Текст книги "Звезда балета"

Если он строго придерживался дисциплины, то она была требовательна и придирчива. Там, где он, как хлыстом, наказывал за ошибки упреками, она прибегала к острым уколам насмешки и передразнивания.

– Пандора! Почему ты делаешь так? (Передразнивание), Посмотрите, как вы все сделали этот поворот: лениво-лениво, кое-как. (Передразнивание). О, Кини! Что, у тебя фарфоровая маска на лице? Нет? А мне так показалось: я думала, ты боишься изменить выражение лица, чтобы оно не разбилось! Тамара! Почему ты ходишь по комнате, как старуха, ты ведь самая молодая в школе. Попробуй ходить, как балерина. – Это слово она произносила с таким же почтением, с каким гувернантки в дни молодости тетушки Бэтлшип убеждали девочек ходить, как леди. – Ну поднимите ноги от пола! Не делайте, не делайте так. (Передразнивание). Сколько раз вам говорить? Тяните, тяните, тяните ногу! Не выбрасывайте. (Передразнивание). Никогда, никогда, никогда не болтайте ногами. Этого никогда не делают. Слышите?

«Хотела бы я, чтобы папа ее услышал, – злорадно подумала Риппл, послушно поднимая ногу. – Папа, который думает, что балерины на сцене только и делают, что болтают ногами».

Увидев впервые помощницу месье Н., Риппл была прежде всего поражена ее одеждой для преподавания в студии. Она приходила в странном наряде: сверху розовый вязаный жакет, выцветший и вылинявший; под ним – платье экстравагантного покроя, очень короткое, очень узкое, из-под которого виднелись шерстяные короткие штаны, какие носят танцоры. На ней были две пары чулок, обычно черных шелковых; затем надетые поверх них вязаные мужские чулки, толсто скатанные вокруг щиколоток («Это для того, – сказала Риппл ее подруга, – чтобы щиколотки оставались тонкими и красивыми. Вряд ли она нуждается в этом, у нее и без того они стройные и тоньше, чем у многих из нас кисти рук»). Когда она проделывала несколько па, чтобы показать ученицам, как их надо исполнять, забывалось, как и во что она одета. Несмотря на свой костюм, худощавость и бледность, она сияла красотой, истинной красотой; в эти минуты от нее исходило очарование одухотворенности – очарование танца.

– Ты знаешь, она была прима-балериной, – рассказывали Риппл. – Она и теперь дивно хороша.

– Разве она больше не выступает? – О нет, – теперь, конечно, нет.

– Почему? Что случилось?

– Ты не знаешь, Риппл? Она сломала себе лодыжку. Теперь в любую минуту она может упасть. Ей уже нельзя выступать. Разве это не ужасно? Ей пришлось бросить сцену.

– О! – прошептала Риппл, с сочувствием и особым интересом глядя на это красивое, полное жизни лицо, на быстрое, подвижное тело.

Гордость и привилегию балерины составляет то, что все необходимое для успеха есть в ней самой. Художник должен покупать кисти, скрипач всецело зависит от своего инструмента, но танцовщица или танцовщик с помощью только собственного тела, рук и ног создают свои шедевры. Однако любой пустяк может прервать работу балерины (представьте себе только: быть балериной!) Художник или музыкант, испортив свои инструменты, недолго думая, купит себе новые. Беда же, случившаяся с танцовщиком, становится непоправимой и может обернуться настоящей трагедией.

Размышляя об этом, Риппл не могла не отдавать должное мужеству своей наставницы, сумевшей преодолеть личное несчастье и найти себя в работе педагога, воспитывающего будущих балерин. Опасаясь колких насмешек, девушка на ее занятиях была особенно внимательной и собранной.

Старания Риппл не остались незамеченными. Учительница, в свою очередь, обратила внимание на аккуратную и способную ученицу. Возможно, именно ее рекомендация оказалась решающей, когда понадобилось отобрать нескольких воспитанниц школы для участия в театральном выступлении.

