Текст книги "Звезда балета"

– Какие? Тот, который был на вас в последнем спектакле? Очень мило, – ответил он сдержанным тоном. – Но разве не жаль, что ваши волосы закрывал этот седой парик, как будто вам девяносто лет?

– Но он напудрен! Это же в стиле эпохи! Мы все находим, что это самые прелестные костюмы, какие только у нас были.

Он снисходительно засмеялся: – Как это по-женски! Вы, кажется, больше всего думаете о том, чтобы наряжаться в разные костюмы, не правда ли? Моя мать тоже страшно увлекается нарядами…

– Но, – пыталась объяснить ему Риппл, – я хотела сказать не то, что их просто приятно надевать, Я имела в виду общее сочетание красок на сцене, если рассматривать его как целостную картину. Все эти широкие юбки розового, бледно-голубого, зеленого и янтарного цвета и прекрасное лиловое платье Мадам с розовыми розами в парике, как раз над левой бровью! Все это так гармонично! Так похоже на прекрасную акварель, капитан Барр!

– О, мисс Риппл, вы говорите по-книжному. Риппл, задетая, сказала: – Почему вы думаете, что мы не должны иметь никакого представления о том, что делаем? Мадам относится ко всему так, как если бы она писала прекрасную книгу или рисовала картину. Почему мы должны относиться иначе? Вы не знаете, что на репетициях она посылает нас посмотреть, как все это выглядит из зрительного зала? Она хочет, чтобы мы старались сделать из всего балета единое целое, слитое с музыкой Моцарта, – настаивала молодая девушка, все более увлекаясь и напрягая все силы, чтобы разъяснить взгляды русской артистки этому англичанину, у которого в тот момент было особенно серьезное выражение глаз. – Мадам очень довольна нами в «Масках».

– Она довольна? Ну, может быть, это выше моего понимания. Мне это не так нравится, как та вещь, в которой вы выступали в «Колизеуме», когда волосы у вас были заплетены в две косы.

Риппл вызывающе сказала: – О, вот как вы смотрите на балет? Я вам не нравлюсь в парике? Я вам нравлюсь, когда волосы у меня заплетены в косы?

Но она тотчас же оставила этот вызывающий тон.

IX

Дело в том, что он наклонился к ней через стол – они начали завтракать и ели устриц, которых Риппл ненавидела, вернее, ненавидела бы, если бы капитан Барр не заказал их, заявив, что они сегодня особенно хороши. Наклонившись над пустыми устричными раковинами, он взглянул ей прямо в глаза и неожиданно сказал:

– Вы знаете, что нравитесь мне, как бы ни были причесаны и во что бы ни были одеты. Вы прелестны в том, что на вас сейчас.

Она была в неизменном ржаво-красном пальто и в своей неизменной шляпе, в новых туфлях и тщательно вычищенных перчатках. И опять на ней были цветы от него. На этот раз это было неудачное сочетание листьев плюща и зябких пармских фиалок, безжалостно связанных вместе.

Риппл, сияя от удовольствия, что в первый раз услышала из уст мужчины слово «прелестная» по отношению к себе, в ответ только засмеялась, как хорошо владеющая собой взрослая девушка.

Комплимент этот чрезвычайно понравился Риппл. Она привыкла к тому, что ее считают некрасивой сестрой пяти бесспорно красивых братьев. – «Слишком уродлива для сцены», – такой приговор вынесли они лицу Риппл. Наивысшее одобрение она получила от одного из них, Ультимуса, который похвалил ее платье, сказав, что она в нем очень неплохо для себя выглядит.

К ней применялось то воспитание, которое считает разумным скрывать от девочки, что в ее наружности есть что-то хорошее. Гораздо лучше, если ребенок воображает, что он некрасив и в конце концов красота не имеет значения, а потому не следует обращать внимания на внешность. Бесчисленные английские девушки воспитывались в былые времена именно таким образом.

