Текст книги "Кафка. Жизнь после смерти. Судьба наследия великого писателя"

В ноябре 2012 года, менее чем через месяц после решения суда, Ева подала апелляцию в окружной суд Тель-Авива. «Даже сам Кафка не смог бы написать такую кафкианскую историю», – сказала она. Ева всё ещё надеялась сохранить свои фантомные конечности.

За время разбирательств в суде по семейным делам и окружном суде всё чаще стали фигурировать соображения морали. Адвокат Меир Хеллер, представлявший Национальную библиотеку Израиля, обратился к трём судьям апелляционной инстанции окружного суда Тель-Авива – это были Исайя Шнеллер, Хагай Бреннер и Коби Варди. Хеллер подчеркнул преимущество Израиля перед Германией как «более правильного места» для хранения наследия Брода и Кафки. В своей насыщенной эмоциями речи Хеллер отметил, что мир Кафки был уничтожен нацистами.

Все три сестры Кафки (а они, как вспоминала племянница писателя Герти Герман, «любили и почитали его как своего рода высшее существо») стали жертвами Третьего Рейха. Его старшая сестра Элли (которая больше всего походила на Кафку) и средняя сестра Валли были в конце 1941 года депортированы в гетто Лодзи, а в сентябре 1942 года их отправили в газовые камеры концлагеря в Хелмно. Оттла, самая молодая и самая жизнерадостная из сестер, была выслана из гетто в Терезине, в 70 километрах к северу от Праги, в концентрационный лагерь Освенцим на территории Польши. Здесь её в октябре 1943 года и убили⁶. Хеллер добавил, что Отто, единственный брат Макса Брода, который также хорошо знал Кафку, в конце октября 1944 года был депортирован из Терезина в Освенцим, где погиб вместе с женой и дочерью.

Сам Кафка не дожил до того времени, когда живых людей начали уничтожать как паразитов.

Хеллер мог бы добавить к этому списку имена и других жертв преступлений, совершённых немцами: любовница Кафки Милена Есенская, чешская инакомыслящая, вышедшая в Вене замуж за еврея, была убита в 1944 году в концлагере Равенсбрюк. Юлия Вохрызек, вторая невеста Кафки, убита в Освенциме в 1944 году. Зигфрид, любимый дядя Кафки, покончил с собой накануне депортации в Терезин в 1942 году. Друг Кафки Ицхак Лёви, актёр еврейского театра, погиб в Треблинке. В концентрационных лагерях были замучены по меньшей мере пять одноклассников Кафки…

Сам Кафка не дожил до того времени, когда живых людей начали уничтожать как паразитов.

Однако Хеллер предположил, что если бы Кафка не умер в 1924 году и дожил до шестидесяти, то, скорее всего, он тоже был бы убит немцами как еврей. И разве нет, заключил Хеллер, чего-то омерзительного в том аргументе, что бумаги, дескать, «принадлежат» Германии, стране виновных в геноциде, стране, которая принесла миру беспрецедентную механизированную форму бесчеловечности? Кафка, конечно, писал на немецком языке, но вскоре после его смерти немецкий язык стал языком тех, кто организовал массовое убийство евреев, превратился в деградировавший язык концентрационных лагерей.

Шмулик Кассуто, назначенный судом исполнитель по наследству Эстер Хоффе, вспоминал, что призрак Шоа, Катастрофы, «висел над залом суда, словно туча».

«Весь мир гоняется за Кафкой. Мне это безразлично: я не возьму ни гроша за свою работу над его творениями. Это мой долг перед уважаемым другом!»

29 июня 2015 года, после двух с половиной лет слушаний, трое судей Тель-Авивского окружного суда наконец вынесли свой вердикт. Судьи Бреннер, Варди и Шнеллер заявили, что они не связаны решением от 1974 года, когда судья Шило вынес его в пользу Эстер Хоффе. Национальная библиотека не являлась соперничавшей стороной в том деле, и потому результат того разбирательства не может служить прецедентом для настоящего дела.

