Текст книги "Звезда балета"

ГЛАВА IX
ГОДОВЩИНА ПЕРЕМИРИЯ

I

Шесть месяцев спустя прима-балерина Риппл вновь посетила то дорогое ей место, где не показывалась со времени своего первого успеха. Она пришла взглянуть на свою бывшую балетную школу, расположенную в саду близ канала.

Снова прошла она по выложенной плитами дорожке, на которой желтели опавшие листья. Снова вошла в уборную, где грудами лежала верхняя одежда танцовщиц и стояло множество чемоданчиков и корзинок, наполненных самыми разнообразными вещами – фруктами, бутербродами, вязаньем, альбомами с автографами, пуховками для пудры и книжками. Сколько раз Риппл упаковывала такие корзинки с завтраком для себя во время своей учебы! В те дни она мечтала об успехе, который увенчает ее тяжелую работу.

Благодаря счастливой случайности, при поддержке знаменитости, она быстро выдвинулась. Разве не блестяще закончила она сезон в театре Мадам? Разве не получила приглашение танцевать одна в «Павильоне» в течение трех недель, начиная с декабря? Разве не репетируется уже «Саркофаг», где египетская царевна будет медленно сбрасывать с себя одежды мумии? И разве не готовилась Риппл подписать контракт на гастроли в Соединенных Штатах в начале нового года – контракт, условия которого поразили даже Мадам?

Да, Риппл, прима-балерина русского балета, превратилась в кумир публики. Все, к чему она стремилась в былые дни, и даже больше того, осуществилось. Так почему же, почему в то утро она так жадно вспоминала о прошлом?

Не следует думать, что Риппл не наслаждалась успехом в течение последних шести месяцев, когда весь Лондон был у ее ног. Конечно же, она наслаждалась этим. Любые мелочи повседневной жизни знаменитости ее занимали. Ее забавляло давать интервью и затем находить в газетах приписываемые ей странные заявления, которые только интервьюеры, кажется, способны придумать. Сначала Риппл нравилось позировать перед модными фотографами, потом это стало надоедать. По утрам балерину ожидало большое развлечение: к ней являлись представители парфюмерных фирм, подносившие ей изящные шкатулки с духами, мылом и пудрой. Взамен они умоляли разрешить им опубликовать хоть одно ее слово.

Груды писем, одни с наивными, робкими просьбами автографов, другие откровенно любовные – от мужчин всех положений и возрастов.

– Они ведь видели меня только, когда я танцевала! – восклицала Риппл, вызывая улыбку Мадам, – они даже не знают, как я говорю, не знают меня совсем.

Развлекали ее также газетные статьи, содержащие лирические восторги по поводу ее выступлений. Еще больше привлекали внимание девушки заметки не о Риппл на сцене, а о Риппл, появлявшейся где-нибудь в обществе: в Херлингеме, на театральном пикнике, на каком-нибудь особом утреннем концерте. Но наибольшее удовольствие доставляла ей возможность помогать своей семье, посылать подарки и всячески поддерживать родной дом.

Однако по временам эти новые права и обязанности так тяготили Риппл, что она чувствовала себя более усталой, чем в первые дни учебы, когда ныли все ее еще непривычные мускулы. Работа в такие дни казалась тяжелее; она чувствовала себя страшно утомленной в этом огромном мире, среди всех этих людей, которые звонили ей, писали, расспрашивали, приглашали, хвалили и были готовы сделать для новой знаменитости, Риппл, абсолютно все, кроме одного: позволить ей спокойно провести воскресенье наедине с самой собой.

Порой Риппл испытывала кошмарный ужас, думая, что слишком много должна сделать, что слишком многого от нее ждут как от балерины; что она не обладает таким творческим даром, как Мадам, а свойственных ей, Риппл, способности к подражанию, грации и непосредственности может оказаться недостаточно.

