Текст книги "Экскалибур"

– Особой пользы в ней, на первый взгляд, не было, – признал Эмрис. – Я-то надеялся убедить Тевдрика, чтобы приструнил сына, но увы… – Он пожал плечами. – Теперь нам всем остается только молиться.

– И копья вострить, – убито проговорил я.

– И это тоже, – согласился епископ. Он снова чихнул и осенил себя крестом, отводя зло: всяк знает, чих – он не к добру.

– А позволит ли Мэуриг копейщикам Повиса пройти через его земли? – спросил я.

– Кунеглас объявил Мэуригу, что пройдет в любом случае – разрешат там ему или нет.

Я застонал. Вот только этого нам еще не хватало – чтобы одно бриттское королевство сражалось с другим. На протяжении бессчетных лет эти распри ослабляли Британию, а саксы между тем занимали долину за долиной и город за городом, хотя в последнее время промеж себя дрались саксы, а мы, воспользовавшись их разобщенностью, выигрывали битвы; но Кердик с Эллой наконец-то усвоили урок, что Артур вколотил в головы бриттов: единство – залог победы. И вот теперь саксы объединились, а бритты – разобщены.

– Думаю, Мэуриг даст Кунегласу пройти, – промолвил Эмрис. – Мэуриг ни с кем не хочет воевать. Он хочет только мира.

– Все мы хотим мира, – возразил я. – Но если Думнония падет, следующим под ударом саксонских клинков окажется Гвент.

– Мэуриг уверяет, что нет, – отозвался епископ. – Он предлагает убежище всем христианам Думнонии, что хотели бы избежать войны.

Скверные новости! Теперь любому трусу, у которого духу не хватает сойтись лицом к лицу с Эллой и Кердиком, достаточно всего-то навсего объявить себя христианином – и он сможет укрыться во владениях Мэурига.

– Неужто он вправду верит, что Бог защитит его? – спросил я у Эмриса.

– Надо думать, так, господин, ибо зачем же тогда Бог? Но у Бога, безусловно, могут быть свои представления на этот счет. Читать Его помыслы куда как непросто. – Епископ уже согрелся настолько, чтобы рискнуть стряхнуть с плеч медвежий плащ. Под ним обнаружилась куртка из овчины. Эмрис запустил руку под куртку, я подумал, вошь укусила, но нет: он извлек пергаментный свиток, перевязанный лентой и запечатанный воском. – Артур прислал мне из Деметии, – сказал он, вручая пергамент мне, – и велел, чтобы ты доставил послание принцессе Гвиневере.

– Непременно, – кивнул я, забирая свиток. Должен признаться, у меня руки чесались взломать печать и прочесть письмо, но я стойко выдержал искушение. – Ты знаешь, о чем там идет речь? – спросил я епископа.

– Увы, нет, господин, – ответил Эмрис, отводя глаза. Я немедленно заподозрил, что старикан взломал-таки печать и знал содержание свитка, да только не хотел признаваться в мелком грешке. – Наверняка ничего важного, – заверил епископ, – но Артур особо оговорил, что она должна получить письмо до солнцестояния. То есть до Артурова возвращения.

– А зачем он поехал в Деметию? – полюбопытствовала Кайнвин.

– Не иначе, хотел своими глазами убедиться, что черные щиты и впрямь выступят весной на войну, – отозвался епископ, но как-то уклончиво. Наверняка в послании содержалась истинная причина поездки Артура к Энгусу Макайрему, но Эмрис секрета не выдал – иначе пришлось бы признаваться, что он взломал-таки печать.

На следующий день я поскакал в Инис-Видрин. До обители было рукой подать, но дорога заняла все утро: кое-где мне приходилось спешиваться и вести коня и мула в поводу через сугробы. Мул вез на себе дюжину волчьих шкур – тех самых, что прислал нам Кунеглас, – и они оказались желанным подарком, ибо деревянные стены Гвиневериной темницы пестрели щелями, и в покои со свистом задувал ветер. Когда я вошел, пленница сидела на корточках у очага, пылавшего в центре комнаты. Сообщили о моем прибытии; она встала и отослала обеих прислужниц на кухню.