Судьи изобразили подавшую апелляцию Еву Хоффе как человека, которым «в меньшей степени движет желание выполнить истинную волю Брода, а в большей – желание получить прибыль от наследственного имущества». Они также осудили прежние действия Эстер Хоффе по продаже рукописей в архив Марбаха (см. ниже главу 14):

Брод вряд ли мог себе представить, что те рукописи, которые он счёл возможным, по причинам, которые теперь стали ясны, передать в дар своему секретарю Хоффе, были бы выставлены на публичные торги по частям и проданы самой Хоффе и её дочерями по самой высокой цене, предложенной участниками торгов. Сам Брод с гордостью говорил в газетном интервью: «Весь мир гоняется за Кафкой. Мне это безразлично: я не возьму ни гроша за свою работу над его творениями. Это мой долг перед уважаемым другом!» Можно ли представить себе, что сказал бы Брод, если бы его спросили, благословляет ли он подобный аукцион?

Если бы материалы Кафки были частью обычного наследства Брода, то они попали бы к его единственной наследнице, Эстер Хоффе (в полном соответствии с пунктом 7 его завещания, который объявляет её наследницей всего его имущества). Но судьи постановили, что материалы Кафки являлись частью литературного наследия Брода, а, значит, право Эстер на них было обусловлено пунктом и завещания Брода, который поручает ей организовать пожертвование его наследства «библиотеке Еврейского университета в Иерусалиме (переименованной с того времени в Национальную библиотеку Израиля. – Прим. авт.), Муниципальную библиотеку Тель-Авива или в другой публичный архив в Израиле или за рубежом».

Далее судьи окружного суда постановили, что Брода можно считать владельцем тех рукописей Кафки, которые Кафка передал ему при жизни, но не рукописей, которые он взял из стола Кафки после смерти писателя. В отсутствие других заявителей последняя группа документов будет направлена на хранение вместе с литературным наследством Брода. В то же время суд не требовал предпринимать усилия по поиску наследников Кафки и не перечислял конкретно, какие из рукописей Кафки принадлежат в первой категории, а какие – к последней. (Холокост пережили четыре племянницы Кафки: две дочери его сестры Оттлы, а именно Вера Саудкова (1921–2015) и Хелена Костроухова Давидова (1923–2005), обе жившие в Праге, Герти Герман (1912–1972) – дочь Элли, бежавшая в Канаду, и Марианна Штайнер (1913–2000), дочь Валли, проживавшая в Лондоне.⁷)

Судьи окружного суда также согласились с судом низшей инстанции в том, что Хоффе не имела права продавать литературное наследие Брода по частям или передавать их в качестве подарков, поскольку Брод хотел, чтобы она передала его наследие в библиотеку или в архив целиком. Хоффе и её наследники имели право только на любые роялти, которые приносило бы литературное наследие Брода.

Судья Бреннер выразил мнение окружного суда следующим образом:

Судьи единогласно поддержали решение суда нижней инстанции: Эстер Хоффе не имела права продавать рукописи Кафки, передавать их или завещать их своим наследникам. Я верю и надеюсь, что обращение в данный апелляционный суд, даже если бы он не поддержал решение нижестоящего суда, всё равно открыло дверь, позволяющую обществу и истории судить о трудах Кафки и видеть их после его смерти во всей великой этической и художественной ценности, несмотря на то что сам Кафка при жизни иногда считал их «неудачными работами», которые не было смысла сохранять… Мне представляется, что сам Макс Брод без лишних слов отбросил бы саму вероятность передачи своего литературного наследства в архив, расположенный в Германии.

В кратком изложении своего мнения, совпадающего с мнениями других судей, Коби Варди написал:

Подобно тому, как Макс Брод посчитал своей непреложной обязанностью публиковать «чудесные сокровища» работ Кафки из тех соображений, которые преодолевают любые другие аргументы против публикации этих произведений – в том числе и указание Кафки их не публиковать, – так и наш долг и наше право состоят в том, чтобы достичь этой цели, используя доступные нам правовые инструменты.

