Текст книги "Женщины в России. 1700–2000"

За доступ к этим курсам женщинам часто приходилось платить огромную цену – финансовую, а иногда и личную. Безусловно, были и такие родители, которые поддерживали дочерей. Например, Софья, вдовая мать трех сестер Субботиных, дворянок по происхождению. Помимо оплаты учебы своих дочерей в Цюрихе, Софья Субботина платила еще и за обучение их подруги Анны Топорковой, дочери серебряных дел мастера. Отец Александры Корниловой, купец, руководивший процветающей компанией по торговле фарфором, принимал образ жизни своих четырех дочерей и их подруг благодушно. Тетке, которая возмущалась «нигилистским» видом девушек и тем, что они посещают Аларчинские курсы, откуда возвращаются домой поздно и без сопровождения, отец со смехом отвечал: «Не могу же я им нанять четырех гувернанток» [Engel 2000]. Однако другие родители относились к стремлениям своих дочерей с подозрением. Софья Ковалевская, столкнувшись с категорическим отказом отца разрешить ей продолжить углубленное изучение математики, в 1868 году заключила фиктивный брак. Она уехала учиться в Гейдельберг и стала первой в Европе женщиной, получившей докторскую степень по математике, и первой женщиной, занявшей университетскую кафедру (в Стокгольме). Анна Евреинова, дочь коменданта Павловска, презиравшего «лишние» знания и державшего ее под строгим надзором, нелегально пересекла границу, чтобы продолжить учебу в Лейпцигском университете[80]80
  См. [Stites 1990].


[Закрыть]. У некоторых студенток остались шрамы на память о жестокой борьбе, в которой им пришлось отстаивать свое право на учебу. Например, Теофилию Поляк, студентку Женских медицинских курсов и дочь мещанина-еврея, по словам знавших ее, эта борьба сделала язвительной и недоверчивой пессимисткой.

Ради образования курсистки терпели и материальные лишения. За посещение высших курсов взималась ежегодная плата в размере 50 рублей, что резко ограничивало доступ к ним для женщин из низших социальных слоев. Дочери дворян, в отличие от сыновей, не имели права на получение государственных пособий. Курсистки жили в сырых и тесных квартирках, по три-четыре в одной комнате, часто спали по очереди в одной постели, питались в дешевых харчевнях, обходясь колбасой, черным хлебом и чаем. Чтобы заработать какие-то копейки, они по целым ночам переписывали бумаги[81]81
  См. [Johanson 1987].


[Закрыть]. Не всем удавалось выжить: по крайней мере три слушательницы высших женских курсов умерли от голода. Из 89 курсисток, записавшихся на Курсы ученых акушерок в 1872 году, 12 умерли до окончания учебы в 1876 году. Одна из них, дочь солдата, пробившая себе путь в медицинский институт исключительно собственными усилиями, умерла прямо во время выпускного экзамена. В последующие годы улучшение финансирования повысило выживаемость студенток-медичек. Тем не менее к 1880 году смерть унесла еще 15 из них.

Но, несмотря ни на что, многие находили время учебы захватывающе увлекательным. В аудиториях и в городских студенческих кварталах курсистки встречались с такими же молодыми женщинами, с которыми можно было делиться идеями и опытом, что для многих было в новинку. Это был заряд энергии, в особенности для тех женщин, которые росли в провинциальной глуши или в закрытых пансионах. Кружки и дискуссионные группы множились. В Петербурге собрания женских кружков стали настолько частыми, что женщины едва успевали переходить с одного собрания на другое. В прокуренных комнатах, подкрепляя себя бесконечными чашками чая, девушки в простой одежде – униформе нигилисток – обсуждали «женский вопрос», обменивались мнениями о браке и семье, о положении женщин в обществе и их жизненном предназначении. Некоторые занимали крайние позиции, стремясь «освободиться от устоев старины и всяких традиций, от порабощавшей их родительской или супружеской власти», как Александра Корнилова и ее ближайшие соратницы[82]82
  [Engel 2000].


[Закрыть]. Привлекали внимание женщин и социальные темы, отчасти под влиянием Чернышевского. В дополнение к обычной программе курсов женщины читали и обсуждали книги, посвященные социальным проблемам и их решению. Они читали Чернышевского, Джона Стюарта Милля, даже Карла Маркса – после того как «Капитал» был переведен на русский язык в 1872 году.

