Текст книги "Кафка. Жизнь после смерти. Судьба наследия великого писателя"

Почти всё, что было у Кафки опубликовано, я вырвал у него либо убеждением, либо хитростью, – вспоминал Брод.

«Почти всё, что было у Кафки опубликовано, я вырвал у него либо убеждением, либо хитростью, – вспоминал Брод. – Порой я стоял над ним, как с палкой, подталкивал его и заставлял… снова и снова, новыми средствами и новыми трюками… Были времена, когда он благодарил меня за это. Но часто я с моим подталкиванием был для него большим бременем и он, как сообщает его дневник, хотел послать меня к чёрту. Я тоже это чувствовал, но для меня это не имело никакого значения. Для меня была важна сама вещь, было важно помощь другу – даже против его желания».

3. Первый процесс

Что следует деятельно разрушить, то надо сперва крепко схватить¹.

Кафка, «Синие тетради ин-октаво»

Тель-Авивский суд по делам семьи, проспект Бен-Гуриона, 38, Рамат-Ган, сентябрь 2007 года.

В сентябре 2007 года, после подачи ходатайства о заверении завещания матери, траур Евы Хоффе был грубо прерван.

После смерти Эстер Хоффе сестра Евы, Руфь, собрала необходимые документы и принесла их в тель-авивский отдел Службы регистрации по делам наследования, расположенный на улице ха-Арбаа. Сама Ева не верила в то, что официальное утверждение пройдёт гладко. Ведь воля их матери, говорила она Руфи, «похожа на огонь неопалимой купины». Но перечить старшей сестре Ева не стала.

В соответствии с Законом о наследовании от 1965 года, в Израиле исполнение воли наследодателя может осуществляться только через официальное утверждение завещания в израильской Службе регистрации по делам наследования. Для этого нужно подать аффидевит, то есть заявление под присягой, подписанное заявителем и заверенное нотариусом; оригинал свидетельства о смерти; оригинал завещания; наконец, уведомление, адресованное любым другим наследникам или бенефициарам наследодателя. (Израиль не облагает налогами наследственное имущество своих резидентов.) Чтобы завещание можно было оспорить, информация о нём публикуется в открытой печати – как правило, этим занимается Служба регистрации по делам наследования. Служба регистрации предоставляет копию ходатайства Генеральному Попечителю при Министерстве юстиции, который имеет право вмешаться в рассмотрение, если на карту поставлен вопрос, представляющий общественный интерес. После прохождения регистрации завещание приобретает такой же статус юридически обязывающего документа, как и вердикт суда.

«Я ворвался в зал суда и сказал: „Стойте! Есть ещё одно завещание – завещание Макса Брода!“»

«Однажды мой коллега шёл по библиотеке, когда к нему подошёл пожилой человек и передал папку, набитую документами, – рассказывал юрист Национальной библиотеки Меир Хеллер в интервью Sunday Times. – И среди них было завещание Макса Брода. Когда я просмотрел его, то сразу понял, что Брод хотел, чтобы Эстер занималась его документами при его жизни, а затем, после его смерти, их должны были передать в публичный архив. Я заглянул в Интернет и увидел, что через два дня пройдёт судебное заседание, на котором будет обсуждаться вопрос о завещании Эстер». Менее чем через сорок восемь часов Хеллер сделал свой драматический ход: «Я ворвался в зал суда и сказал: „Стойте! Есть ещё одно завещание – завещание Макса Брода!“»

Суд по делам семьи занимает два этажа в сером офисном здании на главном бульваре города Рамат-Ган в пригороде Тель-Авива. Вход на первом этаже обрамлён колоннами, облицованными красной плиткой. Обычно справа от входа на оранжевых пластиковых стульях сидят адвокаты и их клиенты, поедая бутерброды, фалафель и шакшуку, прихваченные из буфета. Ева и её сестра Руфь прибыли в суд вдвоем сентябрьским утром 2007 года; Руфь посчитала, что у них нет причин для беспокойства и, значит, нет необходимости привлекать к делу адвоката. Появление Хеллера потрясло собравшихся. «Это засада, – сказала Ева. – Мы в ловушке».