Каким же был результат? Либо они вырастали, не уделяя никакого внимания своей внешности, которая так и оставалась никем не замеченной и не воспетой, либо же первый намек на то, что они привлекательны в глазах мужчин, так их поражал, что забота о красоте становилась у них навязчивой идеей. Реакцию детей слишком редко принимают в расчет; неудивительно, что в наши дни существуют «выставки мод для детей» с девочками-манекенщицами четырех-пяти лет, показывающими различные модели клиенткам из детской.

Да, это был первый комплимент Риппл, насколько она могла припомнить. Странно, но в тот момент она совершенно не вспомнила, что однажды мужчина уже говорил ей, что она хороша, очень хороша. Мужчина? Нет, только мальчик, Стив. Девушка забыла его похвалу, ту похвалу, которую она, такая юная тогда, не смогла оценить. Теперь комплимент капитана Барра бросился в голову еще не пробудившейся, еще не оцененной Риппл, как крепкое вино.

Сияя от удовольствия, она сказала: – Очень мило с вашей стороны, что вы это сказали…

– Я бы не сказал, если бы так не думал, – заявил молодой человек. – Вам лучше выслушать все сразу, теперь же… Как только я увидел вас, я подумал, что вы – лучшая из девушек, каких я когда-либо встречал, и решил познакомиться с вами, узнать вас и сказать вам это, когда придет время. Я всегда такой, вы знаете, узнаю людей сразу. Я был вполне уверен еще тогда, когда мы с вами танцевали. Риппл! Вы позволите мне, не правда ли…

Она откашлялась, прежде чем нашла силы ответить, чтобы выиграть время.

– Вы хотите сказать, позволить вам танцевать со мной или позволить называть меня Риппл? – Ибо, кстати говоря, он впервые назвал ее просто по имени, не прибавляя церемонное «мисс».

– Нет, нет, конечно, я не это имел в виду. Вы знаете, что я думаю. Я хочу, чтобы вы всегда мне принадлежали, чтобы вы стали моей, чтобы вы вышли за меня замуж. Позднее, конечно. Вы знаете, у меня пока нет никаких средств. Теперь я сказал вам абсолютно точно, как обстоят дела, – заключил молодой человек, и его красивое лицо с напряженным вниманием обратилось в сторону Риппл; между ними стояли мимозы, украшавшие их столик.

Прежде чем она снова обрела способность говорить, подошел официант, который убрал эти ужасные серые устричные раковины и принес ее любимых цыплят. Снова откинувшись в кресле, капитан Барр окинул печальным взглядом другие столы, которые в тот день были все заняты. Внезапно он раздраженно сказал:

– Как это неприятно! Я никогда не могу побыть с вами наедине! Не могу даже поговорить с вами! Всегда в толпе, среди посторонних. Или вы в театре, или боитесь опоздать к своему выходу, или я должен водить вас по таким вот местам – по кафе и ресторанам. Это возмутительно. Почему я не мог бы переговорить с вами обо всем в вашем доме, у вас, в вашей семье?

Риппл еще не собралась с мыслями, чтобы встретить этот взрыв негодования, и воспользовалась его последними словами, чтобы перевести разговор на другое. Она растерянно повторила:

– Моя семья? Моя мать? Папа? Они будут ужасно удивлены!

– Удивлены чем?

– Ну всем этим.

– Вы хотите сказать, тем, что касается меня и вас?

– Да.

– Но они уже знают, конечно, – сказал капитан Барр.

Она взглянула на него широко открытыми глазами. Цыпленок, забытый, остывший, лежал на блюде.

– Но как они могут знать, если вы только что, в эту самую минуту, – она чувствовала, что не в состоянии договорить, – сделали мне предложение?

Он быстро взглянул на нее.

– Они знали о моих намерениях, знали, что я хочу жениться на вас. Я сам им сказал.

– Когда? – спросила Риппл.

– В ноябре. В прошлом месяце, когда ваш отец и миссис Мередит были в Лондоне. Как раз перед тем, как они уехали обратно в Уэльс, а я сам отправился на север. На следующий день после вечера во Дворце танцев я зашел к ним в отель. Само собой разумеется, я спросил вашего отца.

– О чем?

– О том, нет ли у него каких-либо возражений против того, чтобы я виделся с вами, когда это мне удастся. Это было необходимо сделать, не правда ли?

