Текст книги "Танцы со смертью: Жить и умирать в доме милосердия"

Подобная ситуация с адресом Бога была и у нас. Боги древних греков обитали на Олимпе, в море и под землей, а иудеи даже имели Его при себе в Ковчеге Завета. Конечно, ван хет Реве может утверждать, что Библия выдерживает любые толкования, кроме буквальных, однако «буквальные» толкования мы видим повсюду, и эта буквальная религия мне понятна, пусть она и неверна. Проблема возникает, когда буквальное толкование отбрасывают как бессмыслицу и в действие вступает процесс улетучивания: теология.

Богословы на вопрос «где живет Бог?» отвечают совсем иначе. Например, так: в лице ближнего.

Если сравнить Бога с Дональдом Даком – я не имею в виду ничего дурного, – то можно было бы сказать, что их достоверность, в общем-то, одинакова и утверждение, что первый из них живет в лице каждого, ровно того же уровня, что и утверждение, что второй живет по соседству с миллионами американцев.

Но оба утверждения относятся к типу «запоздалых лукавых высказываний», потому что только в раннем детстве мне действительно нравился Дональд Дак, и только будь я ветхозаветным иудеем, я действительно мог бы приносить жертвы Яхве. Если я хочу приносить жертвы Яхве сегодня, я обрекаю себя на богословское словоблудие или впадаю в мистику или в социологические банальности. Это та сеть, в которой, по-моему, барахтается «нынешняя религия». Но нет, люди говорят, что должны испрашивать совета у Бога. А если бы вам захотелось узнать, каким образом Он им отвечает, они отвергли бы ваш вопрос как недопустимую грубость.

Но что мы скажем, если кто-то задержится сегодня вечером, потому что сначала ему нужно было принести жертву Зевсу?

На следующий день Хендрик говорит мне, что теперь всё в порядке. Он имеет в виду беседу с ван де Бергом.

– Что именно?

– Он принял решение. Теперь он знает, чего хочет.

– И что же Бог на это сказал?

– Антон, прекрати.

– Sorry! – Ну ясно, нынешняя религия.

Но в чём же разница между этим «вопрошать Бога» – и тем «читать» по внутренностям козы, обязанность, которую возлагали на своих жрецов древние греки?

Когда я вхожу в палату ван де Берга, он приветствует меня подобием широкой улыбки, которая больше напоминает гримасу; от волнения он не может печатать.

– Ну что, сомнения позади? – спрашиваю я осторожно.

Я беру его руку, и он слегка тянет меня к себе, будто хочет сказать что-то на ухо, но он целует меня.

– Да, я понимаю, – говорю я.

– Ему хотелось бы завтра вечером, – добавляет его жена.

Впереди беспокойная ночь: то и дело просыпаешься, один сон за другим. Всю ночь шастаю по больнице: передозировка – как нож, зажатый в зубах; постоянно выискиваю огрехи в принятом мною решении. Вижу метровые бумажные полосы с непонятным текстом из вандеберговой машинки, которые по ошибке прочитываю как просьбу об эвтаназии. Но когда я наконец отыскал его и сделал инъекцию, никакого эффекта. Он смотрит на меня выжидающе. Другие присутствующие тоже устремляют на меня свои взгляды. Вижу себя самого, замершего с проклятым шприцем в руке. И делаю укол не ван де Бергу, а Али Блум. Знаю, что перепутали пациентов, но все подбадривают меня. Чувствую, что-то не так. И сын Али Блум это знает. Вижу, как его плечи содрогаются от рыданий.

Когда на следующий день вечером иду в палату ван де Берга, я довольно спокоен. Как раз когда я собираюсь войти, навстречу мне из палаты выходит Терборх, это придает мне уверенности: паники с Божественной стороны, по крайней мере, можно не опасаться. И всё же я со страхом и с трепетом ступаю на этот висячий мост.

Как только вхожу внутрь, меня энергично приветствует собака, черная, короткошерстная, неопределенной породы, но для меня – настоящий Анубис[81]81
  Божество Древнего Египта, проводник умерших в загробный мир, изображался в образе черного пса.


[Закрыть]. Я ужасно пугаюсь и не могу удержаться от вопроса: «Он тоже должен быть здесь?» – на что ван де Берг внятно отвечает: «Jazeker»[82]82
  Конечно (нидерл.).


[Закрыть].