Варди добавил, что решение апелляционного суда стало «достойным и справедливым итогом, который наилучшим образом отражает единение права, литературы, этики и справедливости – и, на мой взгляд, истинную волю Кафки. И хотя некоторые могут утверждать, что мы допустили ошибку, но, по-моему, все должны согласиться с тем, что это замечательная кафкианская история».

56-страничное постановление суда охватывает несколько регистров, от сугубо юридических терминов до радикальной националистической риторики. В конце документа утверждается, что Кафка был по существу еврейским писателем и что его литературное наследие, являясь культурным достоянием национальной значимости, должно находиться и принадлежать еврейскому государству⁸.

Как и следовало ожидать, Национальная библиотека приветствовала решение окружного суда. Стефан Литт, возглавлявший библиотечное хранилище материалов на немецком языке, сразу после суда сказал: «Это ещё большой вопрос, что мы найдем в тель-авивской квартире семьи Хоффе, а что ещё припрятано в других местах по всему миру». Лучше бы ему было подождать с таким заявлением. Вскоре после оглашения решения апелляционного суда полиция Германии наложила арест на некие рукописные материалы Макса Брода по подозрению в том, что они были контрабандой вывезены из Израиля.

56-страничное постановление суда охватывает несколько регистров, от сугубо юридических терминов до радикальной националистической риторики.

У Евы Хоффе теперь не оставалось иного выбора, кроме как обратиться в Верховный суд Израиля. Она подала вторую и последнюю апелляцию без особого оптимизма, тем более что Верховный суд уже намекнул на то, как он может поступить. В июне 2015 года, когда трое судей окружного суда Тель-Авива приняли решение по делу Кафки, Верховный суд Израиля слушал дело о второй по величине довоенной еврейской общине Европы в Вене. После Второй мировой войны члены Венской еврейской общины (Israelitische Kultusgemeinde Wien) не видели в Австрии будущего для своей обширной библиотеки. (Кстати, её директором с 1935 года и до аншлюса Австрии в 1938 году был Мозес Рат, по учебнику которого Кафка начинал учить иврит.) В 1932 и 1933 годах

Национальной библиотеке Израиля было разрешено выбрать наиболее ценные части венской еврейской библиотеки и перевезти их в Иерусалим. Эта «бессрочная аренда» охватывала от 75 до 80 процентов всей коллекции. Межу тем бесценные довоенные архивы общины, в которых хранились книги, датирующиеся началом XVIII века, также были доставлены в Иерусалим и сданы на длительное хранение в Центральный архив истории еврейского народа. (Центральный архив, основанный в 1939 году, в январе 2013 года официально слился с Национальной библиотекой Израиля).

То, что творили в чёрные дни Холокоста по всей оккупированной Европе нацисты и их подручные, и вызвало передачу этих материалов еврейскому государству.

В мае 2011 года Ариэль Музыкант, избранный в 1998 году главой венской еврейской общины численностью в 7500 человек, подал в Иерусалиме иск с требованием вернуть архивы. В октябре 2012 года окружной суд Иерусалима отклонил это ходатайство, приняв аргумент Государственного архивариуса Якова Лозовика о том, что Израиль служит центром культуры еврейского народа.

В июне 2013 года Верховный суд оставил это решение в силе⁹. Судья Эльяким Рубинштейн (тот самый, который спустя год будет рассматривать апелляцию Евы Хоффе) писал: «То, что творили в чёрные дни Холокоста по всей оккупированной Европе нацисты и их подручные, и вызвало передачу этих материалов еврейскому государству, Израилю, который возник из пепла Холокоста вместо того, чтобы в нём исчезнуть. И разве с исторической точки зрения архив не нашёл своего законного дома?»