Иногда страх нашептывал ей ужасные мысли об этих на вид благосклонных театральных импресарио, которые были так льстивы и любезны. Возможно, под их любезностью скрывается жестокость притаившихся хищников, чьей добычей становятся доходы от тысячных толп, посещающих театры, а их приманкой и ловушкой – молодость и талант тех, кто, подобно Риппл, избрал нелегкий путь в искусстве. Они будут устраивать ее спектакли, оплачивать ее туалеты, пока смогут выжать хоть пенни из ее имени, и только когда она станет ни на что не годной, они отпустят ее, усталую, издерганную и преждевременно состарившуюся.

Кошмар! Прочь эти мысли! Именно теперь они стали смущать приму-балерину Риппл. Она отмахнулась от них и представила себе предстоящие триумфы. Год в Соединенных Штатах. Какое удовольствие увидеть новых людей, новые места! Но Риппл, прирожденной балерине, наибольшее удовольствие доставляли ее танцы. Не слава, восторг публики, аплодисменты и шикарные туалеты, но работа, постоянное совершенствование техники, непрестанное стремление к новым достижениям. Истинное наслаждение получала она только от самой работы – это в ней осталось. «И это у меня было, пока я была здесь», – немного растерянно говорила себе прима-балерина, оглядывая уборную балетной школы.

Как часто поношенная черная бархатная шапочка Риппл с потрепанной шелковой кисточкой висела на этом крючке рядом с коричневой фетровой шляпой танцовщицы Дороти! Маленький отделанный каракулем жакет самой молодой русской ученицы Тамары обычно висел тут же. Да, вот он, маленький жакет Тамары, он висит на том же месте, что и в прошлом году…

В этот осенний день Риппл согревал темный мягкий мех шиншиллы; небольшую серую бархатную шляпу она низко надвинула на свои стриженые волосы. На ней были высокие ботинки, изогнутые, как рукав, на стройной щиколотке; они, словно перчатки, облегали ее безупречной красоты ноги – любимые ботинки Риппл из мягкой шведской кожи, серой, как ноябрьское небо. Единственным ярким пятном в ее туалете был красный «фламандский мак», приколотый на груди, ибо в тот день была годовщина перемирия.

II

День перемирия, 11 ноября! За восемь коротких лет его празднование стало неотъемлемой частью национальной жизни Англии. Этот день стоит на рубеже двух эпох, так же резко отделенных друг от друга, как белые и черные квадраты на шахматной доске. Разве утро 11 ноября не посвящено воспоминаниям о прошлом?..

Каждый лондонец готовится провести этот день сообразно своим воспоминаниям. Не все ли равно, отдаст ли он дань памяти, унесенным войной, молча стоя за своим прилавком или рядом со своим такси, либо найдет время совершить паломничество в Уайтхолл и присоединиться к тем толпам людей, которые теснятся у памятника павшим.

За минуту до одиннадцати часов Риппл открыла дверь в студию. Все было так же, как в ее время, как, вероятно, в любой день на протяжении этих трех лет. Знакомая большая длинная комната, освещенная с потолка безжалостным светом лондонского ноябрьского утра. Огромное зеркало, пианино, ноты. По-прежнему за пианино сидел маленький русский пианист, очаровательный, с длинными ресницами. Стоял месье Н., в серых фланелевых коротких штанах, в коричневой вязаной куртке, и дирижировал своей палочкой. Перила вдоль стен, держась за которые одной рукой, ученицы тщательно выполняли утренние упражнения. Да, все они проделывали одно и то же – множество девушек в веерообразных юбочках.

Вверх, вверх, вверх поднимались ноги в шелковых чулках и розовых сатиновых туфлях с тупыми носками. Девушки принимали различные позы, становились на носки, наклонялись к гладкому паркету… Слышались хорошо знакомые звуки, раскатистый голос учителя, выкрикивавший со странным акцентом: – Раз и два и… Тамара, еще раз! Раз и два… – Он напевал под музыку. Искусные руки маленького пианиста извлекали из инструмента отчетливо звучащую ритмическую мелодию:

 
Не шей ты мне, матушка, красный сарафан.
 

В этот момент на противоположном конце Лондона над людскими толпами загремела другая музыка. Тысячи голосов присоединились к ней и запели торжественный траурный гимн. Лондон – город контрастов.

