку. В некотором смысле большак становился их орудием, даже если и пытался защитить домочадцев от управляющего и хозяина. Он распределял обязанности между всеми трудоспособными членами семьи, наказывал ослушников, следил за тем, чтобы домочадцы вели себя пристойно и усердно работали, и тем самым обеспечивал продуктивность хозяйства и порядок в общине. С этой целью большак был наделен почти абсолютной властью над всеми остальными в доме – не только дочерьми и невестками, но и сыновьями. Для молодых брак редко означал создание собственного хозяйства; молодожены входили в семью родителей мужа, которая получала новую работницу (невестку) и прибавку к земельному наделу. Хозяйства крепостных часто представляли собой трехпоколенные семьи, живущие сообща. Собственный дом женатый мужчина обычно заводил уже в зрелом возрасте, чаще всего после смерти большака, а до тех пор оставался под его властью.

Место женщины в семейной структуре власти сильно зависело от ее возраста, детородного статуса и того, кем она приходилась главе семьи. В первое время после замужества, приходя в чужой дом женой мужчины, которого могла почти не знать, она начинала с самой нижней ступени. Ей приходилось делать самую черную работу, быть на побегушках у свекрови и золовок, жить в избе, где зимой все спят в одной комнате и нет никакой возможности уединиться. Если муж был несовершеннолетним или отлучался из дома, она могла даже столкнуться с сексуальными домогательствами тестя. Такую связь Русская православная церковь считала кровосмесительной, и крестьянская община ее осуждала. Однако это явление встречалось настолько часто, что получило в русском языке специальное название: снохачество. Мужчина, имевший половую связь с невесткой, назывался снохачом или сношником.

Эта картина выглядит довольно мрачной. Однако историки расходятся во мнениях относительно положения крестьянских женщин. Одни, обращая внимание на, безусловно, патриархальный характер крестьянского хозяйства, подчеркивают подчиненную роль женщины. Они отмечают, что крестьянский обычай предоставлял мужу право «учить» жену, при необходимости – кулаками, и крестьяне пользовались этим правом свободно, часто и обычно безнаказанно. Историки, изучавшие судебные протоколы начиная с 1870-х годов и позже, то и дело натыкались на страшные свидетельства об избиении жен. Во второй половине XIX века многие образованные наблюдатели в ужасающих подробностях описывали жестокое обращение крестьянских мужей с женами. Эти свидетельства привели их к выводу, что крестьянки были «рабынями рабов» [Glickman 1984].

Другие, однако, рисуют более сложную и оптимистичную картину. Не оспаривая характера распределения власти в крестьянском хозяйстве, они обращают внимание на многочисленные смягчающие факторы. Они указывают на то, что община устанавливала некие пределы допустимого в жестоком обращении с женами, и приводят примеры, когда она наказывала тех, кто выходил за рамки или бил женщину «без уважительной причины». Так, например, в 1741 году крестьяне одной сибирской деревни единодушно осудили одного из членов общины, который с женой «жил не в любви и бил ее… безвременно и безвинно». В 1782 году односельчане другого мужчины донесли на него властям, что он «жену свою бьет неизвестно за что». Некоторые женщины, столкнувшись с самодурством мужа, просто бежали от него или с одобрения общины уходили жить отдельно, даже выходили повторно замуж, не разводясь, – по крайней мере, имеются свидетельства о таких случаях в Сибири. Другие женщины давали мужьям отпор: в 1741 году, когда Савва Балашев в ссоре ударил свою жену Екатерину кулаком, она дала ему пощечину, схватила за волосы и била головой о стену, расцарапывая лицо ногтями. В 1818 году Домна Хвостова заявила местному суду, что не может жить со своим мужем Григорием, несмотря на предписание местных властей, так как он ее постоянно бьет. Иногда жены прибегали к магии – пытались «сглазить» суровых мужей, надеясь таким образом заставить их прекратить жестокое обращение, а то и вовсе избавиться от них [Миненко 1994].