Музыкант был потрясён: «Как евреи, мы поддерживаем Государство Израиль, – сказал он мне по телефону, – но забирать наше имущество – это совершенно неприемлемо». Он сравнил поведение Израиля в данном случае с нежеланием Австрии после Второй Мировой войны возвращать имущество ограбленным еврейским семьям. В обоих случаях культура, созданная европейским еврейством, должна сохраняться в её первоначальном контексте. Музыкант добавил, что он попросил Федерального канцлера Австрии Кристиана Керна поднять этот вопрос перед премьер-министром Израиля Биньямином Нетаньяху во время их встречи в апреле 2017 года.

Однако судья Верховного суда Израиля Ханан Мельцер, сын польских евреев, выживших во время Холокоста, согласился с Рубинштейном. По его словам, некоторые культурные ценности могут иметь такое значение, что даже их законные владельцы не имеют права делать с ними то, что им, владельцам, нравится. «Самое время подчеркнуть, что ценность культурного актива может быть настолько велика, что даже человек, им обладающий или имеющий на него моральное право, не может распорядиться его уничтожить, – писал Мельцер. – По аналогии, я могу сказать: учитывая тот факт, что произведения Кафки были признаны культурными ценностями, нет никакой необходимости оправдываться за то, что указания Кафки их сжечь не были выполнены». И хотя дело о венских архивах якобы не имело никакого отношения к делу о литературном наследстве Брода, термин «культурные ценности», как мы увидим, сыграет решающую роль, когда Верховный суд будет рассматривать обращение Евы Хоффе.

6. Последний сын диаспоры: еврейская послежизнь Кафки

Я… не поймал подол еврейского молитвенного платка, теперь улетающего от нас, как сионисты. —

Кафка, «Синие тетради ин-октаво», 25 февраля 1918 года¹.

Пансионат Stiidl, Желизы (нем. Schelesen), Чехословакия, ноябрь 1919 года.

Судьи в Тель-Авиве не были первыми, кто попытался посмертно привлечь Кафку к борьбе за дело сионизма. Не впервые Кафку рассматривали и как истинно еврейского писателя, а его труды – как памятники еврейской культуры, стоящие в одном ряду с учениями Моисея, Гиллеля и Маймонида.

Такой тон ещё в 1924 году задал друг Кафки Феликс Вельч, опубликовавший некролог на целую газетную страницу в пражском сионистском еженедельнике Selbstwehr. «Душа, движущая его писаниями, была совершенно еврейской». Два года спустя Вельч открывал эссе о своем друге ещё более резким утверждением:

Кафка был одним из наших. Он был пражанином, он был евреем, и он был сионистом. Его сионизм не принимал явной внешней формы, но выражался в страстном изучении иврита и твердом намерении переселиться в Палестину. Так было со всеми его убеждениями, которые выходили за рамки внешней формы и действий. Его работа по существу затрагивает самые глубокие элементы еврейского Weltanschauung (мировоззрения. – Прим. авт.)².

В отличие от романов Брода, наполненных евреями и еврейством, во всех художественных произведениях Кафки нет ни единой прямой ссылки на иудаизм. Бесполезно искать в отстранённой прозе Кафки евреев или еврейские обороты речи. В отличие от своих современников Джеймса Джойса и Марселя Пруста, Кафка лишает своих персонажей ярко выраженной этнической идентичности, внимания к собственному происхождению и традициям, а чаще всего и фамилий. Они просто «привратник», «голодарь», «отец семейства» или «К.».