ГЛАВА V
ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ НА СЦЕНЕ

I

Это был настоящий балетный спектакль с участием таких звезд мирового балета, как сама Мадам и месье Н. В кордебалет было решено ввести четырех лучших учениц балетной школы, среди которых оказаласьи Риппл. Ее наставник, месье Н., охотно поддержал свою помощницу, предложившую Риппл для участия в массовых сценах. Его опытный глаз давно уже заметил особое изящество и непринужденную грацию девушки. Правда, балет был включен в качестве одного из номеров в программу большого сборного концерта, который должен был проходить в огромном зрительном зале театра «Колизеум». Но в те времена у Мадам еще не было собственного театра в Лондоне, и ее труппе приходилось выступать на разных сценах.

II

До спектакля оставалось всего две недели, и все это время было заполнено усиленными репетициями. Риппл не помнила себя от радости: ее ждал дебют на настоящей сцене! Она написала домой восторженное послание и пригласила родных на спектакль в «Колизеуме». Мать ответила ей очень нежным письмом, в котором извещала, что они с отцом непременно постараются приехать в Лондон, чтобы поддержать Риппл и порадоваться вместе с ней ее успеху.

Задолго до начала концерта балетная труппа Мадам была уже в театре. Охваченные необычным волнением, новые артистки кордебалета не смотрели другие номера, готовясь к своему выступлению. Риппл и ее подруги внимательно прислушивались к голосу хорошенького бойкого мальчика, ученика одного из столичных театральных училищ, исполнявшего в тот вечер обязанности конферансье. Он громко выкрикивал имена тех артистов, которым предстоял выход. Голос этого мальчика, вызывавшего актеров, уже стал ближе и роднее Риппл, чем голос ее двенадцатилетнего брата Рекса.

– Кордебалет, кордебалет! – кричал он. – Ваша очередь! Кордебалет, пожалуйста!

– Еще уйма времени, Томми! Хотя наши уже все почти готовы! – запротестовала танцовщица Нэнси в ярко-зеленом трико, которая тоже должна была выступать вместе с Риппл. – Номер восьмой, японские жонглеры, только что закончился; затем десять минут антракта – будет играть оркестр, и только потом номер девятый – мы. Счастливый номер. Ты рада этому, Риппл? Почему ты так волнуешься и спешишь?

– Я хочу заглянуть в зрительный зал, пока мы не заняли свои места на сцене.

– Друзья в первом ряду? – улыбнулась Нэнси.

– Да, моя семья. Мама, папа и еще кое-кто собирались присутствовать здесь сегодня вечером, – едва переводя дух, ответила Риппл. – Они все приехали на этот спектакль из провинции, Им очень редко приходится бывать в Лондоне. Места у них в первом ряду, мама говорила, посредине, Я еще их не видела. Мне непременно хочется взглянуть! – Тогда пойдем.

Красная, как мак, юбка и изумрудно-зеленое трико вместе нырнули в пространство между кулисами – туда, где стучали молотки, стояли высокие зубчатые перегородки, раздавались хриплые голоса. Из-за одной перегородки слышался диалог между двумя невидимыми театральными рабочими:

– Эй, Билл!

– Ну?

– Ты не слыхал о Левисе?

– А что?

– Говорят, он нашел у Карпантье такое, что не очень-то честно было держать!

– Левис? Что же он нашел?

– Да уж кое-что нашел!

– Ну говори, в чем дело?

– Да, во время последней борьбы! Хочешь знать, что он нашел у Карпантье? У того было пять гвоздей в перчатке.

– У Карпантье?

– Да. Пять гвоздей в перчатке.

Наступила пауза, за которой последовало объяснение:

– Пять ногтей.[6]6
  Игра слов: nail (англ.) – гвоздь и ноготь.


[Закрыть]

Раздался хриплый одобрительный смех.