В результате вмешательства Хеллера государство Израиль – которое в Тель-Авивском семейном суде представляют Государственный Опекун (апотропус), Национальная библиотека, а также назначенный судом исполнитель завещания Брода – оспорило завещание Эстер Хоффе. После этого дело рассматривалось ещё пять лет, пока в октябре 2012 года не попало к судье Талии Копельман-Пардо, специалистке в области наследственного права. Слушание проходило в тесной комнате Суда по делам семьи.

Хеллер настаивал на том, что Брод оставил Эстер Хоффе бумаги Кафки как душеприказчику, а не как бенефициару. Рукописи никогда ей не принадлежали, и, следовательно, она не могла передавать их своим дочерям Еве и Руфи. Эстер Хоффе, утверждал Хеллер, нарушила волю Брода точно так же, как Брод нарушил волю Кафки.

После смерти Эстер, утверждал Хеллер, рукописи Кафки снова составили наследство Брода, которое, в соответствии с его завещанием от 1961 года, теперь должно было быть передано (не продано!) Национальной библиотеке Израиля – без единого шекеля компенсации членам семьи Хоффе. В этом завещании Брод попросил, чтобы его литературное наследство было передано, по усмотрению Эстер, «в библиотеку Еврейского университета в Иерусалиме², Муниципальную библиотеку Тель-Авива или в другой общественный архив в Израиле или за границей». Таким образом, Национальная библиотека стремилась приобщить коллекцию Кафки к длинному списку документов немецко-еврейских писателей, которые она уже хранила (в их числе были и архивы писателей из «Пражского круга»)³.

Меир Хеллер представил судье Талии Копельман-Пардо свидетельство своего главного свидетеля – Марго Коэн. Родившаяся в 1922 году в Эльзасе, на востоке Франции, Коэн была награждена французским Орденом Почетного Легиона за спасение еврейских детей во время Холокоста через тайную сеть, которой руководил Жорж Гарель. В 1952 году она иммигрировала в Израиль, где служила секретарем философа Мартина Бубера с 1958 года до его смерти в 1965 году, а затем в качестве архивариуса работала с его трудами в Национальной библиотеке в Иерусалиме.

Коэн сообщила суду, что в 1968 году, за несколько месяцев до своей смерти, Брод вместе с Эстер Хоффе посещал Национальную библиотеку. «Брод с самого начала был твёрдо намерен передать свой архив в библиотеку в Иерусалиме, где находятся архивы его близких друзей, – засвидетельствовала Коэн. – Из моего разговора с Бродом мне стало совершенно ясно, что он принял решение сохранить свой архив в этой библиотеке… Цель его визита в отдел состояла в том, чтобы согласовать технические детали по надлежащему обращению с архивом». «Во время визита Брода к нам (в Национальную библиотеку. – Прим, авш.), – рассказывала позднее Коэн израильскому журналисту Цви Харелю, – госпожа Хоффе не оставляла его ни на секунду. Я попыталась объяснить Броду, как я организовала хранение архива Бубера, но Хоффе не дала ему сказать ни слова». «Что касается того, почему Брод в своем завещании написал, что его литературное наследие должно быть передано Эстер Хоффе, – предположила Коэн в разговоре с Харелем, – то Брод становился очень слабым, когда дело касалось женщин. Да, это была его слабость».

После смерти Брода Национальная библиотека вступила в переговоры с Эстер Хоффе. В обмен на рукописи Брода и Кафки библиотека обещала профинансировать ученых, изучающих наследие Брода, организовать выставку, посвящённую столетию со дня рождения Брода (1984), и провести международный симпозиум, освещающий его деятельность. Но Хоффе от сотрудничества отказалась.