Риппл не могла понять, почему сразу же не согласилась с тем, что такой разговор был необходим. Она не знала, отчего какой-то холод охватил ее и подавил то чувство, которое она испытывала две минуты назад. Как будто она уже не сидела в светлом небольшом ресторане, взрослая, окруженная поклонением артистка, которой предстояло быть счастливой и в искусстве, и в любви.

Как это ни неправдоподобно и нелепо, она почувствовала себя так, будто снова очутилась дома, в один из тех дней, когда ее особенно угнетало ненавистное общее впечатление – от оконной решетки в детской, веревок, связывающих ее по рукам и ногам, от нравоучений тетки Бэтлшип.

Риппл отогнала от себя этот призрак и спросила:

– Что сказали мои родители?

– Они были со мной чрезвычайно милы и любезны. Оба наговорили множество приятных вещей о доверии ко мне и тому подобных вещах. Они ответили, что вы еще очень молоды и слишком рано ждать от них согласия на что-нибудь официальное. Ваша мать заметила, что вы еще никого не видели. Я возразил, что вы никогда не встретите никого, кто бы больше… Я сказал ей, что нет ничего на свете, чего бы я не сделал… – искренне прошептал капитан Барр. – Я согласился ждать, пока они найдут возможным официально объявить о помолвке. Я сказал им, что согласен на «сговор», только бы они разрешили мне пока встречаться с вами, чтобы вы лучше меня узнали. Да, как я и говорил им, вы, вероятно, встретите много людей лучше, умнее меня. Но никого, кто бы…

– Вы говорили с ними обо всем этом?

– Конечно, говорил. Несколько часов беседовал с ними, сидя у них в гостинице, в их маленьком номере. Дорогая моя девочка, почему у вас такой изумленный вид? Не ожидали же вы от меня, чтобы я гонялся за вами повсюду, по всему южному побережью Англии, не переговорив сначала с вашей семьей? Как будто я один из тех молодчиков, которые… и как будто вы – девица из кордебалета.

– Да, я девица из кордебалета.

– Нет, вы не такая.

– Но я танцую в кордебалете!

Он открыл рот, словно собираясь снова негодующе ей возразить, но промолчал и, глядя Риппл прямо в глаза, улыбнулся прежде, чем снова заговорить. Улыбаясь, он смотрел на Риппл. Темно-розовая краска залила его щеки.

– Я мог только сообщить им о своих намерениях. Это было правильно с моей стороны, не так ли?

– Конечно, это было правильно, – нерешительно согласилась Риппл.

Она не стала объяснять ему, что испытывала некоторое разочарование. Разочарование? Это было, пожалуй, не совсем точное слово. Теперь она уже забыла, что когда-то думала, будто разочарована.

ГЛАВА VIII
В НОВОМ ДОМЕ

I

Весне 1922 года суждено было стать исключительно важным временем в жизни Риппл. Начиная с февраля произошло столько неожиданных событий! Мадам готовилась к предстоящему лондонскому сезону. Не к участию в дивертисменте, наряду с неизбежными японскими жонглерами и актером из Глазго, в «Колизеуме» – нет! К балетному сезону в ее собственном театре, под ее собственным руководством.

Что касается Риппл Мередит, которая боялась только одного – покинуть балетную труппу Мадам, то она не только в ней осталась, но и была занята больше, чем раньше. Среди трех девушек, участвовавших в «Греческой вазе», можно было увидеть и Риппл; она танцевала и в числе четырех в «Поющей птице»; ходили слухи, что, приобретя некоторый опыт, Риппл будет заменять Мадам в ее большой партии в «Русалочке». Она, правда, была выше ростом, чем Мадам, изящная фигура и плавные движения которой так соответствовали этой роли. Но Риппл, тоже гармонично сложенная, гибкая и тонкая, гораздо больше подходила для танцев Русалки, чем остальные танцовщицы в труппе Мадам. Дни Риппл были заполнены до предела.

