Текст книги "Звезда балета"

ГЛАВА IV
ПЕРВЫЕ ГОДЫ В ЛОНДОНЕ

I

Так Риппл покончила с жизнью в долине, где прожила пятнадцать лет. Последующие годы она жила в Лондоне и всецело отдалась изучению балетного искусства.

II

Быть балериной! Как это прекрасно! Какая чудесная жизнь! Так часто говорят те, кто знаком только с внешней стороной жизни танцовщицы, кто видит ее блестящее выступление в театре.

Гаснут огни рампы. Блеск и краски исчезают, и весь огромный зрительный зал превращается в тусклый, темный колодец, заполненный рядами светлых пятен – лиц зрителей, обращенных к занавесу. Медленно-медленно скользит он вверх, открывая пустую сцену, мягко освещенную, задрапированную, как шкатулка, цветным бархатом. Звучит, переливаясь, только арпеджио арфы.

Затем оркестр начинает играть мелодию Шопена, пылкую, нежную и ритмичную. Появившийся откуда-то из-за спин зрителей сноп света пронизывает темноту на сцене. Там, где сходятся световые лучи, драпировки шкатулки раздвигаются, и вот она – та драгоценность, которую ждут зрители! Негромкий звук рукоплесканий сливается с музыкой, а балерина уже выпорхнула из шкатулки и начинает свой танец.

Она исполняет три номера: «Колибри», «Волну» и «Огонь». Из этих трех «Танец огня», пожалуй, самый чарующий. Танцовщица клонится под музыку то в одну, то в другую сторону, как пламя костра, колеблемое ветром. Она кажется сказочным существом, и разве это не так? Подобно языкам пламени, без всякого напряжения извиваются ее руки, ноги, гибкая шея. Они как бы струятся, струятся, струятся; поднимаются, опускаются, поднимаются… Остроконечные края ярко-пламенной газовой юбки, подобной венчику цветка, трепещут, как крылья комара в солнечных лучах, вокруг ее легкого тела, которое быстро-быстро кружится; она кажется двуликой, ее лицо видно и слева и справа, и снова слева и справа, когда кружение ускоряется под все нарастающий неистовый темп музыки.

Как это прекрасно и как просто – думают зрители! Как легко дается это ей, танцовщице! Можно ли относиться к ней, как к живому существу из плоти и крови, из костей и мускулов? Нет, нет, она, должно быть, сотворена не из материи; законы будничной жизни, законы веса и тяготения едва ли к ней применимы. Нельзя себе представить, например, чтобы она ела (хотя бы шоколад, коробка которого лежит, забытая, на коленях зрителя, пока глаза его следят, как она легко порхает, прыгает и бесшумно падает на сцене).

Кому придет в голову, что это воплощение огня может испытывать усталость, сонливость или упадок духа, утратить свою гибкость. Немыслимо даже предположить такое. Сколько чувств возникает при виде этого чуда красоты и грации! О, она существо неведомой расы, иной природы, совсем особое существо!

Это что-то стихийное! Ее стихия? Может быть, тот круг света, который движется вместе с ней, неотступно следуя за ней как тень; этот волшебный свет – свет сцены, которого никогда не было ни на земле, ни на воде, его можно увидеть только в заколдованном романтическом царстве театра. Он сопровождает ее до рампы. Проступают трепетные линии ее белых рук. Склоняется вниз очаровательная головка, профиль застыл в классической, непроницаемой, неизменной улыбке.

Она изображает пламя, склоняющееся под ветром. Одна стройная нога, вытянувшаяся на носке, поддерживает ее теперь. Словно бы одетое пламенем, тело устремилось горизонтально вперед, похожее на блестящую рыбу, ныряющую в потоке света. Она не шевелится, и только трепещущие руки передают игру колеблющихся языков огня. Стоя на одном носке, она напоминает сейчас высеченного из камня летящего купидона, украшающего фонтан. Можно подумать, что какая-то невидимая опора поддерживает ее, как поддерживает зрителя солидное, обитое бархатом театральное кресло. Но нет, там нет ничего, есть только тонкое тело танцовщицы с его гибкими членами и упругими мускулами, которые движутся в ритме музыки.