После смерти Брода Национальная библиотека вступила в переговоры с Эстер Хоффе.

В 1982 году Национальная библиотека пошла на последний отчаянный шаг: она отправила на встречу с Эстер Хоффе заведующего отделом рукописей и архивов Мордехая Надава (1920–2011) и его помощницу Марго Коэн. Они посетили её квартиру, расположенную на первом этаже приземистого дома, покрытого розоватой штукатуркой, на улице Спинозы, 20. «Мы рассказали ей о том, как важно передать рукописи Брода и Кафки в библиотеку, – вспоминала Коэн. – Мы обещали, что они будут доступны для широкой публики и что это продлит интеллектуальную жизнь Брода и его пражских друзей».

Коэн описала в суде беспорядок в квартире, которую Эстер делила с Евой. «Я была поражена, обнаружив в квартире груды бумаг и папок с документами, – рассказывала она о своем визите в 1982 году. – Почти на каждой куче бумаг сидела одна из многочисленных кошек, бродивших по квартире. Там негде было присесть и тяжело дышалось. Мне показалось, что госпожа Хоффе была не заинтересована в передаче архива в библиотеку, и в конечном итоге она так и не передала эти рукописи… не сделала того, что ожидал от неё Брод».

Здесь Ева возразила, что Марго Коэн не могла видеть кошек, карабкающихся по кучам рукописей, потому что кошкам Евы не разрешалось заходить в комнату Эстер, где хранились бумаги.

В феврале 2011 года во время слушаний перед судьей Копельман-Пардо адвокат Евы Хоффе подверг Марго Коэн перекрёстному допросу. Он спросил, в частности, может ли она вспомнить цвет книжного шкафа в квартире Хоффе на улице Спинозы.

– Нет, – ответила Коэн.

– Но если свидетельница не помнит цвет книжного шкафа, – наседал адвокат, – то как она смогла так хорошо запомнить беспорядок и кошек?

– Книжный шкаф, – ответила Коэн, – это обычное дело у екке (немецкоязычных евреев. – Прим. авт.), и я не обратила на него внимания. Но мне не часто приходилось видеть кошек на грудах документов.

«Но если свидетельница не помнит цвет книжного шкафа, – наседал адвокат, – то как она смогла так хорошо запомнить беспорядок и кошек?»

Через месяц Коэн снова привлекли к даче показаний о том, передавал ли Брод Хоффе рукописи Кафки, которые у него были.

Коэн: «Я знала, что он дарил ей подарки. Это не секрет».

Судья Копельман-Пардо: «Что он дарил ей подарки?»

Коэн: «Подарки: книги, рукописи…»

Шмулик Кассуто, назначенный судом адвокат по наследству Эстер Хоффе, утверждал, что если бы Национальная библиотека в то время считала себя будущим наследником тех, кто оставил груды своих рукописей, то Марго Коэн должна была обратиться в суд с просьбой сохранить материалы, предназначенные для библиотеки. Он также напомнил суду, что Коэн, которая встречалась с Бродом только один раз, находится не в лучшем положении, чтобы свидетельствовать о его желаниях. Коэн, по его словам, невольно ставится «в неприятное положение, ибо, по-видимому, используется как инструмент (и инструмент, плохо подготовленный) для того, чтобы переписать завещание доктора Брода». «Существует новая Германия, и Макс Брод был одним из первых, кто признал это», – сказал адвокат. «Новая Германия действительно существует, – с определённой резкостью ответила Коэн, – но это не значит, что Брод думал отправлять туда свой архив».