Риппл улыбнулась, проходя мимо. Этот анекдот она уже слышала несколько раз в последние каникулы от Джеральда, Минимуса, Ультимуса, Бенджамина и Рекса. Она знала, что услышит еще не раз если не об этом боксере и его противнике, то о двух других, если не от своих братьев, то в театре. Где мужчины, там, как видно, одни и те же остроты.

По сцене, которую теперь быстро превращали в цветущую деревню, расхаживали испачканные театральные рабочие. Некоторые из них отодвигали в сторону бутафорию и спускали вниз полотнища с изображением крашеных железных крыш деревенской улицы. Другие были поглощены сосредоточенной таинственной работой возле блоков и канатов, которые взлетали вверх, в темноту. Люди переговаривались, громко звали Альберта, Билла и Фреда, топтались в своих неуклюжих башмаках. Шум, который они производили, не доносился до зрительного зала благодаря спущенному плотному занавесу.

– Позвольте, мисс, пропустите! – живо кричали они, как железнодорожные носильщики, обходя Риппл с деревенской скамейкой, на которой Мадам предстояло разыгрывать любовную сцену с месье Н. – Позвольте, пропустите!

Высокие каблуки Риппл несмело стучали по покатым подмосткам, когда она пробиралась к занавесу.

Не все зрители, рассматривая зал во время антракта, делясь с соседями впечатлениями о последнем номере программы или блуждая взглядом по гладкому занавесу, знают, что в этом занавесе есть глазок – отверстие не больше однопенсовой монеты, в которое на них тоже смотрят те, кто занят в концерте. Стоя на переднем плане огромной, наполовину убранной Тусклой сцены, Риппл через отверстие в занавесе заглянула в зрительный зал.

Что же она увидела? Прежде всего то, что увидел бы любой зритель, посмотрев в антракте на переполненный зрительный зал. Высокое душное помещение, выдержанное в багряно-золотых тонах, с резными украшениями и лепниной, то залитыми светом, то исчезающими в клубах табачного дыма. Ряд за рядом виднелись светлые пятна – лица сидящих зрителей. Мелькали темные фигуры мужчин, которые вставали, пробирались к выходам, оглядывались в поисках своих мест, старались поскорее до них добраться, кланялись, извинялись перед теми, кому наступили на ноги и чьи колени задели. Тут и там выделялись черные платья девушек, торгующих программками, оттененные белыми пятнами передников и бумажными стопками в руках. Риппл окинула все это беглым рассеянным взглядом. Затем ее внимательный взор остановился на первом ряде кресел, как раз под ней.

А, вот они! Да, вот небольшая группа ее родных. Как странно видеть мать здесь, в Лондоне, в театре – это тоже одно из волшебных событий сказочного вечера! Там сидела ее мать в своем хорошо знакомом черном платье, в темном меховом палантине. На шее ее блестела нитка жемчуга. Она высоко держала седеющую голову, и глаза ее были устремлены прямо на занавес, на то место, откуда ее дочь смотрела сверху на нее. Комок подступил к горлу Риппл, когда она заметила, что хотя лицо матери было спокойным, но руки ее судорожно сжимали программку.

«Она волнуется, как и я, – догадалась Риппл, – так как ей предстоит увидеть меня на сцене. Она все время чувствует себя так, как если бы выступала сама».

III

Рядом с матерью Риппл увидела отца. Он, очевидно, только что постригся и причесался у своего постоянного парикмахера и смотрел теперь на ложу у самой сцены, где в чьих-то руках томно покачивался большой желтый веер из перьев. Рядом с майором Мередитом виднелось похожее на печеное яблоко лицо миссис Тремм – той добродушной вдовы, которая присматривала за Риппл последние три года.

Дальше сидел по-праздничному принаряженный единственный из мальчиков, которому удалось каким-то образом вырваться из школы ради семейного торжества. Это был Ультимус, которому, собственно говоря, не следовало здесь находиться. Торжествующий, восторженный, внимательный ко всему вокруг, он сидел и поедал одну за другой шоколадные конфеты. Последней в группе была кузина Мейбл. Худая, тихая, задумчивая, она показалась Риппл привлекательнее, чем обычно.

