Текст книги "Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия"

Арджуна и Озеро

К нам поступила мефроу Хендрикс. Трогательная женщина, в точности мать Рембрандта с портрета Герарда Доу[65]65
  Gerard Dou (1613–1675) – нидерландский художник, ученик Рембрандта, один из «малых голландцев».


[Закрыть]. Муж ее – вылитый святой Иосиф, каким я представлял его себе в детстве: отважный страдалец, и он никогда не злится.

У мефроу Хендрикс метастазы в мозге после того, как годы тому назад у нее отняли грудь. При таком ходе болезни я бы обезумел от страха: это всё равно как если бы тебе сказали, что на рентгеновском снимке у тебя в голове обнаружили живую крысу, в самой ткани мозга, и что малейшее движение крысы рушит тончайшую сеть из миллиардов волокон, в которых так или иначе содержится твое Я. Уже от одной мысли об этом я не мог бы пошевелиться.

Действительная картина болезни вовсе не столь драматична. Женщина просто заметно апатична. Задать ей вопрос – всё равно что бросить камушек в глубокий колодец. Сколько ни прислушиваешься, стоя у сруба, не услышишь умиротворяющего всплеска со дна.

«Сколько у вас детей? Есть ли у вас сыновья и дочери? Внуки?» Всякий раз она смущенно смотрит на мужа, словно хочет попросить у него прощения, сама не зная за что. Он видит ее смущение и защищается от моих вопросов. «Зачем вам всё это нужно, позвольте спросить? Разве всех бумаг не достаточно?»

Единственная их дочь с мужем тоже здесь. Она преподает французский язык в университете в Г. Родители много лет держали овощную лавку и с трудом оплачивали ее обучение. Видно, что всё это ее глубоко трогает: «Кажется, я распускаю нюни, но они были ко мне так добры. В эти ужасные пятидесятые годы я всё же могла учиться. Я не смогу пережить того, что отец скоро останется один – после того как он все эти годы изо дня в день всегда был с нею».

Прибыл доктор Шарль ван де Берг. Нет, не как новый сотрудник, а как пациент. Болезнь Паркинсона. С речью дело обстоит совсем худо, и руки снуют туда-сюда в каком-то изломанном танце на обслюнявленных коленях. Как только мы остаемся одни, он пытается мне что-то сказать. Из его бормотания, которое до меня доходит, я не хочу разобрать то, что страшусь услышать: что-то о смерти. «Успокойтесь и попробуйте – ваша жена вам поможет – высказать яснее ваше намерение». Он смотрит на меня без всякого выражения. Ничто не выдает больного паркинсонизмом так, как его лицо. Такие больные смотрят на вас с совершенно пустым лицом, на котором самое большее – можно прочесть какой-то глупый вопрос, но что находится за слепым фронтоном, извлечь не просто.

Справа от нас телевизор, на экране разворачивается сюжет из Махабхараты. Арджуна или один из его братьев говорит с Озером, которое, собственно, не что иное, как Брахман… или его отец, неважно. Арджуна должен отгадывать загадки.

Озеро: «А что такое величайшее чудо?»

Арджуна: «Каждый день Смерть наносит удары, а мы живем, словно мы бессмертны. Это и есть величайшее чудо».

Из нашего разговора ничего не выходит, и мы оба невольно обращаемся к телеэкрану. После ответа Арджуны он поворачивается ко мне, и его взгляд проясняется.

– Да, – сразу же отзываюсь я, – до чего же наша Библия туманная и унылая в сравнении с этим мгновением просветления? Вы не находите?

Его лицо как-то меркнет, и он снова пытается заговорить, но я ничего не понимаю из его бормотания. Он бывший домашний врач. Если мой коллега мог дойти до такого состояния, это поистине страшно: выходит, и врачи могут попасть в пасть этого монстра. Врач, перешедший на сторону болезни, – но ведь раньше ты сражался на нашей стороне?

Когда я прихожу на следующий день, Де Гоойер встречает меня словами: «Антон! Господи, да ты же совсем седой! – таким тоном, словно говорит: – У тебя пахнет изо рта, ты не собираешься с этим что-нибудь делать?»

