Текст книги "Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия"

Циники, верующие, ученые, и разница между человеком и животным

Меня навещает Андре, мой друг студенческих лет. Андре листает специальный медицинский журнал. Я вижу, как он спотыкается о дурацкие объявления. Залитая солнцем престарелая супружеская чета в добром согласии мастерит античный кораблик, с текстом: «Гипертония, естественный подход». Снова это словцо «естественный». Чтобы человек стыдился собственной смерти?

– Что же это за наука такая – медицина? – ехидно спрашивает Андре.

На мгновение задумываюсь, тем самым давая Андре, помимо своего желания, возможность задать следующий вопрос.

– Никогда не жалеешь, что после философии посвятил себя медицине?

Его вопрос раздражает меня.

– Ты имеешь в виду «скатился»? Ты хочешь сказать, что после всех этих лет в разреженной атмосфере высот спекулятивного мышления я сижу в грязевой ванне реального мира. Нет, не жалею. Теперь, когда уже слишком поздно, я могу тебе ответить, ведь дело идет к шестидесяти.

Всё же пытаюсь сказать ему нечто существенное о, так сказать, аптекарской стороне нашей профессии. На вилле медицины полно расшатанной мебели, и время от времени спасаешь положение тем, что раз-другой хлопнешь как следует то тут, то там, чтобы отошедшие ножка или подлокотник снова стали на место. Беда в том, что люди всё еще продолжают сидеть в этих «креслах», или как там их вообще называть. Это далеко не маловажный факт. Я даже думаю, что это один из самых непостижимых фактов нашего ремесла.

Меня всё еще поражает, что в специальных журналах наталкиваешься на объявления, которые опускают тебя на уровень домохозяек, с их стиральными порошками. А ведь это говорит о чем-то очень существенном. Ослер[57]57
  Sir William Osler (1849–1919) – выдающийся канадский врач.


[Закрыть] однажды сформулировал в одном из своих афоризмов, что решающее различие между человеком и животным – «склонность глотать таблетки», дословно не процитирую. Изготовители таблеток хорошо это знают и на этом зарабатывают миллиарды. Феномен гораздо более непрозрачный, чем можно было бы предположить. Стоит только подумать о том, как рекламируют стиральные порошки по телевизору. «Эксперты» какой-нибудь лаборатории Джайроу Гиерлуза[58]58
  Gyro Gearloose – цыпленок, неутомимый изобретатель из окружения селезня Дональда Дака, герой мультфильмов Уолта Диснея.


[Закрыть] проверяют действие порошков A и B; при этом было «научно установлено, что…» и т. д. Это наука из разряда травести, та самая «наука», которая глубоко под корой головного мозга устанавливает простые соединения (ни одного кортикального нейрона, который стал бы ворчать) и получает аплодисменты врачей и пациентов.

Сейчас фармацевтическая промышленность, после того как она более ста лет упражнялась, достигла невероятной изощренности в том, чтобы «выдавать спинальные рефлексы за кортикальные». Она с удовольствием распространяется на своем псевдонаучном жаргоне о действии производимых ею пилюль. Всё, что она возглашает, часто вполне доказуемая дребедень. И тем не менее ученого-биохимика, несмотря на всю его правоту, не принимают всерьез.

Думаю, так происходит из-за того, что супружескую пару, которая благодушно что-то там себе мастерит, при наличии «естественного» подхода к их кровяному давлению, невозможно загнать в надежное ограждение из биохимических параметров. Биохимик прав, заговаривая об их уровне кальция, и все же производитель таблеток своими разговорами о благословенном старом времени побеждает. Почему? Потому что эти лопухи не в состоянии отличить парковку от кальция и, стало быть, не могут раскусить биохимию навязываемого им вещества, но сразу же сдаются перед цветом пилюли и уверением, что она «натуральная» или, еще того лучше, «научная».