Сегодня в обед мы с ним условились, что, войдя, я с ним обменяюсь рукопожатием, после чего сразу же введу лекарство, чтобы ни одному из нас не дать повода для слов: «Как поживаете?» – и тем самым пусть даже для короткого разговора, который каждый из нас, может быть, не захочет прервать вопросом, не пора ли уже… – из страха причинить боль другому.

Всё проходит безукоризненно. Сосуды у него хорошие. Вскоре после инъекции одна из чаек, которых Тоос так любила, садится на подоконник, тут же с криком срывается в глубину, снова взмывает вверх и устремляется в даль вечернего неба. Я пытаюсь следовать взглядом за птицей, пока она не растворяется в сумерках. Жена ван де Берга смотрит вместе со мной, а сам он, уже мертвый, сидит между нами. И тогда мы оба поднимаем взгляд вверх.

– Он и вправду исчез вместе с чайкой, – тихо произносит она.

И потом, еще тише:

– О господи, теперь у меня ничего больше нет.

Вместе с сестрой мы укладываем его на кровати. Жена звонит детям, я – окружному врачу. Он прибывает только в половине двенадцатого, на ходу извиняется, хватается за досье и передает меня двум следователям, полноватым мужчинам за тридцать, с животиками, туго обтянутыми сорочкой. Они сердито жуют резинку и курят. Им никак не удается выбрать между вежливостью и грубостью.

– Здесь можно курить? Вы врач, можете подтвердить? Как долго вы знали этого человека? Действительно ли у него была настолько запущенная болезнь Паркинсона? Жена при этом присутствовала? Сколько ей лет? Не могла ли она еще подождать? Мы можем на него посмотреть?

Мы поднимаемся наверх, где они могут его увидеть. Они пожимают плечами и уходят. Завтра мне предстоит писать отчет. Между тем окружной врач переговорил с прокурором. Тот разрешил выдать тело. Эта формулировка всегда чуть-чуть отдает Пилатом[83]83
  «Пилат повелел отдать тело» (Иисуса). Мф 27, 58.


[Закрыть].

Тело – не старый автомобиль

От умирающих мы требуем прямолинейности, придерживаться которой продолжающие жить совсем не обязаны. У мефроу Сибел рак груди с метастазами. Она умирает, в курсе всего и открыто об этом говорит.

«Вот и мое последнее лето», – сказала она на прошлой неделе. Хорошо, так и нужно говорить, считает сестра Мике, выражающая явное недовольство, услыхав от мефроу Сибел в воскресенье: «Нужно, чтобы доктор поскорее посмотрел мою ногу, потому что если это не пройдет, то как я пойду домой?» «И как она может такое говорить? – восклицает сестра. – Она уже никогда не пойдет домой».

В понедельник от мефроу Сибел мы слышим: «У меня была тяжелая, но прекрасная жизнь», – а во вторник: «Сестра, ради бога, закройте дверь. Здесь ужасный сквозняк, не успеешь оглянуться, как схватишь воспаление легких». Ее озабоченность заставляет меня вспомнить собственную реакцию на дыру в ухе Гёуртсена[84]84
  См. примечание 45 наст. изд.


[Закрыть].

Подобная озабоченность обреченных на смерть для тех, кто продолжают жить, кажется странной, потому что они думают: она ведь скоро умрет, не всё ли ей равно, будет у нее воспаление легких или нет? Можно подумать, что умирающий едет в своем собственном теле, как в старом автомобиле, который он вскоре навсегда оставит где-нибудь на обочине. И словно он, прекрасно зная, что его автомобилю скоро конец, хочет всё-таки поменять старые шины на новые.

И часто воспринимают как знак, что всё это не всерьез, если кто-либо, попросив об эвтаназии, тем не менее глотает таблетки или ищет причину возникновения новых болей: стало быть, ясно, что он или она умереть вовсе не хочет. На самом же деле люди никогда не живут устремлением к смерти, разве что в последние несколько минут при самоубийстве. Де Гоойер рассказывал мне об одном молодом человеке, который приехал на мотоцикле к высокому зданию на севере города, чтобы затем броситься вниз с пятнадцатого этажа. И его поразило, по-моему совершенно неоправданно, что этот молодой человек ехал в шлеме.

Чаще всего мы вступаем в смерть, пятясь: листая газету, борясь с болью или с удушьем или злясь на непогашенный свет в коридоре.