Вглядываясь, Риппл заметила все эти подробности, характерные для той маленькой группы, которая одна из всего переполненного театра пришла смотреть не на Мадам и не на знаменитого русского танцовщика месье Н., но на их впервые выступающую ученицу. Она знала, так же хорошо, как если бы слышала все собственными ушами, о чем говорила сейчас ее семья:

– Следующий номер – Риппл. Дорогая моя, бедняжка, хотелось бы знать, как она себя чувствует. Надеюсь, она не нервничает. Представьте себе, как будет ужасно, если Риппл испугается сцены и растеряется…

Для родных Риппл, дебютантка, танцующая в задних рядах кордебалета, воплощала в себе всю программу вечера и весь спектакль. Стоя за занавесом, она почувствовала, как любит свою семью. Никогда еще не казались они ей такими близкими, как в тот особенный вечер. Приятно было видеть их, знать, что они заботятся о ней, тревожатся за нее. Ее семья. Ее бесценная мать, без которой Риппл вообще не было бы на свете и, что гораздо важнее, не было бы здесь, в театре, не было бы ее дебюта, который, она знала, станет началом ее карьеры. Вся в слезах от волнения, Риппл думала:

«Я слышала, что некоторые артисты намечают одно какое-нибудь лицо в зрительном зале и играют только для него. Я поступлю сегодня так же. Буду танцевать, превзойду себя только ради одного человека. Я буду танцевать ради мамы».

В эту минуту что-то внезапно, как молния, бросилось ей в глаза. В конце ряда кресел «А», рядом с кузиной Бекли-Оуэн, сидел молодой человек, не принадлежащий к группе родных Риппл. Ему было лет двадцать восемь. Крупный, темноволосый, широкоплечий, с правильными чертами и ярким цветом лица. Одет скромно, но хорошо: пиджак, черный галстук, гладкие золотые запонки, неновые лакированные туфли.

Было в нем что-то необычное; мужчины этого типа редко встречаются в Лондоне, разве только во время выставки автомобилей в Олимпии, речных гонок, в День годовщины перемирия или на Пасху. Такие люди, если не путешествуют, неохотно живут в городах. Они принадлежат к почтенным английским семействам, живущим в отдаленных местностях Девоншира или Камберленда. Где бы ни собирались мужчины, чтобы заняться каким-то делом на свежем воздухе, везде можно встретить таких молодых людей, причем они принимают во всем самое живое участие.

В тот вечер в «Колизеуме» он был в одиночестве. Сидел один все время, пока выступал комик из Глазго, человек-канарейка, оперное сопрано и неизбежные японские жонглеры. Его красивое лицо выражало тоску. У него был вид человека, которому некуда деваться, что соответствовало действительности. Молодой человек пришел на это представление только потому, что случайно не попал в другое место: его друзья, с которыми он предполагал встретиться, в последний момент оставили его одного. Для молодого человека это был неудачный вечер.

Внезапно майор Мередит, перестав наблюдать за ложей у сцены, повернулся и заметил молодого человека, который подался вперед, получая сдачу от девушки, продававшей программки.

– А! – воскликнул майор, быстро узнав его. – Вы, Барр?

– Да, сэр, – живо ответил молодой человек. – Как поживаете, сэр? Как мир тесен!

– Клянусь, вы правы. Это удивительно, встретить вас здесь, – засмеялся майор, чувствуя себя опять, как пять лет назад, когда он командовал бригадой. – Я не видел вас с шестнадцатого года, не правда ли? Мэри…

Мать Риппл повернулась к Барру.

– Мэри, это капитан Барр. Из моего бывшего штаба. Именно этот момент и уловила Риппл в крошечное отверстие занавеса. Это был самый красивый молодой человек, какого она когда-либо видела! Она забыла о матери.