К июню 1983 года стало ясно, что затянувшаяся дискуссия между Эстер и Национальной библиотекой постепенно исчерпала себя. Немецкий литературовед Пауль Раабе, который в 1938–1968 годах был директором библиотеки архива Марбаха и знал Брода, в раздражении писал Эстер:

Похоже, что всё пошло так, как я боялся: вы неспособны сделать для Макса Брода не только то, что ожидают его друзья, но то, что должно было быть само собой разумеющимся даже для вас. Если вы не достигнете соглашения с Национальной библиотекой о наследстве Макса Брода, то его 100-летний юбилей пройдет незамеченным, и таким образом вы окажете Максу Броду самую худшую услугу, которую только можно оказать этому хорошему человеку. Понимая причины великого множества ваших колебаний и сомнений, я призываю вас отбросить их ради Макса Брода… Это заставило нас (Раабе и его жену. – Прим. авт.) снова встретиться с вами в Тель-Авиве. Я также почувствовал вашу беспомощность и потому по личной инициативе предложил вам свои услуги…

Я был бы рад снова поработать с вами и принять вашу сторону в борьбе с вашими трудностями. Но если вы будете всем противодействовать, то скоро останетесь в одиночестве. И это будет не только трудно для вас, но станет катастрофой для памяти Макса Брода и Кафки. Мне жаль, что приходится вам писать – и писать так открыто, – но как один из поклонников Макса Брода я должен поделиться с вами своим разочарованием, ведь мы, дорогая госпожа Хоффе, всегда находились с вами в близких личных отношениях».

Во втором письме, отправленном чуть позже в том же месяце, Раабе пишет:

«Теперь я понял, что переговоры потерпели неудачу, и хочу сообщить вам, как я этим огорчен. Вы потеряли последний в своей жизни шанс, чтобы сохранить документы Макса Брода в том виде, в котором он, несомненно, желал это сделать, но, к сожалению, недостаточно ясно выразил свою волю. Теперь эти документы, как и бумаги Кафки, однажды станут игрушкой в личных интересах – судьба, которой не заслуживал ваш дорогой и добрый Макс Брод».

Говоря словами Генри Джеймса, обращенными к его племяннику, распорядители литературного наследия достаточно часто сталкиваются с желанием автора «как можно более жёстко помешать посмертному исследователю». Но в данном случае, по мнению Раабе, Эстер своим решением совершенно игнорировала обязанности секретаря, предавая память и труды Брода. Подобно Валери, вдове Томаса Стернза Элиота, которая до того, как выйти за поэта замуж, восемь лет работала у него секретарем, подобно Теду Хьюзу, распорядителю литературного наследия Сильвии Плат после её самоубийства в 1963 году, Эстер злоупотребила правом вето, своей способностью не подпускать к наследию биографов и исследователей. Своими завистью и тревогами она угрожала навредить той самой памяти, которую ей было поручено охранять. Так, по крайней мере, считал Раабе.

Но было ли это так на самом деле? Мешала ли предвзятость Эстер изучению наследия? Ева настаивала на том, что её мать в конце 1970-х и все 1980-е годы позволяла ведущим ученым, изучавшим творчество Кафки, знакомиться с имевшимися у неё документами. «Утверждать, что мы не допускали исследователей к материалам, – это значит лгать», – подчеркивала она. И действительно, Эстер 17 октября 1978 года заключила контракт с легендарным издателем Зигфридом Унзельдом (1924–2002), патриархом издательства Suhrkamp Verlag, на право использования рукописи Кафки «Описание одной борьбы» (17 октября 1978 года)⁴. Она также продала издательству S. Fischer Verlag права на использование фотокопий романа «Процесс», писем Кафки к Броду и дневников путешествий Кафки и Брода для академического издания на немецком языке под редакцией Малкольма Пэсли из Оксфорда (16 и 21 октября 1986 года). В последнем случае Эстер получила сумму в размере юо ооо швейцарских франков и пять комплектов первого тиража академического издания. Эстер также собиралась разрешить доступ к материалам немецким редакторам собрания избранных работ Вальтера Беньямина; оригиналы нескольких писем Вениамина к Броду, опубликованные в собрании сочинений, позже были найдены среди бумаг Эстер.

Мешала ли предвзятость Эстер изучению наследия?