Он сообщает, что мефроу Хендрикс ночью умерла. Ее дочь и зять хотели бы еще раз ее увидеть. Сначала мы с Мике идем в морг, чтобы привести ее в надлежащий вид. Это не слишком трудно. Она аккуратно лежит в гробу, и мы ставим его на носилки. Покрытые большим лиловым покрывалом, они кажутся катафалком, а совсем не ящиком на тележке.

Приводим дочь с зятем. Стоя рядом с открытым гробом, дочь нашептывает причитания, обращенные отчасти к нам, отчасти к матери, – в смерти черты лица ее заострились, и она уже не напоминает мать Рембрандта.

«У нее волосы не так уложены», – говорит дочь. Мике порывается тут же поправить, но дочь ее останавливает. «Нет, не будем больше ее трогать, она уже обрела покой. Господь знает, как мало покоя у нее было при жизни. Я ведь никогда не знала, до чего они были бедны. Когда я в первый раз пригласила к нам домой моего нынешнего мужа, тогда он просто был моим другом, я позвонила им, чтобы их предупредить. Они испугались до смерти, потому что у них в кошельке был всего один рейксдальдер[66]66
  Старая голландская монета, равная 2,5 гульдена.


[Закрыть]. Несмотря на бедность, мама всегда убеждала меня поступить в университет. Она знала, как я этого хотела. Что я там делаю, она не очень понимала. Единственное, что она мне как-то сказала насчет моей учебы, были ее слова о фотографии Флобера: что у него слабый подбородок и что он воюет со своей лысиной. Я взбесилась и пыталась объяснить, как глупо говорить такое.

Я была молодая, я боготворила Флобера, ей было бы лучше его не трогать. Именно ей, которая за всю свою жизнь не прочитала ни одной буквы. Ужасно, чтó иногда говоришь своим родителям. Разве она виновата, что все эти годы надрывалась в этой богом забытой овощной лавке и не могла заметить у Флобера ничего другого, кроме подбородка и лысины?»

Она заплакала. «Нет, я никогда не знала, насколько они бедны. И она ведь была совершенно права насчет головы Флобера. У него действительно маленький подбородок, а его прическа и вправду состоит из уморительных прядей, которыми многие мужчины стараются прикрыть плешь».

Когда мы идем по коридору, выйдя из морга, она говорит: «Ее смерть, это так важно для меня. Моему мужу шестьдесят, мне пятьдесят шесть, и до этого времени наши родители были живы. Но теперь? Это начало конца…».

Мы прощаемся. Ее муж, который до сих пор почти всё время молчал, вдруг крепко жмет мою руку и желает мне «успехов… в этом…», окидывая коротким взглядом всё здание и явно задаваясь вопросом: и как только вы выдерживаете в этом склепе?

Снова разговаривал с доктором ван де Бергом. У него есть клавиатура на батарейках, и напечатанные им нужные буквы одна за другой появляются на выползающей бумажной полоске. Увидев, что я вхожу к нему в палату, он тут же начинает печатать. Непослушный палец тычется туда-сюда, то выше, то ниже буквы, которую он ищет. После долгих стараний на бумажной полоске появляется: «… я хотел сказать вам… я хотел вас спросить… мое состояние… я не исключаю самоубийства… я хочу умереть…».

Он совершенно не знает, как это сделать. В нашу первую встречу я уже предполагал что-то в этом роде, но тогда я от этого уклонился. После долгой паузы он добавляет: «…слишком долго ждал…».

Клавишами он орудует, в общем, вполне прилично, и пока мы с ним ведем диалог, у меня всё время – да, да, прошу прощения, – вертится в голове вопрос, почему на выползающей справа бумажной полоске не стоит «liw ki» вместо «ik wil»[67]67
  Я хочу (нидерл.).


[Закрыть].

Говорю ему, что не нужно отчаиваться и что вместе мы преодолеем все трудности. Иногда подобные вещи говорят чисто автоматически, и когда я уже встаю, чтобы уходить, он вдруг, всхлипывая, хватает меня за руку. Меня пронизывает страх. Не из-за его слез, но из-за моего отсутствия, из-за того, что я размышлял об очередности появления букв на бумажной полоске, в то время как он выбивался из сил, стараясь выразить мне свое отчаяние, а на моем лице читалось «внимательно слушаю».

Рассказываю Яаарсме о положении ван де Берга, о машинке, из которой выползает «ik wil» вместо «liw ki». По его мнению, аппарат потрясающий.