Но в первую очередь такие историки акцентируют внимание на положительных сторонах жизни крестьянской семьи. Российская народная культура была очень далека от ханжества. Похабные песни, шутки и поговорки часто носили довольно явный сексуальный характер, а брачные ритуалы изобиловали эротическими символами и намеками на физическую близость. По утверждению этих историков отношения в крестьянских парах бывали теплыми и взаимно поддерживающими. Немногочисленные документы, оставленные грамотными крестьянами Сибири, действительно содержат примеры глубокой нежности и привязанности между супругами. В 1797 году крестьянин Иван Худяков, работавший в другом уезде, умолял свою жену Анну: «Прошу вас, как можно, писать, всепрелюбезная наша сожительница, о своем здравии…» Егор Тропин, тоже работавший далеко от дома, так тосковал по жене, что бежал обратно в деревню навестить ее. Еще один шутливо просил жену Катерину: «…истопи де мне, жена, баню и выпарь де меня, малова робенка, у себя на коленях» [Миненко 1979]. Эти судебные дела и письма относятся к Сибири, где крепостного права не существовало, а центральная власть была относительно слабой. Трудно сказать, были ли распространены подобные отношения в других местах.

Несомненно одно: терпеливую и трудолюбивую крестьянку, если только ее муж оставался жив, ждали другие вознаграждения. Положение замужней женщины со временем улучшалось. Рождение первого ребенка, предпочтительно сына, упрочивало ее место в доме мужа. Если она продолжала рожать сыновей, ее статус еще повышался, и на ее ответственности лежало первоначальное воспитание этих сыновей в традициях своей культуры. Примерно в возрасте 40 лет, обычно после смерти большака и его жены, они с мужем заводили собственное хозяйство. Теперь крестьянка сама становилась большухой, получала власть над женской половиной дома и солидное положение в общине. Она готовила еду, потчевала гостей, и ее гостеприимство было важной частью всех светских и религиозных праздников в деревне. В ее же обязанности входило распределение труда среди других женщин: она решала, кто будет готовить еду, ухаживать за скотом, присматривать за детьми и т. д. Однако эта награда, которую со временем могла заслужить жена, доставалась ей лишь в том случае, если ее муж был жив и сохранял свой статус в общине.

В этой патриархальной культуре, основу которой составляло семейное хозяйство, потеря мужа сразу же меняла статус женщины. При этом высокий уровень смертности означал, что вероятность остаться вдовой довольно высока. Главой собственного дома вдова остаться не могла, поскольку ее статус был ниже, чем у мужчины. Хотя большинство крестьянских общин признавало за вдовой право на долю в семейном имуществе, включая земельный надел, но этот участок земли был обычно слишком мал, чтобы позволить ей содержать хозяйство самостоятельно, особенно если у нее на руках оставались маленькие дети. Пользуясь уязвимостью вдовы, односельчане могли попытаться отнять у нее надел. Если у нее были взрослые сыновья, это означало больше земли и безопасности, но и больше проблем: сыновья могли и взбунтоваться против материнской власти в доме. Просьбы вдов о поддержке к поместным властям свидетельствуют о том, что справляться со взрослыми сыновьями женщинам часто бывало нелегко. Эти трудности, разумеется, заставляли задумываться о повторном браке. И, так или иначе, власти и односельчане, не желавшие допускать, чтобы женщины жили без мужей, подталкивали вдов к тому же. По этим причинам вдовы редко оставались жить в деревне самостоятельно. Некоторые просто уходили из поместья. Большинство же либо оставались жить в доме покойного мужа, либо вступали в повторный брак, часто с большаком, чтобы в доме нового мужа сразу стать большухой [Bohac 1991].