Мгновенная, неожиданная, всепоглощающая мысль мелькнула в ее голове:

– Ах! Вот! Вот тот человек, ради которого я буду сегодня танцевать.

IV

Сцена позади нее была уже готова, оттуда доносились суетня, шепот и топот ног. Пандора тихо окликнула ее: «Риппл!» С трепетно бьющимся сердцем поспешила она от рампы на сцену, чтобы занять назначенное ей место в яркой оживленной толпе крестьян. Но то видение еще долго стояло в ее глазах: незнакомый молодой человек в первом ряду кресел, к которому наклонился и с которым разговаривал ее отец.

V

– Пересядем, чтобы мы могли побеседовать, – радостно говорил майор Мередит, ибо этот молодой человек был его любимцем во время пребывания во Франции.

– Ультимус, пересядь в конец ряда. Теперь вы, Барр, садитесь между мной и моей женой. Вы не живете в Лондоне? Нет? Я сам здесь редко бываю. Это стоит денег. Сегодня особый случай, вы знаете. Дебют нашей дочери. Она выступает в балете.

– Очень приятно, – любезно ответил молодой капитан Барр. – Я надеюсь, она будет иметь большой успех, сэр.

– Действительно, ее считают очень способной, – сказал отец Риппл небрежным тоном человека, который хочет произвести впечатление.

В то время он уже забыл о долгих неделях ожесточенного сопротивления и искренне уверял, что «всегда был всецело за это». Возможно, на него повлияла недавняя беседа с месье Н. Во всяком случае, отец Риппл теперь чрезвычайно гордился тем, что его дочь выбрали и выпустили в этом спектакле. Он сказал:

– По-видимому, она будет танцевать в том балете, который сейчас начнется.

Заиграл оркестр. Скрипки вкрадчиво начали увертюру к русскому балету. В мелодичную и трепетную музыку был искусно вплетен напев старинной и грустной русской народной песни. По залу пронеслась тихая жалоба скрипок.

– Занавес слишком долго не поднимается, – громко пожаловался Ультимус.

– Тсс! – остановил его кто-то в заднем ряду. Занавес взвился вверх.

VI

Рожденный в ритмичном потоке музыки, балет воплощался в яркое красочное зрелище.

Нет необходимости подробно описывать этот первый спектакль с участием Риппл. Кто не знает русских балетных артистов и их мастерство? Кто не видел Мадам в «Вероломной поселянке»? Прекрасная приятная вещь, полная то изменчивых, то сливающихся красок, то симметричных, то меняющих положение в пространстве групп, мелодичности, очарования. Из зрительного зала все это кажется таким простым и легким!

Даже для тех, кто вложил в него упорный, творческий труд, спектакль оказался на редкость удачным. В этот вечер все имело успех: освещение, костюмы, выступления солистов, игра труппы – той самой труппы, частью которой была Риппл в свой дебют, всего лишь частью, черно-красно-белым пятном…

Теперь Риппл танцевала, словно паря в воздухе. Она всегда знала, что на спектакле все будет иначе, чем на репетициях, и не ошиблась. Юная танцовщица не сомневалась, что ей понравится танцевать на настоящей сцене, и действительно ей понравилось. Забыты были все утомительные уроки. Каждая нота хорошо знакомой музыки звучала по-новому в тот вечер, Риппл сама не ожидала того прилива радостного вдохновения, которое заставило ее танцевать только для прекрасного молодого человека в ряду «А». Она танцевала для него. Любая балерина, любая актриса скажет, что со сцены трудно узнать какое-то лицо среди смутно розовеющих пятен в зрительном зале, за рампой. И все же танцующей Риппл казалось, что одно лицо она видит яснее других, как в тот волшебный миг, когда девушка впервые взглянула на эту красивую черноволосую голову, на серьезное молодое лицо, на темные, четко очерченные брови над выразительными глазами. Она чувствовала его присутствие. Не глядя, она видела его. Хотя это были всего лишь простые па, она танцевала для него.