«Это напоминает мне замечание коллеги, доктора Бока, который после морского плавания в Англию поделился со мной, что был поражен тем, что волны, на другой стороне канала[68]68
  Английский канал (Ла-Манш) – пролив, отделяющий Англию от континента.


[Закрыть], не откатывались от берега. И на его середине он не увидел никакого разделения, где волны, если можно так выразиться, были бы расчесаны в ту или другую сторону. Сюжет вполне для Магритта[69]69
  René François Ghislain Magritte (1898–1967) – бельгийский художник-сюрреалист.


[Закрыть], не правда ли?»

Тут же Яаарсма рассказывает историю о депрессии мефроу де Гроот. Но действительно ли здесь речь идет о депрессии? Пригласили для консультации нашего психиатра: «Впрочем, – говорит он, – это мог быть и фронтальный синдром. Нужно понаблюдать пару дней в психиатрической больнице». И мефроу де Гроот помещают в соответствующее учреждение. Через шестьдесят дней ее возвращают обратно. Заключение после двух месяцев наблюдений: «Женщина страдает депрессией, притом что также нельзя полностью исключить фронтальный синдром». Шестьдесят дней в психиатрической клинике стоят 60 на 800 гульденов, итого 48 000 гульденов.

Вспоминаются два ветеринара из романа Naked Lunch [Голый завтрак] Берроуза[70]70
  Не вполне точная ссылка. William Seward Burroughs (1914–1997) – американский писатель и эссеист.


[Закрыть]. Скот болеет ящуром. Они извлекают из этого пользу, лучше сказать – также пользу и для себя.

Один говорит: «How long will the epidemic last?» [«И сколько продлится эпидемия?»]

Другой отвечает: «As long as we can keep it going» [«Столько, сколько мы сможем дать ей продлиться»].

Болезнь, шныряющая в поисках пациента

Поздним вечером, когда меня донимает желудочная кислота и я злой, как чёрт, сижу перед телевизором, звонит телефон. Тоос плохо. «Похоже, – говорит ван Пёрсен, – она отходит».

Прыгаю в машину, корю себя за второй стаканчик: ясно, что от меня пахнет. На полу в машине нахожу мятную пастилку со следами песка. Все-таки лучше, чем ничего.

И как это могло с Тоос случиться так быстро? Вчера днем я заходил к ней, и всё вроде было в порядке.

Вхожу в ее палату и вижу, что она уже умерла. Проклятие. С той самой минуты, когда меня застал телефонный звонок, я всё время пытаюсь избавиться от давящей тяжести: всё ли я сделал, всё ли учел, не из-за меня ли это случилось, почему я этого не предвидел, не доказательство ли это моей небрежности? Я чувствовал себя так, словно из-за моей неловкости что-то ценное выпало у меня из рук и разбилось.

Теперь я горько смеюсь над той идиотской властью, которую без всяких оснований мы приписываем медицине, но тогда, испытывая неуверенность и подавленность, я находился в том состоянии духа, за которое сейчас упрекаю других и которое заключается в том, что мы безудержно переоцениваем власть медицины над жизнью и смертью. Как будто мы можем предвидеть каждую смерть и поэтому ее предотвратить или, по крайней мере, указать, каким образом в будущем можно будет ей воспрепятствовать. Иными словами, галлюцинаторный абсурд по-настоящему причинно-зависимых.

После рассказа ван Пёрсена, как это произошло, мне становится немного легче. Весь вечер всё было в порядке. В полдвенадцатого она позвонила, чтобы ей дали горшок. Ее посадили. Через пять минут вернулась сестра. С Тоос уже было не о чем беспокоиться.

На следующий день у меня и вправду камень с души свалился. Ее брат, громадный шестидесятилетний мужчина, с лицом кирпичного цвета, мрачно поведал мне, что внезапная смерть – странная особенность их семьи. Четверо из его девяти братьев умерли подобным образом, иногда при совершенно невозможных обстоятельствах: один на пляже в Италии (в 44 года), другой во время полового акта (в 46 лет), третий на праздновании дня рождения (в 46 лет), четвертый – отмечая День поминовения[71]71
  Имеется в виду ежегодный День памяти павших, который отмечается в Нидерландах 4 мая.