Дворяне и крепостные

Крепостные крестьяне целиком находились во власти хозяев. Некоторым дворянам эта власть внушала чувство отеческой (или, у женщин, материнской) ответственности, – во всяком случае, так это выглядит в некоторых мемуарах. «У нас в деревне, когда бывали больные, то мать моя, не требуя лекарской помощи, все болезни лечила сама», – вспоминала Анна Лабзина [Лабзина 2010: 5]. В праздники, которые иногда устраивались для крестьян, мать с дочерью собственноручно подавали им угощение. «Меня тревожит участь прислуги, оставшейся в доме нашем в Москве, – писала Мария Волкова в 1812 году. Прислуга осталась в Москве сторожить имущество, когда семья бежала в провинцию во время нашествия Наполеона. – Никто из нас не заботится о денежных потерях, как бы велики они ни были; но мы не будем покойны, пока не узнаем, что люди наши, как в Москве, так и в [нашем поместье в] Высоком, остались целы и невредимы» [Волкова 1989].

Хотя большинство дворян-землевладельцев старалось не вмешиваться в повседневную жизнь крестьян, несомненным фактом следует признать и то, что некоторые помещицы и помещики иногда грубо и опасно злоупотребляли своей властью над принадлежавшими им людьми. Немногие доходили до такой жестокости, как пресловутая Дарья Салтыкова, унаследовавшая от своего мужа 600 крепостных и за семь лет замучившая десятки человек до смерти. Через шесть лет после начала следствия, в 1768 году, Салтыкову лишили дворянства, приковали на час к позорному столбу в Москве и пожизненно заточили в монастырь в Архангельской губернии. Жестокость не столь ошеломляющая была более распространена, особенно по отношению к дворне, которой приходилось иметь дело с хозяйкой или хозяином гораздо чаще, чем полевым работникам. Авдотья Борисовна Александрова, владевшая несколькими сотнями крепостных, была для своих дворовых «бичом и страшилищем». Свою любимую горничную она колотила скалкой, другим отвешивала затрещины и всех крепостных девушек секла крапивой[55]55
  См. [Никитенко 2005].


[Закрыть]. Мария Неклюдова, чтобы швеи не засыпали по вечерам, наносила им на шею раздражающий препарат шпанской мушки, а чтобы они не убежали, усаживала их в своей комнате и привязывала к стульям за косы[56]56
  См. [Янькова 2014].


[Закрыть]. Другие хозяйки и хозяева обходились с ними просто грубо и бездушно: они не хотели признавать, что их крепостные способны испытывать такие же чувства, как они сами. Объявления о продаже крепостных ярко отражают это: «Продается деревенская баба 35 лет, благопристойного поведения» или «Продается баба 27 лет с сыном десяти лет» [Hartley 1999]. Варвара Тургенева, мать писателя Ивана Тургенева, иногда насильно выдавала замуж своих дворовых. Когда рождался младенец, его отправляли подальше от дома, чтобы все внимание и забота его матери по-прежнему доставались самой Тургеневой. Хотя женщины-помещицы в целом были склонны к жестокости не более, чем мужчины, однако и свидетельств того, что принадлежность хозяйки и крепостной к одному и тому же женскому полу позволяла последней надеяться на какую-то защиту или чувство общности, тоже находится немного.

Сексуальность крепостных женщин делала их особенно уязвимыми перед хозяевами. Половые связи между дворянами и крестьянками были, по-видимому, почти повсеместным явлением. Шла оживленная торговля молодыми крепостными женщинами; за привлекательных девушек давали хорошую цену на рынке. В начале XIX века молодой человек в городе мог потратить на приглянувшуюся ему женщину до 500 рублей, а простые горничные продавались не более чем за 50. Даже писатель Иван Тургенев, противник крепостного права, оказался не в силах устоять перед искушением. В 1852 году, будучи сосланным в свое имение за сочинения о несправедливости крепостного права, Тургенев развлекался с молодой горничной, которую, как утверждали, купил за 700 рублей. Изредка мужчины заходили в злоупотреблении своей властью еще дальше, заводя целые крестьянские гаремы. Один из примеров – богатый помещик А. П. Кошкарев: он разделил свой дом на мужскую и женскую половины и содержал гарем из 12–15 крепостных женщин. Девушек наряжали в европейские платья, дарили им приданое, платили жалованье и учили грамоте. Помимо сексуальных услуг, их положение требовало, чтобы они читали своему хозяину вслух и играли с ним в карты. Хотя как крепостные они не были избавлены от пощечин и порки за действительные или мнимые проступки, все же большинство из них, очевидно, предпочитало такую жизнь тяжелому труду – обычному уделу крестьянки. Другой пример – Александр Яковлев, дядя Александра Герцена, который «завел… целую крепостную сераль» и которого крепостные «чуть не убили за волокитство и свирепости» по отношению к их дочерям [Герцен 2003].