– Те часы, которые у Риппл не заняты работой, у нее отнимает любовь, я знаю, – сказала однажды Мадам. Ее бледное, пикантное, открытое лицо осветилось веселой улыбкой, когда она взглянула на Риппл. В сущности это было правдой, все обстояло именно так. Молодая балерина жила в непрестанной смене упражнений и репетиций и свиданий с возлюбленным.

II

Как же обстояло дело с ее помолвкой? Тут все шло отлично, хотя это и не было помолвкой в полном смысле слова, скорее все еще оставалось «сговором».

Виктор Барр на короткое время съездил с Риппл к ней домой, когда труппа вернулась из турне. Там он понравился всем, даже мальчикам. Тетушка Бэтлшип не скрывала удивления, что Риппл смогла привлечь внимание такого достойного молодого человека. Успех сопутствовал Риппл и тогда, когда в одно из воскресений Виктор привез ее в «Вишневый сад», свое поместье в Кенте.

«Вишневый сад» состоял из прелестного старинного дома, обсаженного деревьями, и сада, стоявшего еще без листвы под ранним весенним солнцем («Не смотрите на все это теперь, подождите, пока зацветет вишня, тогда увидите», – сказала Риппл миссис Барр).

Миссис Барр, маленькая женщина, действительно похожая на дрезденскую фарфоровую статуэтку, как говорил капитан Барр, с первого взгляда одобрила выбор сына. Это была добрая, отзывчивая женщина, которая хорошо относилась ко всем людям – от кухарки до сельского учителя. Она была прекрасно одета; судя по ее платьям, мехам, обуви и по общему впечатлению от всего дома, мать Виктора никак нельзя было причислить к «новым беднякам». Обращаясь к своему высокому, крупному сыну, она всегда называла его «Виктор, дорогой», как будто эти два слова составляли одно имя:

– Виктор, дорогой, разрежь, пожалуйста, мясо. Или:

– Я получила довольно неприятное письмо из банка. Виктор, дорогой, и не знаю, что с ним делать. Видишь, какая у тебя глупая мать, когда нужно улаживать дела? Может быть, ты посмотришь его, пока я пойду с дорогой Риппл и покажу ей твой портрет в три года…

– Хорошо, мама, – отвечал Виктор снисходительным тоном.

Миссис Барр повела Риппл по узкой лестнице из мореного дуба в большую спальню, полную красивых вещей, старинных и новых. Занавеси и чехлы на мебели поблекли, но были изящны. Приятно пылал огонь в камине. Рядом с ним на кресле лежало небесно-голубое шелковое кимоно и тут же стояли маленькие розовые домашние туфли, отделанные лебяжьим пухом. Все – от старинных предметов туалета из слоновой кости до новой серебряной рамы с последним портретом Виктора – говорило о женщине избалованной и далекой от всякого соприкосновения с внешним миром, со всем тем, что находится за стенами ее семейного гнезда. Очевидно, у себя дома она всегда была окружена обожанием. Риппл думала: «Как хорошо быть такой женщиной, как она! В конце концов, это естественнее для женщины, чем жить для искусства, как Мадам. И в некотором смысле такая жизнь, пожалуй, более возвышенна».

Иногда девушка была уверена в этом. Временами же… нет, нет! Артистическая деятельность все же – гораздо более высокое назначение! Перед Риппл возникал образ Мадам, жившей искусством. Мадам создавала чарующие зрелища и показывала их тысячам людей, которые сами жили жизнью, лишенной красоты. Это была более достойная цель. Иногда Риппл думала так, иногда иначе: для молодой девушки жизнь далеко не однозначна.

С восхищением разглядывая вещи, принадлежащие матери Виктора, она обратила внимание на трехстворчатое зеркало и на розовое стеганое одеяло, лежащее на широкой низкой кровати под балдахином.

– Виктор родился в этой комнате, – сказала мать Виктора, ласково взглянув на Риппл (той показалось, что миссис Барр затаила невысказанную мысль: «Наступит день, когда эта комната будет вашей»). Затем она открыла резной ящичек для драгоценностей из кедрового дерева и надела на шею Риппл аметистовую подвеску.

