Текст книги "Экскалибур"

– А ты разве не хочешь, господин?

– Пока нет, – коротко отрезал он. – Лучше подождать, пока мы разберемся с саксами.

– Говоря о саксах, – промолвил я, – у меня есть к тебе просьба от госпожи Гвиневеры. – (Артур снова резко вскинул на меня глаза, но ничего не сказал.) – Гвиневера опасается, что, если саксы атакуют с юга, она окажется под ударом, – продолжал я. – Она просит тебя перенести ее тюрьму в более безопасное место.

Артур нагнулся вперед и потрепал кобылу за ушами. Я ждал, что при упоминании Гвиневеры он рассердится, но никаких признаков раздражения он не выказал.

– Возможно, саксы и впрямь нападут с юга, – мягко проговорил он. – По правде сказать, я даже на это надеюсь, ведь тогда силы их окажутся расколоты надвое и мы сможем расправиться с каждой из армий по очереди. Вот если они атакуют все вместе вдоль реки Темзы, это, Дерфель, куда опаснее, а я строю планы с расчетом на угрозу не меньшую, а бóльшую.

– По мне, так благоразумно будет убрать все ценное из Южной Думнонии, нет? – настаивал я.

Артур обернулся ко мне. Насмешливо сощурился, словно презирая меня за сочувствие к Гвиневере.

– А чего в ней ценного? – спросил он. Я промолчал; Артур отвернулся от меня и долго глядел на белесые поля, где дрозды и рябинники рылись в бороздах в поисках червей.

– А не убить ли мне ее? – внезапно спросил он меня.

– Убить Гвиневеру? – переспросил я, до глубины души потрясенный подобным предложением. И тут же решил, что за этими словами, верно, стоит Арганте. Ей небось досадно, что Гвиневера совершила преступление, за которое ее собственная сестра Изольда поплатилась жизнью, – и до сих пор жива-здорова. – Решать не мне, господин, – проговорил я, – но, право же, если она и заслуживала смерти, казнить ее следовало много месяцев назад. А не теперь.

Артур досадливо поморщился.

– А как с ней поступят саксы? – полюбопытствовал он.

– Гвиневера думает, ее изнасилуют. А я подозреваю, ее возведут на трон.

Артур хмуро озирал пасмурный пейзаж. Он понимал: я имел в виду трон Ланселота – и живо представил себе своего заклятого врага правителем Думнонии, рядом с ним Гвиневеру, а правят они под эгидой Кердика. И мысль эта была для него нестерпима.

– Если возникнет опасность, что ее захватят, убей ее, – хрипло приказал он.

Я ушам своим не поверил. Поглядел на него в упор – Артур отвел глаза.

– Не проще ли переправить Гвиневеру в безопасное место? – гнул свое я. – Отчего бы ей не перебраться в Глевум?

– У меня и без того забот по горло, – рявкнул он, – еще не хватало о безопасности предателей беспокоиться! – На мгновение лицо его исказилось от бешенства – настолько рассерженным я Артура в жизни не видел. Затем он встряхнул головой и вздохнул. – Знаешь, кому я завидую? – спросил он.

– Кому, господин?

– Тевдрику.

Я расхохотался.

– Тевдрику! Ты хочешь стать монахом и страдать запором?

– Он счастлив, – твердо объявил Артур, – он живет той жизнью, о которой всегда мечтал. Меня не прельщает тонзура, и мне дела нет до его Бога, но я все равно ему завидую. – Он поморщился. – Я из сил выбиваюсь, готовясь к войне, причем никто, кроме меня, не верит, что мы эту войну выиграем, и кому-кому, а мне это не нужно. Не нужно! Королем должен быть Мордред, мы дали клятву возвести его на трон, и если мы разобьем саксов, Дерфель, я передам ему власть, – вызывающе проговорил он. Я ему, впрочем, не поверил. – Я-то сам всегда мечтал о другом, – продолжал между тем Артур. – Мне бы домик, и немного земли, и скотину, и чтобы урожай созревал в свой срок, а в очаге горели дрова, и тут же – кузня, железо ковать, и ручей с чистой водой. Разве это много? – Артур нечасто позволял себе пожаловаться на судьбу, так что я просто дал ему выговориться и выплеснуть гнев. Он нередко рассказывал о своей мечте – о дворе, обнесенном палисадом, сокрытом от мира среди глухих лесов и бескрайних полей, и чтобы жили в том доме его родные и близкие, но теперь, когда Кердик с Эллой собирали войско, Артур наверняка понимал: мечта эта безнадежна. – Я не могу владеть Думнонией вечно, – подвел итог он, – вот разобьем саксов, и тогда пусть Мордреда обуздывает кто другой. Что до меня, я последую примеру Тевдрика: обрету счастье. – Он натянул поводья. – Сейчас мне не до Гвиневеры, – отрывисто бросил он, – но, если она окажется в опасности, ты сам с ней разберись. – И с этими словами он ударил кобылу пятками и понесся прочь.