Что касается крестьян-мужчин, то, поскольку их чувство чести в какой-то мере основывалось на способности хранить целомудрие жен и дочерей, неспособность защитить своих женщин от бесчинства хозяина, несомненно, усиливало в них чувство беспомощности и гнева. В 1828 году крестьяне помещика Иосифа Чесновского единогласно обвинили его в «насильственном блудодеянии» с их женами и в развращении девственности юных дочерей, в том числе младше десяти лет. Священник подал жалобу в Синод, который и постановил лишить Чесновского права распоряжаться своими крестьянами[57]57
  См. [Bisha et al. 2002: 125].


[Закрыть]. Однако немногим крестьянам удавалось найти столь могущественных покровителей. Добиться исходов, подобных этому решению Синода, было трудно.

Между дворянством и крестьянством

Во многих отношениях жизнь жительниц больших и малых городов почти не отличалась от жизни крестьянок. Как и все остальные, они были приписаны к тем или иным сословиям – в основном к ремесленникам, мещанам и купцам – согласно Жалованной грамоте городам, изданной Екатериной Великой в 1785 году. Мещане, составлявшие, согласно подсчетам Бориса Миронова, к концу XVIII века чуть более трети городских жителей (остальные относились к дворянству, крестьянству и другим сословиям), зачастую так же, как и крестьяне, сами обрабатывали землю, а купцы, обычно происходившие из крестьян или мещан, вступали с обеими группами в браки и поддерживали родственные связи[58]58
  См. [Миронов 1990: 82].


[Закрыть]. Одно из различий между крестьянами и горожанами заключалось в том, что нуклеарные семьи, то есть состоящие только из мужа, жены и детей, в городах были более распространены и, судя по сохранившимся источникам, составляли от 50 до 90 % домохозяйств. Однако существовали и большие семьи. В начале XVIII века в доме богатой семьи Китаевых из Устюжны проживало 17 человек – в том числе дяди, тети, племянники и племянницы. Крупные домохозяйства были, как правило, и более состоятельными[59]59
  См. [Hartley 1999: 201–202].


[Закрыть].

Городская семейная жизнь была осознанно патриархальной и консервативной. Отец приказывает, все повинуются. Поначалу, несмотря на петровские законы, предписывавшие носить немецкую одежду, большинство представителей городских сословий оставалось мало затронутым западными обычаями. В начале XIX века один английский наблюдатель описывал сложные наряды, которые купчихи надевали на Пасху: «Жемчужные головные уборы и муслиновые шали, расшитые золотом и серебром, или шелковые, так же расшитые накидки из золотого шелка, подбитые самыми дорогими мехами, лица, раскрашенные белилами и румянами, вместе придавали им очень нарядный и красивый вид» [там же: 181]. В Рязани в 1830-е годы купчихи еще ходили в сарафанах (как и крестьянки) и длинных салопах. Жили купеческие семьи замкнуто. Сохранение купеческого жизненного уклада требовало домашнего воспитания детей, ограждения их от внешнего мира в сплоченной, обособленной жизни семьи и соблюдения весьма традиционных правил этикета, затруднявших общение с кем-либо за пределами круга ближайших родственников[60]60
  См. [Richer 1982: 24].


[Закрыть]. Жизнь женщин ограничивалась домашним хозяйством. Замужние посвящали себя главным образом поддержанию порядка в доме, шитью и заготовке продуктов. Если выдавались свободные от работы часы, женщины проводили их за рукоделием. Дочери редко выходили из дома – разве что по воскресеньям в церковь, а вечерами к подружкам, «где проводили время в разных крестьянских играх»[61]61
  См. [Кусова 1996: 112].