После окончания курсов большинство выпускниц искало работу в качестве акушерок, фельдшериц, фармацевтов, врачей, журналисток и, чаще всего, учительниц. Из 796 женщин, записавшихся на Женские медицинские курсы, окончили их 698, что дало России гораздо больше практикующих женщин-врачей, чем в других европейских странах. Большинство выпускниц Бестужевских курсов стали учительницами. Профессия учителя все более феминизировалась: в 1880 году женщины составляли 20 % всех сельских учителей, а к 1894 году – почти 40 %. Многие женщины рассматривали свою работу не только как средство заработка, но и в более широком плане. Для некоторых это было средством улучшить положение женщин: «…во имя движения нашего вперед – можно примириться и не с такими неудобствами: можно не только ходить по грязи, но и валяться в ней», – заявляла Варвара Некрасова, выпускница Женских врачебных курсов, служившая на фронте во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. В 1885 году А. Ф. Жегина, ставшая первой женщиной, принятой в штат госпиталя, признавалась подруге, что если ей и не удастся больше сделать ничего стоящего в жизни, то в старости ее немного утешит, что она бросила хотя бы один камень из тех, что начали заполнять огромную пропасть, отделяющую одну половину человечества от другой [Щепкина 1896: 103]. Другие поступали в соответствии с религиозными и филантропическими принципами, которые их матери и бабушки проводили в жизнь более традиционными способами. Например, женщины-учительницы в своих дневниках обычно писали, что пожертвовали комфортной жизнью и покинули друзей и семью ради того, чтобы учить крестьянских детей[83]83
  См. [Ruane 1994: 33, 71].


[Закрыть].

Жизнь этих женщин, посвятивших себя профессии, редко была легкой. Спрос на должности, особенно учительские, часто превышал предложение. Платили женщинам меньше, чем их коллегам-мужчинам, и нанимали зачастую на менее престижные должности. Многие трудились в отдаленных деревнях или в самых бедных городских кварталах. Екатерина Сланская, работавшая врачом в трущобах Санкт-Петербурга, принимала пациентов в крошечной квартирке, поскольку лучшей не могла себе позволить. Пациенты ждали в прихожей, на кухне, на лестнице. В те дни, когда Сланская выезжала на дом, она работала с восьми утра до глубокой ночи.

Как женщины, они сталкивались с предубеждением со стороны начальства, а в деревне – со стороны тех, кому стремились служить. Крестьяне считали женщину-учительницу «барышней» и полагали, что она не сможет справиться с воспитанием их детей. Они не доверяли ее знаниям и считали, что ей следует платить меньше, чем учителю-мужчине. В некоторых случаях крестьяне даже пытались выжить учительниц из деревни, делая их жизнь совершенно невыносимой[84]84
  См. [Eklof 1986: 188–189].


[Закрыть]. Стойко преодолевая подобные обстоятельства, эти профессионалки посвящали свою жизнь служению народу.

Служение нового типа

Другие предпочитали служить иначе. Как и опасались правительственные чиновники, возможности получения образования в итоге привели небольшую часть курсисток в ряды противников социального и политического порядка. Одной из них была Вера Фигнер. Она родилась в 1852 году, старшей из шести детей в зажиточной дворянской семье, детство провела в провинциальной казанской глуши, а отрочество – в Смольном институте. После ее выпуска из института либеральный дядя привлек внимание племянницы к неравенству между ее привилегированным дворянским статусом и нищетой крестьян, и она решила посвятить свою жизнь трудам на их благо. Пример Надежды Сусловой побудил ее стать врачом. Поскольку в то время изучать медицину в России женщине было невозможно, она решилась ехать в Цюрих. Когда отец не дал ей разрешения, она приняла предложение Алексея Филиппова, молодого кандидата права, и убедила страстно влюбленного мужа сопровождать ее за границу. К учебе Фигнер приступила весной 1872 года, в возрасте 19 лет. В Цюрихе беседы с другими женщинами ее склада в конце концов убедили ее в том, что ее собственное привилегированное положение держится на эксплуатации народа, то есть российского крестьянства, и что все интеллигенты, при всех их самоотверженных трудах, тоже живут за счет этого народа[85]85
  См. [Engel 2000: 138].


[Закрыть]. Был лишь один способ сблизиться с народом – отказаться от своего привилегированного положения и жить среди простых людей. Когда до получения диплома оставался всего один семестр, Фигнер бросила медицинский институт, вернулась в Россию и стала участницей радикального движения, к которому еще раньше присоединились ее сокурсницы.