– Стой, – скомандовал месье Н., стукнув палочкой по полу. – Молчание!

Пианино замолкло. Прекратилось шуршание балетных туфель о паркет. На башне близ канала зазвонил колокол. Одиннадцать часов. Весь Лондон замер в молчании.

Шумный грохочущий город, сердце страны, мгновенно затих. Теперь, когда весь транспорт остановился, можно было различить малейшие звуки, обычно тонущие в общем грохоте. Стало слышно, как чирикают лондонские воробьи, как воркуют голуби над входами и на крышах зданий. То тут, то там раздавалось легкое бряцание конской уздечки. Ветер сухо шелестел листьями. Как темные безмолвные статуи застыли мужчины и женщины на тротуарах и мостовых, там, где застал их сигнал. Неизгладимо врезалось в память целого поколения впечатление этих двух минут молчания…

Когда все замерло, остановилась в дверях уборной, на пороге студии, и балерина Риппл.

III

Во вторую половину Дня годовщины перемирия Лондон преобразился. О город контрастов! О парадоксальное поколение! Повсюду музыка, танцы и развлечения; невозможно попасть в театры, клубы, рестораны и прочие увеселительные заведения, если заранее не запастись билетами и местами. Те же толпы людей, которые утром молчанием и слезами почтили память славных погибших, теперь ели, пили и веселились до изнеможения. Среди множества танцующих в тот вечер можно было увидеть и Риппл. Танцевала она с тем же обращавшим на себя всеобщее внимание своей молодостью партнером, с которым обедала в «Савойе».

Такие увеселения хорошо всем знакомы. Интересно сопоставить их с первым балом в жизни нашей героини, на котором она невольно присутствовала двадцать лет назад, в день своего рождения. Невероятные контрасты в жизни одного поколения!

Исчезли широкие юбки колоколом, которые, подобно гигантским перевернутым цветам вьюнка, развевались над гофрированными нижними юбками и быстро мелькавшими ножками танцующих. Куда девались тяжелые взбитые прически, затянутые женские корсажи и тонкие девичьи талии, пышные рукава до локтей, скромная застенчивость? Забыты танцы того времени, песенки, казавшиеся тогда рискованными, давно вышли из моды веселые, простые, певучие мелодии, которые играли на балу в начале столетия.

Если бы гости тетушки Бэтлшип двадцать с лишним лет назад могли себе представить танцевальный вечер в «Савойе», он показался бы им какой-то вакханалией. В переполненных танцевальных залах паркет совершенно не был виден, и танцующие пары могли двигаться только маленькими шажками. Бесконечно медленными казались движения, по сравнению хотя бы с размашистым падекатром. Но как живо и непринужденно было все, что имело отношение к танцам, – приглашения, разговоры, костюмы.

Родители Риппл в свое время были бы шокированы смехом, манерами и вообще поведением публики в «Савойе», хотя под люстрами, украшенными гирляндами зелени, танцевали красивые женщины и видные мужчины из так называемого «хорошего» общества; они были в причудливых головных уборах и масках, размахивали цветными бумажными фонариками, держали в руках игрушки, которыми задевали соседей, набрасывали пышные лассо из блесток на незнакомых красавиц, пели и на шумных игрушечных инструментах аккомпанировали безумной музыке джаз-банда.

Шум, грохот и треск стояли в залах, как будто одновременно играли на саксофоне, били в цимбалы и какая-то цыганская телега, груженная железом, быстро высыпала его в деревенской кузнице. Все эти звуки увлекали танцующих, заставляли отзываться на них примитивными ритмическими движениями. Звуки трепетали, нарастали и опадали, и было что-то призывное в оглушительном реве жестяных труб, барабанов, пронзительных свистков, дудок для приманивания птиц, инструментов, воспроизводящих крик, лай, визг, писк и вопли на все лады…

Как робко и слабо звучали бы по сравнению с этой какофонией игра на арфе и на рояле, пение скрипки, когда в вечер рождения Риппл исполнялся в темпе вальса давно забытый, когда-то модный романс:

 
Стой, рулевой!
Остановись! Не плыви
Дальше по реке времен.
 