[Закрыть]. Юлия, дочь зажиточного московского купца, жаловалась в своем дневнике в 1831 году: «…Теперь мы все время дома, а если и отпустят куда-нибудь, то только к родственникам, проживающим тут же, недалеко от нашего дома»[62]62
  См. [Полилов-Северцев 1907: 86].


[Закрыть].

Браки устраивали родители, часто рассматривая их в первую очередь как возможность приобрести выгодные связи. Купец Иван Толченов описывал в своем дневнике, как 6 января 1773 года с одобрения отца решил жениться и как 9 января они по этому поводу отправились в Москву. 14 января Толченов встретил там молодую женщину, дочь купца Алексея Ивановича Осоргина, и уже 17-го было заключено соглашение между отцом невесты и отцом жениха[63]63
  См. [Толченов 1974].


[Закрыть]. В Москве регулярно устраивались тщательно продуманные «смотрины» купеческих дочерей: вошедшие в возраст девушки с матерями медленно прохаживались по аллее в парке, позволяя подходящим для брака холостякам и сватам рассматривать их на досуге.

Хоть купчихи и мещанки и жили в некоторых отношениях так, как учил «Домострой» столетия назад, однако при этом они могли играть роль в бизнесе. Бизнес почти всегда был семейным делом. Иногда жены и дочери помогали управлять им закулисно: давали советы или вели счета, как вела их упомянутая выше Юлия по настоянию отца. Иногда они, так же как женщины во Франции или Великобритании на ранних этапах промышленного развития, стояли по очереди с другими за прилавком или за конторкой, – в особенности это касалось молодых и некрупных семейных предприятий. Благодаря необычайно высокому уровню грамотности в старообрядческих общинах и поддержке этих общин некоторые женщины среди старообрядцев стали заниматься предпринимательством и создавать семейные предприятия. Один из примеров – мануфактурная компания «Викула Морозов и сыновья», основанная тогда еще крепостным Саввой Морозовым. В 1837 году сын Саввы, Елисей, основал собственную красильню. Набожный старообрядец, бо́льшую часть времени посвящавший религиозной деятельности, Елисей Морозов оставил управление своим делом жене[64]64
  См. [Jofef, Lindenmeyr 1998: 102].


[Закрыть].

Другие женщины занимались торговлей самостоятельно. По подсчетам, в 1805 году в Москве было около 9000 женщин-разносчиц и торговок (на 14 000 мужчин)[65]65
  См. [Kelly 1996: 74].


[Закрыть]. Одной из таких независимых торговок была Катя Никитенко, жена крепостного. Поскольку муж неспособен был ее содержать, она сама зарабатывала крохи, покупая и продавая подержанные товары в Острогожске. Те женщины, что самостоятельно вели более прибыльный бизнес, обычно были вдовами, как, например, Евгения Расторгуева.

Выйдя замуж за торговца золотом, серебром и бриллиантами, после смерти мужа в 1848 году Расторгуева управляла его бизнесом в течение девяти лет, пока не вышла замуж за своего главного приказчика и не передала дела ему. Большинство женщин, занимавшихся независимой торговлей, владели лишь мелким бизнесом или сразу несколькими мелкими бизнесами: они производили и продавали огромное количество товаров, от кирпичей до рыбы и от табака до стальных ведер. Они владели извозчицкими предприятиями, а также компаниями по импорту зерна и трактирами. Большинство женщин-торговцев, вероятно, были незамужними, потому что до 1863 года замужние женщины сталкивались с серьезными препятствиями при регистрации в качестве независимых торговок[66]66
  См. [там же: 65–66]; [Marrese 2002: 130–131].


[Закрыть].