– Я и то подумываю, а не сделаться ли мне судомойкой, – промолвила она. – В кухне хотя бы тепло, зато от христианских ханжей проходу нет. Эти и яйца не разобьют без того, чтобы не восхвалить своего Бога, будь он неладен. – Гвиневера зябко повела хрупкими плечами и поплотнее закуталась в плащ. – Вот римляне умели поддерживать в доме тепло, а мы, похоже, это искусство утратили.

– Кайнвин шлет тебе подарок, госпожа, – сказал я, сбрасывая шкуры на пол.

– Поблагодари ее от меня, – проговорила Гвиневера и, невзирая на холод, подошла к окну и распахнула ставни, впуская в комнату свет дня. Под порывом студеного ветра пламя заметалось из стороны в сторону, к почерневшим балкам взвились искры. На Гвиневере был плащ из плотной бурой шерсти. Лицо ее заметно побледнело, но надменные черты и зеленые глаза ничуть не утратили былой властности и гордости. – Я ждала тебя раньше, – упрекнула она.

– Времена нынче непростые, госпожа, – отозвался я, оправдываясь за долгое отсутствие.

– Я хочу знать, Дерфель, что произошло на Май-Дане, – потребовала Гвиневера.

– Я расскажу, госпожа, но сперва мне велено вручить тебе вот это.

Из поясного кошеля я извлек Артуров свиток и передал его Гвиневере. Она сорвала ленту, ногтем поддела печать, развернула пергамент. Прочла его в резком отсвете, что отбрасывали в окно снега. Лицо ее напряглось, но другой реакции не последовало. Она вроде бы перечла письмо дважды, затем свернула его и небрежно отшвырнула на деревянный сундук.

– Так расскажи мне про Май-Дан, – повторила она.

– А много ли тебе уже известно?

– Я знаю только то, что Моргана считает нужным мне сообщить, а от этой стервы ничего, кроме так называемых откровений ее жалкого Бога, не дождешься. – Говорила Гвиневера достаточно громко – на случай, если нас кто подслушивает.

– Сомневаюсь, что Морганин Бог остался разочарован, – заметил я и поведал ей обо всем, что случилось в канун Самайна, ничего не утаивая. Когда я закончил, она не проронила ни слова – просто глядела в окно на заснеженный двор, где с дюжину закаленных паломников преклоняли колена перед священным тернием. Я подбросил в огонь дров из поленницы у стены.

– Стало быть, Нимуэ увезла Гвидра на вершину холма? – переспросила Гвиневера.

– Она прислала за ним воинов из числа черных щитов. Они-то мальчика и похитили. Прямо скажем, дело нехитрое. В городе приезжие кишмя кишели, а во дворец чьи только копейщики не захаживали. – Я замялся. – Не думаю, впрочем, что Гвидру и впрямь угрожала опасность.

– Еще как угрожала! – яростно возразила она.

Я просто-таки оторопел.

– Убить собирались совсем другого ребенка – сына Мордреда, – запротестовал я. – Его уже и раздели, и приготовили к жертвоприношению, но не Гвидра, нет.

– А когда смерть другого ребенка ни к чему бы не привела, что бы произошло тогда? – спросила Гвиневера. – По-твоему, Мерлин не подвесил бы Гвидра за пятки?

– Мерлин не поступил бы так с сыном Артура, – сказал я, хотя, надо признаться, особой убежденности в моем голосе не прозвучало.

– А вот Нимуэ поступила бы, – возразила Гвиневера. – Нимуэ перерезала бы всех детей Британии до единого, лишь бы вернуть богов, да и Мерлин соблазну поддался бы. Подойти так близко, – она свела большой и указательный палец на ширину монетки, – и чтобы между Мерлином и возвращением богов стояла только жизнь Гвидра? О нет, Мерлин непременно соблазнился бы. – Гвиневера отступила к очагу и распахнула плащ, впуская тепло под складки одежды. Под плащом на ней было черное платье и ни единого украшения – даже на пальцах ни колечка. – Мерлин, – мягко проговорила она, – возможно, испытал бы укол совести, убивая Гвидра, но не Нимуэ, нет. Она не видит разницы между этим и Иным миром; жив ребенок или мертв – ей все едино. Но важен им сын правителя, Дерфель. Во имя высшей цели отдавать приходится самое ценное, а в Думнонии ценен, уж верно, не какой-то там Мордредов ублюдок. Здесь правит Артур, а не Мордред. Нимуэ хотела смерти Гвидра. И Мерлин знал об этом – просто надеялся, что хватит и меньших смертей. Но Нимуэ все равно. Однажды, Дерфель, она вновь соберет Сокровища, и в тот день кровь Гвидра потечет в Котел.