Это отсутствие описаний поощряло читателя на «универсальное» чтение; искусство Кафки как будто и заключалось в том, чтобы перевести свой еврейский опыт на универсальный язык, на котором состояние еврея описывалось как тяжелое положение современного человека uberhaupt, то есть «вообще», «в целом». «Кафка важен для нас потому, – заметил в 1941 году англо-американский поэт Уистен Хью Оден, – что затруднительное положение его героя – это затруднительное положение любого современного человека». «Безымянные герои Кафки, – писала в 1944 году Ханна Арендт, – не являются обычными людьми, которых можно встретить на улице, это модель „обычного человека** как идеала человечности»³. Не случайно одна из биографий Кафки называется «Репрезентативный человек» (Representative Man)⁴. Джулиан Прис, британский исследователь творчества Кафки, утверждает: «Кафка был прежде всего интернационалистом и европейцем… Это самый космополитичный из всех немецкоязычных писателей».

Кафка был одним из наших. Он был пражанином, он был евреем, и он был сионистом.

Но что если путь Кафки к универсализму вёл через еврейский партикуляризм? Многие читатели стремились выявить в произведениях Кафки еврейские формы и мотивы, прочитать его рассказы как аллегории современного еврейского опыта и изобразить героев в качестве носителей сущности евреев – как ассимилированных, так и преодолевающих «пограничную зону между одиночеством и общением»⁵, подобно Грегору Замзе из повести Кафки «Превращение».

Первым и самым влиятельным из этих читателей стал не кто иной, как ближайшее доверенное лицо Кафки, Макс Брод. После встреч с Мартином Бубером в «Бар-Кохбе» в 1909 и 1910 годах и обращения к сионизму Брод начал смотреть на Кафку «в еврейским свете». Ещё в 1916 году Брод писал: «Несмотря на то что слово „еврей“ никогда не появляется в его работах, они принадлежат к самым еврейским документам нашего времени»⁶.

«Кафка больше рассказал о нынешнем состоянии еврейства в целом, чем можно прочитать в ста научных трактатах».

Позже Брод настаивал на том, что, в частности, роман «Замок» переполнен «особыми чувствами еврея, который хотел бы укорениться в чужой среде, который пытается всеми силами своей души приблизиться к незнакомцам, полностью стать одним из них, но которому не удается ассимилироваться таким образом». (В своём романе Judinnen («Еврейка», 1911), любовной истории, разворачивающейся в богемском курортном городе Теплице, Брод сатирически описывает фигуру ассимилированного еврея Альфреда, «любителя Вагнера», «принадлежащего к тем молодым евреям, которых сильно привлекает все арийское и которые презирают всё еврейское».) Брод считал главного героя «Замка» «лишним человеком» (термин, ставший популярным после публикации в 1850 году повести Ивана Тургенева «Дневник лишнего человека»), одинаково отчуждённым как от Бога, так и от человеческого общества, и постоянно к ним стремящегося. («С крестьянами у меня мало общего, – говорит бродяжничающий герой «Замка», – и с Замком, очевидно, тоже»⁷.) «В этом смысл религиозного социализма Кафки, – пишет Брод, – составляющего значительную часть его гуманистического иудаизма, фундаментальным значением которого является требование справедливости. Раздробленный, ассимилированный еврей не может полностью соответствовать этому идеалу. Только тот, кто снова стал внутренне цельным, кто нашёл свою родину, свой «замок», способен реализовать этот идеал». В этом незавершённом романе, добавляет Брод, «Кафка больше рассказал о нынешнем состоянии еврейства в целом, чем можно прочитать в ста научных трактатах»⁸.

По словам Брода, некоторые читатели интерпретировали образы животных, упоминаемых в произведениях Кафки, как символы изгнания, инаковости и самоотчуждения евреев. Эти символы – насекомое («Превращение»), обезьяна («Отчёт для академии»), собака («Исследования одной собаки»), крот («Нора»), шакалы («Шакалы и арабы», рассказ, опубликованный за месяц до того, как была выпущена Декларация Бальфура) и мыши («Певица Жозефина, или мышиный народ»). Говорили, что эти произведения оказывали ещё более сильное воздействие потому, что в них оставалось несказанным слово «еврей»⁹.