Государство вмешивается

В 1701 году одной крестьянке отрезали язык за распространение слухов о том, что Петр Великий – сын немца, которым подменили родившуюся дочь. Вера в то, что Петр – не кто иной, как Антихрист, была широко распространена, особенно среди старообрядцев. Как иначе было объяснить новые тяготы, которые Петр возложил на свой народ? Изменения, внесенные Петром и его преемниками, затронули женщин податных сословий России, как мещанок, так и крестьянок, во многих отношениях. Сильнее всего сказалось введение Петром военного призыва. Со времени его правления и до военной реформы 1874 года призыв отнял у семей миллионы трудоспособных мужчин. Он породил новую социальную категорию – солдаток, солдатских жен. Во время войны рекрутский набор уводил из деревень значительное количество молодых мужчин. Например, в одном крупном имении Тамбовской губернии война 1812 года отняла мужей у более четверти женщин в возрасте от 25 до 29 лет. Вначале служба была пожизненной; в 1793 году ее срок был сокращен до 25 лет, а в 1834 году – до 20. Для женщины, оставшейся в одиночестве, это могло стать катастрофой. «Какой де он царь, он де их, крестьян, разорил з домами, мужей побрал в солдаты, а нас де з детьми осиротил и заставил плакать век», – жаловалась одна из этих женщин на Петра Великого [Голикова 1957: 174].

Если солдатка принадлежала к крестьянскому сословию, то часто оказывалась в самом маргинальном положении. Поскольку воинская повинность юридически освобождала крепостных от власти помещика, то его жена и дети тоже становились юридически «свободными», и в результате жены часто теряли долю мужей в общинных землях и все другие блага от имения. Некоторым приходилось просить милостыню в деревне; другие оставались жить в зависимом положении в семье мужа или у родственников. Однако, поскольку это были лишние рты и потенциальная угроза для других женщин в семье и общине, солдаток могли вовсе изгнать из деревни. Такие женщины становились очень уязвимыми. Их могли даже снова сделать крепостными вопреки закону, как это случилось с женой одного солдата, которая работала у государственного чиновника и родила ему нескольких внебрачных детей. Тот в конце концов продал ее другому дворянину, объявив женой своего дворового. Она получила свободу, после того как ее первоначальные владельцы подтвердили, что она жена солдата, но ее дети, воспитанные и выкормленные ее нанимателем, остались крепостными.

В городах, куда переселялись такие женщины, для них было мало достойной работы и много мужчин, готовых заплатить за интимную близость. Некоторые женщины занимались мелкой торговлей, многих нанимали в качестве домашней прислуги. Некоторые из них могли служить примерами скромного успеха: они владели небольшими мастерскими или коммерческими предприятиями. Другие вступали в бигамные браки, как, например, «Евдокия Иванова дочь», вышедшая замуж за казенного крестьянина Михея Дорофеева в 1739 году, за десять дней до его ухода в солдаты. Не получая от него никаких известий в течение шести лет, она в 1745 году вышла замуж за другого мужчину [Bisha 2002: 236]. Однако к проституции как к временному или постоянному средству прибегало столько женщин, что солдатские жены приобрели сомнительную репутацию. В 1800 году, когда царь Павел I приказал провести облавы на проституток и сослать их работать на фабрики Дальнего Востока, половина этих женщин, арестованных в Москве, оказались солдатками. Солдатские жены также занимали большое место среди матерей внебрачных детей. В течение XVIII века рождение незаконных детей и детоубийство стали гораздо более заметными и, по-видимому, более распространенными явлениями, чем ранее.