Рулевой не остановился… Все шумнее становился праздник в честь перемирия. Среди оглушительного хора голосов захлебывающийся от восторга дискант кавалера Риппл выкрикивал слова тустепа:

 
У меня есть возлюбленная в Элебеме,
А не будет у меня возлюбленной в Элебеме,
У меня все-таки останется жена…
 

Аккомпанемент картонной трубы…

Кавалер Риппл находился в том возрасте, в котором его отец еще учился в Итонском колледже. Однако он уже блистал в своем первом фраке. Жилет, тонкие шелковые носки, галстук – все было самое модное, и Риппл пришлось прервать свой туалет, чтобы прийти посмотреть, все ли у него в порядке. Волосы были надушены и напомажены в лучшей парикмахерской, а на затылок он сдвинул один из «сувениров Савойи» – миниатюрный серый картонный колпачок с резинкой под подбородком.

Плутоватое лицо его разгорелось; глаза сияли радостью жизни и восторгом оттого, что в эту исключительную ночь он не дома и не в школьном дортуаре, а здесь, и сопровождает знаменитость, которую все узнают – посыльные, официанты, оркестранты. («Все в зале так и уставились на нас, когда мы обедали, Риппл. Ты не заметила?»). Да, он здесь и готов танцевать все танцы до последнего в этом многолюдном, шумном, веселом, блестящем собрании, где ему вообще-то не следовало находиться. Нужно ли говорить, что это был Ультимус Мередит.

Этому мальчику, как всегда, повезло. Он поправился после аппендицита, но (только он один знает, каким образом) ему удалось убедить доктора, что он еще недостаточно окреп, чтобы вернуться в школу до рождественских каникул. Теперь Ультимус проводил неделю в Лондоне у сестры, жил в ее квартире и ходил всюду, куда Риппл его водила. Что за неделя!.. Риппл предполагала отправиться не в «Савойю», но брат настоял на своем. Он весьма изящно танцевал тустеп, и его сияющее лицо выделялось среди множества шутовских колпаков и индейских перьев.

– Это будет последний танец, – настаивала во время перерыва Риппл, танцевавшая, чтобы доставить брату удовольствие. – Мы пойдем после него домой. Это последний, Ультимус.

Ультимус не обращал внимания на ее слова. Забыв обо всем, упиваясь редкостным блаженством, он продолжал неистово трубить в свою картонную трубу, напевать о «своей возлюбленной в Теннесси» и неутомимо кружить сестру в толпе танцующих.

Риппл, развлекавшая брата, сама чувствовала себя немного не в настроении. Празднество казалось ей слишком шумным, ребяческим, даже бессмысленным. Что ее мучило? Она не знала, но ничто не забавляло ее – ни эти залы, ни публика, ни быстрый темп гаванского оркестра «Савойи», ни сознание того, что она привлекает всеобщее внимание.

Балерина с улыбкой раскланивалась со знакомыми; до нее доносился шепот людей, которых она никогда не видела: – Посмотрите. Эта девушка в серебристом платье, темные стриженые волосы. Это Риппл. – Балерина?.. Где?.. А, вижу! Какая она прелестная… – Кто это с ней? Очень похож на нее. Ведь это не может быть сын? – Конечно, нет. Она совсем, совсем молода. Брат, вероятно… – Посмотрите, это не Риппл?..

В своих девичьих грезах о первом ужине, когда она станет знаменитостью, Риппл всегда с наслаждением представляла себе, как ее имя переходит из уст в уста по всему ресторану.

В тот вечер она испытывала совсем иное чувство. Ее скромное детское имя («речная струя») превратили в рекламу, вроде тех, что встречаются на вывесках. Ей хотелось бы взять другой театральный псевдоним, который появлялся бы на афишах и повторялся всеми этими людьми. Все они чужие. Знала ли она их или только они знали ее, не имело значения. Все они были безлики, как в театре лица зрителей напоминают ряды светлых яиц… Прима-балерина Риппл чувствовала себя одинокой и словно бы томилась тоской по родине.