В сентябре 1915 года Кафка отметил в своём дневнике: «Страницы Библии не реяли перед моими глазами»¹⁰. Однако, например, знаменитый еврейский ученый Гершом Шолем, родившийся в Германии, считал Кафку мастером комментариев в еврейском духе, одержимым Законом (и его недостижимостью) в мире, где Законодатель пропал без вести или, на языке Каббалы, «скрыл свое лицо»:

Кафка лучше, чем кто-либо другой, знал, как очертить ту границу, где встречаются нигилизм и религия. Вот почему сегодня его писания, секуляризованное представление о чувствительности по отношению к Каббале (которую он не знал), многим читателям напоминают сияние канонических текстов или некое разрушенное совершенство¹¹.

Убеждённый, что Кафка принадлежит не столько к немецкой традиции, сколько «к континууму еврейской литературы», Шолем дошёл до того, что предложил придать произведениям Кафки статус Священного Писания, окутанного (как он сказал немецко-еврейскому издателю Залману Шокену)«ореолом канонического». В 1974 году Шолем объявил в Баварской академии искусств, что для него существует три канонических еврейских текста: Танах, «Зоар» (шедевр Каббалы) и произведения Кафки. Последний шедевр достоин столь же неустанных и бесконечных толкований, как и первые два.

В своём эссе 1929 года немецко-еврейская мыслительница Маргарете Зусман (1872–1966) изображает художественную литературу Кафки как последний взрыв еврейской теодицеи перед распадом европейского еврейства, последнее звено в литературной традиции спора с Богом (Hader mit Gott], которая началась с библейской Книги Иова. «Молчание Бога и его последствия являются конечной целью искусства Кафки», – пишет она. Это искусство, говорит Зусман, подобно Книге Иова, выражает встречу евреев с божественной тайной и непостижимыми страданиями. Как и герои Кафки, Иов страдает от вины, но не от своей собственной; он «предвосхищает в своей судьбе скорбную судьбу еврейского народа в изгнании», он обнаруживает, что находится в суде, смысла которого не может понять¹².

Роберт Альтер, ведущий специалист по еврейской литературе в Беркли, недавно обратил внимание на сходство между Кафкой и еврейской традицией интерпретации:

Если бы Кафка жил на пару веков раньше, если бы он вырос в благочестивой среде и полностью бы прошёл классическую еврейскую программу изучения священных текстов, то свойства его ума сделали бы из него отличного талмудиста, первоклассного интерпретатора и блестящего проповедника Каббалы… [Он] один из самых внимательных читателей Библии со времён мастеров мидраша, толкователей Торы¹³.

«Является ли современная литература Писанием? – такой вопрос задал однажды Сол Беллоу. – Является ли критический разбор Талмуда теологией?» Для некоторых читателей Кафки – да.

Так что же на самом деле имел Кафка общего с евреями – независимо от того, определять ли их как нацию, расу, религию или этническую принадлежность?

Для них, как и для израильских судей, предполагаемое освоение Кафкой еврейских текстов и становится тем ключом, позволяющим разгадать шифр всего его воображаемого мира.

Сам Кафка, несомненно, был бы более осмотрительным в отношении таких интерпретаций.

«Многие рыщут вокруг горы Синай», – писал он. И если произведения Кафки теперь стали напоминать Священное Писание, то, возможно, произошло это потому, что они ревностно охраняются теми, кто не может расшифровать их тайны и в страхе останавливаются перед их мощью.

Так что же на самом деле имел Кафка общего с евреями – независимо от того, определять ли их как нацию, расу, религию или этническую принадлежность? Были ли его собственные связи с ними настолько непроницаемыми и своеобразными, что это делало невозможным рассматривать его достижения как еврейские достижения? Какой мерой мы можем измерить требование Национальной библиотеки признать Кафку краеугольным камнем еврейской культуры?

В глазах своего сына Герман был властным, неприятным человеком.