Миссис Барр рассказывала гостье о детских годах Виктора: – Говорят, что я испортила его. Дорогая моя, я не думаю, чтобы он был очень испорчен, не так ли? Нет! Конечно, вы этого не думаете. Боюсь, что это он испортил меня. Очень хорошие мужчины всегда портят своих матерей и жен! Ах, дорогая моя! Вы такая красивая, дорогая Риппл, позвольте мне сказать вам это! У вас такие прелестные волосы, – Виктор говорил о них. Меня не удивляет, что он так сразу влюбился. И я вижу, что мой сын тоже вам дорог. Я так счастлива этим! Вы поймете когда-нибудь… О, я хочу, чтобы это было поскорее. Мне очень жаль, что вы должны вернуться в этот ужасный Лондон, так много работать и так уставать! Хотелось бы, чтобы вы приехали сюда надолго!

Она была так мила с Риппл, что девушке не хотелось расставаться со славной хозяйкой приятного дома, с его атмосферой уюта, благодушия и безделья. Она тоже почти со страхом думала об «этом ужасном Лондоне», о завтрашней работе, об утомительных поездках и холодных театрах, о резких приказаниях снова и снова делать одно и то же, пока все движения и жесты не будут доведены до совершенства. Как непохожа на это была жизнь в «Вишневом саду»!

III

– Не говорил ли я тебе, что она сразу полюбит мою маленькую девочку? – ликовал Виктор Барр на обратном пути. – Я никогда не ошибаюсь в подобных случаях.

– Я рада, что это так. – Риппл прижалась лицом к рукаву его пальто (в их пустом вагоне было, как всегда на этой линии, холодно, словно в погребе). Мне тоже приятно, что я понравилась твоей матери. Она мне так нравится!

– Тебе понравится вся моя семья, – задушевно сказал Виктор.

Он высвободил свой теплый рукав, к которому прижималась Риппл, и взял ее за подбородок, чтобы поцеловать.

Риппл охотно повернулась к нему. Не каждая молодая девушка расположена к ласкам, даже если ее ласкает человек, в которого она влюблена. Некоторым это начинает нравиться не сразу, а лишь со временем. Риппл, которой не было еще девятнадцати лет, сначала очень смущалась, когда Виктор крепко ее целовал, но теперь поцелуи уже не так пугали и конфузили девушку. Если бы он обращал больше внимания на нюансы в ее отношении к нему, то понял бы, что добился заметного успеха.

Часто ей нравилось, когда он ее целовал. И теперь ей этого хотелось. Ибо в памяти ее еще стояли картины светлого, уютного дома, который она только что покинула, и не изгладилось впечатление от ласкового приема его матери, так счастливо живущей там. Казалось, что та розовая комната вырисовывалась на темном стекле вагонного окна.

Сначала ей хотелось еще некоторое время тихо сидеть так, прижавшись щекой к его щеке, но Виктор неожиданно и крепко прильнул к ее губам. Между двумя поцелуями он сказал:

– Тебе понравятся все мои друзья.

Риппл, слегка вздохнув, воскликнула: – Мне хотелось бы, чтобы тебе понравились и все мои! – Она имела в виду, конечно, Мадам, месье Н. и своих подруг – танцовщиц. Как жаль, что она сказала это! Со времени их «сговора» Риппл избегала говорить Виктору Барру неприятные вещи, а ее восклицание не могло показаться ему приятным. Им не было уже так свободно и радостно друг с другом, и оба молчали, пока поезд не подошел к вокзалу Черинг-Кросс.

IV

Виктор в самом деле стал дорог Риппл, как чутко почувствовала его мать. Он уже был ей настолько дорог, что мог еще крепче привязать ее к себе, навсегда завладеть ее сердцем. По мнению Риппл, не было мужчины, равного Виктору; не было такого сына, такого влюбленного! Он окружал ее своей любовью. Благодаря ему она чувствовала себя счастливой и довольной.