Одинокой? Вздор! Вероятнее всего, она была утомлена.

Медленно, ритмично двигалась танцующая толпа, но по временам спокойствие танцующих нарушала группа молодых людей без дам, которые носились по залу, как взбесившиеся индейские петухи. Они образовывали цепи, ухватившись за плечи ближайших к ним танцоров. С гиканьем и криками молодежь вертелась и толкалась между столами. Они вклинивались всюду, куда только могли, отнимали у кавалеров самых красивых дам.

«А если не будет у меня возлюбленной в Теннесси», – распевал Ултимус. Его схватили за руку, в которой он держал трубу, и отняли даму.

Риппл, смеясь и подчиняясь (в конце концов, разве это не была годовщина перемирия, когда все развлекаются так, как им нравится?), собиралась сделать тур с незнакомцем, кто бы он ни был. Но музыка прекратилась. Головные уборы, люстры, декоративное убранство «Савойи» – все это перестало кружиться вокруг девушки. Она взглянула в лицо своему кавалеру и узнала в похитителе Стефана Хендли-Райсера.

IV

– О, это вы? – в восторге воскликнула Риппл. – Стив?

– Вы не заважничали и узнаете меня, Риппл? Они стояли, а мимо них проносился многоцветный шумный поток. Риппл и Стив обменивались восклицаниями и вопросами, как настоящие, вновь встретившиеся друзья.

– Где вы были? Сколько лет сколько зим я вас не видела.

– Да, со дня вашего первого успеха, Как поживаете, Риппл?

– Стив, где вы были?

– Какое прелестное платье? Все серебристое, как звезда. «Мерцай, мерцай, звездочка!» Снизойдете ли вы до танца со мной?

– Почему вы ни разу не написали мне?

– Как вам живется, Риппл? Замечательно? Хорошо проводите время?

– Кажется, да. То есть, конечно. Да, замечательно. Но, Стив, почему вы ни разу не написали, и где пропадали целую вечность?

– Дорогое мое дитя, я не писал, потому что не пишу вообще. Это то, что меня роднит с нынешним поколением – никогда не пишу писем. Никогда. Давайте отойдем в сторону, не то нас собьют с ног и задавят. У вас есть столик? Отлично. – Они сели у стола, который был оставлен для мисс Риппл.

Стив улыбаясь смотрел на нее поверх лампочек с розовыми абажурами, цветов, стаканов, обрезков цветной бумаги и фруктов. – Где я был? Где я только не был. Во-первых, мне пришлось съездить в Соединенные Штаты по делам и повидаться с матерью и отчимом. Теперь я буду, кажется, зарабатывать гораздо больше. По крайней мере, семьдесят фунтов в год прибавки к моему жалованью. Это мне кажется огромной суммой. Для вас это ничто, Риппл. Вы платите, думаю, такие деньги за пряжки на ваших туфлях. Вы богаты. – Все тот же веселый голос, та же быстрая речь.

Даже от звука его голоса настроение Риппл изменилось. Она уже не чувствовала себя одинокой. В то же время она поняла, что давно и долго была одна. Мгновенно у нее мелькнула мысль, что ей недоставало этого друга детства. Как ужасно, что она так долго была без Стива!

Риппл спросила, с кем он здесь.

– С кем? Ни с кем. Со своей собственной преданной персоной. Я только что вернулся. Едва успел съездить домой, в дом № 39. Я думал, что вы живете теперь в роскошных апартаментах у Ритца, но наша бесценная хозяйка сообщила мне, что вы все еще у нее. Она сказала, что вы и ваш брат собирались куда-то сегодня вечером, и она слышала, как этот молодой джентльмен упоминал «Савойю». Вот я и пришел сюда. Я приехал в Лондон в восемь часов. Недурно, а? Какой шум… Не слышишь собственных слов. Это мешает вам слушать, кажется? Почему бы нам не уйти куда-нибудь в другое место?