[Закрыть] (в 51 год). Как это случилось с его братьями: с одним в Италии и с другим – в постели, он точно не знает, но что касается Луи, брата, умершего на дне рождения, тот спросил вдруг: «Почему вы заменили все краски?» – и сразу же обмяк в кресле. Скорее церебральное, чем сердечное, подумал я: эти краски. Хотя нет, мгновенная смерть. Инсульт никогда не вызывает смерть за секунды. Пожалуй, всё-таки сердце?

С Тео произошло то же самое: во время ежегодного Дня поминовения он упал. Окружающие подумали, что это обморок, и уложили его поудобнее, успокаивая себя тем, что «это каждый год вызывает у него столько воспоминаний…». Но он был мертв.

Меня вообще-то приободряют все эти истории, и я думаю: вот видишь, ты здесь ни при чём. Но облегчение приходится держать при себе, потому что перед глазами сейчас же встает, говоря словами Беетса[72]72
  Nicolaas Beets (1814–1903) – нидерландский поэт и прозаик, пастор и богослов. Цитата из сборника рассказов Camera obscura (под псевдонимом Hildebrand).


[Закрыть], «один из тех счастливчиков, коим частые намеки родичей, друзей, но прежде всего врачей, дали заметить, что живут они под большим подозрением того, что с ними некогда случится удар, но вопреки всему, побуждаемые собственною природой, продолжают они всё делать по-прежнему, есть, пить и толстеть, что немало вредит им, вызывая припадки и всяческое волнение крови…».

Когда я захожу к ван де Бергу, текст уже приготовлен. Его жена объясняет: для него просто невыносимо на моих глазах возиться с клавиатурой. Конечно, под моими взглядами ему гораздо труднее справляться с клавишами, это в природе самой болезни: при паркинсонизме всякое сильное чувство усиливает дрожание. В спокойном настроении больной паркинсонизмом прекрасно может пить горячий чай из чашки – до той самой минуты, пока в его комнату не войдет считавшийся умершим брат из Америки.

Читаю текст ван де Берга, который его жена склеила из отдельных полосок:

«уже много лет приход смерти стал в моей жизни стимулом, чтобы скорее что-то прочитать, или пережить, или посетить: иначе я уже мертв.

потом еще немного времени, в оправдание, что больше ничего не хочу ни читать, ни переживать: ведь я умираю.

и вот смерть уже здесь. наконец. вы нам поможете?»

Мне кажется, больших сложностей здесь не будет. Ван де Бергу хорошо известны формальности, и он позаботился о том, чтобы все бумаги были в порядке. И всё же спрашиваю его жену, всё ли уже улажено.

«Что вы имеете в виду?» – спрашивает она в свою очередь. Я объясняю, что хотел бы знать, насколько это в его манере, почему он всё чаще говорит об этом.

Тогда она рассказывает мне о его болезни. Он впервые признался самому себе, что что-то не так, когда у него возникли трудности при письме. На свадьбе их старшей дочери из-за переполнявших его чувств он не смог поставить свою подпись. Получилась только корявая линия. «На следующий день он позвонил в ратушу и попытался договориться, чтобы всё-таки еще раз попробовать расписаться. На сей раз в спокойной атмосфере, в пустом зале, без всех этих взглядов у себя за спиной. Но чиновник не видел в этом смысла и отказал по чисто формальным причинам».

Чиновник, разумеется, не мог знать, что ван де Берг хотел скрыть симптомы болезни, как след, который возьмет шныряющая повсюду болезнь и сможет тогда до него добраться. Он думал, рассказывает она, что болезнь не смогла бы его найти, если бы он сумел скрыть симптомы. Он разозлился на чиновника, не мог найти слов, и телефонная трубка выпала из его трясущихся рук. Он разрыдался и окончательно понял, что заполучил болезнь Паркинсона. Или, как он часто говорил: болезнь заполучила его. Этому предшествовали полтора года мучений. Он сам однажды сказал: «Не каждый, кто со стороны слышит о чём-то подозрительном в отношении себя, сразу же решится это проверить».

Это было пять лет назад. В последние месяцы он был, по ее словам, попеременно то в отчаянии, то в состоянии заторможенности. Впрочем, сейчас он несколько оживился, потому что переговоры о его конце всё-таки начались. «Ну вот, я вам много чего рассказала, так о чём вы, собственно, спрашивали?» Когда я повторяю свой вопрос о том, говорил ли он уже раньше о прекращении жизни, она отвечает, что да, и не раз. Правда, совсем недавно он думал, что жизнь его всё еще не настолько обесценилась, чтобы с нею покончить. Но теперь, пожалуй, пора.