Риппл знала, что он добр и благороден, но иногда удивлялась: как мог он быть совсем другим – например, когда его представили Мадам? Ведь это была для него большая честь! А Виктор выказал только холодную вежливость. Когда Мадам взглянула на этого неулыбающегося молодого британца, стоящего у входа на сцену, характерное для нее выражение наивного изумления сменилось забавной насмешливостью. Риппл почувствовала себя огорченной и разочарованной. По временам она испытывала именно такое чувство. Жизнь очень непроста! Тем не менее, дни ее проходили счастливо, ибо Риппл не тревожило то, что помолвка слишком долго откладывалась.

Источником радости стала для девушки и ее профессия. Только артист знает наслаждение от работы, в которой всегда есть чему учиться. Риппл была исполнена духом стремления и достижения – он никогда не покидал ее. Она испытывала одновременно и удовлетворение от того, что могла служить отличным инструментом, и гордость, что была той самой рукой, которая этим инструментом владеет. Многие мужчины и женщины ощущают себя орудиями, в бездействии лежащими в ящике, ржавеющими и приходящими в негодность. Обычно это те, кто прибегает к эмоциональной разрядке как к наркотикам. Но не таков был путь балерины Риппл. Для нее и развлечения, и эмоции, и любовь были частью самой жизни – точно так же, как сон, еда, аромат цветов и ласкающее прикосновение воды. В любви к Виктору Риппл нашла сладчайшее отдохновение. Она не раз вспоминала знакомые с детства строки:

 
Любовь для мужчины лишь часть его жизни,
Для женщины она – вся жизнь,
 

«Как странно рассуждают взрослые», – думала Риппл в девять лет, прочитав этот отрывок из поэмы. Она и теперь еще размышляла над ним. Вся жизнь! О нет! Но Виктор, видимо, считал, что женщине больше ничего не нужно. Во время деловых поездок мысль о Риппл радовала и ободряла его. Ее присутствие вселяло в него энергию и доставляло ему наслаждение. Это наслаждение не вполне разделяла Риппл, ибо она жила моментом, тогда как Виктор Барр жил будущим.

– Как бы хотелось, чтобы это время поскорее прошло, – говорил Виктор своей матери. – Сейчас тоже хорошо, конечно. Очень мило, что мы встречаемся, что у меня есть автомобиль и я могу катать Риппл по воскресеньям, что мы часто можем завтракать вместе. Но пора уже покончить с этим. Я с нетерпением жду, когда у нас будет свой дом, сад и все прочее. Я представляю себе, как она гуляет в белом платье по дорожкам сада под большими деревьями…

Образ, нарисованный его воображением, был точным портретом матери, какой он ее знал в свои двенадцать лет. Иногда ему казалось, что как только Риппл выйдет за него замуж, она будет выглядеть совершенно так же.

Мать Риппл понимала, что влечение ее дочери к Виктору Барру в значительной мере объясняется тем, что он был единственным мужчиной, которого она до сих пор знала в качестве поклонника. Наступило время, когда другой мужчина должен был войти в ее жизнь. «Вошел в жизнь» – выражение слишком мягкое. Он ворвался в жизнь Риппл!

Однако прежде чем в ее жизни появился этот мужчина, Риппл пришлось переехать в другой дом. Она сделала то, чего сама от себя не ожидала, – покинула миссис Тремм. В конце концов было слишком далеко ездить из центра театрального квартала в Голдер-Грин. Риппл переехала сначала из пансиона в дешевую гостиницу, а оттуда – а меблированные комнаты. Правда, она жила всегда вместе с Дороти, Сильвией или с другими своими подругами. Теперь, весной 1922 года, девушка оказалась в совсем иных условиях – одна в меблированных комнатах.

Это случилось неожиданно. Она должна была поселиться с одной из танцовщиц, но в последний момент семья этой девушки решила переехать в Лондон. Риппл осталась одна в недорогой прелестной квартирке на спокойной площади Блумсбери. Там была маленькая гостиная, ванная комната и большая студия, она же спальня, обставленная и украшенная ультрамодернистским художником-портретистом, который раньше здесь жил. Пол студии был выкрашен в темно-синий цвет, и на нем лежали два толстых черных ковра. Покрывало на диване, с синими вишнями на черном фоне, пленило Риппл, так же, как и стены, выкрашенные в ярко-желтый цвет. Фриз состоял из черных изогнувшихся пантер с зелеными глазами, бегущих слева направо вокруг комнаты. Потолок, более темного синего цвета, чем пол, был украшен серебряным полумесяцем, серебряной кометой и множеством серебряных звезд.