– Я должна следить за Ультимусом. Куда он исчез? – воскликнула Риппл, оглядывая публику за ближайшими столиками. – Стоит мне упустить его из виду…

– Ничего, мы его найдем. А! Смотрите, вот он! За тем столом в правом углу… Видите даму в черном с рыжим господином, который наливает ей шампанское? Затем двое налево… А вот парень, похожий на совсем юного Джеральда… Не так ли? Это Ультимус. Да… Вот он, Ультимус, в большой шикарной компании. Кто его друзья?

– Не имею ни малейшего представления, – растерянно ответила Риппл. Она сделала движение к столу, на который указывал Стив. Да, там сидел Ультимус в незнакомой ей элегантной компании.

– Ультимус, – тихо позвала его сестра. Ультимус, должно быть, почувствовал ее взгляд; отставив назад свой золоченый стул и резко кивнув головой в игрушечном колпаке, он, в свою очередь, сделал им знак. Судя по движению его губ, он настаивал: – Идите сюда!

Риппл и Стив с трудом проложили себе дорогу к этой ужинающей компании. За столом Ультимуса сидели люди, совершенно непохожие на тех гостей, которых можно было встретить двадцать лет назад на балу у тетушки Бэтлшип.

Там была вдова, которая, вероятно, находилась в том же возрасте, что и сама тетушка Бэтлшип в тот памятный вечер. Но эта вдова принадлежала к так называемой «новой молодежи». Нежное лицо двадцатипятилетней женщины; гладко зачесанные пряди каштановых волос, скрывавшие два тонких шрама на висках, по которым опытный взгляд мог безошибочно установить, что она недавно подверглась хирургической операции удаления морщин; блестящие глаза. Она была искусно накрашена и выглядела такой бодрой и живой, какой никогда не казалась даже в дни своей молодости бедная Мейбл Бекли-Оуэн; она была худа и стройна, и нитка великолепного жемчуга спускалась на ее платье нефритового цвета, которое представляло собой точную копию белого платья молодой девушки, сидевшей за тем же столом.

Девушке этой, похожей на подснежник, уверенной в себе и спокойной, было всего семнадцать лет. Ее сверстниц эпохи бала у тетушки Бэтлшип отличали нервный румянец, трепет, косы и детская пухлость лица и фигуры. А эта расцветающая красавица относилась к тому типу девушек, которые держат себя, одеваются и ведут такой же образ жизни, как старшие. Именно для такого типа и было создано ее платье – с некоторыми элементами моды 1903 года, без рукавов, открытое до ключиц, прямое, свободное там, где обычно бывает линия талии, и стянутое где-то над коленями.

«Современная вертушка, лицо пресыщенного херувима с красными, как сургуч, губами и плоская, как гробовая доска, фигура», – так отозвался бы о ней майор Мередит. Однако что касается представлений о женской красоте, то его время ушло. Эта девушка держала себя непринужденно, но с прирожденным чувством девичьего собственного достоинства, и была окружена поклонением не меньше, чем ее предшественницы.

Остальное общество состояло из двух молодых людей, атлетически сложенных, несомненно, хороших спортсменов и любителей верховой езды; их бросающаяся в глаза сила говорила об отличной тренированности.

С самой непосредственной, самой любезной готовностью Ультимус стал представлять всех друг другу. Трудно передать, как он наслаждался своей ролью и той подчеркнутой предупредительностью, с какой оба румяных молодых человека вскочили, чтобы приветствовать «знаменитую Риппл».

– Это моя сестра, – непринужденно представил ее Ультимус. Затем, обращаясь к Риппл, он сказал: – Леди Брайндерен.

Вдова, принадлежащая к «новой молодежи», любезно поздоровалась с сестрой Ультимуса.

– Здравствуйте! Как приятно встретить вас в жизни! Я узнала вас, как только вы вошли, – сказала она. – Не хотите ли посидеть и побеседовать с нами. Мне так хочется сказать вам, как мне понравилась «Русалочка»! Я была на ней девять раз. Садитесь сюда, мистер Хендли-Райсер. Это мой племянник, внучатый племянник или что-то в этом роде, а это его друг, лорд Кериг. Они, кажется, были одно время в школе вместе с вашим братом. Это его сестра Берил.