Социальные проблемы, порожденные Петровской революцией, побудили государство к действию. Озабоченность демографией привела к первым попыткам сохранить жизнь незаконнорожденным детям. В 1712, а затем в 1714 и 1715 годах Петр Великий приказал учредить лечебницы, куда матерям разрешалось тайно отдавать своих внебрачных детей. Однако после смерти Петра эти лечебницы были закрыты. Когда в царствование Екатерины Великой государство вновь предприняло меры к решению проблемы внебрачных детей, его подход принципиально изменился. По инициативе Ивана Бецкого Екатерина Великая основала приюты для подкидышей – в 1764 году в Москве и в 1771 году в Санкт-Петербурге. По замыслу Екатерины эти приюты предназначались для сохранения жизни внебрачных детей и, что не менее важно, для создания совершенно нового типа личности – трудолюбивых граждан, впитавших в себя просвещенную мораль, которые будут укреплять благосостояние страны. В эти приюты, не ставившие никаких барьеров для приема воспитанников, стали свозить не только внебрачных детей, но и законнорожденных отпрысков матерей и отцов, не способных или не желающих о них заботиться. Такие родители оставляли детей в приюте в надежде забрать их позже, когда и если те достигнут трудоспособного возраста. Несмотря на проблемы с чрезвычайно высоким уровнем младенческой смертности и непрекращающееся злоупотребление системой со стороны родителей, стремившихся сбросить с себя бремя взращивания детей, российское правительство не желало каким бы то ни было образом ограничивать прием. Воспитательные дома представляли собой одно из очень немногих государственных благотворительных учреждений в России. Они служили символом трудов империи во имя благого дела, а также материнской или отеческой заботы правителей о самых беззащитных и обездоленных своих подданных [Ransel 1988: 31–83; 154–158].

Однако к матерям этих детей государство относилось далеко не столь заботливо, если про тех было известно, что они «предаются пороку». Напротив, империя оборачивалась к ним своей самой суровой и властной стороной, вводя мизогинные и репрессивные элементы массовой и религиозной культуры в государственную политику. Славянская духовная литература, считавшая греховным любое соитие без цели продолжения рода, не делала большого различия между женщиной, продающей секс за деньги, и той, которая спит с кем-то, кроме мужа, без материальной выгоды для себя. В обоих случаях ее именовали блудницей и распутницей, оскорбляющей нравственность и общественные приличия. Представление о женщинах как о сексуально ненасытных созданиях, умышленно склоняющих мужчин к греху, нашло отражение в лубках XVIII века: там изображается, как женщин бьют за то, что те заводят любовников. Однако эти популярные картинки также демонстрируют «какие-никакие равенство и открытость» в отношениях между полами, совпадающие с тем, что нам известно о крестьянской культуре. На лубках изображены мужчины и женщины, которые с удовольствием общаются друг с другом, поют, танцуют, катаются на салазках с ледяных гор, выпивают. В этих картинках соблазнение – игра, обман – часть игры, и отношения между мужчиной и женщиной веселы и лукавы[67]67
  См. [Farrell 1991: 559].


[Закрыть].

По мере того как государство усиливало контроль над российским обществом, все более репрессивный и женоненавистнический взгляд на сексуальность стал отражаться в некоторых аспектах права и государственной политики. Физическая близость сделалась предметом политической озабоченности. Судебник 1649 года предписывал бить кнутом всех, кто устраивал «блудное дело» между мужчинами и женщинами. Следствием принятой Петром Великим идеи благоустроенного полицейского государства (Polizeistaat), добивающегося благополучия посредством активного вмешательства в социальную жизнь, стала усиленная забота государства о сексуальном поведении каждого человека.

В 1716 году Петр I приказал удалить «блудниц» из полков. Нарушившим этот приказ женщинам угрожала опасность «раздеты и явно выгнаны быть». Через два года Петр поручил полицмейстеру только что основанного города Санкт-Петербурга закрыть все «непристойные заведения» в городе – такие, как кабаки и игорные дома. За прелюбодеяние женщин приговаривали к принудительным работам, обычно на прядильных фабриках. Указ от 26 июля 1721 года предписывал «для ссылки в работу винных баб и девок отсылать в Берг– и Мануфактур-коллегию» и отдавать в качестве работниц промышленникам или отправлять в Москву. В 1736 году императрица Анна приказала всех «непотребных женок» бить плетьми и выгонять из дома[68]68
  См. [Bernstein 1995: 13–14].


[Закрыть].