А я остался на месте, до глубины души потрясенный. Однако, если бы я превозмог отвращение и поразмыслил над распоряжением как следует, я бы, конечно же, понял, что у Артура на уме. Он знал, что убивать Гвиневеру я ни за что не стану, и потому мог быть уверен: она в безопасности. При этом, отдавая мне жестокий приказ, он ничем не выдал своих чувств к ней. Odi at amo, excrucior.

В то утро мы ничего не добыли.

* * *

Вечером в пиршественном зале собрались воины. Был там и Мордред: он сидел, сгорбившись, в кресле, что служило ему троном. В совете он не участвовал: он был король без королевства, однако ж Артур оказывал ему должные почести. Собственно, Артур и начал с того, что объявил: когда придут саксы, Мордред выедет на бой вместе с ним и все воинство станет сражаться под Мордредовым знаменем с красным драконом. Мордред кивнул в знак согласия – а что ему оставалось? На самом-то деле – и все мы об этом знали – Артур не то чтобы давал Мордреду шанс восстановить свою репутацию в битве; напротив, принимал меры, чтобы тот не учинил какой каверзы. Лучшей возможностью для Мордреда вернуть себе власть было заключить союз с нашими врагами, предложив себя на роль короля-марионетки Кердику. Теперь же Мордред окажется под надзором закаленных Артуровых воинов.

Затем Артур подтвердил, что король Мэуриг Гвентский сражаться отказывается. Эту новость, хотя сюрпризом она и не явилась, встретили негодующим ропотом. Но Артур заставил недовольных умолкнуть. Мэуриг убежден, что грядущая война Гвент не затронет, поведал Артур, и тем не менее король скрепя сердце дал разрешение Кунегласу провести повисскую армию на юг через гвентские земли, более того – открыл доступ в свое королевство Энгусовым черным щитам. Артур ни словом не упомянул о честолюбивом желании Мэурига править Думнонией, возможно, потому, что знал: такого рода заявление лишь еще больше настроит нас против гвентского короля, а Артур все еще надеялся как-нибудь переубедить Мэурига и потому не хотел разжигать ненависть между нами и Гвентом. Силы Повиса и Деметии, сообщил Артур, воссоединятся в Кориниуме: этот обнесенный стенами римский город Артур выбрал своим плацдармом, именно туда предстояло свозить все наши припасы и снедь.

– С завтрашнего дня займемся снабжением Кориниума, – объявил Артур. – Хочу битком набить город провиантом, ведь там-то мы и сразимся. – Он помолчал. – Сразимся в великой битве: все их силы – против наших воинов, всех до единого, сколько сумеем собрать.

– Будет осада? – удивился Кулух.

– Нет, – покачал головой Артур. Напротив, он собирался использовать Кориниум в качестве приманки. Очень скоро саксы прослышат, что в городе полным-полно солонины, и вяленой рыбы, и зерна, а у них самих, как у любой другой громадной орды на марше, запасы еды будут на исходе, так что их потянет к Кориниуму, словно лису к утиному пруду – там-то Артур и рассчитывал разгромить врага. – Они осадят город, – объяснял Артур, – а Морфанс станет его защищать. – Морфанс, заранее предупрежденный, покивал в знак согласия. – Но остальные, – продолжал Артур, – займут позиции на холмах к северу от Кориниума. Кердик поймет, что нас необходимо уничтожить, и ради этого снимет осаду. Тут-то мы с ним и сразимся – причем место для битвы выберем сами.