– Пока жив Артур, этого не произойдет.

– И пока жива я! – свирепо объявила она и тут же, осознав свою беспомощность, пожала плечами. Гвиневера вернулась к окну и уронила с плеч бурый плащ. – Плохая из меня мать, – неожиданно посетовала она. Я не знал, что ответить, и благоразумно промолчал. Я никогда не был близок к Гвиневере; по правде сказать, она относилась ко мне со снисходительной, насмешливой приязнью – так обращаются с бестолковым, но послушным псом, – а вот теперь, потому, верно, что поделиться ей было больше не с кем, она открыла душу мне. – Мне, собственно, и не нравится быть матерью, – призналась она. – Вот эти женщины, – она указала на облаченных в белое Морганиных монахинь, что сновали через заснеженный двор от одного строения к другому, – все они поклоняются материнству, а сами сухи, что шелуха. Они оплакивают эту свою Марию и талдычат мне, что только матери, дескать, дано узнать истинную скорбь, да только кому оно надо-то? – исступленно выкрикнула она. – Пустая трата жизни! – Ее душили горечь и гнев. – Вот коровы – отличные матери, да и из овец кормилицы просто отменные, так велика ли заслуга в материнстве? Да любая дуреха станет матерью как нечего делать! Только на это они в большинстве своем и годятся! Материнство – это никакое не великое свершение, это неизбежность! – Я видел: невзирая на ярость, она того и гляди расплачется. – Однако ж ничего другого Артур от меня и не ждал! Молочная корова, вот кто я для него!

– Нет, госпожа, – возразил я.

Она обожгла меня негодующим взглядом; в глазах ее блестели слезы.

– Да ты никак знаешь об этом лучше меня, Дерфель?

– Он гордился тобой, госпожа, – неловко пробормотал я. – Он упивался твоей красотой.

– Если это все, что ему было нужно, так лучше бы он заказал с меня статую! Статую с молочными трубками, чтобы подвешивать к ним своих младенцев!

– Он любил тебя, – запротестовал я.

Гвиневера неотрывно глядела на меня глаза в глаза; я думал, она того и гляди взорвется испепеляющим гневом. Но она лишь невесело улыбнулась.

– Он мне поклонялся, Дерфель, – устало промолвила она, – а это совсем не то же самое, что быть любимой. – Она резко села – чуть ли не рухнула на скамью рядом с деревянным сундуком. – А когда тебе поклоняются, Дерфель, это так утомляет. Впрочем, похоже, он нашел себе другую богиню.

– Он сделал что, госпожа?

– А ты не знал? – удивилась она и подобрала письмо. – Вот, прочти.

Я взял свиток у нее из рук. Даты там не стояло, только адрес: Моридунум; то есть послание составлялось в столице Энгуса Макайрема. Письмо было написано твердым, уверенным Артуровым почерком, и веяло от него холодом – под стать снегу, густо устлавшему подоконник. «Узнай же, госпожа, что ты не жена мне более: я беру ныне в жены Арганте, дочь Энгуса Макайрема. От Гвидра я не отрекаюсь, только от тебя». Вот и все. Даже подписи не было.

– Ты правда ничего не знал? – спросила Гвиневера.

– Нет, госпожа, – подтвердил я. Я был потрясен куда больше Гвиневеры. Я, конечно, слышал, как люди толкуют, что Артуру, дескать, давно пора взять другую жену, да только мне-то он не сказал ни слова, и меня здорово обидело, что он мне не доверился. Досадно мне было и горько. – Я ничего не знал, – повторил я.

– Письмо вскрывали, – насмешливо отметила Гвиневера. – Вот тут, внизу, грязное пятно. Артур бы такого не допустил. – Она откинулась назад, к стене, приминая упругие рыжие кудри. – Зачем он женится? – спросила она.

Я пожал плечами:

– Мужчине нужна жена, госпожа.

– Чушь. Ты же не думаешь плохо о Галахаде только потому, что он не женат.

– Мужчине нужно… – начал я и замялся.

– Я знаю, что нужно мужчине, – отозвалась Гвиневера, откровенно забавляясь. – Но с какой стати Артур женится именно сейчас? Ты думаешь, он любит эту девочку?