Ну а что врач? Который для этого столько лет учился? Чего нам, врачам, не хватает, чтобы не прописывать всю эту бесполезную ерунду? Для ответа на этот вопрос мы должны украдкой бросить взгляд на историю медицины. С незапамятных времен люди прекрасно справлялись с незатейливым врачеванием: я имею в виду переломы, раны в сражениях и т. п. Никогда никому не приходило в голову, что в рану лучше всего было бы втирать нечистоты или как следует попрыгать на сломанной ноге. Для прочих недомоганий, не будем настаивать на дефинициях, имелся обширный арсенал трав, с которыми от случая к случаю попадали в цель. Кроме того, вызывали рвоту, понос, отворяли кровь, молились, благословляли, приносили жертвы, совершали паломничество, вырезали, выкалывали, изгоняли злого духа, выкуривали, выжигали, вычитывали, перекладывали на соседку, на животное, отгоняли, накладывали руки, показывали луне, магнетизировали, месмеризировали, электризировали, гипнотизировали. И вот мы очутились в XIX веке.

Всякий мало-мальски информированный врач будет утверждать, что наша наука обрела почву под ногами в целом к середине XIX века. Болезни положили под микроскоп, открыли бактерии, поначалу обвинили их почти во всем, стали по возможности от них защищаться, а позже и активно с ними бороться. Далее изобрели анестезию, и военный лекарь превратился в хирурга. В академических терминах: патофизиология, бактериология, анестезиология и антибиотики; эти понятия пополнили в какой-то степени концептуальный арсенал, который называется Современной Медициной.

Наша наука сходна в этом отношении с автомобилем, машиной, которая около 1890 года уже повсюду тарахтела почти в своей окончательной форме и к которой с тех пор не добавили ничего существенного, если не считать стеклоочистителей, сигналов торможения, автоматической трансмиссии и централизованной блокировки замков. Возможно, я чересчур упрощаю, но это не важно, потому что Невообразимый Прогресс после 1900 года уже не требует от нас, чтобы мы о чем бы то ни было беспокоились.

А вот на чем действительно следует сосредоточиться, так это на факте, что и до 1850 года, в течение тысяч лет, уже существовало врачевание. Поэтому мы должны работать не только с результатами 150 лет научных исследований, но и с запутанным наследием предшествующих 15 000 лет. Ибо эти 15 000 лет, когда врач выступал в образе жреца, предсказателя, астролога, толкователя, шамана, чародея, торговца надеждой, нельзя просто так взять и забыть. В приступе дурного настроения современную медицину можно было бы рассматривать как длительную борьбу, чтобы убежать от этих 15 000 лет, сводя всё, что разыгрывалось между целителями и больными, к модному словечку плацебо и оттаскивая нас на разреженное высокогорное плато молекулярного врачевания. Там почти не найдешь докторов и вообще нет пациентов. Все они обитают в беспорядочно заселенных долинах, глубоко внизу. Ребята-таблеточники живут на полпути, на склонах. Это законченные циники. Мы определяем циника как человека, который вас крестит, зная, что креститься бессмысленно. Верующий совершает крещение. Ученый крещения не совершает.

Но сейчас все мы верующие, все ученые и (в ХХ столетии) все циники. Может быть, это и неплохо, но вносит путаницу, так как врач изучает медицину на высокогорном плато, в то время как его практика находится в долине, усеянной обломками многочисленных онтологий, истрепавшихся за истекшие 15 000 лет. От этого не ускользнуть. «Плацебо» – последний упрямый призрак старого времени, который всё еще бродит по закоулкам нашего тела. До сих пор нам не удалось при помощи молекул изгнать этот призрак из нашего организма. И как раз в этом бессилии к нам «на помощь» приходят ребята-таблеточники.

Журнальные объявления, таким образом, предназначены для долины. Они приходят с середины горы и указывают мелким шрифтом и стрелками на высокогорное плато. Насколько сильно различаются диалекты долины и высокогорного плато, заметно прежде всего, если послушать, как люди сами объясняют свои болезни. Вот пример из романа De koperen tuin [Медный сад] Симона Вестдейка[59]59
  Simon Westdijk (1898–1971) – нидерландский писатель, поэт, эссеист.