На другой день после переезда Риппл описала всю обстановку в письме к родным. Нельзя было не воспользоваться столь удачным случаем и упустить такую квартиру! Ибо художник-портретист уезжал на год в Париж и хотел сдать квартиру за любую цену какому-нибудь «спокойному жильцу», который бы заботился о ней, содержал в чистоте и проветривал, а также продолжал бы пользоваться услугами француженки, которой он очень дорожил; она приходила для уборки и могла, если требовалось, приготовить любое блюдо.

Обсуждая эти условия с хозяйкой большого дома (у него был счастливый номер 39), Риппл чувствовала себя так, как будто обзаводилась собственной квартирой, по крайней мере, на десять лет.

Хозяйка была женщина приветливая, толковая и неболтливая, но за ее смиренным внешним видом скрывалось острое чувство юмора. Она сказала Риппл, что у нее в доме еще только один жилец – джентльмен, занимающий две комнаты на верхнем этаже.

– Артист? – спросила Риппл.

Хозяйка покачала головой: – Нет, у него далеко не такое мирное занятие, мисс. Он имеет дело с мотоциклами и вечно в разъездах. Кажется, это работа, на которой можно свернуть себе шею.

– Он очень спокойный, – сказала Риппл о соседе, прожив неделю в новой очаровательной квартирке и не слыша шума наверху. – Его никогда не слышно.

– Он довольно спокоен, когда его нет, – ответила хозяйка. – Десять дней, как он уехал, мисс. Носится туда-сюда, повсюду. Теперь он во Франции. Как только вернется, вы его прекрасно услышите.

Наступил вечер, когда стало очевидно, что сосед Риппл вернулся.

V

Поработав усердно целый день на репетиции, Риппл вернулась домой, усталая и голодная, как волк. Наскоро пообедав в семь часов, в восемь она уже сидела в домашнем платье и расчесывала свои длинные темные волосы.

«С ними больше хлопот, чем они того стоят, – думала она в тысячный раз. – Подумать только, сколько времени я сберегла бы утром, когда тороплюсь, и вечером, когда хочу спать! А как трудно скручивать их и прятать под разные парики! Сколько денег стоит мыть голову у парикмахера, когда можно было бы каждый день мыть ее самой! Очень хотелось бы освободиться от них! Если бы только папа и Виктор не поднимали такой шум, стоит только мне заикнуться, что я хочу остричь волосы. Все стригут сейчас!»

В то время все еще стригли волосы. Когда выйдет в свет эта книга о балерине Риппл, возможно, мода на прически изменится. Вполне вероятно, что тридцатипятилетние матроны будут тогда заплетать свои отрастающие локоны в косы с красными лентами на концах. Никто не может предугадать, что сделает непредсказуемая мода; одно только верно: для следящих за модой все модное – хорошо, все отклоняющееся от моды – плохо.

Капитан Барр никогда не следил за модой. По его мнению, которое разделял и майор Мередит, женщина должна иметь длинные густые волосы, и косы Риппл составляли главную ее прелесть. От них обоих она только и слышала: «Остричь волосы? Не приходи больше домой, если ты это сделаешь, Риппл! – Прелестные волосы, волосы моей девочки, которыми я так горжусь?! Я не буду тебя любить, если ты их острижешь! – Не говори больше о такой глупости, выбрось из головы эту мысль!»

«Хорошо», – вздыхала Риппл, не без удовольствия слушая их горячие протесты.

В тот вечер она снова полчаса посвятила расчесыванию своих темных шелковистых волос, которые могли покрыть ее тонкое тело до талии. Она натерла их смесью розмарина и раствора нашатыря. Расчесав волосы, девушка заплела их в две толстые длинные косы, Затем она приняла свою обычную вечернюю ванну. Риппл всегда купалась дважды в день. Утром ей нравилось быстро окунуться и вынырнуть из холодной как лед воды, но по вечерам она предпочитала мыться не так поспешно, медленно вытираться полотенцем, пока голова была занята какими-то мыслями. Риппл любила тщательно растирать тело шершавой перчаткой, намыленной нежным мылом, глубоко погружаться в горячую воду, обтираться холодной губкой, смачивать кожу лавандой – самой невинной и дешевой туалетной водой.