Наверху меня ждет сын менеера де Йонга. Его отец умер. Как и отец, сын тоже обаятельный человек. Между ними произошло странное недоразумение. Каждый год сын покупал отцу Библейский календарь, книжечку, где на каждый день предлагался текст для духовного размышления. Отцу неловко было сказать сыну: «Мальчик мой, оставь эту христианскую возню, мне больше нет до этого дела». Сыну тоже не было до этого дела, но он думал, что этими многолетними жестами сможет положить конец их дискуссии на религиозные темы. Отца смущало, что он вообще не прикасается к этим книжкам, и он как-то спросил меня, не могу ли я забрать их себе.

– Нет-нет, у меня никогда не возникло бы желания в них заглядывать.

– Но всё же лучше, если они будут нечитанные лежать у вас, чем валяться здесь у меня.

И вот год за годом я забирал у него эти книжечки. До последнего времени они всё еще стояли у меня в кабинете, потому что я не решался их выбросить, пока Яаарсма, знавший об их происхождении, не указал мне, что для моих посетителей они станут причиной уже третьего недоразумения.

Сын говорит о смерти как о низвержении во тьму.

– Смерть невозможно себе представить. Как бы нам хотелось жить вечно! Хотя наша собственная судьба, после того как нам исполнится восемьдесят пять или девяносто лет, нас не интересует, но мир, судьба мира нам всё еще интересны.

Он называет несколько вещей, о которых ему было бы любопытно узнать и после своей смерти: дальнейшее развитие России, автомобили, институт брака, космические полеты – «как хотелось бы это знать». Путешествия во времени – заветная наша мечта, думает он, но забвение, вскоре предстоящее непосредственно его отцу, – вот истинное проклятие. И даже не проклятие. Смерть неотвратима. С умершими нельзя ни говорить, ни вновь их увидеть. Невыносимо, что мы совершенно исчезнем. Недавно ему попалась пожелтевшая фотография его дедушки и бабушки. Он почти их не знал. Ясно, что теперь, после того как умер его отец, никто о них никогда больше не вспомнит. «А их родители? О них вообще никто ничего не знает. Разве это не страшно?»

«Le soleil ni la mort ne se peuvent regarder fixement» [«Ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор»], – говорит Ларошфуко[85]85
  François VI, duc de La Rochefoucauld. Memoires. Reflexions ou sentences et maximes morales [Максимы и моральные размышления], 26.


[Закрыть].

Сын боится увидеть своего умершего отца, потому что его мать после смерти выглядела ужасно. Я иду первым, и мне кажется, здесь всё в порядке. «Действительно, вы правы, он лежит так хорошо, я вполне могу на него смотреть», – говорит сын, стоя рядом со мной у тела своего отца. Он плачет. «Знаете, отец всегда с такой любовью относился ко мне. И даже теперь он со мной, и мне не так тяжело».

В коридоре вижу Питера Моленаара, нашего физиотерапевта, он занят серьезным делом. «Учит ходить» молодую пациентку Анс ван Беккюм, перенесшую менингит. Она стоит прямо, а он – перед ней на коленях, охватывая рукой ее ягодицы. Там, где либидо не может ходить, ему приходится ползать. Непарализованной рукой она опирается на перила вдоль стены, а лицо Питера находится примерно на высоте ее лона. Чтобы побудить ее идти или, по крайней мере, думать, что она может идти, он передвигает ей ноги, удерживает в равновесии ее таз, держа руку на ее ягодицах, и делает с ней почти кажущийся шаг, упираясь при этом головой в ее лоно. Мике бросает беглый взгляд на всю эту сцену и заключает:

– По-моему, он от этого просто балдеет.

Но Питер полагает: это же у всех на виду, никто ничего не подумает – да и что тут такого, – и взгляд его серьезен и сосредоточен.

Инсульт

У мефроу Тен Кате после тяжелого инсульта серьезное поражение мозга. Сегодня утром она схватила меня за рубашку и затряслась от смеха. И снова схватила и опять засмеялась. В таких случаях обычно тоже смеешься. Пытаясь отыскать хоть какой-нибудь смысл в ее поведении, я подумал, что этой насмешкой она хотела указать мне на странность моей одежды: старомодной сорочки с пристегивающимся воротником, которую я, конечно, ношу и без воротничка и без манжет. В ее глазах я выгляжу этаким господином прежних времен, который неизвестно зачем выскочил на улицу во время бритья. Впрочем, маловероятно, чтобы что-либо связное могло возникнуть в ее полуразрушенных мозговых полушариях.

Муж неизменно приходит к ней на час два раза в неделю. На его поцелуй она не реагирует, но его руку не отпускает. Он рассказал мне, что после инсульта она единственный раз выговорила более или менее членораздельно слова, которые можно было понять как «печальная история».