Улыбаясь, уверенно стелется она у самых подмостков, и у зрителей перехватывает дыхание. В театре не слышно ни звука. Музыка меняется, раздаются звуки аллегро. Тогда пламя, склонившееся в одну сторону, быстро вспыхивает и снова взметается к небу; высоко-высоко поднимаются ее извивающиеся руки, устремляется вверх выразительное стройное тело, и зрителям кажется, что сейчас оно оторвется от подмостков и взлетит в воздух.

Наконец музыка стихает. Балерина теперь тихо клонится вниз, опадает, как пламя над пеплом, и наконец ее блестящая головка, прижатая к распростертым рукам, становится только мерцающей искрой на фоне бархата. Мерцая, она неподвижно замирает так, пока занавес не падает под шумный взрыв аплодисментов.

Тогда в ответ на эти приветствия появляется Звезда балета. Весь театр встает! Встает дирижер. Наклонившись над рампой, он протягивает ей букет бронзовых и лимонных орхидей, перевязанных золотыми лентами. Балерина берет его, приседает, благодарит. Другое подношение – розы на длинных стеблях – она кладет на руку. Большой букет фиалок, корзина с орхидеями и визитной карточкой, еще одна корзина, золотая, в виде огромного башмака с гиацинтами и папоротником. Балерина приседает, приседает до самого пола. Она сама похожа на цветок среди всех этих цветов, которые продолжают ей подносить. Внезапно занавес скрывает ее, слишком рано! – от все еще приветствующей публики, которая не хочет ее отпускать. О, быть балериной!

– Браво! Бис! Бис! – кричат зрители. Одни, аплодируя, уронили коробки с шоколадом. У других соскользнули к ногам перчатки, накидки, программки. Неизвестно, куда делись маленькие сумочки дам, которые они теперь ищут: им нужны носовые платки, чтобы вытереть глаза.

Этот безупречный, вдохновенный танец, трогательный, как сонет Китса, красота танцовщицы, увлекательная мелодия шопеновского вальса, всеобщий энтузиазм, невыразимое волнение, охватившее зал, – все это вызывает у зрителей слезы, оглушает и ослепляет их. Быть балериной, повелительницей смеха и слез, иметь власть над толпой! Бурные вызовы продолжаются, все аплодируют до боли в руках. Неужели она не появится снова? О, как жаль!

– Бис! Бис! Бис! – Эти голоса доносятся из ложи у самой сцены. Там сидят очень молодые люди, вероятно, студенты, которые явились с какого-нибудь спортивного состязания. Чувствуют они себя после него очень хорошо и теперь чрезвычайно довольны таким удачным вечером. Видны только их свежие лица и белые рубашки на фоне темных костюмов у барьера ложи. Как они стучат! Молодые люди бьют о край барьера свернутыми программками, коробками папирос, шляпами! Они снова кричат:

– Бис! Бис! Поднимите занавес, пусть она опять выйдет! Пусть выйдет опять! – И аплодисменты, которые под конец стали было затихать, грянули снова. – А, вот она выходит!

Воздушная фигурка, которая кажется такой детски легкой на фоне массивного волнующегося малинового занавеса, низко склоняется направо и налево, улыбается, глядя прямо перед собой, непроницаемо и нежно, всему театру. Ее ярко-красные губы шевелятся и благодарят. Она поднимает набеленную маску своего личика вверх, к верхним рядам, к галерее.

– Бис! Еще раз! Еще раз!

Держа наготове свою палочку, вопросительно смотрит дирижер.

Продолжая улыбаться, танцовщица склоняет гибкое тело в последнем глубоком, благодарном поклоне. Легким жестом сожаления и мольбы она разводит руками, качает головой. Повторения не будет. Тяжелый занавес быстро ее скрывает.