[Закрыть]:

«Разговаривая со студентами старших курсов, я рисовал себе картину болезней сердца, которую пытался связать с мучениями моей матери. Я представлял себе этот ее замысловато устроенный, с ранних лет измученный орган как боязливый кулак, сжимающийся и разжимающийся тысячи, сотни тысяч раз подряд, presto, prestissimo, а в самые спокойные из ночей еще allegro con brio, чтобы затем вдруг раскрыться в ладонь, протянутую руку смерти – королевский жест, который никто не смог бы отвергнуть.

‹…› Еще более прекрасными, еще более волнующими и загадочными были поздние приступы слабости, столь же непредсказуемые, сколь и неконтролируемые, когда кулак раскрывался в ладонь, которая еще несколько недель или месяцев так и оставалась протянутой, пока смерть из последних сил удерживали на расстоянии инъекциями камфары, кофеина, строфантина, дигиталиса – на каждый палец руки».

Сила воображения Вестдейка во всяком случае никогда не дала бы расколоть себя электрокардиограммой. И Кафка описывает болезнь в том же духе – в одном из писем к своей тогдашней возлюбленной Милене Есенской он обрисовывает собственный туберкулез легких:

«…Und denke nur an die Erklärung, die ich mir damals für die Erkrankung in meinem Fall zurechtlegte und die für viele Fälle paßt. Es war so, daß das Gehirn die ihm auferlegten Sorgen und Schmerzen nicht mehr ertragen konnte. Es sagte: „ich gebe es auf; ist hier aber noch jemand, dem an der Erhaltung des Ganzen etwas liegt, dann möge er mir etwas von meiner Last abnehmen und es wird noch ein Weilchen gehen“. Da meldete sich die Lunge, viel zu verlieren hatte sie ja wohl nicht. Diese Verhandlungen zwischen Gehirn und Lunge, die ohne mein Wissen vor sich gingen, mögen schrecklich gewesen sein» [«…И думаю только об объяснении, которое тогда возникло для заболевания в моем случае и которое подходит ко многим случаям. Похоже было, что мозг больше не мог переносить возложенные на него боль и заботы. Он сказал: „Сдаюсь, а если найдется кто-либо, кого интересует сохранение целого, пусть облегчит мне ношу, и тогда это еще протянется какое-то время“. Тут же откликнулось легкое: ему, видно, нечего было терять. Эти переговоры между мозгом и легким – я о них и не знал, – должно быть, были ужасны»].

Типична для Кафки непредсказуемость результата: легкое и мозг ведут жуткий разговор у него за спиною.

Более близкий пример. Тридцать лет тому назад моя мать умерла от цирроза печени. По различным причинам при этой болезни в брюшной полости образуется большое скопление жидкости, оставим сейчас в стороне биохимию. Поскольку ее живот с течением времени всё более распухал, мы ясно видели и понимали из слов врачей, что он заполнен водой. И какая картина возникала у нас о том, что будет дальше?

«У нее крепкое сердце, и это протянется еще какое-то время. Но как только вода дойдет до сердца, тогда уже всё…» Полный идиотизм, но и ребенком я прекрасно понимал, что сердце утонет в этой жидкости. Я не мог избавиться от этой картины, и, когда я как-то вечером лежал в постели, мучительно размышляя об этом, мне стало еще страшнее, после того как я понял, что сцена утопления разыгрывается в кромешной тьме, потому что внутри тела полная темень. Ясно, здесь нечего говорить о молекулах.

Наша залитая солнцем пожилая чета из рекламного объявления живет, вместе со своей любимой лодкой, в долине, где легкие тайком беседуют с мозгом, где сердца тонут, протягивая раскрытую ладонь смерти.

– Это своеобразное место, – обращаюсь я в заключение к Андре, – и оно заслуживает, чтобы ты лучше к нему относился, а не пренебрегал им самым постыдным образом. Можешь постараться никогда больше с таким недовольством не перелистывать наш клубный журнальчик?