В своем время он принимал участие в процедуре передачи суверенитета Нидерландской Индии. Он улаживал какие-то детали вместе с политиками KVP (Католической народной партии). На ее тумбочке стоит фотография, где он вместе с другими важными персонами, и со школьным портфелем в руке, спускается по трапу с самолета. Этот портфель он носит до сих пор.

Мне казалось, что она никогда уже не сможет заговорить, пока не услышал недавно, как с ней возится сын ее соседки по палате. Этот мужчина под шестьдесят, очевидно не обремененный общественными обязанностями в виде профессии, жены, друзей, ребенка или собаки, сидит каждый день около десяти утра в комнате ожидания со своей матерью и тремя другими наполовину парализованными бедолагами и старается разговаривать с ними. Страна слепых…

– Давай, Каатье, чуть-чуть посчитаем.

Она смеется, и непонятные слезы текут у нее по щекам.

– Ну давай, девочка, давай, Каатье, – тоном, словно он хочет покормить уток.

– Ну давай, ну-ка скажи: «десять», ну скажи: «девять».

Она бормочет что-то похожее на «восемь», и вся компания визжит от восторга; при этом сама она тихо плачет.

Подготовиться к инсульту нельзя. В 9 часов звонишь дочери в Арнем, а в 10 минут десятого лежишь на дне невообразимо глубокой ямы, абсолютно не понимая, как можно было там очутиться. Некоторым нужны годы, чтобы составить себе картину из стен, между которыми они оказались. Другие не идут дальше осознания того, что лежат в очень глубокой яме. Конечно, есть и такие, которым удается выкарабкаться. Но у нас в Де Лифдеберге таких не встретишь.

Апоплексический удар, ишемическая атака, мозговое кровотечение, инфаркт мозга – картина заболевания самая ужасная из всего, что я знаю. Существуют, однако, per definitionem[86]86
  По определению (лат.).


[Закрыть] заблуждения относительно нее, прежде всего у самой жертвы. Я говорю «per definitionem», потому что картина этой болезни плохо поддается описанию. Наиболее заметны возможные паралитические явления: искривление рта, искажение речи, затрудненная походка, если пациент вообще оказывается способен ходить. Собственно, это самые незначительные поражения, которые могут возникнуть в подобных случаях. Наиболее серьезная сторона инсульта – искажение восприятия мира.

Попробую привести (слишком) конкретный пример подобного искажения. Представьте себе, что ночью, пока вы спали, вашу голову совершенно безболезненно отделили от туловища и затем, оставив почти незаметный шрам, снова задом наперед приставили к туловищу, так, что, глядя вниз, вы ниже подбородка будете видеть декольте между собственными ягодицами. И что вы сможете делать в такой ситуации? Подумать хотя бы о том, чтобы пойти в ресторан, отправиться в кино, в театр, на день рождения, на похороны, приласкать ребенка, почитать книгу, выбрать программу по телевизору, поесть, попить, пописать, покакать, заняться любовью, что-нибудь себе приготовить, пойти погулять, написать письмо, с кем-нибудь поболтать, поспорить, принять гостей, купить одежду, написать письмо, позвонить по телефону, вообще ходить, кого-либо поцеловать, ездить на велосипеде, вести машину. Всё это невозможно.

И такое может случиться совершенно внезапно. Утром просыпаешься, укрытый с головой одеялом. В первый момент кажется, что твоя голова покоится на груди у жены. Именно покоится, потому что ты никогда не спишь в таком положении. Как не вспомнить тут Грегора Замзу?[87]87
  Персонаж рассказа Франца Кафки Die Verwandlung [Превращение].


[Закрыть] И на сей раз по праву, ведь этого беднягу к чему только не притягивают, так что и в слишком длинной очереди к какому-нибудь ведомственному окошку, как полагают, кроется что-то кафкианское.

Я не очень складно об этом рассказываю, потому что описываю странное ощущение, но речь идет именно об очень странном переживании. Если у кого-то голова находится пониже спины, но при этом он сохраняет способность перерабатывать всю поступающую информацию о внешнем мире, то такая проблема нисколько не схожа с проблемой пациента с инсультом, потому что, хотя у него голова находится там, где ей положено, из той информации, которая ему предлагается, он совершенно не в состоянии составить связную картину. Видя пациентов, перенесших инсульт, понимаешь, сколь поспешно мы рисуем себе некую картину мира, основываясь на информации, забрасываемой к нам через «врата восприятия».