Весь план зависел от того, двинутся ли обе саксонские армии вверх по долине Темзы, а по всем признакам выходило, что намерения саксов именно таковы. Они свозили припасы в Лондон и Понт, а на южной границе никаких приготовлений не велось. Кулух, охранявший южный рубеж, ходил в Ллогр с набегами, причем забирался довольно далеко, и, по его словам, не обнаружил ни скопления копейщиков, ни каких бы то ни было свидетельств, что Кердик запасает зерно или мясо в Венте или в любом другом приграничном городе. По мнению Артура, все предвещало незамысловатую, грубую, всесокрушающую атаку вверх по Темзе, нацеленную на побережье моря Северн, так что решающая битва и впрямь состоится где-то под Кориниумом. Люди Саграмора уже сложили громадные сигнальные костры на вершинах холмов по обе стороны от долины реки Темзы, а еще – на холмах, протянувшихся на юг и на запад в Думнонию; как только мы завидим дым, нам должно тут же выступить в путь к назначенным позициям.

– До Белтейна саксы не выступят, – уверял Артур. У него были шпионы в чертогах как Эллы, так и Кердика, и все как один сообщали, что саксы намерены дождаться праздника богини Эостре, а его отмечают неделю спустя после Белтейна. Саксы хотят получить благословение богини, пояснял Артур, а еще они рассчитывают, что из-за моря успеют прийти новые корабли, битком набитые изголодавшимися воинами.

А вот после праздника Эостре, продолжал Артур, саксы двинутся в наступление, он же даст им зайти в Думнонию поглубже, безо всякой битвы, хотя, конечно, малость потреплет их по дороге. Саграмор и его закаленные в боях копейщики станут отступать перед саксонской ордой, сопротивляясь по возможности – лишь бы не в щитовом строю, – в то время как Артур соберет в Кориниуме армию союзников.

Мы с Кулухом получили другой приказ. Нам предстояло оборонять холмы к югу от долины Темзы. Вряд ли нам удалось бы противостоять решительному натиску через пресловутые нагорья с юга, но Артур и не ожидал тут атаки. Саксы, повторял он снова и снова, пойдут на запад, прямиком на запад, не сворачивая, вдоль Темзы, но они непременно вышлют отряды в южные холмы в поисках зерна и скота. Наша задача – остановить грабителей, тем самым заставив их свернуть на север. Так саксы пересекут границу Гвента и, возможно, сподвигнут Мэурига к объявлению войны. Невысказанная мысль, в этой дымной комнате понятная всем до единого, заключалась в том, что без гвентских испытанных копейщиков великая битва под Кориниумом обернется для нас поражением.

– Так задайте им жару, – наставлял нас с Кулухом Артур. – Убивайте их фуражиров, пугните саксов хорошенько, только в бой не ввязывайтесь. Изматывайте их и стращайте, но как только они окажутся в пределах дневного перехода от Кориниума, оставьте их в покое. Идите прямиком мне на помощь.

Для великой битвы под Кориниумом Артуру, конечно же, понадобится каждое копье, и Артур явно был уверен, что мы победим, если только займем стратегическую высоту.

В целом план был неплох. Мы заманим саксов в глубину Думнонии и там вынудим атаковать какой-нибудь крутой холм. Вот только успех замысла зависел от того, поступит ли враг в точности так, как желательно Артуру, а мне казалось, Кердик – не самый услужливый из людей. Однако Артур, похоже, верил в удачу, и это по крайней мере утешало.

Все мы разъехались по домам. Я настроил против себя окрестных жителей, обыскав все до единого жилища в моих владениях и конфисковав зерно, солонину и вяленую рыбу. Мы оставили людям ровно столько припасов, чтобы не умереть с голоду, а остальное отправили в Кориниум, в поддержку Артуровой армии. Неприятная это обязанность: ведь крестьяне боятся голода едва ли не больше, чем вражеских копейщиков, и нам приходилось обшаривать тайники, не обращая внимания на вопли женщин, а те упрекали нас в жестокости. Да лучше уж мы, чем саксонские мародеры, втолковывал им я.