– А! Она не хочет! Она не будет больше танцевать, – звучат разочарованные голоса в зале. На миг загораются огни. Руки нащупывают свалившийся мех и бинокли. Музыканты оркестра кладут новые ноты на пюпитры. Слышны разговоры в зале:

– Что у нас будет дальше? Номер девятый. О, японские жонглеры! Почему не выступает больше эта балерина? Очень жаль. Она выступила всего в трех коротких танцах. Да, мне хотелось бы еще увидеть «Танец огня». Это так изящно! Я могла бы весь вечер смотреть только на нее. Мне кажется, все эти чудесные движения даются им так же легко, как дыхание. Как, вы думаете, они проводят время? Балерины? О, я уверена, они разъезжают в роскошных автомобилях; интересная жизнь, наверное. Подумайте только: быть балериной!

Такова одна картина. Это совершенное исполнение – конечный результат огромного труда. Теперь для тех, кто убежден, что карьера балерины состоит из одних только радостей, букетов и романов, я позволю себе слегка обрисовать картину того, что предшествует такому взлету, делает его возможным.

III

Балетная школа, где в течение трех лет училась Риппл Мередит, находилась за пределами фешенебельной северной части Лондона. Идя вдоль улицы Виктории, откуда открывается вид на грязные воды и барки канала, следует дойти до высокой белой оштукатуренной виллы. Войдя за ограду заброшенного сада, нужно пройти по дорожке, мимо куч опавших листьев, над которыми чирикают воробьи, к большому высокому зданию. Открытая дверь прямо ведет в маленькую комнату, производящую впечатление какого-то склада второпях брошенной одежды. Повсюду шляпы, пальто, башмаки, шерстяные шарфы; везде лежат ручные чемоданчики, из которых, как из рога изобилия, вываливаются наружу фрукты, щетки и гребенки, начатое вязанье, дешевые книжки романов, ленты для волос и балетные туфли. Миновав веселую девичью уборную, где царит такой хаос, можно заметить вторую дверь. Это вход в высокую продолговатую комнату, где помещается студия балетной школы.

Здесь нет никакого беспорядка. Вошедший увидит строгий, холодный, пустой зал с натертым полом и двумя огромными зеркалами в белых рамах в глубине. Обстановка состоит из пианино, узкой скамейки и стула. Есть только одно длинное окно в потолке, состоящее из четырех больших стекол. Сквозь них проникает свет ноябрьского утра – теперь десять часов. Это самый беспристрастный, самый беспощадный, самый правдивый свет! Таким он и должен быть, ибо здесь не место обману и иллюзиям.

По сторонам зала, футах в двух от стен, видны горизонтальные железные перила – балетный станок. Выстроившись около него, стоят в ожидании несколько учениц (одна из них Риппл; ее темные волосы уже не распущены, а причесаны, разделены пробором и туго стянуты греческой сеткой). Ученицы различного возраста – от десяти с половиной до пятнадцати лет; одеты они в классический костюм танцовщиц, хорошо всем знакомый по картинам Дега. Этот костюм для упражнений сделан из туго накрахмаленной кисеи. Никаких газовых, ярких, воздушных тканей здесь нет. Только четко обрисовывающий фигуру облегающий корсаж, выкроенный таким образом, чтобы было видно каждое движение плеч и рук; короткие юбки, туго стоящие, как белое оперение веерообразного хвоста голубей, сатиновые туфли с тупыми носками и завязанными крест-накрест лентами. В это осеннее утро по всей студии гуляли сквозняки. Никогда еще девушки не выглядели менее романтично, чем эти балетные ученицы. В тусклом свете выступившая от холода гусиная кожа приобретала у них различные оттенки, в зависимости от их природных особенностей: у одних – совсем лиловый, у других – почти багровый, даже красный; у некоторых – бледно-желтый с пятнами. Без всякого преувеличения можно сказать, что они выглядели почти уродливо.