– Постараюсь, Антон. Я, пожалуй, пойду?

– Хорошо. На следующей неделе займемся Ницше и головной болью.

Страшный герой

Умерла мефроу де Ваал. В последние дни жизни впечатляющее обаяние этой представительницы старинного патрицианского рода отступило под воздействием моих лекарств, из-за чего она, какая-то скомканная, словно витала в подушках. Но после смерти и того, как Мике умело и нежно обмыла и одела умершую, она и мертвая снова предстала в своем прежнем величавом достоинстве.

Я был у нее за два дня до смерти, и, к моему изумлению, ей удалось освободиться от своего разбитого тела, которое терзало ее тысячью болей, и она ясным взглядом посмотрела на меня и спросила: «Ты мне поможешь?» Я десяток раз сказал «ДА», и кивком головы показал «ДА», и вложил «ДА» в пожатие ее руки, и, наконец, поскольку она совершенно оглохла, написал: «ДА».

В пятницу ее хоронят, по ее просьбе без церковного ритуала. «Это из-за моего брата». Ее брат-близнец Ханс умер в возрасте 54 лет в глубокой деменции, она с трудом переживала его духовный упадок.

Во время войны его схватили немцы и должны были отправить в Германию. Она долго расспрашивала, звонила по телефону, надоедала, пока не узнала, что он находится на Эутерпестраат, и немедленно отправилась туда, чтобы передать ему пару одеял и еду. Но к нему ее не пустили. И тогда она заявила приблизительно в таком роде: «Я отсюда не уйду, пока не увижу его, чтобы с ним попрощаться». Немецкому офицеру в конце концов это до того надоело, что он вытащил пистолет. Но он не знал Анс де Ваал: дрожа от страха, она гордо расстегнула блузку и обнажила грудь со словами:

– Sie sind ein furchtbarer Held, um eine wehrlose Frau zu drohen, warum schießen Sie nicht? [Вы страшный герой, чтобы угрожать безоружной женщине, почему же вы не стреляете?].

Офицер растерялся, потому что другие немцы в караульном помещении, забавлявшиеся ее дерзкой отвагой, хихикали за его спиной. Ее золовке, которая рассказывала мне эту историю, удалось вытащить Анс оттуда. Но Ханса повидать им так и не дали.

Пережив множество ужасов, после войны Ханс стал жертвой деменции, которая за пять лет свела его в могилу. Ничего не осталось от любимого брата, супруга, отца, энтузиаста, учителя истории. «Как мог Бог это сделать?» Она не раз задавала мне этот вопрос. Я не умел ответить ничего другого, кроме того, что Бог этого не делал, не добавляя, однако, при этом, что Он никогда ничего не делает, не делал и не сделал бы по той простой причине, что Он… не добавляя того, что было бы не чем иным, как пустой болтовней перед лицом ее ужасных мучений.

Хендрик Терборх, наш священник, тоже этого не знал. На мой вопрос, не мог бы он что-нибудь сказать о ее брате, он смущенно ответил: «Я так часто пытался, но что тут можно сказать? Я не могу заставить ее отказаться от мысли, что Бог приложил к этому руку».

Я спросил его, к чему же тогда Бог прикладывает руку? Дилемма ведь кажется такой простой: либо Он заботится о нас, но почему-то довольно-таки бестолковым образом, либо Он вовсе о нас не заботится. Мефроу де Ваал решает в пользу последнего, но это ее и печалит.

– Не могу вам сказать, насколько близко к сердцу я принимаю всё это, – говорит Терборх. – Нет, я не ловец душ, я просто думаю: если мое послание даже здесь ничего не значит, то тогда где же? Ведь я очень высоко ценю эту женщину.

– У тебя самая тяжелая задача здесь, в этом доме, – успокаиваю я его. – Мне просто нужно объяснить, как люди страдают: сердце превратилось в изношенный насос, который протекает. И если вся эта жидкость скапливается в легких, вы чувствуете, как она вас душит. Вот и всё. А ты должен разъяснить почему. Хм… знаешь ли ты вообще, почему люди страдают?