– Я надеюсь, госпожа.

Она улыбнулась:

– Он женится, Дерфель, чтобы доказать, что он не любит меня.

Я ей верил, но согласиться с ней вслух не осмелился.

– Я уверен, госпожа, это любовь, – стоял я на своем.

Гвиневера расхохоталась.

– Ну и сколько ей, этой Арганте?

– Пятнадцать? – предположил я. – Или только четырнадцать?

Гвиневера свела брови, пытаясь припомнить подробности.

– А мне казалось, она должна была выйти за Мордреда.

– Мне тоже так казалось, – отозвался я. Я-то хорошо помнил, как Энгус предлагал ее в невесты нашему королю.

– Ну да зачем бы Энгусу выдавать свою девочку за полоумного хромца вроде Мордреда, если можно уложить ее в постель к Артуру? – усмехнулась Гвиневера. – Значит, ей всего пятнадцать?

– И то от силы.

– Она хоть хорошенькая?

– Я никогда ее не видел, госпожа, но Энгус уверяет, что да.

– Девушки Уи-Лиатаина и впрямь премиленькие, – признала Гвиневера. – А что, сестра ее была красива?

– Изольда? Да, по-своему.

– Этой малютке красота понадобится, – не без иронии отметила Гвиневера. – Иначе Артур на нее и не посмотрит. Он хочет, чтобы все мужчины ему завидовали. Вот чего он требует от своих жен. Они должны быть красивы и уж непременно – благонравны, в отличие от меня. – Она рассмеялась, искоса глянула на меня. – Но даже если она и красива, и благонравна, ничего-то из этого не получится, Дерфель.

– Не получится?

– О, я не сомневаюсь, что девчонка станет ему выплевывать младенца за младенцем, ежели ему так надо, но если она неумна, Артур с ней со скуки помрет. – Гвиневера отвернулась и уставилась в огонь. – Как ты думаешь, зачем он мне написал?

– Затем, что полагает, тебе следует об этом знать, – отозвался я.

Она расхохоталась.

– Мне – следует знать? Да что мне за дело, если Артур и переспит с какой-нибудь ирландской девчушкой? Мне это совершенно неинтересно, а вот ему позарез нужно мне о том сказать. – Гвиневера вновь обернулась ко мне. – И он небось захочет узнать, как я восприняла эти вести?

– Да захочет ли? – неуверенно спросил я.

– Еще как захочет. Так ты передай ему, Дерфель, что я посмеялась. – Она вызывающе вскинула глаза, затем вдруг пожала плечами. – Нет, не надо. Скажи Артуру, я желаю ему счастья. Скажи ему что угодно, но испроси у него одну-единственную милость. – Гвиневера помолчала: я видел – для нее умолять о милости что нож острый. – Дерфель, я не хочу угодить в руки вшивых саксонских насильников: эта смерть не из приятных. Когда по весне нагрянет Кердик с его ордой, уговори Артура перевести меня в темницу более безопасную.

– Думаю, здесь ты в безопасности, госпожа, – возразил я.

– Объясни, почему ты так думаешь? – резко потребовала она.

Я умолк на мгновение, собираясь с мыслями.

– Когда придут саксы, – сказал я, – наступать они будут вдоль долины Темзы. Их цель – добраться до моря Северн, а это кратчайший путь.

Гвиневера покачала головой.

– Армия Эллы и впрямь проследует по Темзе, Дерфель, но Кердик атакует на юге и двинется на север, дабы воссоединиться с Эллой. Он пройдет здесь.

– Артур уверяет, что нет, – настаивал я. – Артур считает, что саксы не доверяют друг другу, так что они будут держаться вместе, остерегаясь предательства.

Гвиневера отрицательно качнула головой, отметая такое предположение.

– Элла с Кердиком не дураки, Дерфель. Они знают: чтобы победить, им придется некоторое время доверять друг другу. После того они могут и перегрызться, но никак не раньше. Сколько людей они приведут?

– По нашим прикидкам, две тысячи, а не то так две с половиной.

Она кивнула.

– Первая атака намечена вверх по Темзе, причем достаточно мощная, чтобы вы решили – это их главный удар. Но как только Артур соберет силы для того, чтобы дать воинству отпор, с юга подойдет Кердик. Подойдет, круша все на своем пути, Дерфель, так что Артуру придется выслать против него часть воинства – тут-то Элла и обрушится на оставшихся.