Сотни молодых женщин шли тем же путем. Прервав или забросив учебу, они объединялись с мужчинами, чтобы вместе с ними служить общему благу. Радикалы, которых называли народниками, были убеждены в том, что русские крестьяне – социалисты по натуре, в силу общинного землевладения и управления, и стремились посвятить себя народу. Они считали себя в долгу перед ним и хотели этот долг вернуть. Некоторые из них рассчитывали рано или поздно помочь разжечь крестьянскую социалистическую революцию. Очень немногие из них сами принадлежали к крестьянству. Большинство активисток, напротив, происходили из знатных семей – чиновничьих или иных привилегированных; практически все они получили высшее образование. Большинство пришло к работе на благо русского крестьянства в очень раннем возрасте (до 20 лет). Они присоединились к движению, которое строилось как сознательно эгалитарное и основывалось на принципах честности и взаимного товарищеского уважения.

В 1874 году женщины заодно с мужчинами «пошли в народ» в надежде преодолеть гигантскую социальную пропасть, отделявшую их от крестьянства. Некоторые выдавали себя за крестьянок или фабричных работниц. Прасковья Ивановская косила и вязала снопы вместе с деревенскими бабами, ела на завтрак ту же жидкую кашу и спала вместе с ними под открытым небом после трудового дня, длившегося от восхода до заката. Бета Каминская, единственная дочь зажиточного купца-еврея, работала на канатной фабрике. Она тоже жила так же, как и другие работницы, в душном, грязном общежитии, кишащем насекомыми, так же выходила на работу в четыре часа утра и заканчивала ее в восемь вечера, причем работать приходилось сидя на сыром грязном полу. Другие брали на себя несколько менее тяжелый труд: становились сельскими учительницами, акушерками и санитарками. Одной из таких была Вера Фигнер, устроившаяся фельдшерицей в земство.

Всюду этих юных идеалисток ждало разочарование. Измученные после долгого дня работницы оставались глухи к пропаганде социалистических идей, которые отскакивали от них как от стенки горох. Двух-трех месяцев на канатной фабрике оказалось более чем достаточно для Прасковьи Ивановской, которая нашла условия работы тяжелыми и угнетающими. Помимо всего прочего, эти женщины навлекали на себя подозрения. Очень скоро Вера Фигнер обнаружила, что против нее сплотился целый союз местных чиновников.

Про меня распространяли всевозможные слухи: и то, что я беспаспортная, тогда как я жила по собственному виду, и то, что диплом у меня фальшивый, и пр. <…> Вокруг меня образовалась полицейско-шпионская атмосфера: меня стали бояться. Крестьяне обходили задворками, чтоб прийти ко мне в дом… [Фигнер 1933].

В попытках распространять социалистическую пропаганду женщины редко соблюдали необходимую осторожность. Они высказывались открыто, носили при себе листовки, почти не пытались скрывать свои идеи и цели. Между тем разговоры о социализме или хотя бы намеки на несправедливость существующего строя были достаточным поводом для ареста. К концу 1870-х годов в тюрьмах сидели уже сотни женщин-народниц.

Следующему этапу радикального движения тоже положила начало женщина. В январе 1878 года Вера Засулич, член революционного кружка с юга России, при полном зале свидетелей выстрелила в генерал-губернатора Петербурга генерала Трепова. Дочь обедневшего дворянина, Засулич до этого уже получила четыре года каторги и ссылки за участие в печально известном Нечаевском деле конца 1860-х годов. На суде по делу о расстреле Трепова она объяснила: она поступила так потому, что Трепов приказал высечь политзаключенного за отказ снять шапку в присутствии губернатора. «Я ждала, не отзовется ли оно хоть чем-нибудь, – заявила она, – но все молчало, и ничто не мешало Трепову или кому другому, столь же сильному, опять и опять производить такие же расправы. <…> Тогда, не видя никаких других средств к этому делу, я решилась, хотя ценою собственной гибели, доказать, что нельзя быть уверенным в безнаказанности, так ругаясь над человеческой личностью». Суд присяжных, рассматривавший дело Засулич, оправдал ее, что полностью отбило у правительства охоту передавать политические дела в новые суды.