Корсажи учениц с белыми резиновыми лямками на плечах были безупречны, но цвет даже самой молодой кожи не имел ничего общего с тем прелестным оттенком, который бывает у набеленной танцовщицы, готовой к выступлению. Ибо здесь не было тех искусственных средств, с помощью которых можно было бы наложить красное там, где положено быть красному, и белое там, где должно сверкать белое. Здесь не было к услугам девушек ни висмута, ни мягкой преображающей жемчужной эмульсии; ничего, кроме естественных природных данных.

Зубы учениц стучали; ненапудренные носы были так прозаически, так страдальчески красны! Они с завистью поглядывали на двух учеников школы, одетых в серые шерстяные куртки с длинными рукавами и в темные штаны до колен, которые были значительно теплее розовых или белых шелковых трико девушек. Молодые люди, к тому же, чувствовали себя гораздо уютнее в своих теннисных туфлях, чем ученицы в их сатиновых балетных туфельках.

Некоторые девушки накинули на голые плечи шерстяные джемпера, мохнатые и шершавые, как домашние фуфайки мальчиков; другие прикрылись красными шелковыми шарфами, которые носят балерины. Холодный воздух в то утро, казалось, пронизывал их до мозга костей. В такую погоду девушки, занятые в конторах, работают в платьях, под которые они поддевают удобные шотландские фуфайки с длинными рукавами.

Внезапно раздался звучный мужской голос с иностранным акцентом:

– Холодно? Скоро вам станет тепло, когда поупражняетесь! Приготовьтесь! Долой накидки! – Всю лишнюю одежду поспешно сложили в уборную налево. Из другой комнаты вышел стройный мужчина среднего роста с живым, но серьезным лицом; он производил впечатление совсем еще молодого человека. Ученицы сразу перестали болтать и трястись от холода, как будто превратились в восковые куклы. Пришел их учитель, месье Н., соотечественник, друг и товарищ по сцене великой русской балерины, которая первая обратила внимание на Риппл.

Месье Н., на котором были темная вязаная куртка, свободные короткие серые штаны и теннисные туфли, встал, держа в руке маленькую палочку, спиной к зеркалу и лицом к классу. Он обвел девушек таким же пронизывающим, бесстрастным, холодным взглядом, каким смотрело сквозь верхнее окно стальное, серое, ноябрьское утреннее небо.

Посторонний человек мог бы подумать, что месье Н. никогда раньше не видел этой группы подрастающих танцовщиц (первое впечатление Риппл было таким: он смотрит на них, словно перед ним не девушки, а стайка переодетых уличных мальчишек, которых он застал в тот момент, когда они собирались ограбить студию). Ни тени любования, как в восторженном театре! Никакой снисходительности к ученицам, к девушкам наконец. Ледяной, умный, проницательный взгляд. Резкий удар палочки по железным перилам призвал к вниманию. За ним последовали короткие, отрывистые приказания:

– Сильвия! Два шага вправо. Вы стоите слишком плотно. Р-р-р-р-риппл! – имя Риппл произносится, по крайней мере, с четырьмя «р». – Р-р-р-риппл, пожалуйста, немного вперед. Сохраняйте дистанцию!

Вошел, поспешно докуривая папиросу, брюнет небольшого роста и, нервно кивнув головой месье Н., взглянул на него глазами редкой красоты с необычайными ресницами. Это был пианист. Он быстро подошел к пианино, сел, взял аккорд и опытной рукой начал играть мелодию русской народной песни, резко выделяя такты:

 
Не шей ты мне, матушка, красный сарафан…
 

– Ну! – постучал палочкой месье Н. – Начинайте! В этом скудно освещенном зале с голыми стенами шесть учениц и два ученика начали… Танцевать? О нет. Еще нет! Начали упражнения. Целый час, по крайней мере, они проходят самые однообразные, самые элементарные упражнения – такими, на первый взгляд, они кажутся стороннему наблюдателю.

Держась рукой за перила у стены, все поднимают одну ногу. Медленно-медленно поднимают – выше, еще выше. Пауза. Так же медленно опускают ученики ногу в такт музыке. Они ставят ногу на пол. Пауза, и все повторяется сначала. Учитель следит за каждой из ног: не отклонилась ли чья-то хотя бы на полдюйма от общей линии.