– Разве что Артур предоставит Кердика самому себе, – возразил я, ни на миг не воспринимая ее слова всерьез.

– И такое возможно, – согласилась Гвиневера, – но тогда Инис-Видрин окажется в руках саксов, и не хотелось бы мне находиться здесь, когда это произойдет. Если Артур не пожелает вернуть мне свободу, так упроси его запереть меня в Глевуме.

Я замялся. Я не видел, с какой бы стати не передать ее просьбу Артуру, но мне хотелось убедиться наверняка, что Гвиневера вполне искренна.

– Если Кердик и впрямь придет сюда, госпожа, – осмелился предположить я, – так он, верно, приведет с собою твоих друзей.

Гвиневера одарила меня смертоубийственным взглядом. Выдержала зловещую паузу.

– У меня нет друзей в Ллогре, – холодно отрезала она наконец.

Я немного поколебался, но затем решил ковать железо, пока горячо.

– Я виделся с Кердиком – с тех пор и двух месяцев не прошло, – и в свите его был Ланселот.

Прежде я никогда не упоминал при ней имени Ланселота. Гвиневера отшатнулась, словно от удара.

– Что ты такое говоришь, Дерфель? – мягко переспросила она.

– Я говорю, госпожа, что весной Ланселот будет здесь. И думается, госпожа, что Кердик поставит его править этой землей.

Гвиневера закрыла глаза, и в первые несколько мгновений я не был уверен, смеется она или плачет. Потом понял: это она от хохота вздрагивает.

– Экий ты дурак, – промолвила она, отсмеявшись. – Ты никак пытаешься помочь мне! По-твоему, я люблю Ланселота?

– Ты хотела, чтобы он стал королем, – напомнил я.

– А любовь-то тут при чем? – издевательски осведомилась она. – Я хотела, чтобы он стал королем, потому что он слаб, а женщина может править в этом мире только через бесхарактерного слабака, и не иначе. Вот Артур ни разу не был слаб – в отличие от Ланселота. – Гвиневера вдохнула поглубже. – Возможно, с приходом саксов Ланселот и впрямь станет здешним правителем, но кто бы ни стоял ныне за Ланселотом, это буду не я и вообще никакая не женщина, это будет Кердик, а я слыхала, в слабости Кердик не замечен. – Она выпрямилась, подошла ко мне, выхватила послание у меня из рук. Развернула, перечла в последний раз и швырнула свиток в огонь. Пергамент почернел, сморщился и наконец вспыхнул пламенем.

– Ступай, – проговорила она, глядя в пламя, – и скажи Артуру, что я расплакалась над его письмом. Он ведь это хочет услышать – ну так и скажи ему. Скажи ему, я плакала.

Я ушел. Следующие несколько дней принесли с собою оттепель, снег растаял, вновь полили дожди, и голые черные деревья стряхивали капли на землю, гниющую в сыром мареве. Близилось солнцестояние, хотя солнце так и не проглянуло. Мир умирал в темном, промозглом отчаянии. Я ждал возвращения Артура, да только он меня так и не позвал. Он отвез молодую жену в Дурноварию и отпраздновал солнцеворот там. Если его и занимало, что думает Гвиневера о его новом браке, меня он не спросил.

В Дун-Карике мы встретили зимнее солнцестояние богатым пиршеством – и каждый полагал про себя, что празднует в последний раз. Мы принесли свои дары солнцу середины зимы, зная: когда светило взойдет снова, не жизнь принесет оно земле, но смерть. Принесет саксонские копья, и секиры, и мечи. Мы молились, и пировали, и страшились, что обречены. А дождь все лил да лил.

Часть вторая
Минидд-Баддон

Глава 5

– Кто она? – допытывалась Игрейна, едва дочитав первый из пергаментов в свежей стопке. За последние месяцы королева немножко выучила саксонский язык и очень собою гордится, хотя на самом-то деле варварское то наречие и грубое, не в пример бриттскому.

– В смысле – кто? – эхом откликнулся я.

– Кто та женщина, что довела Британию до гибели? Нимуэ, да?

– Если ты дашь мне время дописать повесть, милая госпожа, все выяснится в свой черед.