После этого разговора я должен был встретить группу студентов-интернов, у которых среди дня практикум по диагностике. Меня охватывает дрожь при мысли, что я вынужден был бы примкнуть к ним, чтобы проходить всё это снова. Неужели медицине учили настолько плохо? Ну нет, плохо не совсем точное слово. В том, кáк мы это учили, было что-то постыдное. Вроде того, как если бы любой, желавший стать речным шкипером, должен был бы для каждого моста и шлюза Европы выучить наизусть имя тестя смотрителя и на экзамене за сорок секунд назвать двадцать имен, в которых три раза встречается буква «а». Будет считаться, что он выдержал экзамен, если окажется, что более 50 % из им названных еще живы.

Мучения, собственно говоря, были уже позади, если вечером, накануне экзамена, ты уложил весь учебник у себя в голове. Однажды я столкнулся с сокурсником как раз в этой фазе. Вышагивая к кафе на углу, он выглядел так, словно аршин проглотил, и умоляюще поглядел на меня, указывая себе на голову и давая понять, чтобы я был осторожней, потому что там всё уже разложено по полочкам и от одного неожиданного впечатления или движения всё может рассыпаться. Примерно такая картина. На следующее утро вы выкладываете свои знания, словно это некие геометрические фигуры, и вы снова свободны. И каждый раз процедура совершается в пластиковой обстановке, напоминающей зал ожидания международного аэропорта.

Ну а сколько раз мне снилось, что я проваливаюсь на государственном экзамене! Восседающий за огромным письменным столом профессор Де Граафф (которого позже я встречу у Али Блум) медленно снимает очки и грустно указывает мне на дверь.

Но для этих юношей и девушек всё здесь полно смысла. Они оживлены и с удовольствием окружают отобранных для них пациентов – новшество в повседневной рутине. Но только не для мефроу Рамселаар, которая явно ничего не понимает, потому что, когда седьмой по счету интерн собирается ее осматривать, она спрашивает меня, отчаявшись, ее душат слезы:

– Что, вам всё еще ничего не понятно? О господи, неужели я так и не выздоровею? Доктор, я поправлюсь?

Она думает, что мы, будучи в полной растерянности относительно ее случая, пригласили самых лучших врачей, чтобы совместными усилиями броситься на разгадку ее болезни.

Сегодня Тоос уже в нашей часовне. В гробу, под стеклом. Возможность с ней попрощаться, и многие этим воспользовались. Мы все хорошо ее знали, и врагов у нее не было, быть может, за исключением мефроу Зейдфелд. Она не один год боролась с привычкой Тоос бросать в окно хлеб и остатки пищи, из-за которых пронзительно кричавшие чайки выделывали головокружительные пируэты, стараясь хватать куски на лету.

Кое-кто решается подойти ко мне как к ее лечащему врачу, выражая подкрепляемое настоятельным кивком головы желание получить объяснение, как всё это произошло. Я реагирую с наивозможной учтивостью и шепчу им, что здесь, вероятно, имел место случай идиопатической проксимальной флюкции кальция с последующей интракардиальной анархией.

– Ну а на человеческом языке? – не унимается очередной «менеджер по кадрам».

– Это одна из очень редких болезней, неизвестная в разговорной практике, – отвечаю я.

В одном из своих прославленных цветастых платьев Тоос просто великолепна. Мне как-то неловко на нее смотреть, потому что никогда ни на кого не смотрят с таким бесстыдством, как на умершего. Те, кто уже насмотрелись, непринужденно наблюдают с чашечкой кофе, как смотрят другие.

Присоединяюсь к Яаарсме. Одна из коллег, врач-физиотерапевт, плачет. Моя первая мысль, что, по-видимому, она еще не слишком долго в этой профессии. Но Яаарсма поясняет: «Она плачет не из-за этого. Эта неожиданная смерть, видимо, всколыхнула другое горе. Думаю, слезы медиков вторичны, если их льют, когда находятся на работе. Чаще всего что-нибудь не так у них дома».