Месье Н. знает, какая ученица еще нетвердо держится на ногах, у кого есть заметные успехи, как держит руки одна ученица и насколько неподвижна голова у другой, вместо того, чтобы, как цветок на стебле, свободно и легко покачиваться на гибкой шее. Короткие удары палочкой. По временам он стучит, выкрикивая, как приказания, только имена: – Лилиан! Нэнси! Барбара! Р-р-р-риппл! Пандора! Сначала…

Медленно вверх, медленно вниз. Добросовестно, послушно, тщательно выполняют они движения теми самыми ногами и руками, которые в один прекрасный день будут двигаться по сцене легко и свободно, словно усики какой-то блестящей бабочки. Таким движениям можно научиться только после бесконечных утомительных упражнений. Бесчисленное количество раз класс повторяет одно и то же движение. Без конца маленький пианист играет все ту же народную песню.

Месье Н. произносит одно слово на своем родном языке, и пианист ускоряет темп. Быстро вверх! Быстро вниз! Да, теперь ученицы согрелись. Кровь течет быстрее в жилах; багровые пятна от холода на напряженных юных лицах превратились в более естественные, розовые.

Вверх! Вниз! Опять и опять, а в это время учитель, такой терпеливый и такой требовательный, под музыку отбивает палочкой такт: – Раз и два и три и раз… – или сам, ни на что не опираясь, безупречно проделывает упражнение, чтобы показать, как его нужно выполнять.

Упражнения продолжаются, пока наконец учитель не ударяет палочкой о перила, Музыка прекращается, на минуту ученицы получают передышку, прежде чем перейти к следующему упражнению. Они становятся на тупые носки своих сатиновых розовых туфель, затем, сгибая колени, но прямо держа спину, опускаются к полу и снова поднимаются совсем, как в шведской гимнастике. Еще раз. Еще раз… Так же как гаммы нужны для исполнения совершенной музыки Шопена, а буквы – для воспроизведения безупречного сонета Китса, так необходимы эти размеренные движения для безукоризненного танца. Их обязательно проходят все танцовщики.

– Раз, два, три…

Час за часом, день за днем, неделя за неделей и год за годом эти элементарные упражнения заполняют большую часть ученической жизни балерины. Так протекала и жизнь Риппл. Каждое утро – в холод, дождь, грязь, пробираясь сквозь лондонские туманы и толпы, осаждающие автобусы, ученицы балетной школы стремятся в это строгое, неприветливое место, чтобы снова и снова как можно точнее исполнять указания педагога. Не зная очарования своей профессии, без малейшего одобрения, без возбуждающего ощущения взглядов толпы, без яркого освещения, без эффектного костюма, без того душевного подъема, который дарит театральная атмосфера, они должны скромно, терпеливо и усердно учиться, закладывая фундамент своей работы в будущем. Девушки спешат туда, где беспристрастные зеркала отражают каждое их неправильное движение, туда, где в большом пустом зале звучат слова, понятные профессионалам, которые редко услышишь по ту сторону рампы, где сидят зрители. Публика видит только чарующую картину, составленную из элементов, обозначаемых традиционными балетными терминами.

Не имеет значения, если ученицы чувствуют себя усталыми, если у них болит голова, натерты пальцы на ногах или одеревенели мускулы; если они не успели спокойно позавтракать утром; если они расстроены любовной неудачей или озабочены материальным положением своей семьи – а ведь балетные туфли изнашиваются за неделю и новые стоят восемь шиллингов и шесть пенсов, а обыкновенное трико – два фунта, и даже починка обходится в семь шиллингов; если они содрали себе кожу, выполняя какое-то упражнение; если наступил один из тех дней, когда жизнь кажется такой же темной, каким становится их ученический костюм, если его не стирать и не приводить в порядок каждую неделю; если они упали духом и убеждены, что никогда, никогда даже слабый успех им не улыбнется.