– Нет, конечно, не знаю, – звучит смиренный ответ. – Хотя существуют формулировки, говорящие о «безоружном всемогуществе Бога перед лицом Зла», но я могу только сказать, что обладаю твердой верой, доверием к тому, что так или иначе мы находимся под защитою нашего Господа. И это доверие черпаю я из Библии.

Я замечаю, что так и не знаю, что здесь самое грустное: что Он существует и бросает нас на произвол судьбы, что Он существует и нас терзает или что Он вообще не существует.

– Ты забываешь возможность того, что Он существует, но не может достичь нас. Словами поэта: «…dat, in dezelfde wanhoop, Gij mij zoekt zoals ik U» [«…что, в таком же отчаянии, Ты меня ищешь, как я Тебя»][60]60
  Герард ван хет Реве – из стихотворения Dagsluiting [(Слово пастыря) В завершение дня]; см. также примечание 34 наст. изд.


[Закрыть].

Впрочем, я никак не могу себе представить, чтобы этот ветхозаветный Крикун, сотворивший мир за шесть дней, не смог до меня добраться. Разве что в том смысле, что слон не может добраться до бактерии. Ну а если бы они могли друг до друга добраться, что бы они сказали друг другу?

Мефроу Маленстейн, над внутренними органами которой пускал слюни эхоскопист[61]61
  Специалист в области эхоскопии, ультразвукового исследования (УЗИ).


[Закрыть], совсем уже дышит на ладан. В четыре часа дня меня к ней позвали. Она страшно мучается, ее дыхательные пути забиты мокротой, от которой она тщетно пытается откашляться. Муж сидит рядом, держит ее руку в своей и плачет. Я быстро делаю ей инъекцию морфина в надежде, что всё это продлится недолго.

Уже в коридоре менеер Маленстейн наскакивает на меня:

– Я никак этого не ожидал! Разве я мог об этом подумать? Ведь она задыхается, чёрт возьми, сделайте же что-нибудь!

– Менеер Маленстейн, она почти в коме, кашель чисто рефлекторный, – пытаюсь я его успокоить, – вы не должны думать, что он ее душит, это скорее вопрос…

Мике приходит ему на помощь.

– Антон, женщина ужасно страдает, – говорит она резко.

Что, они хотят, чтобы я взял и убил ее? Тот самый случай, которого, я всегда думал, смогу избежать, впрыснув хорошую дозу морфина, чтобы он «не дал» ей проснуться.

Никогда не прекращай жизнь на основании косметических показаний, то есть из-за того, что присутствующим больно смотреть на страдания. Вот мое правило.

Несмотря на это, я прямо направляюсь к аптеке за кураре. Возвратившись к мефроу Маленстейн, вижу, что лицо у нее стало землистым. Нужна ли ей эта инъекция? Чтобы было наверняка, я всё же делаю укол. Через час всё должно быть кончено.

Хорошо, что я не сказал этого вслух, потому что и через час совсем ничего не кончено. Еще раз проверяю, что же это была за инъекция. С раствором, видимо, было что-то не так. К тому же его следовало хранить в холодильнике. Я поступил вопреки своей второй заповеди: «Никогда не делай ничего в спешке».

Договариваюсь о плане инъекций морфина. Мефроу успокаивается, менеер тоже. Я – нет, но всё же отправляюсь домой.

Мысль об изъятии органов для пересадки не покидает менеера Маленстейна, и он напоминает мне, чтобы я позвонил и поставил в известность бригаду по трансплантации.

Я плохо спал эту ночь. Мне снился бельгийский коллега, юркий, кругленький человечек, который тоже возится со своей мефроу Маленстейн. Он придумывает хитроумный план, по которому мы укладываем наших двух пациенток в глубокий жёлоб или что-то вроде этого, так что вполне можно обойтись одной-единственной инъекцией. Практично, не правда ли? Такое только во сне увидишь.