В своей исчерпывающе полной трёхтомной биографии Кафки Райнер Штах, вслед за Раабе, выражает разочарование в связи с «неудовлетворительной ситуацией», которая «значительно улучшится, если литературное наследство давнего друга Кафки Макс Брода станет наконец доступным для исследователей. Этот первоклассный ресурс дал бы ценную информацию для нашего понимания литературных и исторических проблем, касающихся Кафки и того времени в целом». Я попросил Штаха уточнить, что здесь имеется в виду. Он ответил мне по электронной почте:

В 1970-х годах Эстер Хоффе в своей квартире показывала отдельные документы некоторым исследователям, в том числе Маргарите Пази⁵ и Паулю Раабе, но у них не было возможности работать с материалами «систематически». Именно по этой причине они никогда ничего не цитировали из них в своих статьях и книгах. Единственным исключением (насколько мне известно) был Иоахим Унзельд (сын Зигфрида Унзельда): после того как он купил рукопись Кафки, ему было позволено скопировать некоторые письма Макса Брода.

Малкольм Пэсли получил доступ к сейфам потому, что издательство S. Fischer заплатило немалые деньги за копии рукописей Кафки, нужные им для критического издания. Но и он не получил доступа к бумагам, которые хранились в квартире, хотя для написания комментариев они были необходимы.

Малкольм Пэсли получил доступ к сейфам потому, что издательство S. Fischer заплатило немалые деньги за копии рукописей Кафки.

Не имел доступа к бумагам, находящимся в квартире, и Ханс-Герд Кох, который примерно с 1990 года и до сих пор занимается составлением этих комментариев, хотя для него и для издания знакомство с ними было бы очень важно.

По этой же причине Штах писал том, посвящённый молодым годам Кафки, самым последним, хотя по хронологии он должен быть первым. Как объясняет его переводчица Шелли Фриш:

Такой порядок публикации может показаться противоречащим здравому смыслу, даже несколько «кафкианским», но он был продиктован годами громких юридических препирательств за контроль над литературным наследством Макса Брода в Израиле. В ходе этих разбирательств доступ к содержащимся в нём материалам, многие из которых были написаны как раз в годы становления Кафки, был для ученых невозможен.

В 2013 году, когда Штах писал свою исследовательскую работу «Кафка: Ранние годы», он, по его словам, «в подробном письме попросил спросил Еву Хоффе показать мне некоторые ранние записи Брода», но она отказала. В разговоре со мной Ева это подтвердила. «Я сказала ему, что у меня связаны руки, – сообщила она, – и что у меня больше нет ключей от сейфов».

С самого начала рассмотрения дела юридические аргументы Хеллера перемешались с идеологическими соображениями. К Хеллеру присоединился и целый хор израильских деятелей, которые утверждали, что законное место архива Кафки находится в израильском государственном учреждении. Так, например, исследователь жизни и творчества Кафки профессор Марк Гельбер из Университета имени Бен-Гуриона отметил в интервью New York Times, что «личные связи писателя с сионизмом и евреями» являются одним из аргументов, по которым утерянные записи должны остаться в Израиле.

Решение израильтян оспаривать завещание Эстер Хоффе совершенно ошеломило не только Еву, но и наблюдателей в Германии. Дело том, что Немецкий литературный архив (Deutsches Literaturarchiv) в Марбахе также вёл с Хоффе переговоры о покупке наследства Брода, в том числе и материалов Кафки. В связи с этим Немецкий архив в качестве заинтересованной стороны обратился в суд, чтобы поддержать право Хоффе на владение рукописями. Институт в Марбахе, крупнейший в мире архив современной немецкой литературы, является для Германии примерно тем же, чем Национальная библиотека для Израиля. Он финансируется, во-первых, землей Баден-Вюртемберг, во-вторых, непосредственно государством Германия, а, в-третьих, получает финансирование от Немецкого научно-исследовательского сообщества (Deutsche Forschungsgemeinschaft, DFS), которое, в свою очередь, получает большую часть своих средств от федерального правительства.