Риппл с подъемом танцевала крестьянский танец, прихлопывая руками, пристукивая ногами. Вдохновенно исполняла она свой тщательно подготовленный номер вместе с подругами. Пока солисты отдыхали во время минутной передышки, она с двумя другими «крестьянками» неслась в танце к красиво декорированной фруктовой лавке на левой стороне сцены. Схватив пучок бутафорской моркови, Риппл сделала жест, как бы спрашивая:

– Сколько стоит?

– Пять пенсов пучок для тебя, дорогая; дешевле не найдешь и в Уайтчепеле, – прошептала ее подруга, изображавшая рыночную торговку, и слова ее были едва слышны при звуках музыки. На репетициях она никогда не говорила. Риппл, пораженная неожиданностью и вся пылая от возбуждения, прыснула со смеху под самым носом деревенского парня с трубкой во рту (его танцевал месье Н.) и затем, насмешливо взмахнув руками, умчалась в танце на свое прежнее место.

«О, что я наделала! – с ужасом подумала она. – Надеюсь, он не заметил этого».

Но русский артист все заметил. Со свойственным ему талантом педагога он обратил внимание на веселую непринужденную грацию, с которой его молодая ученица порхала среди своих подруг. Его привычное ухо уловило внезапный тихий смех, вырвавшийся у Риппл при ее радостном непроизвольном движении.

«Она хороша, эта девушка!» – подумал он.

VII

– Вот моя дочь, – объяснял майор Мередит молодому человеку, своему соседу по креслу. – Вот она идет! Ярко-красная юбка и косы, среди той группы, налево. Она выглядит не так уж плохо. Где твой бинокль, Мэри?

– Т-с-с-с! – зашипел кто-то в заднем ряду… Молодой капитан Барр не нуждался в бинокле. Его взгляд следил за танцующими черными ножками, за белыми щиколотками, за развевающимися складками красной юбки; он вглядывался в лицо девушки, в очаровательное, нежное, трепетное лицо Риппл, которая с улыбкой танцевала, танцевала, хотя он и не подозревал этого, только для него.

Правда, когда он смотрел, ему показалось, что и девушка на сцене тоже смотрит на него из толпы. Да, она смотрит сюда! Он готов был поклясться в этом. Нет, не надо даже надеяться! Она посмотрела, должно быть, на свою семью рядом с ним.

– Она необычайно хороша, сэр, – решился он сдержанно шепнуть отцу танцовщицы.

Ее мать видела только смутный калейдоскоп вертящихся красок, видела, как эта фигура в белом, черном и красном держит за руки другую, в изумрудно-зеленом, держит за руки то кремовую, то оранжевую, и кружится в воздушном хороводе. Зрители, довольные, зааплодировали. Мать Риппл думала: «Ноги, которые я так часто держала в руке у камина в детской!»

К концу спектакля Ультимус сказал:

– Я едва могу найти Риппл. Та балерина – (он подразумевал Мадам, солистку) – все время выходит вперед.

– Вы пойдете за мисс Мередит? – тихо спросил капитан Барр.

– Не раньше конца балета. Она говорила нам, что долго будет переодеваться вместе с подругами. Я подожду и пойду к артистическому подъезду, – сказал отец Риппл, видимо, довольный всем происходящим. – Затем мы скромно отпразднуем это событие: поужинаем где-нибудь.

– В «Савойе», папа, – поспешно подхватил Ультимус. – Я уже заказал, как ты говорил, стол на шесть персон.

– Как? Я же сказал на пять.

– На шесть, папа. Я, мама, ты, кузина Мейбл, миссис Тремм и Риппл. Шесть!

– Тебя-то, конечно, не имели в виду, сынок…

– Конечно, Ультимус не должен туда идти!

– Мама! Это же первое выступление Риппл!