Революционное движение расходилось в вопросе о допустимости насилия в политических целях. Некоторые (в том числе и сама Засулич) придерживались мирной народнической программы и отвергали применение террора. Другие же прибегали к терроризму с кровавыми последствиями. Причины для этого были как политические, так и личные. Кто-то хотел отомстить за страдания своих товарищей в тюрьмах, кто-то надеялся заставить правительство признать гражданские свободы – такие, как свобода слова, печати и собраний. У многих не хватало терпения ждать перемен. «Я считала, что единственный выход из того положения, в котором мы находимся, заключается в насильственной деятельности», – пояснила на суде Вера Фигнер. Мишенью для террора были сам царь и видные государственные деятели. Удачному покушению на царя 1 марта 1881 года предшествовали пять неудачных, и каждая такая попытка стоила жизни невинным людям. Успешное покушение на царя Александра II возглавила женщина – Софья Перовская. Она стала первой русской женщиной, казненной за политическое преступление. Перовская утверждала, что не жалеет о содеянном: «Я жила так, как подсказывали мне мои убеждения; поступать же против них я была не в состоянии; поэтому со спокойной совестью ожидаю все, предстоящее мне», – писала она матери накануне своей казни через повешение[86]86
  См. [там же: 199].


[Закрыть].

На взгляд из нынешнего дня, так же, как и в глазах их современников, эти женщины выглядят поразительно самоотверженными. Они привносили в свою радикальную деятельность энтузиазм и пыл, часто отличавшие их от товарищей-мужчин. Ради исполнения своего долга перед народом эти женщины пренебрегали традиционными социальными ролями или полностью отказывались от них. Они не желали быть послушными дочерьми или покорными женами. Вместо этого они заключали фиктивные браки, чтобы вырваться из-под власти родителей, стремившихся ограничить их свободу, и уходили от мужей из-за разницы во взглядах, что в итоге и сделала Фигнер. Опасаясь беременности или эмоциональных перипетий, некоторые старались вообще избегать сексуальных связей. Таковы были настроения в женском кружке, к которому Фигнер присоединилась в Цюрихе. Когда женщины договорились о союзе с группой мужчин для подготовки к работе в России, женщины настаивали на включении целибата в устав своей организации. Мужчины отвергли это предложение.

Софья Перовская, чей роман с ее товарищем Андреем Желябовым начался в последний год их террористической деятельности, всего за год до этого уверяла брата, что никогда не свяжет себя с мужчиной, пока продолжается борьба. «Для меня лично эта доля счастья совершенно невозможна, потому что, как бы сильно и глубоко я ни полюбила мужчину, все-таки всякий момент увлечения будет отравлен преступным сознанием, что в то же время дорогие и близкие мне друзья гибнут на эшафотах и в крепостях, да и народ страдает под гнетом деспотизма» [Перовский 1927]. Ни Перовская, ни Желябов не допускали, чтобы любовь стала помехой революционной работе. Те женщины, что вступали в половые отношения с мужчинами и рожали детей, обычно оставляли этих детей на чье-то попечение и возвращались в революционное движение. Ярко и образно сформулировала эту проблему Ольга Любатович, бывшая участница цюрихского кружка Фигнер: «Да, грешно революционерам заводить семью; как воины под градом пуль, они – мужчины и женщины – должны стоять одинокими, но в молодости как-то забываешь, что жизнь революционеров считается днями и часами, а не годами» [Любатович 1906: 131]. Порой этот женский самоотверженный аскетизм грозил дойти до абсурда: стоило, например, Софье Бардиной, тоже участнице кружка Фигнер, признаться в любви к клубнике со сливками, как другие члены группы сочли ее «буржуйкой». Однако в большинстве случаев женское самоотречение выглядело со стороны не смешным, а напротив, неотразимо привлекательным.

Женский аскетизм радикалок был глубоко укоренен в русской культуре. Хотя эти женщины чаще всего были атеистками, в своих рассуждениях они иногда ссылались на принципы, уходящие корнями в русскую православную религиозную веру, которая оставалась важным элементом их культуры. Примером может служить Вера Засулич. Бежав за границу после оправдания по делу Трепова, она стала одной из основоположниц русского марксизма. Позже, размышляя о своей жизни, она приписывала свой первый нравственный урок Евангелию и заявляла, что в революционное движение ее привели поиски «тернового венца». Вера Фигнер тоже утверждала, что Евангелие повлияло на нее и ее соучениц. «Источник был в высшей степени авторитетный, самый авторитетный, какой мы знали; авторитетный не только потому, что с детства привыкли смотреть на Евангелие как на книгу святую, священную. Нет! Пленяла внутренняя, духовная красота учения, невольно влекущая». Именно из Евангелия она и ее подруги извлекли урок, что «самопожертвование есть высшее, к чему способен человек» [Фигнер 1929: 98].