Позволив незамужним матерям анонимно отказываться от младенцев, Екатерина Великая одновременно заложила основу для полицейского надзора над общественным поведением женщин и регулирования их нравственности. В 1762 году она выделила лечебницу в Санкт-Петербурге для принудительного содержания женщин «непотребного поведения». Ужесточение контроля над недозволенным сексуальным поведением проистекало из растущих опасений по поводу распространения венерических заболеваний. Женщин, на которых солдаты указывали как на источник их заражения, полагалось помещать в лечебницу, а после лечения, если они не имели средств к существованию, отправлять на работы в сибирские шахты. В 1800 году император Павел I приговорил к принудительным работам на сибирских фабриках всех женщин, «обращающихся в пьянстве, непотребстве и распутной жизни»[69]69
  См. [там же: 15].


[Закрыть]. Законы также предписывали полиции арестовывать «бродячих, подлых и подозрительных девок», если возникало опасение, что те могут быть носительницами венерических заболеваний[70]70
  См. [Engelstein 1988: 485].


[Закрыть].

Начиная с 1843 года правительство сменило подход к проблеме «блудниц». Следуя примеру французов, с целью борьбы с венерическими заболеваниями русские начали регулировать проституцию. Отныне недозволенное сексуальное поведение соглашались терпеть, но лишь в пределах, установленных государством. В нескольких крупных городах полиция организовала систему лицензированных «домов терпимости», где врачи регулярно осматривали женщин, чтобы убедиться в их здоровье. Женщины, «промышлявшие развратом» самостоятельно, также обязаны были зарегистрироваться в качестве проституток, иметь при себе справку о состоянии здоровья и проходить еженедельные медицинские осмотры. Если женщины продавали сексуальные услуги без этой официальной печати, они рисковали быть привлеченными к ответственности за «тайный разврат».

Такая политика была явно нацелена на женщин из низшего сословия, живущих вне патриархальной семьи. Женщины, которых считали ответственными за распространение сифилиса, были солдатками, живущими отдельно от мужей, домашней прислугой, уличными торговками, работницами фабрик и бродяжками. Для охраны здоровья населения полиция периодически проводила облавы поблизости от казарм и заводов, в трактирах и ночлежках, – во всех местах, где жили и искали увеселений представители низших сословий. Женщин, у которых обнаруживали венерическое заболевание, полиция вынуждала регистрироваться в качестве проституток. Таким образом, проституция стала допустимой, хотя и не вполне законной в строгом смысле слова. А «распутницы», охраняемые теперь полицией, превратились в «публичных женщин».

По ту сторону культурного разрыва

Перемены, пришедшие в XVIII веке, сделали мерилом элитарного статуса уже не только происхождение, но и образование, и культуру, одновременно увеличив социальный разрыв и открыв новые возможности для его преодоления. Женщины, не принадлежащие к высшим классам, впервые получили доступ к образованию. В 1750-х годах появились первые акушерские курсы для женщин; в Петербурге в 1785 году и в Москве в 1801 году открылись родовспомогательные заведения. При Смольном институте была школа, куда принимали дочерей мещан, хотя к 1791 году в нее хлынуло столько дворянок, что их число превысило количество учениц-простолюдинок. В 1786 году Екатерина также учредила государственные начальные и средние школы, куда принимали девочек на бесплатное обучение. Александр I продолжил ее начинания, учредив на базе образовательной системы церковно-приходские школы. Некоторые незнатные родители были готовы тратить деньги и на учебу дочерей в частных школах. Священнослужитель Дмитрий Ростиславов, родившийся в 1809 году, вспоминал, что во времена его детства многие мещане, священники и даже зажиточные крестьяне считали нужным учить своих дочерей грамоте[71]71
  См. [Rostislavov 2002: 40].


[Закрыть]. В частной школе Анны Вирт в Москве в 1818–1820 годах наряду с девушками из семей чиновников, офицеров и иностранцев учились дочери мещан и духовенства. Их количество было по-прежнему невелико. Всего к 1792 году в России было 1178 учениц, а к 1802 году – 2007 (из 24 064 общего числа учащихся). В 1824 году, по подсчетам, в уездных училищах было 338 девочек, а в частных – 3420. Большинство учениц, разумеется, принадлежали к высшему сословию[72]72
  См. [Hartley 1999: 142].


[Закрыть].