А еще мы готовились к битве. Я достал на свет все свое снаряжение; рабы намаслили мне кожаную куртку, надраили кольчугу, расчесали волчий хвост на шлеме и подновили белую звезду на массивном щите. И пришел новый год – вместе с первой песней черного дрозда. Под холмом Дун-Карика в ветвях высоких лиственниц перекликались дерябы, а деревенские дети за мелкую монетку-другую бегали с горшками и палками по яблоневому саду, распугивая снегирей, что так и норовили склевать крохотные плодовые почки. Воробьи вили гнезда, в речушке посверкивал чешуей вернувшийся лосось. В сумерках гомонили трясогузки – их слетались целые стаи. Спустя пару недель зацвел орешник, в лесах запестрели дикие фиалки, а бредина украсилась позлащенными сережками. В полях выплясывали зайцы и резвились ягнята. В марте приключилось нашествие жаб; я в страхе гадал, что бы это значило, но спросить было не у кого: Мерлин исчез, равно как и Нимуэ, и, по-видимому, драться нам предстояло без его помощи. Жаворонки пели, хищные сороки охотились на свежеотложенные яйца среди изгородей, что до поры не оделись в зелень.

И вот наконец проклюнулись листья, а с ними пришли вести: из Повиса на юг прибыли первые воины. Воинов было не много, ибо Кунеглас не хотел растрачивать почем зря запасы продовольствия, свозимые в Кориниум, но их прибытие обещало, что после Белтейна Кунеглас приведет на юг армию куда более многочисленную. Народились телята; сбивалось масло; Кайнвин не покладая рук отдраивала и вычищала дом после долгой и дымной зимы.

Странные то были дни, горькие и радостные, ибо предвестие войны ощущалось в юной весне, что внезапно заиграла великолепием – осиянными солнцем небесами и ярким цветочным ковром. Христиане предрекают «последние дни», то есть времена, предваряющие конец света, и тогда, может статься, люди почувствуют то же, что ощущали мы той погожей и пленительной весной. Повседневная жизнь казалась чем-то нереальным, и каждое пустячное дело наполнилось особым смыслом. Как знать, может, мы в последний раз жжем зимнюю солому с постелей; может, в последний раз принимаем в мир перемазанного кровью теленка из материнской утробы. Все до последней мелочи вдруг стало бесценным, потому что все оказалось под угрозой.

Понятно было и то, что грядущий Белтейн мы, по всей видимости, отмечаем всей семьей в последний раз, так что мы расстарались, чтобы торжество запомнилось. Белтейн приветствует возрождение нового года к жизни, так что накануне праздника мы дали погаснуть огню по всему Дун-Карику. В кухонные очаги, что пылали всю зиму напролет, весь день дров никто не подбрасывал, и к ночи там осталась лишь зола. Мы выгребли пепел и уголья, вымели очаги дочиста и только тогда положили новую растопку, а на холме к востоку от деревни соорудили два громадных костра, один – вокруг священного дерева, на которое указал Пирлиг, наш бард. То была молоденькая лещина; мы срубили ее и торжественно пронесли по всей деревне, через ручей и вверх по холму. Дерево украсили лоскутами ткани, и все дома, равно как и наш чертог, разубрали свежераспустившимися ореховыми веточками.

В ту ночь огонь загасили по всей Британии. В канун Белтейна правит тьма. Пир устроили у нас в чертоге, но огня для стряпни не было, и пламени подсветить высокие стропила – тоже. Света не было нигде, кроме как в христианских городах, где народ вздувал огонь, бросая вызов богам, а вот в деревнях и селах царил мрак. Еще в сумерках мы поднялись на холм – целая толпа селян и копейщиков, и коров и овец тоже пригнали и заперли в плетеных загонах. Дети играли и резвились, с наступлением темноты самые маленькие уснули на траве – крохотные тельца свернулись калачиком там и тут, – а все остальные собрались вокруг незажженных костров и затянули плач Аннуина.