В ноябре 1919 года Кафка, которому тогда было 36 лет, взял двухнедельный отпуск со своей работы в Институте страхования от несчастных случаев и отправился в чешский курортный город Желизы (нем. Schelesen), расположенный в полусотне километров к северу от Праги. Среди 260 сотрудников этой компании было два еврея, и Кафка был одним из них. Он устанавливал размеры премиальных выплат, проводил инспекции рабочих мест, отвечал на многочисленные жалобы и писал инструкции о предотвращении несчастных случаев. (Сегодня в необарочном здании на улице На Поржичи находится Hotel Century Old Town Prague.) Несмотря на то что Кафка заслужил репутацию трудолюбивого и сообразительного сотрудника, он ненавидел нудную бюрократическую работу. «В конторе, – рассказывал он Рудольфу Штайнеру, – я выполняю свои обязанности удовлетворительно, по крайней мере внешние, но не внутренне, и каждое невыполненное внутреннее дело становится для меня бедой, которая никогда не сдвинется с места».

Местом пребывания Кафки во время этого отдыха послужил пансионат, который обслуживал гостей с заболеваниями лёгких. Через несколько дней к нему присоединился Макс Брод. («Как было замечательно побыть там вместе с тобой», – написал ему Брод по возвращении в Прагу.) Но когда Брод вернулся в Прагу, Кафка заперся в своей комнате и выплеснул из себя самое длинное и беспощадное письмо, которое когда-либо писал. В нём было более ста рукописных страниц. Он писал его в слезах. Это письмо было адресовано его отцу.

После того как австрийский император Иосиф II – «император Моцарта» – издал «Эдикт о толерантности», т. е. указ об уравнивании евреев в правах с христианским населением, повысившие свой статус евреи Праги стали считать себя частью немецкого населения. Опубликованный в 1781–1782 годах эдикт требовал, чтобы евреи брали себе немецкие имена, сбривали бороды и зачисляли своих детей в государственные школы с преподаванием на немецком языке. Однако полного равенства евреи достигли только в 1849 году. Отец Кафки Герман (еврейское имя Генох), дородный сын кошерного мясника, олицетворял собой первое поколение евреев Богемии после уравнивания их в правах с остальными гражданами. Он воспользовался правом жить в городах и заниматься торговлей, прослужил три года (с 1872 по 1875) командиром взвода в австро-венгерской армии. Это был человек, привыкший отдавать приказы, человек независимый и самодостаточный, который приехал из провинции в столицу, Прагу, чтобы возвыситься в деловом мире. У него был магазин так называемых «галантерейных товаров» (Galantteriewaren), где продавались зонтики, трости, перчатки, муфты, пуговицы, войлочные тапочки, кружевное нижнее белье, чулки, ленты, пряжки и другие аксессуары. В глазах своего сына Герман был властным, неприятным человеком. Со своей стороны, Герман считал, что его единственный (и непрактичный) сын слишком легко относится к жизни. Он одновременно и унижал своего сына, и ожидал от него благодарности. Франц оценивал отца как человека, выдающегося «по силе, здоровью, аппетиту, громкоголосию, красноречию, самодовольству, чувству превосходства над всеми, выносливости, присутствию духа, знанию людей, известной широте натуры»¹⁴.

Родители Кафки, как и родители Брода, были «евреями четыре дня в году».

В то же время в письме он описывает себя как ужасного ребенка, который «жил, подчиняясь законам, которые придуманы только для меня и которые я, неведомо почему, никогда не сумею полностью соблюсти»¹⁵. Кафка рассказывал Броду, что когда он подарил отцу только что опубликованный сборник рассказов «Сельский врач», то Герман сказал: «Положи это мне на тумбочку» – и никогда больше не упоминал об этой книге. Сыновняя боль Франца долго изливалась на Брода, а Герман Кафка однажды назвал Брода meschuggenen Ritoch – «тронувшимся упрямцем».