«Израильтяне, похоже, сошли с ума», – заметил исследователь творчества Кафки Клаус Вагенбах.

В отличие от израильтян, архив в Марбахе не претендовал на легальное владение рукописями; он просто хотел получить право на участие в торгах за эти документы. Другими словами, в Марбахе посчитали, что израильский иск является отчаянным, если не хитроумным, манёвром. Если бы торгам за наследство позволили идти своим естественным путем, утверждали в Марбахе, то Хоффе продала бы рукописи Германии.

В условиях нараставшей напряженности Ульрих Раульф, директор архива в Марбахе, написал Еве Хоффе письмо, в котором утверждал, что её мать Эстер «неоднократно заявляла о своем намерении передать наследство Макса Брода в Марбах». Превознося немецкие архивы как обладающие «передовыми возможностями для профессионального хранения и архивирования» и укомплектованные специалистами по сохранению, восстановлению, нейтрализации кислотности и оцифровке, Раульф отмечал также, что хотел добавить рукописи Кафки к литературному наследству более чем 1400 писателей, архивы которых уже содержатся в хранилищах при постоянной температуре 18–19 градусов и относительной влажности 50–55 %. К таковым относится, в частности, архив Хелен и Курт Вольфов. Он включает в себя литературное наследство более 200 писателей и учёных, преследуемых нацистским режимом и вынужденных отправиться в изгнание⁶. В Марбахе, добавлял Раульф, уже хранится одно из крупнейших в мире собраний рукописей Кафки, уступающее только оксфордской коллекции⁷.

«Израильтяне, похоже, сошли с ума», – заметил исследователь творчества Кафки Клаус Вагенбах (чьи собственные документы хранятся в архиве в Марбахе), когда был подан иск о прекращении действия завещания Эстер Хоффе. Однако во время слушаний перед судьей Копельманом Марбах постепенно перешёл к менее конфронтационному подходу и стал подчеркивать, что предстоящая битва за наследие Кафки не обязательно должна быть игрой с нулевой суммой. Так, Марсель Леппер, директор Марбаха по научным исследованиям, отметил, что «при финансовой поддержке Федерального министерства иностранных дел Германии Научно-исследовательский центр Франца Розенцвейга Minerva при Еврейском университете в Иерусалиме и Немецкий литературный архив в 2012 году запустили совместный исследовательский проект, который поможет сохранить немецко-еврейские коллекции в израильских архивах… Совместные децентрализованные проекты более приемлемы, учитывая особую ответственность Германии в контексте германо-израильских отношений».

Ева видела происходившее в более резком свете. «Марбах не осмеливается открыто оспаривать израильские претензии», – заявила она в 2009 году немецкому еженедельнику Die Zeit. – Они по-прежнему испытывают угрызения совести из-за войны и Холокоста». А в беседе со мной, говоря о Германии и Израиле, она отметила, что «две культуры – европейская и левантийская – просто несовместимы».

Для того чтобы достойно представить свои интересы по делу Хоффе, Марбах привлек Саара Плиннера, одного из ведущих юристов Израиля в области интеллектуальной собственности. Плиннер представил в суд заявление руководителя отдела рукописей Марбаха Ульриха фон Бюлова, который утверждал, что Брод, который посещал архив в 1960-х годах, прямо заявлял о своём желании, чтобы его наследство было передано именно сюда. Плиннер утверждал, что данное разбирательство является всего лишь предлогом для захвата израильтянами частной собственности. Изначально личные документы, которые Кафка писал для себя, стали собственностью Брода, потом собственностью семьи Хоффе, а теперь, возможно, станут собственностью государства Израиль.