Когда на следующее утро прихожу в Де Лифдеберг, слышу, что мефроу Маленстейн всё еще жива. Ее муж всю ночь не отходил от нее. Когда я вхожу, он тихо сидит рядом и держит ее руку. Из-за действия лекарств она часто подолгу не дышит; я посчитал, что иногда пауза длится до шестнадцати секунд. Когда я снова хочу выскользнуть из палаты, менеер Маленстейн решительно встает и выходит вместе со мной в коридор. Он хватает меня за плечи и говорит:

– Прошло уже почти двадцать часов. Может она теперь наконец умереть?

Она действительно находится в глубокой коме, но меня не оставляют сомнения. Страдания в наше время более чем когда-либо принимают косметический характер, но ведь человек от них умирает. Подготавливая необходимые принадлежности, я мысленно прокручиваю всю ситуацию. Трижды спускаюсь и поднимаюсь на лифте, потому что сначала забываю взять жгут, потом нужную иглу для инъекции и снова забываю взять жгут.

Наконец, уже наверху, никак не могу найти кровеносный сосуд, и менеер Маленстейн тогда чуть оживает:

– С ней не так просто справиться. У нее столько отваги, если бы вы только знали.

Сделать инъекцию в руку не удается. В конце концов ввожу дозу, или большую ее часть, в паховую артерию. Менееру Маленстейну говорю, что вернусь через четверть часа. Я не могу долго оставаться в этой палате, чтобы не вызвать подозрения у окружающих. Маленстейн совершенно спокоен и не видит ничего страшного в том, чтобы остаться здесь одному.

Пятнадцать минут превращаются в полчаса, и когда я снова вхожу в палату, то застываю от ужаса. В палате мертвая тишина. Женщина неподвижна, и на лице у нее подушка. О господи, пронзает меня мысль, неужели от отчаяния он ее задушил? И как я мог оставить его 22 часа сидеть здесь? Конечно, он не доверял этому последнему лекарству: ничего удивительного после вчерашнего.

Я закрываю дверь и запираю ее. Менеер Маленстейн спокойно сидит и смотрит на меня. И только приблизившись на несколько шагов, замечаю, что подушка лежит у нее на груди, поддерживая ее нижнюю челюсть. У меня вырывается вздох облегчения, на что он мягко замечает:

– Вижу, что и у вас с души груз свалился. Всё кончено, доктор.

Я спрашиваю, сообщил ли он уже кому-нибудь о ее смерти. Нет, ведь я должен был через пятнадцать минут вернуться. Так что он просто сидел и ждал. Обычно люди в подобных случаях сразу же выбегают в коридор, потому что умирающий – это совсем не то что умерший. Труп внушает страх. Но не ему. Он получше уложил ее, поправил ей челюсть, слегка ее причесал, сложил ей руки, умыл ей лицо и наконец положил на грудь эту проклятую подушку, чтобы рот оставался закрытым. Не часто бывает, чтобы так трогательно относились к умершему. Мужественный человек, ничего не скажешь.

– Вы уже связались с бригадой по трансплантации? – спрашивает он.

– Да, они будут в полдень, – говорю я.

У меня не хватает духу сказать ему, что после того, как я дал им описание ее медленной смерти, они хотят взять у нее только немного кожи.

В Анналах Тацита читаю о смерти Децима Валерия Азиатика, в правление императора Клавдия, в 47 году от Р. Х. Согласно Тациту, Азиатик умер по наущению Мессалины, которая заручилась поддержкой Луция Вителлия. В качестве знака особой милости Азиатик мог сам избрать для себя вид смерти. «Немногим друзьям, убеждавшим его тихо угаснуть, воздерживаясь от пищи, Азиатик ответил, что отказывается от оказанного ему принцепсом благодеяния: проделав обычные гимнастические упражнения, обмыв тело и весело пообедав, он напоследок сказал, что для него было бы гораздо почетнее погибнуть от коварства Тиберия или от вспышки ярости Гая Цезаря, чем из-за того, что его оболгали женщина и мерзостный рот Вителлия, и затем вскрыл себе вены, осмотрев, однако, до этого свой погребальный костер и приказав перенести его на другое место, дабы от его жара не пострадала густая листва деревьев: таково было его самообладание в последние мгновения перед концом»[62]62
  Публий Корнелий Тацит. Анналы, XI, 3 (пер. А. С. Бобовича).