Во скольких беседах я пробовал разъяснить своему другу – чья самая глубокая рана, которую я знал, даже не видя его дневника, была именно в этом – как он переоценивал своего отца и как глупо ему было презирать самого себя. Но всё бесполезно; поток аргументов, которые производил Франц (когда он не предпочитал молчать, а он это делал часто), мог в одно мгновение разбить и оттолкнуть меня.

Родители Кафки, как и родители Брода, были «евреями четыре дня в году»: они посещали синагогу по большим праздникам и в день рождения кайзера Франца-Йосифа I (18 августа). В письме к отцу (больше похожем на сведение счетов) Кафка описывает кризис еврейской преемственности. Он пишет, что редкие и формальные посещения синагоги оставляли его равнодушным. Эти визиты были «просто общественными событиями», которые давали отцу шанс поприветствовать «сыновей миллионера Фукса»:

Долгие часы я зевал и дремал там (так скучно мне позже бывало, кажется, только на уроках танцев), силился по возможности развлечься тем небольшим разнообразием, которое там можно было углядеть, к примеру, когда открывали Ковчег, что всегда напоминало мне тир, где тоже открывалась дверца шкафчика, когда попадали в яблочко, но только там всегда появлялось что-нибудь интересное, а здесь всё время лишь старые куклы без головы. Впрочем, я пережил там и немало страха не только из-за множества людей, с которыми приходилось соприкасаться – это само собой, – но и потому, что однажды Ты мимоходом упомянул, будто и меня могут вызвать читать Тору. Годами я дрожал от страха при мысли об этом. В остальном же мою скуку почти ничто не нарушало, разве только барми-цва¹⁶, но молитва требовала лишь нелепого заучивания наизусть¹⁷.

В другой раз Кафка обсуждал с Бродом отношение еврейских сыновей к их «окультуренным», буржуазным отцам. «Больше, чем психоанализ¹⁸, – писал он Броду, – мне в данном случае нравится осознание, что этот отцовский комплекс, которым кое-кто духовно питается, относится не к невинному отцу, а к еврейству отца. Уйти от еврейства, по большей части при неявном согласии отца (эта неявность была возмутительна), хотело большинство начавших писать по-немецки, они этого хотели, но задними лапками прилипли к еврейству отца, а передними не могли нащупать никакой новой опоры»¹⁹.

Написав отцу о том, что тот считает себя прокурором «в той страшной тяжбе, которая ведётся между нами», Кафка строит на этом своё обвинение:

От маленькой, подобной гетто, деревенской общины у Тебя действительно остался слабый налёт иудаизма, его тонкий слой в городе, а затем на военной службе ещё более истончился, но всё-таки впечатлений и воспоминаний юности ещё кое-как хватало для сохранения некоего подобия еврейской жизни, в особенности если учесть, что Ты не очень-то нуждался в такого рода подспорье, поскольку был очень крепкого корня и религиозные соображения, если они не слишком сталкивались с соображениями общественными, вряд ли могли повлиять на Тебя²⁰.

«Возможно, – продолжает Кафка, – что мы могли бы найти друг друга в иудаизме». Но тот иудаизм, который отец внедрял в сына, пишет Кафка, «это действительно была лишь малость, развлечение, да и не развлечение даже²¹… В процессе передачи он по капле вытекал и полностью иссяк»²². Описывая ничтожность формальной религиозности своего отца, Кафка в письме трижды употребляет слово Nichts (ничто). «Перед лицом иудаизма Кафка является изгнанником, – пишет швейцарский литературовед Жан Старобинский, – но изгнанником, который непрестанно ждёт новостей из земли, которую он оставил».

Проза Кафки полна лишних людей, для которых старые истины утеряли смысл. Традиции находятся на грани утраты своей власти или перестают дешифровываться, поскольку они растворяются в непоследовательности. Откровение, которого все ждут, так никогда и не приходит. Так было и в жизни: традиция отца, как видно из письма сына, была сообщением, пропавшим по пути следования.