На более позднем этапе судебного процесса Плиннер указал на первый признак того, что дело является личным: дружбу между Кафкой и Бродом. Он попросил суд отделить рукописи, которые Кафка передал Броду в качестве подарков, от рукописей, которые Брод взял из стола Кафки после его смерти. Последние документы, предположил Плиннер, не принадлежат ни семье Хоффе, ни Национальной библиотеке, и если кому-то и принадлежат, то только Майклу Штайнеру, единственному из ныне здравствующих наследников Кафки, который сейчас живет в Лондоне.

Некоторые исследователи оспаривают права Брода даже на подарки, которые он получил непосредственно от Кафки. Например, биограф Кафки Райнер Штах пишет, что, хотя Брод утверждал, что Кафка передал ему различные незавершенные рукописи в качестве подарков, но на самом деле Кафка передавал их Броду как своего рода «бессрочную ссуду», и позже Кафка прямо просил Брода сжечь и эти рукописи тоже. Учитывая заслуги Брода в сохранении наследия Кафки, мало кто оспаривал мнение Брода. Так, Майкл Штайнер в адресованном мне письме отмечал:

Интерес к наследию Кафки и этому делу состоит, кроме всего, и в возможности того, что рукописи, которые являлись предметом судебного разбирательства, могли включать в себя отдельные документы, которые Франц Кафка никогда не передавал Максу Броду и которые поэтому не принадлежат к его наследству. Потребовалось много лет, чтобы составить опись этого имущества, но даже после этого (в силу того, что этот список не был подготовлен специалистами) оставалась и остаётся неопределенность по поводу того, действительно ли некоторые рукописи были на самом деле подарены Броду Все судьи на протяжении многих лет всячески подчеркивали, что занимаются не этим вопросом, а исключительно тем, кто является законным владельцем принадлежавших Броду рукописей – согласно его завещанию или подаренных им при жизни.

Дискуссии, которые разворачивались перед судьей Копельман, эхом отзывались и за пределами зала суда. Так, в январе 2010 года Райнер Штах писал в своей колонке в берлинской газете Tagesspiegel:

Безусловно, Марбах был бы подходящим местом для наследия Брода, поскольку там находятся учёные, имеющие опыт работы с трудами Кафки, Брода и со всей историей немецко-еврейской литературы. Серьёзные переговоры дочерей Хоффе с Марбахом, которые идут в настоящее время, вызвали определённое недовольство и алчность в Национальном архиве Израиля [sic]. Но им не хватает людей со знанием языка и среды, характерной для культурного пространства между Веной, Прагой и Берлином, в котором возникали эти тексты на немецком языке. Молодой Брод поддерживал контакты с Генрихом Манном, Рильке, Шницлером, Карлом Краусом, Ведекиндом и такими композиторами, как Яначек, и обсуждал с ними в том числе и переписку с Кафкой. Но всё это происходило за несколько десятилетий до его прибытия в Палестину. Говорить здесь об израильском культурном достоянии кажется мне абсурдным. В Израиле нет полного издания работ Кафки, нет ни одной улицы, названной в его честь. А если вы хотите найти Брода на иврите, то вам нужно идти в букинистический магазин⁸.

Действительно, Мордехай Надав создал архивный отдел Национальной библиотеки только после 1966 года, когда он получил в своё распоряжение литературное наследство Мартина Бубера и израильского лауреата Нобелевской премии Шмуэля Иосефа Агнона, и только в 2007 году в библиотеке были созданы отделы рукописей и литературного наследства⁹. Но некоторые израильтяне встретили в штыки само предположение о том, что Израилю не хватает опыта и ресурсов, необходимых, чтобы выступить в качестве хранителя рукописей Брода. «Как уроженец Праги, который вместе со своими коллегами по Еврейскому университету исследует в Израиле и за рубежом еврейскую культуру и историю во все исторические периоды на таких языках, как иврит, немецкий и чешский, я категорически протестую против лицемерных и возмутительных претензий, которые ставят под сомнение законность проведения нами подобных исследований и возможность надлежащего научного обращения с первоисточниками в целом и с наследством Кафки и Брода в частности», – заявил профессор Отто Дов Кулька израильской газете Haaretz¹⁰. «Говорят, что в Германии его бумаги будут в большей сохранности, что немцы будут о них очень хорошо заботиться, – сообщил Кулька в 2010 году газете New York Times. – Но знаете, исторически немцы не очень хорошо заботились о том, что принадлежало Кафке. Они, например, не проявили большой заботы о его сестрах (погибших во время Холокоста. – Прим. авт.)».