Футболисты обычно очень чистоплотны, это самые опрятные существа человеческой породы. В этом смысле с ними могут соперничать разве что профессиональные танцовщицы. В уборной балетной школы Риппл всегда был чистый воздух, несмотря на царивший там беспорядок. После ванны Риппл благоухала и чувствовала себя отдохнувшей. Она сняла с дивана странно раскрашенное покрывало, устроила себе обычную постель, положила подушки и погасила свет. Девушка легла, удовлетворенно вздохнула и тотчас заснула.

Ей приснился странный сон.

VI

Риппл всегда видела сны. Она не привыкла их запоминать и считала, что они заслуживают этого не больше, чем исторические даты. Обычно сны улетучивались и забывались. За завтраком она уже не могла бы их рассказать.

В тот вечер (ибо не было еще и десяти часов) ей снился сон, который живо запечатлелся в ее памяти; она вспоминала его и впоследствии. Ей снилось, что она смотрит с высоты на свою родную долину и видит, как по широкой дороге, одной из тех, проложенных еще римлянами, тянется погребальная процессия.

В Уэльской долине похороны представляют собой церемонию, на которую готов спешить издалека каждый деревенский житель. Они связаны всегда с представлением о черных лошадях и черных траурных перьях. Но эту погребальную колесницу влачили белые лошади и сопровождала небольшая кучка людей – те серые, смутные, расплывчатые фигуры, которые видишь во сне. За гробом шли также отец Риппл, тетушка Бэтлшип в своем боа из перьев и (совершенно некстати!) две-три танцовщицы из кордебалета.

– Послушайте! – воскликнула Риппл, стоя в воздухе на высоте чуть ли не пятнадцати футов. – Чьи это похороны? – Откуда-то донесся голос: – Виктора Барра.

После этого из рядов погребальной процессии послышалось пение. Не похоронный гимн, а шумная веселая мелодия, и Риппл, тоже довольно весело, спросила: – Виктор? Он умер? Я и не знала, что он был болен.

Даже во сне ее охватило смутное чувство изумления, что она не очень опечалена. Неведомые участники процессии пели все громче, все веселее, и шумная музыка разносилась в воздухе…

Риппл вскочила. Она сидела на кровати и думала: «Виктор умер?» – Затем подумала с облегчением: «Нет, конечно, нет! Мне это только снится!» Потом у нее мелькнула мысль: «Но почему же тогда музыка продолжается?»

Музыка, если только можно было назвать музыкой тот дикий шум, который она слышала во сне, все еще наполняла воздух. Она сотрясала его, ревела и, казалось, состояла из смешанных звуков: звучали разные музыкальные инструменты, раздавался громкий топот, слышались громкие мужские голоса.

Голоса пели хором:

 
Иду на свидание с милой моей
Вечером поздно в субботу…
 

И Риппл поняла, что этот шум доносится из комнаты наверху. Он проникал через тонкий потолок, через широко открытое окно рядом с ее постелью. Шум доходил до самого изголовья. Она зажгла свет, и ей показалось, что шум усилился. Разрисованный звездами потолок дрожал; кусок штукатурки упал на простыню, возле головы Риппл. Что это, там танцуют? Судя по стуку, видимо, одна пара танцевала фокстрот. Хор весело ревел:

 
Я спросил ее, выйдет ли она замуж за меня,
И что, вы думаете, ответила она?
Она ответила, что не выйдет замуж за меня,
Даже если весь мир умрет
 

«Еще бы, если весь мир умрет! – возмущенно думала Риппл, сидя на постели, откинув назад свои косы и прислушиваясь к этому адскому шуму. – Они, очевидно, думают, что весь мир умер и они должны разбудить мертвых. Который час?»