Йооп Бусхотен был первым пациентом, на примере которого мне стало ясно, что я совершенно не понимаю, что такое инсульт. Он ужасно любил сельдь. Однажды его тесть с возмущением пожаловался мне:

– Больше я не приношу ему рыбы. Всё равно он съедает только половину.

И только через несколько дней я понял, в чём дело. Мике разрезала ему на кусочки банан и поставила перед ним тарелку. Он съел только левую половину, потому что правой стороны он не видел. То же самое было и с селедкой, которую его тесть любовно разрезал ему на маленькие кусочки. Если бы тарелку повернули так, чтобы стороны поменялись местами, он бы съел всё, что там было.

Мне не понятно, каким Йооп видит мир. Я не мог бы составить цельную картину и сказать: смотрите, вот как он всё это видит. Слепоту в половине поля зрения (гемианопсию) при инсульте нельзя сравнивать с тем, что будет, если прикрыть одно из стекол очков у здорового человека, ибо в этом случае человек замечает, что чего-то недостает. Итак, вроде бы можно сказать: посмотри же как следует! Но Йооп, с его гемианопсией, не замечает, что ему чего-то недостает. Его поле зрения по-прежнему не имеет границ. То, что он видит, нельзя представлять как картину, наполовину закрытую черным.

Де Гоойер возражает, что мир человека с нормальным зрением тоже нельзя вообразить, «потому что ведь и для нашего зрения нет рамок». Тут не с чем спорить, но невозможность представить себе мир человека с гемианопсией не исчезает.

И не забудьте, я говорил только о том, как такой человек видит банан или селедку, а что это значит в отношении лица, тела, книжной строки или вещей, лежащих на полках платяного шкафа, вообще невозможно представить. Паралич в сравнении с этим вообще не проблема.

В полдень выхожу прогуляться к близлежащему кладбищу. На одном из надгробий читаю:

Макс

4–9–1948 12–2–1972

Он беззащитен был, сгорел на собственном огне

Надпись почти не разобрать. Ступаю на надгробие, чтобы разглядеть заросшие мхом буквы. Вообще-то, не следовало бы наступать на надгробие. Внезапно вздрагиваю в испуге, когда прямо над собой слышу какое-то шуршание. Две белки играют друг с другом.

Чуть дальше, в углу кладбища, вижу детскую могилку. Раньше она никогда мне не попадалась.

Нашему дорогому Хилоо

1945–1946

Мы хотели вырастить цветочек

Теперь он в саду у Господа

Настоящее детское надгробие, узенькое, с небольшим камнем у изголовья. Мне это кажется отвратительным, притом что я ведь просто хотел хоть немного насладиться наступающей осенью.

Вернувшись, встречаю Яаарсму:

– Где был?

– На кладбище, – бормочу я.

– Ага, теперь ты, по крайней мере, знаешь, ради чего стараешься.

Чуть позже знакомлюсь с мефроу Линдебоом, статной дамой 96 лет, вдовой нотариуса. Она сообщает, что декальцинация костей у нее – отдаленные последствия пребывания в японском лагере для интернированных; с 1930 по 1946 год она жила в Нидерландской Индии.

Осторожно выражаю сомнение: хотя мне и доводилось слышать разные мнения относительно нарушения костного обмена веществ, но заключение в японском лагере как причина такого явления – это что-то новое.

– Вам ведь неизвестно, молодой человек, что там нам не давали еды, – парирует она.

– Если бы вам действительно не давали еды, вы бы продержались не больше шести недель, а сколько времени вы провели там, позвольте спросить?

Оказывается, три года.

– Выходит, всё-таки вас там кормили.

Я невольно преуменьшил серьезность пребывания в японских лагерях, потому что тогда вроде бы напрашивается вывод: там было, пожалуй, не так уж и плохо. Разумеется, я не имел и не мог иметь в виду ничего подобного.

Пытаюсь оставить в покое концлагерь и перейти на другую, более нейтральную, тему:

– Вы позволите мне высказаться в самом общем виде о том, как отражаются исторические события в книгах по истории и в мыслях людей, которые при этом присутствовали?

– А кто вам мешает?

Звучит не слишком обнадеживающе.

– Бомбардировка Роттердама унесла примерно двадцать тысяч жизней, всегда говорила мне моя тетя. Она жила в Схидаме[88]88
  Схидам, небольшой город в 7 км западнее Роттердама, подвергшегося варварской бомбардировке немецкой авиации 14 мая 1940 г., на пятый день после нападения Германии на Голландию.