Дискуссии, которые разворачивались перед судьей Копельман, эхом отзывались и за пределами зала суда.

В феврале 2010 года Кулька присоединился к двум десяткам ведущих израильских ученых, выпустивших открытое письмо на иврите и на немецком языке (слегка неправильном и старомодном). «Мы, нижеподписавшиеся… потрясены тем, как в немецкой прессе изображаются израильские академические круги. Как будто у нас нет ни заинтересованности, ни квалифицированных историков и лингвистов, способных исследовать архив Брода! Жизнь Брода является неотъемлемой частью истории государства Израиль, это писатель и философ, автор многочисленных статей о сионизме, который после своего бегства из занятой нацистами Праги поселился в Израиле (тогда Палестине) и прожил здесь более тридцати лет до самой смерти»¹¹.

Движущей силой для создания этого открытого письма стала исследовательница Нурит Паги, которая писала диссертацию по Броду в Хайфском университете. «Одна из причин, по которой многочисленные работы Брода не получили того признания, какого они заслуживают, состоит в том, что с момента его смерти в 1968 году архив Брода объемом в 20 000 страниц был недоступен учёным, несмотря на просьбу автора передать его в Национальную библиотеку, – отмечала Паги в интервью газете Haaretz. – Теперь есть уникальная возможность исправить ту несправедливость, которая творилась с ним в течение многих лет, и позволить израильским исследователям и другим людям пролить новый свет на его работы и его наследие», – добавила она.

Как будто у нас нет ни заинтересованности, ни квалифицированных историков и лингвистов, способных исследовать архив Брода!

Паги рассказала мне, что её мать и Ева Хоффе вместе учились в молодежной деревне Бен-Шемен, сельскохозяйственной школе-интернате, основанной в 1927 году Паги впервые познакомилась с романами Брода в 1960-х годах в публичной библиотеке Хайфы и со временем очаровалась тем, как обращение Брода к сионизму в итоге привело его к реалистическому стилю письма и определило лексику его работ. Она приводила творчество Брода в качестве примера более широкого подхода: «Сионизм был написан на немецком языке», – говорила она мне, имея в виду глубокие корни сионистского движения в немецкоязычной культуре, начиная с трудов венского журналиста Теодора Герцля, первых сионистских конгрессов в Базеле и сионистских газет, в частности Jüdische Rundschau Роберта Вельча.

Несколько лет назад Паги узнала, что сын одной из ведущих израильских поэтесс был озабочен тем, стоит ли оставлять в Израиле литературный архив своей матери, потому что, по его словам, «здесь у нас нет будущего». «Борьба за сохранение архива Брода в Израиле, – писала Паги в 2011 году, – могла бы продемонстрировать обратное… Это могло бы показать, что мы верим в наше существование и наше будущее в этой стране; мы считаем, что сионистский проект далёк от реализации и что наследие евреев Центральной Европы играет в этой реализации важную роль. На самом деле борьба за сохранение архива Брода в Израиле является одной из самых важных проблем в борьбе за всё наше дальнейшее существование на этой земле»¹².

Работающий в Цюрихе Андреас Килчер, известный исследователь творчества Кафки и немецко-еврейской литературы, приводит слова Паги о борьбе в качестве примера израильской «воинственной риторики», существующей вокруг данного судебного процесса, и «жеста культурной войны» (kulturkämpferischen Gestus).