Текст книги "Милочка Мэгги"

Глава тринадцатая

– Мама, почему у нас нет родственников, как у других?

– Есть.

– Где?

– О, в Ирландии. И у тебя есть бабушка, которая живет в Бостоне, ты же знаешь.

– Но почему у меня нет ни сестер, ни братьев, ни тетушек, ни дядюшек, ни кузенов или кузин… как у других девочек?

– Может быть, однажды у тебя появится сестра или братик. И мы можем съездить в Бостон и поискать тебе кузенов или кузин.

– И когда мы поедем в Бостон?

– Может быть, на летних каникулах. Если ты сдашь катехизис и пойдешь к первому причастию и если ты будешь делать домашнюю работу и перейдешь в следующий класс.

– Блин! У других девчонок есть родственники без всяких «если».

– Не надо говорить «блин». И надо говорить «девочка», а не «девчонка».

– Мама, ты иногда похожа на сестру Веронику.

Мэри со вздохом улыбнулась:

– Может, и похожа. Учительницы ведь бывшими не бывают.

– Ну, не у каждой девчонки… девочки мама – учительница.

Милочка Мэгги терпеливо ждала, когда ей сделают замечание. К ее удивлению, вместо замечания мать крепко ее обняла.

На поездку в Бостон Мэри сняла со счета в банке десять долларов, и, к ее удивлению, Пэтси дал ей еще десять.

– Может, уговоришь свою старуху переехать обратно к нам.

– Это так мило, что ты любишь мою мать, Патрик, но это странно. Это не в твоем духе.

– Она никогда не была настроена против меня.

– Никто никогда не был настроен против тебя, Патрик.

– Разве? – он криво улыбнулся.

– Ты сам себе враг.

Пэтси поднял два пальца и саркастично изрек:

– Учитель, можно выйти?

Мэри с Милочкой Мэгги поехали в Бостон на дневном дилижансе. Для девочки это было все равно что путешествие на луну. Когда они шли по бостонским улицам, она с удивлением отметила:

– Здесь все говорят по-английски!

– А ты думала, на каком языке здесь говорят?

– Ну, на итальянском, идише, латыни.

– Нет. В Америке говорят по-английски.

– Бруклин – в Америке. Но у Анастасии папа и мама говорят по-итальянски.

– Многие пожилые люди говорят на иностранных языках, потому что приехали из других стран и никогда не учили английского.

– А на каком языке говорит бабушка?

– На английском, конечно.

– Но ты же сказала, что она приехала из Ирландии.

– Там тоже говорят по-английски.

– А почему не по-ирландски?

– Некоторые и по-ирландски говорят. Их язык называется «гэльский». Но большинство говорят по-английски с ирландским акцентом.

– А что такое ак… акцент?

– Это то, как люди соединяют слова в речи и как по-разному они эти слова произносят.

– Мама, ты – самая умная женщина на свете.

Встреча с Миссис очень разочаровала Милочку Мэгги. Девочка представляла себе бабушку дородной женщиной в клетчатом фартуке, с прямым пробором в седых волосах и очками в стальной оправе. Она подсмотрела этот образ на цветной литографии – иллюстрации к стихотворению «Через речку, через лес в гости к бабушке идем». Но бабушка Мориарити была совсем на него не похожа. Она была маленькая и худенькая, в черном атласном платье и с угольно-черными волосами, собранными на макушке в кудрявый пучок.

Генриетта была сестрой бабушки и маминой тетей. Милочке Мэгги было велено называть ее «тетя Генриетта». Она не была похожа на тетю. Тетя соседской девочки в Бруклине была молодой белокурой хохотушкой, от которой пахло карамельками. Тетя Генриетта была старой и морщинистой, и пахло от нее, как от засохшего цветка, который почему-то оставили в горшке с землей.

Милочка Мэгги слышала разговоры про кузена Робби, которого вечером ждали в гости. Робби был сыном Генриетты. Милочка Мэгги видела кузена подружки в Бруклине: это был блондин с блестящими волосами в норфолкском пиджаке[16]16
  Спортивный пиджак, чаще всего из твида, с ремнем из той же ткани, что и сам пиджак, клапанами на карманах, складками для свободы движения, накладками из кожи на плечах и локтях.


[Закрыть], бриджах с подколенными пряжками, рубашке с широким отложным воротником из комиксов про Бастера Брауна[17]17
  Вымышленный персонаж газетных комиксов, выходивших с 1902 г. по начало 1920-х. Бастер Браун и его подружка Мэри Джейн носили красивую одежду и обувь, характерную для детей из обеспеченных семей Нью-Йорка, в частности, блузы с отложными воротниками.


[Закрыть], завязанном виндзорским узлом галстуке, высоких черных чулках в рубчик и ботинках на пуговицах.

Бабушка с тетей разочаровали Милочку Мэгги. Она не ожидала, что у кузена Робби будет воротник, как в комиксах про Бастера Брауна. Но разве ему обязательно надо было оказаться лысым и толстым, с огромным животом, который он в шутку называл брюхом?

Робби поцеловал Милочку Мэгги в щеку. Его поцелуй был все равно что лопнувший мыльный пузырь. Он протянул девочке квадратик промокательной бумаги.