– Я была на «Русалочке» десять раз, – промолвила Берил. – Когда вы будете танцевать египетскую царевну? Я видела снимки репетиций в «Скетче».

Риппл рассказала ей, когда предполагается поставить «Саркофаг». Она ответила на все вопросы, улыбнулась, когда леди Брайндерен воскликнула: – Разве это не чудо – слышать, как она разговаривает? Настоящий человеческий голос. Нет, в самом деле! Это какие-то волшебные звуки. Мы привыкли относиться к вам, балеринам, как к прекрасным безгласным видениям. Мы думаем, что вы можете разговаривать только жестами или мимикой. Никогда не забуду, как я завтракала однажды у Биркли, а за соседним столом сидела Лопухова, и я слышала ее смех; она смеялась как девочка. Похоже было на то, как будто цветок неожиданно запел. Не хотите ли чего-нибудь выпить, Риппл? Нет? Я называю вас коротко Риппл, как сказала бы Тальони. У вас есть телефон? Отлично. Я вам позвоню и условлюсь, когда вы сможете с нами позавтракать. Мы должны познакомить с вами некоторых интересных людей…

– Очень вам благодарен, – вставил Ультимус. Все рассмеялись, и Риппл откровенно сказала вдове, что пора уже увезти домой этого неукротимого мальчика, что она не знает, как отнесся бы отец к тому, что Ультимус вообще находится здесь, да еще в такой поздний час…

– В его возрасте папа никогда нигде не бывал…

– И папа был таким уж ангелом? – запальчиво спросил сын Гарри Мередита. – А я вам скажу, что если их держали взаперти, то это только заставляло прибегать к таким же уловкам, к каким прибегали и мы, и еще хуже…

– Пожалуй что так, Мередит…

– Но нам пора теперь уходить, – настаивала Риппл, – Ультимус…

Но его уже не было за столом, ибо оркестр заиграл вальс «Я буду помнить твои поцелуи». Притушили огни. Блеск и краски потонули в розовой полумгле, которую пронизывал призматический луч, скользивший то по одной, то по другой паре. На мгновение радужное сияние окрасило белое, плоское, как гробовая доска, платье ультрамодной девушки Берил, которую увлек за собой Ультимус. У Ультимуса виден был только сбившийся набок серый колпачок, и мелькало его плутоватое лицо; рот был широко открыт, он что-то напевал. – Оставьте его лучше, Риппл. Мы присмотрим за Ультимусом, – смеясь, обещала леди Брайндерен его сестре. – Я знаю, что вы хотите уйти и потанцевать сами.

– О да. Могу ли я? – тотчас поднялся один из молодых людей. Но «знаменитая Риппл» уже умчалась и исчезла из виду.

V

Впервые с тех пор, как ей исполнилось пятнадцать лет, Риппл Мередит снова танцевала со Стивом Хендли-Райсером.

Она почувствовала, что ни с одним кавалером ей не было так удобно с тех пор, как она давным-давно танцевала в Кеир-Динесе… Он так чудесно приноравливался, так искусно ее вел (он, испытатель мотоциклов, привыкший за пятьдесят ярдов видеть препятствия на дороге), что красочная толпа, казалось, расступалась и исчезала на их пути. Оставалось только хорошо знакомое, слегка загорелое лицо Стива, склонившееся над ней, только одна его рука на ее плече и другая, тонкая, крепко, уверенно сжимавшая ее пальцы.

Она переживала чудесную иллюзию. Ей казалось, что под ногами у нее не гладкий паркет, а зеленая трава, и она снова видит солнечные часы, кусты нераскрывшихся роз. Будто она опять девочкой-подростком танцует со Стивом, с юношей Стивом в фланелевом костюме. Совершенно так же, как в былые дни, но какая разница!.. Ей хотелось, чтобы это продолжалось вечно, хотелось никогда не покидать его мягких объятий. Это было новое чувство, неиспытанное еще блаженство.

Три раза протанцевали они вальс, но все же он закончился раньше, чем Риппл вполне насладилась танцем. Она вздохнула.

– Устали? – спросил Стив. – Отдохнем?