[Закрыть]. На самом деле погибло семьсот человек, может быть девятьсот, но уж никак не двадцать тысяч. И тогда выходит, что историк, в данном случае Лу де Йонг[89]89
  Louis de Jong (1914–2005) – нидерландский историк и журналист.


[Закрыть], мог бы сказать, что бомбардировка Роттердама была, собственно говоря, не столь ужасной. Но он не имеет в виду ничего подобного. И всё же он не говорит ни о каких двадцати тысячах.

– Девятьсот человек – во всяком случае, как мне кажется, оценка слишком заниженная, – говорит она резко.

– Ну хорошо, – прерываю я, – давайте вернемся к Нидерландской Индии. Рюди Коусбрук[90]90
  Herman Rudolf (Rudy) Kousbroek (1929–2010) – нидерландский писатель, поэт, эссеист.


[Закрыть] написал книгу о различных аспектах жизни интернированных в Японии, и…

– А говорит ли он хоть что-нибудь о костной декальцинации в лагерях? – коварно спрашивает она.

– Да нет же, разумеется нет, но в своей книге он старается вместо вымышленных пресловутых двадцати тысяч установить реальные девятьсот или семьсот, отнюдь не предполагая при этом, что всё было вовсе не так уж плохо.

Что касается лагерей на территории Ост-Индии, объясняю я осторожно, Коусбрук даже пытается выяснить, почему число 20 000 вообще могло появиться на свет.

– Но этот менеер Коусбрук, могу вас уверить, в то время еще под стол пешком ходил, – поясняет она пренебрежительным жестом, показывая его рост: сантиметров сорок от пола, – и о жизни в лагере едва ли может помнить хоть что-нибудь, имеющее значение для истории. А если вернуться к моему состоянию, эти толстые ноги, так и оставшиеся со времен интернирования, – и этого вы у меня не отнимите, – точно прошли японский лагерь, где мы пухли от голода.

Вечером отправляюсь проведать Брама Хогерзейла. Утративший новизну квартал на южной окраине города. Словно въезжаешь на велосипеде темным влажным октябрьским вечером в гигантский мавзолей. Внутри всё выглядит безупречно. Светлый интерьер, ни пылинки, ни соринки. Пожалуйста, не курить. Как-то всё зашнуровано, точь-в-точь его дождевик, который он всегда застегивает до самого верха.

Он сидит только на одной ягодице. Эта тварь, объясняет он, вцепилась ему в другую. Он всякий раз с укором отзывается о своей стоме[91]91
  Искусственный вывод (после операции при раке кишечника).


[Закрыть], если неподконтрольные газы вырываются оттуда сквозь его безупречный серый костюм. Говоря словами Пруста, одной ногой он стоит в могиле[92]92
  Из романа Марселя Пруста (1871–1922) Le Temps retrouvé [Обретенное время].


[Закрыть]. Двигается он ловко, как всегда, но лишь временами. Видно, что он смертельно устал.

Он рассказывает о своей единственной в жизни любви.

– Молодой индеец[93]93
  Экзотическим молодым индейцем, свою тогдашнюю страсть, он называет, надо полагать, индонезийца (жителя Нидерландской Индии).


[Закрыть]. Я был тогда машинистом на торговом судне. Пятидесятые годы. То, каким я был, тогда было опасно, в те годы.

Сначала я даже не понял, что он имеет в виду. Постепенно до меня дошло, что он говорит о своем гомосексуализме: «То, каким я был».

Спрашиваю, неужели он никогда не говорил об этом со своими братьями или сестрами. Они все семеро о нем очень заботятся и даже составили расписание, чтобы по вечерам не оставлять его одного.

– Признаться им, что я педик?

Он почти выплевывает это слово. Пожалуй, мы не будем об этом. Тема быстро меняется.

Он больше не ходит в церковь. «Я вижу ее по телевизору».

К счастью, у него есть одно желание: новый музыкальный центр. Он уже несколько недель просматривает рекламные брошюры и проспекты и примерно знает, чего он хочет.

– Если я это переживу, куплю его обязательно, – говорит он, но я тут же парирую:

– Да сразу же и покупай, а потом и будешь думать, переживешь или не переживешь.

Неизвестно, подозревает ли Брам, что в моем посещении слышится звук погребального колокола. Будь у него грипп, я бы не сидел здесь. После большого куска кекса, довольно крепкого кофе и наскоро пропущенных двух стаканчиков у меня начинается жуткая изжога, и я более или менее вскорости убегаю домой.