Что бы ни случилось, каждое утро, к десяти часам, девушки обязаны быть на месте, бодрые и точные, как гвардейцы на разводе караула. Они должны выполнить свои упражнения, но не кое-как, не небрежно! Нужно сосредоточить на них все внимание, все усилия. Они должны душой и телом предаться своей профессии. Ежедневно приходится повторять все с начала до полного изнеможения.

Теперь представьте себе только, что значит – быть балериной!

«Это стоит всего!» – думала Риппл Мередит.

Она наслаждалась тем, что ее окружало. Так бывает всегда: одни люди получают удовольствие от тяжелой работы, других она заставляет отказаться от своей мечты. Мечтой Риппл было учиться танцевать в Лондоне. Теперь она достигла этого и не находила занятия однообразными. Ученица месье Н. не считала тяжелыми те условия, которые многим показались бы невыносимыми. Она не замечала, что ведет жизнь молодой монахини или заключенной, не зная никаких развлечений. До восемнадцати лет Риппл, живя в Лондоне, ни разу не была в театре, и это в те времена, когда дети в возрасте Ультимуса уже обсуждали достоинства и недостатки театральных постановок! Она не посещала и дневные дансинги. Риппл была далека от всего этого и, тем не менее, очень счастлива.

Без заметных событий жизнь ее мерно текла между домом спокойной, доброй миссис Тремм, в городском предместье, и школой. В школе Риппл наслаждалась. Между пятнадцатью и шестнадцатью годами девушка выросла. В буквальном смысле это означает, что она достигла последнего дюйма своего роста и что ее гибкая округлая фигура вполне развилась. В переносном смысле Риппл тоже выросла – стала менее эгоцентрична. До своего отъезда из дому она никем глубоко не интересовалась, кроме самой себя – Риппл Мередит, Не считая ее тайного, теперь угасшего влечения к романтическому миру книг, она мало к кому испытывала симпатию. Любовь к матери Риппл считала вполне естественной и не стеснялась ее. Отец и братья? Конечно, она была «влюблена» в них. Но что такое влюбленность в этом возрасте? Когда юный Стив обратился к своей подруге с застенчивой, тщетной мольбой: «Риппл, я не могу, я хочу поцеловать тебя!» – она осталась суровой и холодной, как нераспустившаяся цветочная почка.

Теперь пришло время и ей измениться. Она нашла себе друзей, и это смягчило ее характер. У Риппл, единственной дочери в семье, не было школьных подруг. Здесь, в балетной школе, она сблизилась с несколькими ученицами, заменившими ей сестер. Одни были старше, другие – моложе ее. Они интересовали девушку, имели на нее большое влияние. Риппл слушала рассказы об их семьях, об их надеждах, тревогах и зарождающихся любовных чувствах. Она искренне сочувствовала той ученице, которая всегда так ловко скользила по паркету, похожему на ледяной каток, но однажды, упав во время пируэта, ободрала себе локоть до мяса. Она радовалась вместе с другой, когда та возбужденно делилась в уборной новостью, что Мадам берет ее с собой в гастрольную поездку. Она жалела новую ученицу, прибывшую из другой школы, где ее плохо учили, потому что той пришлось все начинать сначала. Короче говоря, она научилась чувствовать за других, то есть вообще чувствовать. Так дружба растопила немного свойственную Риппл сдержанность, пробудила в ней добрую скрытую, дремлющую молодость, которая не отозвалась когда-то на первый призыв юноши.

Затем пришла любовь. Это случилось после того, как Риппл посвятила уже много месяцев тяжелой, но увлекательной работе. Ее па, ее движения, посадка головы и умение владеть руками неизменно улучшались; ее умственное развитие, столь важное для избранной девушкой профессии, углубилось. Отчасти она уже овладела азами балетного искусства.

Риппл находилась теперь в том возрасте, когда потребность в сердечной привязанности становится настолько сильной, что неминуемо должна обратиться на кого-то, найти себе выход. Естественно, она обращается на ближайшее привлекательное существо противоположного пола. Да, она была в том возрасте, который сам по себе меняет человека. Риппл исполнилось шестнадцать, когда природа решила, что ей пора полюбить. Почти бессознательно, непроизвольно потребность в любви готова была излиться – но на кого? Выбор в любви часто зависит от случая.