– Хорошо, хорошо, пожалуй. Ведь не каждый день у нас такое событие, Мэри! Во всяком случае, теперь нас семеро. Вы присоединитесь к нам, Барр, конечно?

– О, это очень любезно с вашей стороны, сэр. Очень вам благодарен. Я с удовольствием, если только не помешаю. Очень благодарен. Кстати, вас ждет автомобиль?

Отец Риппл добродушно засмеялся:

– Боюсь, что нет.

– Я только хотел сказать, что мой автомобиль здесь недалеко, в гараже. Я сейчас выйду и…

– Тсс… – зашептал кто-то, как раньте.

Зрительный зал погрузился в темноту, и на экране появился обычный киножурнал: закладка где-то первого камня, испытание борзых…

Капитан Барр пробрался к выходу, вышел на улицу и направился к гаражу. Он решил, что этот вечер, так мало обещавший сначала, кончился удивительно приятно.

«Какая интересная, красивая девушка! Это, вероятно, будет необыкновенно веселый ужин…»

VIII

Как же прошел вечер первого выступления Риппл?

Вот как представляла себе когда-то ужин после такого выступления сама Риппл.

Ей было тогда пятнадцать лет, и она ехала в Лондон учиться. Сидя против отца в лондонском поезде, девочка в своем живом неопытном воображении рисовала себе картину первого ужина в ее карьере балерины.

Ей представлялся огромный, блестящий, дорогой ресторан, высокий, как собор, с массой столов. Огни отражаются в розовых бокалах; вокруг черные силуэты. Вино, конечно, искристое, шипучее – целый ряд бутылок с золотыми головками. Повсюду цветы. Букеты душистых лилий, каскады красных роз, ослепительное столовое белье.

Ресторан полон народу; все мужчины выглядят, как на иллюстрациях журналов или на рекламах первоклассных портных. Все женщины – пышные красавицы в сильно декольтированных блестящих платьях из серебристой, розовой и золотистой ткани. И все они, мужчины и женщины, люди, известные в обществе и в театральном мире. Блестящее зрелище. Все танцовщики и балерины, о которых когда-либо слышала Риппл, собрались здесь за самым роскошным столом: Павлова, Айседора Дункан, Лопухова, Сен-Дени, Тед Шоун, Маргарита Морис, Вацлав Нижинский, Карсавина, Иви Шиллинг, Борлин, Мод Алан и многие другие.

А что подают на ужин? Это Риппл представляла себе более смутно. Она читала о таинственных бутылках и дичи. Бутылки – это, конечно, искристое шампанское, самое сладкое, какое только возможно, Дичь вызвала в воображении любимое блюдо – жирный жареный цыпленок со своего птичника с хлебным соусом, таким обильным, какого она еще никогда не видела. И на этом первом ее ужине, вероятно, будет большой серебряный соусник с вкусным, пахнущим чесноком, хлебным соусом: будут реки густой, темной, кипящей подливки.

Хотя еда не будет иметь для нее особенного значения. Кроме сластей! Множество разноцветных кремов и сверкающих желе, и славное, прозрачное, сладкое взбитое мороженое с фруктами. Ах, как все это Должно быть прекрасно и роскошно! Какой аромат, какие духи, какое убранство! Играть будет лучший струнный оркестр в мире, дополненный шестью арфами (Риппл очень любила арфу), но страстные звуки музыки не заглушат разговоров, которые отовсюду будут до нее доноситься.

– О, посмотрите, вот Риппл! Вы видите ее? Та изящная девушка в великолепном манто. Вот она идет. Балерина Риппл!