– Вот так я и знала, что ответа не дождусь. Сама не понимаю, зачем спросила. – Игрейна устроилась на широком подоконнике, положив одну ладонь на округлившийся живот и наклонив голову, словно к чему-то прислушивалась. Спустя какое-то время лицо ее просияло озорной радостью. – Ребеночек толкается, – сообщила она, – хочешь пощупать?

Я передернулся.

– Нет.

– Почему «нет»?

– Младенцы никогда меня не занимали.

Королева состроила гримаску:

– Моего ты полюбишь, Дерфель.

– Да ну?

– Он будет таким красавчиком!

– Откуда ты знаешь, что это мальчик? – полюбопытствовал я.

– Да потому, что девочки так не пихаются, вот почему. Гляди-ка! – Моя королева расправила синее платье на животе, натянула ткань потуже – и рассмеялась, видя, как задрожал и задергался гладкий купол. – Расскажи мне про Арганте, – попросила она, выпуская край платья.

– Миниатюрная, темноволосая, хрупкая, хорошенькая.

Игрейна наморщила нос: дескать, тоже мне, описание!

– Умная?

Я призадумался.

– Скорее хитрая; так что да, можно сказать, что и ума ей природа сколько-то отпустила. Только ум этот не подкреплялся ученостью.

Моя королева презрительно дернула плечом:

– А ученость так важна?

– Думается, да. Я вот всегда жалел, что так и не выучил латынь.

– Почему? – заинтересовалась Игрейна.

– Да потому, что на языке этом записано столько познаний человеческих, госпожа, а польза учености, помимо всего прочего, еще и в том, что она открывает нам доступ к опыту, и страхам, и мечтам, и свершениям других людей. Если у тебя неприятности, очень полезно обнаружить, что кто-то уже переживал нечто подобное. Начинаешь лучше понимать, что происходит.

– Например? – не отступалась Игрейна.

Я пожал плечами:

– Помнится, однажды Гвиневера сказала мне кое-что – на латыни, так что фразы я не понял, но она перевела, и слова эти в точности объяснили мне, в чем дело с Артуром. Я их по сей день не забыл.

– Ну же? Чего ты замолчал?

– «Odi et amo, – медленно выговорил я на незнакомом наречии, – excrucior»[2]2
  Неполная цитата из знаменитого стихотворения римского поэта Валерия Катулла (87–57 гг. до н. э.): «Odi et amo. Quare id faciam, fortasse requiris. /Nescio, sed fieri sentio et excrucior» («И ненавижу ее, и люблю. „Почему же?“ – ты спросишь. /Сам я не знаю, но так чувствую я – и томлюсь». Пер. Ф. Петровского).


[Закрыть].

– И что это значит?

– «Ненавижу и люблю; больно». Это один поэт написал; я забыл кто, но Гвиневера читала все стихотворение, от начала до конца; однажды мы разговорились с нею об Артуре, и она процитировала эту строчку. Гвиневера, видишь ли, знала Артура как свои пять пальцев.

– А Арганте – она Артура понимала?

– О нет.

– А читать умела?

– Не поручусь. Не помню. Скорее всего, нет.

– А какая она была? Опиши!

– Кожа совсем бледная, – вспоминал я, – потому что на солнце она старалась не выходить. Вот ночь Арганте любила. Волосы – иссиня-черные и блестящие, что вороново крыло.

– И ты говоришь, она была миниатюрной и худенькой? – уточнила Игрейна.

– Совсем худышка, а росту – от горшка два вершка, – отозвался я, – а запомнилось мне главным образом то, что улыбалась она редко. Всегда начеку, все отслеживает, ничего не упустит, и по лицу видно – все просчитывает. Эту расчетливость люди принимали за ум, да только ошибались: ум тут ни при чем. Просто она была младшей из семи-восьми дочерей и вечно тряслась, как бы ее не обошли. Думала только о том, чтобы свой кусок урвать, и все время обижалась, что ей чего-то недодали.

– Просто ходячий ужас какой-то! – поморщилась Игрейна.

– Да – жадная, озлобленная, совсем еще девчонка, – кивнул я, – но при этом еще и красавица. Была в ней какая-то трогательная хрупкость. – Я помолчал и вздохнул. – Бедняга Артур. Плохо он выбирал себе женщин. Если не считать Эйлеанн, конечно; ну да ее-то Артур не сам выбирал. Она ему рабыней досталась.

– А что сталось с Эйлеанн?