Самоотверженность радикалок, их готовность к самопожертвованию вызывали большую симпатию товарищей, которые считали их моральным образцом и источником вдохновения. Один из типичных отзывов: «Мы видели в ней воплощение всего высокого, прекрасного, альтруистического и идейного, она была самоотверженной в великих и малых делах» [Эльцина-Зак 1924: 126]. Такое поведение завоевало им также симпатии образованной публики. «Они святые!» – восклицали зрители на политическом «Процессе пятидесяти» (1877 год), в котором фигурировало много женщин, отказавшихся от своих привилегий ради работы на фабриках. Эти черты были гендерно нейтральными – в том смысле, что могли воплощаться и в мужчинах. Но, судя по рассказам знавших их людей, мужчины стремились к этому идеалу далеко не так активно, как женщины.

Заключение

Эпоха реформ породила серьезные угрозы для гендерного уклада в среде российского дворянства. Подчинение женщин мужчинам и семье сделалось объектом резкой критики; прогрессивные взгляды побуждали женщин вкладывать свою энергию прежде всего в возрождение общества в целом. Женщины впервые получили доступ к высшему образованию. Для них открылись новые возможности трудоустройства, особенно в области медицины и преподавания. Впервые тысячи образованных женщин обрели экономическую независимость и возможность свободнее, чем раньше, строить свою жизнь. Сотни присоединились к радикальным движениям, стремившимся революционизировать социальный и политический порядок в России. Социальные границы растворялись, когда дочери мещан, духовенства, крестьян, солдат и купцов встречались с дочерьми дворян и сановников в лекционных залах и тюремных камерах.

И все же, несмотря на все эти перемены, кое-что оставалось постоянным. Восставая против ограничивающих их аспектов традиционной женской роли, женщины зачастую опирались на идеалы альтруизма и самопожертвования, уходящие корнями в религиозную традицию – точно так же, как жены-декабристки за полвека до них. Они стремились, как вспоминала Вера Фигнер, к «святой жизни» и самосовершенствованию. Эти идеалы представляли собой привлекательную альтернативу идеологии семейного счастья, принятой среди некоторых дворян, и позволяли женщинам участвовать в современной общественной жизни. Радикально настроенные женщины играли наиболее заметную роль, однако их моральные устремления и обоснования их действий были близки и мировоззрению их законопослушных сестер. Учительницы, так же как революционерки, часто стремились служить народу и так же отказывались от собственной сексуальности во имя педагогической миссии. Учительницы считали, что, воспитывая детей, они исполняют свою религиозную и семейную роль, хотя и вне семьи.

Самоотречение и альтруизм (служение нового типа) открыли женщинам доступ к жизни за пределами дома. Они же установили стандарт поведения, которого люди последующих поколений ожидали от женщин в общественной жизни и которому сами женщины часто стремились соответствовать.

Рекомендуемая литература

Тишкин Г. А. «Женский вопрос» в России в 50–60-е годы XIX в. Л.: Изд-во ЛГУ, 1984.

Первое в России полноформатное исследование «женского вопроса».

Хвощинская Н. Д. Пансионерка // Хвощинская Н. Д. Повести и рассказы. М.: Московский рабочий, 1984.

Женский взгляд на изменения, произошедшие к 1860-м годам.

Чернышевский Н. Г. Что делать? Из рассказов о новых людях. М.: Художественная литература, 1985.

Curtiss J. S. Russian Sisters of Mercy in the Crimea, 1854–55 // Slavic Review. 1966. Vol. 25. N 1. P. 84–100.

Engel B. A. Mothers and Daughters: Women of the Intelligentsia in Nineteenth Century Russia. Evanston, Ill.: Northwestern University Press, 2000.

Five Sisters: Women Against the Tsar / ed. Engel B. A., Rosenthal C. New York: Routledge, 1992.

Мемуары пяти женщин-революционерок 1870-х годов.

Johanson C. Women’s Struggle for Higher Education in Russia. 1855–1900. Montreal: McGill University Press, 1987.

Важное исследование о кампании за женское образование.

Koblitz A. H. A Convergence of Lives. Sofia Kovalevskaia: Scientist, Writer, Revolutionary. Boston: Birkhauser, 1983.

Биография Софьи Ковалевской – первой в Европе женщины, получившей докторскую степень по математике.

Stites R. Teh Women’s Liberation Movement in Russia: Feminism, Nihilism, and Bolshevism, 1860–1950. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1990.

Новаторское исследование.