Яаарсма рассказывает мне о смерти брата, случившейся несколько лет назад. Сначала он это не очень прочувствовал, до него никак не могло дойти, что его брат умер. Так продолжалось до дня похорон. Все стояли, окружив вырытую могилу, он смотрел на гроб, один из членов местного Ротари-клуба стал бубнить какую-то жалкую речь, и тогда его взгляд устремился в сторону, а с ним вместе и его мысли. Он вдруг спросил себя: Смерть-Пьерляля́[73]73
  Персонаж фламандского фольклора, ловкий плут (восстал из гроба), близкий к Тилю Уленшпигелю. Как Смерть выступает в кукольном театре, главным комическим персонажем которого является Ян Клаассен (как Панч в Англии, Гиньоль во Франции, Пульчинелла в Италии, Петрушка в России).


[Закрыть], эта жуткая белая кукла, он всегда угрожал Яну Клаассену, – откуда он взялся? Всё еще занятый этой мыслью, он снова хотел взглянуть на гроб, и тут его охватил ужас: гроб исчез, его уже опустили в могилу. И только тогда до него дошло, что его брат умер, и он заплакал.

Адрес Бога

Наутро, когда я вхожу в свой кабинет, там уже сидит Эссефелд.

– Проблемы, отец мой?

– Очень болит нога.

Он разувается и снимает носок: рожистое воспаление в начальной стадии. От священника пахнет, как в пасторском доме моей юности: сигарами, ладаном, потом, алкоголем, бриллиантином. Алкоголь? Всего лишь четверть десятого. Как это понять?

– Лосьон, – говорит он и делает жест, показывая, как смачивает лицо после бритья. Эссефелд пьет. Из-за женщины? Скорее из-за Бога, думаю я.

Из опасения, что вдруг будет слишком мало народу, я тоже иду на похороны Тоос. Погребение берет на себя фирма Бекенстейн. Кургузый пиджачишко на одном из носильщиков. Очевидно, его подцепили по дороге где-нибудь на скамейке в парке или в каком-то кафе и потащили с собой, невзирая на отговорки, что он-де одет неподобающим образом. К тому же в спешке он застегнулся не на те пуговицы, так что выглядит слегка не в своем уме. Если ему пиджак маловат, то некоторые из его коллег вышагивают в одежде не по росту, с подвернутыми штанинами. Один из них влез во что-то такое, что и вовсе не поймешь что, похоже на грязно-серый комбинезон, из-за чего он совсем уж выпадает из рамок. У главы похоронного заведения, на котором, впрочем, визитка, до того красная физиономия, что ему больше пристало бы присутствовать на свадьбе, чем на похоронах. Словом, кошмар.

Брам Хогерзейл тоже пришел на церковную службу. Передвигается он с трудом, еле волочит ногу.

– Эта штука вгрызлась мне в таз, – шепчет он мне. И продолжает, окидывая оценивающим взглядом представителей фирмы Бекенстейн. – Не хотел бы, чтобы они меня хоронили. Да-да, прими к сведению. Хочется выдержать в стиле свой последний выход, – говорит он со злостью.

Спрашиваю, пойдет ли он после мессы на кладбище.

– Нет, хорошенького понемножку. У меня такое чувство, что я на генеральной репетиции.

Он не скрывает горечи. Ван Йеперену, который взволнованно пожимает ему руку, он говорит:

– Ну вот и встретились на похоронах, а ведь я не умер.

Ван Йеперен просто онемел, когда такое услышал.

В словах Брама звучит вопрос: почему никто из вас мне не поможет? Но попробуй сказать ему что-нибудь приятное, и он на тебя тут же набросится.

Звучит сильно укороченная григорианская месса. Опять без Dies irae. Всё скомкано. Люди продолжают просачиваться в часовню, вплоть до момента, когда уже приступают к Agnus Dei[74]74
  Агнец Божий – заключительная часть католической заупокойной мессы.


[Закрыть]. Эссефелд начинает проповедь довольно самонадеянно: он обозначит и выстроит по ранжиру все наши сомнения. Вечная Жизнь. Что это такое? Откуда мы о ней знаем? Никто ведь не возвращался обратно. Может быть, это сказки?

Он делает паузу. Мы все смотрим на него в ожидании, и в наступившей тишине кажется, словно ему вдруг открылось, что он не просто сможет выдернуть всего лишь несколько малоприметных ворсинок, но бесхитростно потянет за ту нить, которая угрожает распустить всё вязанье. Без какой-либо связи с предыдущим он возглашает, что искать Бога нужно не на небесах, а в самих себе и что совершенно невозможно представить, что вся любовь, которую Тоос давала и получала, теперь навсегда исчезнет. «Этого не может быть, дорогие мои!» – восклицает он угрожающе. Сроду не видел, чтобы реальные факты можно было отпугнуть такого рода угрозами, и уж во всяком случае не Безносого, когда он замахнулся косой.