[Закрыть].

Сравните это с нашей боязливой возней в мрачном алькове, в поисках щели, через которую мы смогли бы тайно протолкнуть умирающего наружу.

Явственность, открытость, почти будничность, с которыми умирали многие римляне – и по гораздо более банальным причинам, чем болезни, которым всё же всегда присуще что-то судьбоносное и трагическое, – нам трудно постичь. Но что может быть более невыносимо, чем необходимость умереть только потому, что ваша смерть на руку тому или другому дворцовому гаду?

Поражает спокойствие, с которым исполнен был приговор. Всё говорит о том, что тогда совершенно точно знали, как следует вести себя в подобных случаях. В романе Роберта Ранке Грейвса[63]63
  Robert Ranke Graves (1895–1985) – британский поэт, романист, литературный критик.


[Закрыть] Claudius the God [Божественный Клавдий] Азиатик вызывает врача, чтобы тот перерезал ему артерию на ноге, пока он будет лежать в ванне. Тацит подчеркивает перенос погребального костра не напрасно. Это доказательство того, что Азиатик остается хозяином положения, в котором легко было впасть в панику. Ритуал может защитить от внезапного приступа отчаяния или страха. Так, можно было бы себе представить, что история Азиатика вырастает в прочную схему, в основе которой лежит символическое распоряжение о переносе погребального костра, причем этой поправкой готовящийся умереть дает понять, что ничто не должно пострадать из-за его смерти. Проблема только в том, что такое ты не можешь себе придумать. Придумать можно электробритву с тремя плавающими головками, но не ритуал.

В сфере, где отсутствуют ритуалы, мне приходит на помощь небольшой перечень необходимых действий, который я держу у себя голове. Так что я не стою около умирающего, подобно тому, кто забрел в супермаркет и осматривается не спеша, соображая, всё ли он уже взял, перед тем как подойти к кассе. Я научился разъяснять ряд необходимых мер также и другим участникам. Например, я заранее говорю: «Я приду в полседьмого и сначала подам вам руку. Потом я позову вашего сына и приведу медсестру», – и так далее. Таким образом надеешься перебросить висячий мост через пропасть.

Ритуал может сочетаться с индивидуальным талантом, с тем, что называют внутренней культурой. Некоторые всегда знают, что следует делать или говорить в необычной ситуации. Мне вспоминается сцена освобождения из тюрьмы Оскара Уайлда. Он приветствует Аду Леверсон[64]64
  Ada Leverson (1862–1933) – английская писательница, преданный друг Оскара Уайлда (от него она получила прозвище Сфинкс).


[Закрыть] словами:

– Sphinx, how marvellous of you to know exactly the right hat to wear at seven o’clock in the morning to meet a friend who has been away! You can’t have got up, you must have sat up [Сфинкс, просто чудо, что вы так верно выбрали шляпку, чтобы в семь утра встретить друга после долгой разлуки! Не может быть, что вы уже встали. Должно быть, вы не ложились].

Не было и нет ритуала для эвтаназии, какой мы ее знаем, потому что это нечто весьма редкостное в истории. Думаю, что нужда в выработке ритуала становится всё более неотложной, так как необходимо соответствовать значительно улучшенному прогнозированию. Только на основании имеющегося прогноза можно принимать решение в этом вопросе. В прошлом предсказать ход болезни на месяцы или годы вперед было невозможно. Лишь в определенных ситуациях на поле битвы или при политических передрягах, как в случае с Азиатиком (и многими другими в античности), было ясно дальнейшее. Но при нынешней диагностике нет ничего необычного, если мы можем сообщить приговор за год до казни. Иногда это возможно даже за много лет вперед, но тогда мы окружаем его пеленою надежды.