Тогда-то, в самый темный ночной час, мы и запалили новогодний костер. Пирлиг добыл огонь с помощью двух палочек, Исса высыпал лиственничные опилки на искру, и в воздух потянулась тоненькая ниточка дыма. Двое воинов нагнулись к крохотному алому язычку, раздули его, добавили еще щепок, и вот наконец взметнулось мощное пламя, и все мы запели песнь Беленоса, а Пирлиг отнес новый огонь к двум грудам дров. Задремавшие малыши проснулись, побежали к родителям, и высоко и ярко запылали костры Белтейна.

Как костры разгорелись, в жертву принесли козу. Кайнвин, как всегда, отвернулась; животному перерезали горло, а Пирлиг окропил кровью траву. Он швырнул тушку в огонь, туда, где уже занялась священная лещина, а селяне выпустили из-за заграждения коров и овец и прогнали скотину между двумя стенами пламени. Мы надели на коров плетенные из соломы хомуты и теперь любовались, как молодые девушки танцуют между кострами, призывая благословение богов на свое лоно. Они уже прыгали сквозь огонь на Имболк, но на Белтейн обряд всегда повторяется. В этом году повзрослевшая Морвенна впервые плясала среди пламени вместе с прочими, и, глядя, как кружится в танце моя дочь, я ощутил приступ грусти. Какая она сейчас счастливая! Грезит о замужестве, мечтает о детях, а ведь не пройдет и нескольких недель, как она, чего доброго, окажется в рабстве или погибнет. При этой мысли я задохнулся от ярости, отвернулся от огня и с удивлением заметил вдалеке яркие отсветы – еще костры Белтейна, и еще, и еще. Они пылали по всей Думнонии, приветствуя новый, только что наступивший год.

Мои копейщики загодя притащили на вершину два здоровенных железных котла, мы навалили туда горящих веток и опрометью помчались вниз по холму с двумя вместилищами пламени. В деревне новым огнем поделились со всеми: каждый дом взял малую толику, дабы разжечь загодя сложенные дрова в очаге. Напоследок мы пришли в чертог и внесли новый огонь в кухню. К тому времени почти рассвело, и во двор набилась толпа селян – в ожидании восхода солнца. Едва над восточным горизонтом блеснул первый ослепительно-яркий луч света, мы затянули песнь о рождении Луга – ликующий плясовой гимн веселью и радости. Мы глядели на восток, песней приветствуя солнце, а над горизонтом темными струйками тянулся дым Белтейна, растекаясь по бледнеющему небу.

К стряпне приступили, как только запылали очаги. Я надумал задать для деревни пышное пиршество: как знать, может, это наш последний счастливый день на многие годы вперед. Простолюдины мясо ели редко, но в тот Белтейн мы припасли на жарку пять оленьих туш, две кабаньи, три свиньи и шесть овец, а еще несколько бочек свежесваренного меда и десять корзин хлеба, испеченного на прошлогоднем огне. А еще сыр, и орехи в меду, и овсяные лепешки с выжженным сверху крестом Белтейна. Через неделю-другую нагрянут саксы – самое время закатить пир на весь мир, чтобы хоть как-то поддержать людей в грядущих ужасах.

Пока мясо жарилось, селяне затеяли игры. Устроили состязание в беге по улице из конца в конец и борцовые поединки; силачи тягались в поднятии тяжестей. Девушки вплели в волосы цветы, и задолго до начала пира я заметил, как парочки, одна за другой, незаметно ускользают прочь. После полудня мы воздали должное угощению: мы пировали и пили, поэты читали стихи, деревенские барды развлекали нас песнями, а успех их творений оценивался по громкости аплодисментов. Я одаривал золотом всех бардов и поэтов до единого, даже самых бездарных, а таких было великое множество. В большинстве своем поэты были юнцами желторотыми: краснея до ушей, они декламировали неуклюжие строки в честь своих любезных, девушки смущались, а селяне потешались да хохотали, затем требовали, чтобы каждая девица вознаградила своего поэта поцелуем, а если поцелуй оказывался несерьезным, молодых людей ставили лицом к лицу и заставляли целоваться по-настоящему. Занятно, что с количеством выпитого стихи заметно улучшались.