Вместо всего этого танцовщица Риппл сидела совсем одна за столиком в маленьком, плохоньком, дешевом итальянском ресторанчике, поблизости от «Колизеума». Комнатка была мрачной, несмотря на зеркала и картины в золоченых рамах. Сонные мухи лениво ползали по вянущим бананам и апельсинам на стеклянных блюдах и по темному потолку. Скатерти были в пятнах от пролитого соуса. За столиками сидели только два старых француза, театральные парикмахеры, небритый журналист и Риппл в своем синем шерстяном костюме и черной шляпе. Грим был заботливо снят маслом какао с ее нежного растерянного личика, но на нем сияло то выражение, которого никогда не было до этого вечера и которое преобразило его больше, чем самый утонченный грим. Она сидела неподвижно.

– Что угодно, мисс? – спросил официант, бледный маленький итальянец. Он стоял уже почти минуту, держа в руках меню, написанное синим карандашом.

– О! Дайте мне цыпленка, – сказала Риппл, очнувшись от своих мыслей и глядя невидящим взором на стоящую на столе зеленую фаянсовую вазу с двумя умирающими хризантемами. – Жареного цыпленка с хлебным…

– К сожалению, цыплята кончились, мисс.

– Тогда я не знаю, что мне взять, – сказала Риппл. Официант отрывисто предложил ей несколько блюд, и Риппл уловила слово «яичница».

– Да, яичницу, пожалуйста.

– А еще?

– Я ничего больше не хочу, спасибо, – ответила девушка, которая еще никогда в жизни не была одна в ресторане. Риппл, которую так заботливо от всего ограждали, сидела одна в маленьком лондонском ресторанчике!

Это было удивительно, но ее не удивляло. Что могло еще ее удивить, по сравнению с тем поразительным видением, которое стояло перед ее глазами? Казалось, вместе с театральным костюмом и гримом Риппл сбросила с себя и веселость. Она внезапно стала молчаливой еще в освещенной газом шумной артистической уборной, где пахло помадой и неумолчно щебетали девичьи голоса.

Риппл быстро переоделась и ушла. Она скрылась от родных, которые должны были зайти за ней; ускользнула от миссис Тремм, которая заказала заранее сандвичи и пирожные с доставкой на дом в Хемпстед. Она пожала руку Нэнси, Пандоре, Сильвии и другим танцовщицам, застенчиво что-то пролепетав на прощание.

Пусть все думают, что она ушла с «другими». Ей хотелось быть одной. Теперь, конечно, она вернется на метрополитене в Хемпстед – поедет домой, к миссис Тремм; потом позвонит в гостиницу родителям, чтобы их успокоить.

«Там, наверное, переполох», – мельком подумала она. Поднимется шум по поводу ее исчезновения. Разгневанный отец снова начнет, как бывало, говорить о деморализующем влиянии сцены, о театральных друзьях, отвратительных манерах, постыдном поведении по отношению к родителям. Ее мать… Но ничего не поделаешь, Риппл хотелось быть одной. Ей нужно было некоторое время побыть в одиночестве, чтобы собраться с мыслями. Что-то случилось с ней, и она чувствовала, что если не уйдет от посторонних лиц и голосов и не останется на полчаса наедине с собой, то не выдержит и расплачется.

Она думала только: «Боюсь, что это любовь. Как это не похоже на мое чувство к месье Н.! Я боюсь, что начинаю любить этого молодого человека, которого больше никогда не увижу».

Его образ запечатлелся в ее душе: ясно стояло перед ней его лицо, темно-розовая крупная маска над белым пятном рубашки среди других, неразличимых лиц. Мысленно она никогда не перестанет его видеть. Молчаливая, задумчивая, Риппл сидела на грязном ресторанном диванчике, обитом малиновым бархатом. Послышался голос:

– Что вы будете пить, мисс?

Она сидела, погруженная в свои думы. Маленький итальянец-официант терпеливо повторил:

– Что вы будете пить?

– Молока, пожалуйста, – ответила Риппл.

В вечер своего дебюта на сцене она сидела здесь, молчаливая и одинокая, и все же не столь одинокая, как раньше. Она сидела, думая о нем. Что было бы с ней, если бы она знала, что в это самое время он собирался отвезти ее в «Савой»?