Риппл ежедневно находилась в обществе четырех мужчин. Кроме этих четырех, она едва ли разговаривала с каким-либо мужчиной или мальчиком. Таким образом, можно было ожидать, что девушка увлечется одним из них.

IV

Один из учеников балетной школы, юноша в желтой фуфайке с зачесанными кверху волосами того же цвета, был изящен, как статуя Гермеса в саду, и совсем неразговорчив. Но Риппл не суждено было увлечься ни этим изяществом, ни загадочной молчаливостью. Это был не он.

Второй ученик был постарше. Некоторое время он играл на профессиональной сцене, но покинул драму с ее салонными пьесами и мелодрамами, чтобы изучить пантомиму, искусство мимики. Увидев его впервые в характерной роли на репетиции какого-то балета, Риппл была поражена богатством и разнообразием эмоций, которые могут быть в течение нескольких секунд переданы жестами, игрой человеческого лица. Она наблюдала за тем, как различные переживания, быстро изменяясь, отражались на молодом лице артиста; следила за вспышками страсти, надежды, разочарования, подозрения, ревности, бессильного гнева, грозящего стать смертельно опасным.

«И все это без единого слова, – думала Риппл. – Ни одного звука, а ясно и понятно все, что он каждый момент испытывает. Может быть, речь – не лучший способ выражения наших переживаний? Ни единого слова! Он великолепен».

Но все-таки не этот молодой человек завладел всеми помыслами Риппл и пробудил в ней возвышенные чувства. Это сделал месье Н., ее учитель.

V

Некоторые девушки сознавались, что страшно его боятся. Многие предпочитали постоянно опаздывающего смуглого, слегка улыбающегося пианиста (в кончиках его пальцев жила музыка, и было что-то особенно притягательное в его изумительных ресницах). Но для Риппл все люди тускнели, исчезали, переставали существовать с того момента, как по выложенной плитами садовой дорожке раздавались быстрые шаги месье Н., направлявшегося в танцевальный зал. Любимая работа и учитель слились воедино в душе девушки: она любила свою мечту, он был частью этой мечты.

Вот образ, который запечатлелся в чуткой душе Риппл: гармонично сложенный, моложавый артист в вязаной куртке, свободных коротких штанах и в туфлях на резиновой подошве; он стоит спиной к зеркалам, которые отражают каждое его движение, каждый короткий жест его палочки для занятий. Внимательное лицо месье Н. обращено к ученицам. Ничего общего с обычным представлением об известном артисте, как о человеке с великолепными вкрадчивыми манерами, прекрасно одетом; чувственно-красивом, самовлюбленном.

Лицо этого русского танцора, худощавое, бледное, резко очерченное, тонкое и красивое, не походило на лицо того или иного театрального кумира. Это было лицо аскета, фанатика. В его глубоких холодных серых глазах светился огонь энтузиазма. Он жил красотой – красотой, которую понимал как сочетание железной дисциплины с подлинной одухотворенностью. Учитель Риппл утверждал, что не может быть красоты в танце, если она не покоится на безупречном физическом развитии, на такой тренированности мышц, которая позволяет танцовщице или танцору бесконечно долго сохранять любую принятую позу. На этом принципе зиждется уверенная и непоколебимая слава русской балетной школы; так создавался «Танец огня» и все другие поэмы в жестах – вся радость балетных зрелищ.

Взгляды месье Н. были восприняты Риппл, стали частью ее души. Она зажглась огнем его энтузиазма. Увлеченная высокими творческими идеями учителя, ученица постоянно стремилась к новым достижениям. Далеко не всегда первое увлечение так благотворно влияет на развитие духовного мира человека. Риппл снова повезло, ибо в жизнь ее вошел незаурядный человек.