Я здорово надрался. По правде сказать, все мы попировали на славу, а уж напились и того пуще. Помню, первый богатей на деревне вызвал меня на борцовый поединок, и толпа дружно потребовала, чтобы я согласился, так что, уже будучи изрядно навеселе, я схватился с дюжим фермером: он дышал медовухой мне в лицо, и я ему, надо думать, тоже. Он навалился на меня со всей силы, я тоже поднатужился; сдвинуть противника с места не удавалось ни ему, ни мне, и так мы и стояли, сцепившись, точно олени в драке, а толпа потешалась над нашими жалкими потугами. В конце концов я таки опрокинул его наземь, но только потому, что он был пьянее меня. Я хлебнул еще – наверное, пытался забыть о будущем.

К ночи меня замутило. Я отошел к помосту для упражнений, что мы возвели на восточном бастионе, и там, опершись на стену, оглядел темнеющий горизонт. Две струйки дыма вились над холмом, где мы жгли ночные новогодние костры, хотя моему одурманенному медом разуму казалось, будто дымовых столбов по меньшей мере дюжина. На помост поднялась Кайнвин и рассмеялась моему разнесчастному виду.

– Ты пьян, – отметила она.

– Не то слово, как пьян, – согласился я.

– Задрыхнешь как свинья – и захрапишь как свинья, – укорила она.

– Так Белтейн же, – оправдался я и указал на далекие струйки дыма.

Кайнвин оперлась на парапет рядом со мной. В ее золотых волосах белели цветы терна, и красота ее ничуть не поблекла с годами.

– Надо бы поговорить с Артуром насчет Гвидра, – промолвила она.

– Про брак с Морвенной? – уточнил я и помолчал, собираясь с мыслями. – Артур ныне такой неприветливый, – наконец выговорил я, – и как знать, может, он подыскал для Гвидра другую невесту?

– Может, и подыскал, – невозмутимо отозвалась Кайнвин. – В таком случае придется найти для Морвенны кого-то другого.

– Кого же?

– Вот об этом я и прошу тебя подумать, когда протрезвеешь, – откликнулась Кайнвин. – Как насчет кого-нибудь из мальчиков Кулуха? – Она вгляделась в вечерние тени у подножия холма Дун-Карик. Там внизу по склону густо росли кусты, и под сенью листвы усердствовала влюбленная парочка.

– Это Морфудд, – опознала Кайнвин.

– Кто?

– Да Морфудд, – повторила Кайнвин, – девчонка с маслобойни. Никак еще один младенец на подходе. Вообще-то, ей давно замуж пора. – Она вздохнула, не сводя глаз с горизонта. Надолго замолчала, а затем вдруг нахмурилась. – Тебе не кажется, что в этом году костров больше, чем в прошлом? – спросила она.

Я послушно поглядел вдаль, но, по чести говоря, все эти спирали дыма сейчас сливались для меня в одну.

– Возможно, – уклончиво ответил я.

Но Кайнвин по-прежнему хмурилась.

– Может, это вообще не костры Белтейна.

– А что ж, как не костры? – отозвался я с пьяной убежденностью.

– Сигнальные огни, – предположила она.

Потребовалось несколько минут, чтобы до меня дошел смысл ее слов, – и тут я разом протрезвел. Меня по-прежнему мутило, но хмель развеялся. Я вгляделся в восточном направлении. С десяток дымовых струй пятнали небо, но две из них казались куда толще прочих – чересчур массивные для догорающих костров, зажженных вчера ночью и оставленных затухать на рассвете.

Внезапно к горлу подступила тошнота – я понял: это и впрямь сигнальные огни. Саксы не стали дожидаться праздника Эостре, они пришли на Белтейн. Они знали, что мы сложили сигнальные костры, но знали они и то, что на всех холмах Думнонии заполыхают костры Белтейна, и догадались, что мы, скорее всего, не заметим сигнальных огней промеж ритуальных костров. Враги нас провели. Мы пировали, мы напивались до беспамятства, а саксы между тем атаковали наши земли.

В Думнонию пришла война.