Во время разрешительной молитвы он проходит вплотную ко мне, и от него снова несет перегаром, к алкоголю примешивается запах ладана. С какого горя он пьет? Он настолько завладел моими мыслями, что брызги святой воды, которой он окропляет гроб, представляются мне слезами, и впервые за много лет я молюсь: «О Боже, пожалуйста, будь, и сделай хоть что-нибудь для Эссефелда».

Позже, когда я захожу к ван де Бергу, он сразу же показывает мне письмо от своего брата. Это пространное сочинение, написанное после того, как тот узнал о желании Шарля «наложить на себя руки». Письмо пестрит омерзительными выражениями такого калибра, который, насколько возможно, обрисовывает эту ситуацию как отталкивающую. «Всё дело в том, что Господь не напрасно посылает нам жизненные испытания, и мы не должны уклоняться от таковых испытаний, ибо они даются нам для нашего совершенствования. Если бы всем нам удавалось по возможности уклоняться от множества ударов судьбы, это не привело бы к успеху, ибо мы всё равно нуждаемся в Божественном очищении, и нам не подобает препятствовать Господу, посылающему нам испытания. Господь питает чад своих также и голодом. Кто жалеет розги своей, тот ненавидит сына; а кто любит, тот с детства наказывает его[75]75
  Притч 13, 24.


[Закрыть]. Мы должны лобызать розгу, коей Господь желает пороть нас». Подписано: Маартен.

Прочитав про розгу, не могу удержаться от смеха. Ван де Берг не смеется.

– Вам никогда не приходилось читать что-нибудь Герарда ван хет Реве?[76]76
  См. примечание 34 наст. изд.


[Закрыть] – спрашиваю я. Он смотрит на меня с недоумением и печатает «нет». Ну и бог с ним.

– Посеял ли ваш брат у вас сомнения в решении умереть? – спрашиваю я.

Он печатает: «Да».

Я уже и раньше испытывал некоторое беспокойство, глядя на его книжную полку, где, помимо Иды Герхардт[77]77
  Ida Gerhardt (1905–1997) – нидерландская поэтесса и переводчица.


[Закрыть] и беллетристики последних десяти лет, стояла книжонка этого Муди[78]78
  Raymond Moody (род. 1944) – американский психолог и врач, автор книги Life After Life [Жизнь после жизни].


[Закрыть], где говорится, что при наркозе и в околосмертном состоянии человек выходит из своего тела, устремляясь в темный туннель, в конце которого ему подает знак некто, похожий на ангела. Одна из тех сомнительных книжек, полных приправленных астрологией текстов, иллюстрируемых видениями и поразительно напоминающих снабженные картинками католические молитвы пятидесятых годов. Поскольку я понимал, что в свое последнее пристанище он взял с собой только те книги, которые для него действительно дороги, присутствие здесь этой книжки меня особенно покоробило.

А теперь еще и письмо, которое, как бы то ни было, для него – серьезное обстоятельство. Не знаю, что я должен делать с таким мерцающим желанием смерти. Меня это раздражает. Хочет ли он теперь умереть или нет? И если он опять начнет свое «А что, если нам?..».

Меня осеняет идея:

– Знаете, что мы сделаем? Мы спросим Хендрика Терборха, нашего священника. Согласны?

Он плачет, печатает: «да», – и, прощаясь, я беру его влажную дрожащую руку.

Хендрик тотчас же приходит к нему. Разговор он начинает с вопроса:

– Вы верите в Бога? – И они быстро приходят к решению, о котором я, естественно, и мечтать не мог:

– Давайте вместе помолимся и спросим Господа, что вам следует делать.

Нынешняя религия выше моего разумения. Представьте себе, что кто-то говорит на полном серьезе: «Сегодня вечером я задержусь – сначала мне нужно принести жертву Зевсу». Что вы на это скажете? Но строки Гомера всегда прекрасны: «Бог сребролукий, внемли мне: о ты, что, хранящий, обходишь Хризу, священную Киллу и мощно царишь в Тенедосе… Слезы мои отомсти аргивянам стрелами твоими!»[79]79
  Илиада, I, 37–38; 42 (пер. Н. И. Гнедича).