– Пожалуйста.

Они нашли где-то место и сели. Не там, где он предполагал, а в каком-то уголке, в одном из бесчисленных коридоров «Савойи», под пальмами в кадках. Музыка слабо доносилась до них из-за стеклянных дверей; смех и шум слышались из обоих танцевальных залов.

Стив вынул узкую серебряную табакерку с резьбой, заменявшую ему портсигар, и предложил Риппл папиросу.

– Спасибо, я не курю.

– Конечно, вы не курите. Я тоже нет. Я ношу это только для других. – Он спрятал табакерку. – По-видимому, мы не похожи на молодежь нашего поколения, нам чужды их привычки. Мы, должно быть, «исключительно оригинальные звезды», как сказано о вас в одной из газетных статей.

Риппл засмеялась, но… Разве этого она ждала? Почему ей хотелось, чтобы Стив оставил свой небрежный шутливый тон? Она спросила: – Разве вы читали эту статью?

– Риппл, я читал все статьи о вас, которые только мог достать. Вы ничего не имеете против? Чтобы ничего не пропустить, я написал одному агентству, доставляющему вырезки из газет.

– Почему же? Газеты – общее достояние, – сказала прима-балерина.

В глубине души она была довольна. Стив, ее друг детства, ее симпатичный сосед и приятель, почти брат; Стив, который так помог ей в тот момент, когда решалась ее судьба, Стив, все еще настолько по-дружески к ней относился, что и в отъезде следил за всеми ее действиями. Он читал все отзывы о ее исполнении «Русалочки» и «Духа огня», о появлении Риппл на празднествах и частных приемах. Читал различные предположения о ее национальности. Вдруг она подумала, что ему, вероятно, известны и другие газетные сообщения о ней. Первая легенда в утренней воскресной газете о ее «бывшем возлюбленном», извещение о том, что «предполагавшееся бракосочетание капитана Барра с мисс Риппл не состоится». Она не смогла удержаться и спросила: – Вы читали, что моя свадьба расстроилась?

– Я почему-то всегда думал, что вы не выйдете за него замуж.

– Это он порвал со мной.

– Мм… Вы знаете, что с ним теперь?

– Кажется, он собирается жениться на своей кузине, она тоже живет в провинции.

Стив спокойно спросил: – Барру всегда не нравилось, что вы танцуете, не правда ли?

– Он ненавидел мою профессию и всегда хотел, чтобы я ее бросила. Но я иногда думаю, что все мужчины недовольны, когда девушка добивается успеха, какую бы работу она ни выполняла.

– Вы ошибаетесь, Риппл, – возразил Стив. – Да, Риппл, вы глубоко неправы. Это ложное мнение о мужчинах.

– Вы думаете? Может быть, и так, – согласилась Риппл и внезапно задумалась. Несколько минут оба сидели молча.

VI

Обычная обстановка дорогой гостиницы, позолота, зеркала, парча и пальмы окружали Риппл. Из младенца, у которого хороши были только ножки, она превратилась теперь в девушку, красивую от гладких стриженых волос до кончиков серебряных парчовых туфель, в которых ее ноги казались двумя прелестными блистающими звездами. Серебрилось, как звезда, и платье Риппл; оно было без рукавов и подчеркивало изящные линии ее рук, закрывая спину и плечи. Но на открытых местах кожа была цвета слоновой кости, слегка розоватого оттенка. Безупречное здоровье и пропорциональное сложение балерины свидетельствовали о детстве, проведенном на свежем воздухе, и о последующих физических упражнениях.

Успех придал ей выдержку, умение держать себя в обществе и одеваться. Не испортив ее, он в то же время сказывался на ее манерах и общем виде. В ней не было заносчивой самоуверенности, но было то, что отличает женщин, для которых красивая внешность – одно из необходимых условий их профессии; они привыкли держаться так, как будто тысячи глаз следят за каждым их движением, сохраняя при этом абсолютную естественность. Так вела себя и балерина Риппл. Теперь она сидела, склонив голову и устремив взгляд на свои руки, легко сложенные на коленях, на серебристой ткани платья.