– Она умерла – во время саксонской войны.

– Ее убили? – поежилась Игрейна.

– Умерла от морового поветрия, – уточнил я. – Самой что ни на есть обычной смертью.

Христос.

До чего ж странно смотрится это имя на пергаменте! Ну да оставлю его, где есть. Пока мы с Игрейной толковали об Эйлеанн, вошел епископ Сэнсам. Читать наш святой не умеет, а поскольку он не на шутку рассердился бы, прознав, что я пишу повесть об Артуре, мы с Игрейной притворяемся, будто я перевожу Евангелие на язык саксов. То есть читать Сэнсам и впрямь не умеет, но зато способен опознать слово-другое, и Христос – одно из них. Потому-то я его и написал. А Сэнсам увидел – и подозрительно хрюкнул. Он здорово постарел – на вид так развалина развалиной. Волосы почти все вылезли, вот только два седых пучка топорщатся, ни дать ни взять ушки Лугтигерна, мышиного короля. Мочиться ему больно, но к ведуньям он за исцелением ни за что не пойдет: говорит, будто все они язычницы. Святой утверждает, что его уврачует сам Господь, хотя порою, да простит меня Бог, я молюсь, чтобы святой наконец-то помер, ведь тогда наш маленький монастырь получит нового епископа.

– В добром ли здравии госпожа моя? – спросил он Игрейну, покосившись на пергамент.

– В добром, епископ; благодарствую.

Сэнсам прошелся из угла в угол, высматривая, что где не так, хотя что он рассчитывал найти, не знаю. Обставлена келья совсем скудно: кровать, стол для письма, табуретка, очаг – вот и все. Епископ преохотно бы отчитал меня за огонь в очаге, да только день сегодня выдался погожий, и я приберег впрок то небольшое количество дров, что святой мне уделяет. Он смахнул пылинку, придираться в кои-то веки не стал и вновь воззрился на Игрейну:

– Твой срок уж близок, госпожа?

– Говорят, осталось меньше двух лун, епископ, – отозвалась Игрейна, осеняя себя крестом – прямо по синему платью.

– Тебе, конечно же, ведомо, что наши молитвы за твою милость эхом отзовутся в небесах, – заметил Сэнсам неискренне.

– Помолись еще и о том, чтобы саксы не нагрянули, – попросила Игрейна.

– А они уже на подходе? – встрепенулся Сэнсам.

– Супруг мой слыхал, они готовятся атаковать Ратэ.

– Ратэ далеко, – отмахнулся епископ.

– В полутора днях пути? – отозвалась Игрейна. – А если Ратэ захватят, какая крепость окажется между нами и саксами?

– Господь защитит нас, – промолвил епископ, непроизвольно вторя убежденности давно покойного благочестивого короля Мэурига Гвентского, – так же как Господь защитит твою милость в час испытания.

Сэнсам замешкался в келье еще минут на пять, хотя никаких дел у него к нам не было. Скучает нынче наш святой. И навредить-то некому, и скандала-то не раздуешь. Брат Маэлгвин, первый силач монастыря, выполнявший едва ли не всю тяжелую работу, испустил дух несколько недель назад, и с его смертью епископ утратил излюбленную мишень для издевки. Меня ему изводить не в радость: я терпеливо сношу все нападки, а кроме того, нахожусь под защитой Игрейны и ее супруга.

Наконец Сэнсам убрался восвояси. Игрейна состроила гримаску ему вслед.

– Расскажи мне, Дерфель, что мне такого сделать, чтобы роды прошли удачно? – попросила она, как только святой оказался за пределами слышимости.

– Меня-то ты с какой стати спрашиваешь? – изумился я. – Мне, благодарение Богу, про роды ничего не ведомо! Я в жизни не видел, как дети появляются на свет, да и видеть не хочу.

– Но ты же знаешь про всякие древние поверья, – настаивала она, – об этом я и толкую.

– Женщины в твоем каэре наверняка знают куда больше моего, – отозвался я. – Но когда рожала Кайнвин, всякий раз в постель непременно клали железо, порог сбрызгивали женской мочой, в огонь кидали полынь, и, конечно, тут же наготове ждала молодая девственница – чтобы поднять новорожденного с соломы. А самое главное, – строго поучал я, – в комнате не должно быть мужчин. Нет приметы хуже, чем подпустить мужчину к роженице. – Я тронул гвоздь, торчащий в моем столе, дабы отвратить зло, – о таких несчастливых обстоятельствах даже упоминать и то нельзя! Мы, христиане, конечно же, не верим, что прикосновением к железу возможно повлиять на судьбу, будь то злую или добрую, да только шляпка гвоздя под моими пальцами отполирована до блеска. – А насчет саксов – это правда? – спросил я.