Она едва замечала в нем мужчину, несмотря на его тонкую, одухотворенную красоту. Риппл все еще не могла оторвать глаз от его движений, поворота головы, от чистых линий его немного впалых щек, от его серьезного глубокого взгляда, от изгиба его руки, когда он брал лейку и, размахивая ею, поливал пол студии, чтобы он не был таким скользким. Она впитывала в себя каждый звук его голоса, когда он переходил от замечаний на плавном английском языке («Нет, нет, нет нет. Это еще не так. Еще раз. Это еще не так») к живому непонятному ей русскому диалогу с пианистом или к техническим указаниям по-французски.

Восторженно воспринимала Риппл редкую похвалу учителя (внушительным тоном произносимые слова: «Хорошо. Очень хорошо»). В самом деле, его слова глубоко волновали ее. Под его влиянием ее внутреннее «я», с каждым днем совершенствуясь, смягчалось и углублялось. Никогда еще юная влюбленная девушка не была так страстно увлечена своими душевными переживаниями, как эта шестнадцатилетняя ученица, готовая на героический подвиг ради русского артиста, человека, на много лет старше ее.

«Он изумителен, – тысячу раз повторяла себе Риппл. – Он не думает ни о себе, ни о нас. Думает только о том, как все это должно быть исполнено. Он прав, и он всегда изумителен».

VI

Наступил день, когда Риппл захотелось высказать эту мысль вслух:

– Он изумителен! – Теперь она уже громко говорила о своем восхищении, что было раньше немыслимо для такой сдержанной юной девушки. Теперь она говорила:

– Он самый удивительный из людей, каких я когда-либо встречала, – Риппл заявила это в уборной, где вместе с одной из своих подруг меняла туфли. Это была танцовщица с. голубым бантом в волосах. Она была старшей в классе и практически уже заканчивала балетную школу. И все же, урвав время между покупками, девушка постоянно возвращалась в школу брать уроки, совершенствоваться и отделывать некоторые детали, в которых чувствовала себя неуверенно. Чем больше учится балерина, тем яснее она сознает, как многого ей еще недостает и как мало у нее времени, которое она могла бы посвятить учению. Представьте себе только: быть балериной!

Девушка с голубой лентой в волосах отнеслась к словам Риппл не так, как та ожидала:

– Влюбилась в месье Н.? (Русского танцовщика всегда называли его собственным именем, а не уменьшительным, без фамильярности, без критики. Это тоже была дань его авторитету).

– Бедное дитя! Влюбиться в месье Н.? О, я бы не могла!

– А я не могла не влюбиться, – шепотом призналась Риппл, удивляясь самой себе. Она никогда не думала, что сможет вымолвить это. Ее заботливая нежная мать дома никогда не услышала бы такого признания, но здесь она вдруг почувствовала потребность поделиться своей тайной, Она доверила ее этой отзывчивой чужой девушке, на пять лет старше ее, и та сказала:

– По-моему, хорошо, что не все мы выбрали одного и того же человека.

– Тут нельзя выбирать, – объяснила Риппл, поспешно завязывая крест-накрест ленты на ноге, – Все происходит само собой. Никто не может помешать этому. Впрочем, он ничего не знает. Конечно, оттого, что он никогда не узнает, это становится еще приятнее, еще дороже, – страстно добавила она.

– О! – сказала девушка. – Не хочешь ли еще шоколадную конфетку, Риппл? Возьми!

VII

Время шло. День ото дня занятия в студии становились все ближе, все увлекательнее для Риппл. Работа всегда идет успешно, когда любовь сопутствует ей, а не вытесняет ее. С каждым днем ученица все более восторженно и влюбленно смотрела на месье Н.

Однако он был не единственным преподавателем в школе, Иногда по утрам в студию приходила женщина, стройная блондинка, которая прежде всего обращала на себя внимание своим полным огня и жизни лицом. Ее насмешливый профиль, высокий лоб и тяжелый узел белокурых волос на затылке как нельзя лучше соответствовали представлению об общественной деятельнице, лидере женского движения. Однако эта женщина была энергичной и усердной помощницей месье Н.