[Закрыть] И язва поражает лагерь греков: Аполлоновы черные стрелы. Безумно красиво и безумно давно, но попробуйте представить себе, что сегодня кто-нибудь в это верит!

То, во что люди некогда верили, мы рассматриваем ретроспективно, как картины, развешанные ими на стенах. Но былой образ мира не висел тогда на стене подобно картине. Мир прошлого и был в прошлом миром.

Возьмем фрагмент из Плутарха, где описывается эпизод битвы при Платеях (479 до Р. Х.). В этом последнем сражении греко-персидской войны Павсаний был предводителем греков. Перед наступлением принес он жертвы богам, «а так как предзнаменования были неблагоприятны, приказал спартанцам положить щиты к ногам, не трогаться с места и ждать его знака, не оказывая пока неприятелю ни малейшего сопротивления, а сам продолжал приносить жертвы. Меж тем вражеские всадники рванулись вперед; стрелы их уже достигали цели, среди спартанцев были убитые и раненые. Стрела сразила и Калликрата, как рассказывают, самого красивого и самого высокого из греков, и, умирая, он промолвил; „Не смерть меня печалит (для того я и ушел из дома, чтобы отдать жизнь за Грецию), но горько умереть, ни разу не переведавшись с врагами“. Тягостное то было зрелище, и поразительна выдержка воинов: никто не старался защититься от наступающего противника, но, получая рану за раной и падая в строю, они терпеливо ждали доброго знака от бога и своего полководца»[80]80
  Сравнительные жизнеописания. Аристид, 17 (пер. С. П. Маркиша).


[Закрыть].

Так продолжалось некоторое время, и, когда первые воины пали, прорицатель закалывал одно жертвенное животное за другим, с отчаянием «перелистывая» внутренности животных в поисках знака, который сулил бы надежду; знака в виде особого расположения внутренностей или необычного числа печеночных складок, что должно было свидетельствовать об одобрении богов и могло предвещать хороший исход битвы для спартанцев.

Нет, это вовсе не та картина, которую можно было бы повесить на стену. Но если мне не понять, что печень овцы может сообщать нечто важное, мне так же не понять, каким образом ван де Берг может спросить Бога, хорошо ли будет ему свести счеты с жизнью.

Такие вещи я воспринимаю слишком буквально и не прочь был бы получить информацию насчет адреса Бога. Я бы заглянул к Нему, чтобы вслед за ван де Бергом обсудить с Ним кое-какие вопросы. Спрашивать об адресе Бога, конечно, бессмысленно, и эта идея вполне в духе моей нерелигиозности, которую, с точки зрения Яаарсмы, можно сравнить с чем-то вроде немузыкальности.

– Не бойся, – утешает меня Яаарсма, – могила всё равно никуда не уйдет.

– Речь не о могиле, – говорю я, – речь о том, чтобы понять людей, которые рассчитывают через нее перепрыгнуть.

Назавтра мефроу ван де Берг заводит разговор о письме Маартена. В ее глазах это низость:

– Как если бы человек спотыкался и за это ему отрубили бы ногу. Шарль так упорствует в том, что больше не хочет жить, и вот нá тебе, приходит это письмо. И, как назло, от Маартена, вечно он тут как тут…

Она рассказывает, что на свадьбах и праздниках, будучи навеселе, он постоянно приставал к ней, о чем она никогда мужу не говорила, потому что смотрела на это сквозь пальцы и не хотела ронять образ Маартена в глазах его брата.

– Если бы я это сделала, у Маартена письмо застряло бы в глотке. Звучит не слишком любезно, но это именно то, что я думаю. А здесь я уже ничего не могу изменить, пусть поговорит с Богом.

Что касается Его адреса, вот история, которую мне довелось слышать в Африке. В прежние времена существовал мост, который вел от земли к хижине Бога, так что люди могли заглянуть к Нему, дабы обсудить свои нужды. Люди шли и шли. Толчея была несусветная. И до того Ему надоели неурожаи, больные дети, изменившие жены и украденный скот, что Он мост разрушил. С тех пор люди больше не могут к Нему попасть и им приходится пытать свое счастье, молясь и принося жертвы.