Игрейна кивнула.

– Дерфель, они все ближе.

Я снова взялся за гвоздь.

– Так предупреди мужа, чтобы вострил копья.

– Он в предупреждениях не нуждается, – сурово отрезала королева.

Кончится ли когда-нибудь эта война? Сколько живу на свете, бритты всегда воевали с саксами, и хотя мы однажды одержали над ними великую победу, за последующие годы мы потеряли еще больше земель, а вместе с землями исчезают предания, связанные с долинами и холмами. Ведь история – это не просто сложенная людьми повесть; история крепко-накрепко скреплена с землей. Мы называем холм именем героя, там погибшего, называем реку в честь принцессы, что спасалась от погони вдоль ее берегов, а когда древние имена исчезают, предания уходят вместе с ними, и новые названия уже не несут в себе памяти о прошлом. Саксы захватывают нашу землю и нашу историю. Они распространяются, как зараза, а Артура нет с нами более, и некому защитить нас. Артур, бич саксов, владыка Британии, человек, кого любовь ранила сильнее, нежели меч и копье. Как же мне его недостает!

* * *

В день зимнего солнцестояния мы молимся, чтобы боги не оставили землю в великой тьме. В самые холодные и мрачные зимы молитвы наши зачастую звучали стонами отчаяния, а уж тем более в том году, в преддверии атаки саксов, когда мир словно омертвел под панцирем льда и снежного наста. Для тех из нас, кто принадлежал к числу посвященных Митры, солнцеворот заключал в себе двойной смысл: ведь в эту самую пору родился наш бог. После пышного праздничного пиршества в Дун-Карике я отвел Иссу в западные пещеры, где мы свершали наши самые торжественные обряды, и там посвятил его в культ Митры. Он с честью выдержал испытания и был принят в отряд избранных воинов, причастных к божественным мистериям. После того мы попировали всласть. В том году быка убил я: сперва подрезал ему поджилки, обездвижив зверя, а затем размахнулся топором в низкой пещере и перерубил ему хребет. У быка, как сейчас помню, печень оказалась сморщенная, ссохшаяся, что считалось дурной приметой, ну да той студеной зимой добрых примет вообще не было.

На священнодействие, невзирая на мороз, съехалось сорок воинов. Артур, давным-давно посвященный в культ, так и не приехал, зато явились Саграмор и Кулух, покинувшие приграничье ради участия в церемонии. По завершении пира, когда большинство воинов уже отсыпались, упившись меду, мы втроем ушли в низкий туннель, где дым нависал не так густо и можно было потолковать наедине.

И Саграмор, и Кулух были уверены, что саксы атакуют напрямую, по долине Темзы.

– Слыхал я, – сообщил нам Саграмор, – будто саксы свозят в Лондон и Понт припасы и продовольствие.

Он замолк: принялся отдирать зубами лоскут мяса с кости. Я не видел Саграмора вот уже много месяцев и теперь в обществе его изрядно приободрился. Нумидиец был самым могучим и грозным из Артуровых военных вождей; его узкое, с резкими чертами лицо дышало отвагой. Он был воплощенная преданность, верный друг и замечательный рассказчик, но в первую очередь он был прирожденным воином – умел перехитрить и одолеть любого врага. Саксы панически боялись Саграмора и считали его темным демоном из Иного мира. А мы – мы радовались, что враги живут в одуряющем страхе, и утешались тем, что, даже при численном превосходстве саксов, на нашей стороне – Саграморов меч и его испытанные копейщики.

– Не нападет ли Кердик с юга? – предположил я.

Кулух покачал головой:

– Не похоже. В Венте все тихо.

– Они ж не доверяют друг другу, – подхватил Саграмор, разумея Кердика и Эллу. – Эти двое не рискнут выпустить друг друга из виду. Кердик опасается, мы подкупим Эллу, а Элла страшится, что Кердик обделит его добычей, так что саксонские короли ныне неразлучны, что родные братья.