– Всегда раздаю промокашки к своим поцелуям. – Робби подождал реакции окружающих. Никто не засмеялся.

– Ну что ж, – вздохнул он. – Если бы у меня был кролик, я бы показал тебе фокус.

Милочка Мэгги хихикнула. Он подарил ей четвертак и больше не обращал на нее внимания.

Три женщины и Робби провели вечер, разбираясь в генеалогии.

– Ну-ка, я попробую… – сказала Мэри. – Пит женился на Лизе…

– Нет, – возразил Робби. – Пит умер, когда ему было три года.

– Мне очень жаль.

– Ничего. Это было тридцать лет назад. На Лизе женился Адам. Ну-ка, посмотрим, тетя Молли, – обратился он к Миссис. – Вы вышли замуж за Мориарити? Его звали Майк?

Миссис кивнула.

– Как я понимаю, он умер.

– Да, – подтвердила та. – И уже давно, упокой Господи его душу.

– А что стало с Родди? С братом твоей жены? – спросила Мэри.

– С ним-то? – фыркнул Робби. – Он женился на девушке по имени Кэти Фогарти. Ее фамилию я хорошо запомнил, потому что у него была точно такая же. Он тоже был Фогарти. Понимаете, они не были родственниками. Просто фамилии совпадали. И когда они пришли за свидетельством о браке, клерк не хотел им его выдавать. Сказал, что это инцест или что-то вроде того.

– А что это? – спросила Миссис.

– Это когда может родиться уродец.

– И какой у них получился ребенок?

– У них не было детей.

– Так что же случилось с Родди? – не сдавалась Мэри.

– Он переехал в Бруклин, где у людей взгляды пошире, и, насколько мне известно, то ли жив, то ли уже умер.

Милочке Мэгги было скучно слушать сагу про Родди. Убаюканная руладами Робби, разомлев от тепла и чувствуя себя в безопасности в окружении матери, бабушки и тети, она погрузилась в полусон. Разговор жужжал у нее над ухом. И вдруг она услышала одно слово. Острое, как иголка. Это было чье-то имя. Оно все тыкало и тыкало в ее дремоту своим острием.

– Шейла!

– Никчемная она, – заявила тетя Генриетта. Голос у нее был зычный и резкий, и она шлепала словами, словно мухобойкой.

– Ей просто крупно не повезло в жизни, – возразил Робби.

– Она с самого детства была никчемной, даром, что моя внучка, – продолжала шлепать тетя Генриетта. – Вся в мать пошла. (Шлеп!) Эгги тоже была никчемная.

– Пусть покоится с миром, – поспешила сказать Мэри.

– Она была такой красоткой, такой красоткой, – заявил Робби. – Самая младшенькая, самая хорошенькая из всех моих дочерей.

Милочка Мэгги уже проснулась, но притворялась спящей, зная, что взрослые станут изъясняться непонятным ей языком, если поймут, что она подслушивает.

– Красота ее и сгубила, – продолжал Робби. – Ей едва двенадцать исполнилось, а парни уже слетались на нее, словно пчелы на мед. – Он сказал это тоном, каким обычно говорят на похоронах.

– А в пятнадцать она уже родила, – шлепнула тетя Генриетта.

– Она тогда была уже замужем, – с достоинством заметил Робби.

– Ага, семь месяцев замужем, – шлепнула в ответ тетя Генриетта. – Как бы не так! У недоношенных младенцев не бывает ногтей. А у Роуз ногти были на месте. Не рассказывай сказок!

– В Бруклине, – заметила Миссис, – очень много первенцев рождаются недоношенными. Дома трясет от трамваев, вот матери и страдают нервами.

– Чушь! – заявила тетя Генриетта.

– Помнится, – сказала Мэри, – однажды Эгги привозила Шейлу к нам в Бруклин. Ей тогда было лет шесть-семь. Ах, какая была милашка! Красавица! Хотелось бы снова с ней встретиться.

– А вот это ни к чему, Мэри, – возразил Робби. – Она теперь плохо выглядит и живет в бедности. Куда подевался ее муженек, никто не знает. Хотя иногда наведывается. Она живет в трущобах. И поверь мне, бостонские трущобы – это то еще место. Она зарабатывает стиркой, и только Господь ведает, сколько у нее детей.

– Я навещу ее, пока мы еще в Бостоне.

– Только сначала остановись где-нибудь в другом месте, – заявила тетя Генриетта.

– Этот дом наполовину мой, – возразила Миссис, – и не стоит указывать Мэри, что ей делать, а чего – нет, она у нас вышла замуж против отцовской воли.

– Может, это и к лучшему, если она ее навестит. Сходи, Мэри, сходи и дочь свою возьми, чтобы она увидела, что случается с девушками, которые позволяют ухажерам лишнего. Хотя чего тебе волноваться-то, она у тебя такая невзрачная.

– Она не невзрачная, – возразила Мэри. Она обняла дочь одной рукой. – Она не просто хорошенькая, какой была Шейла со своими белокурыми кудряшками и ямочками на розовых щечках. Она красивая! Посмотрите, какие у нее скулы и как подбородок сужается книзу. У нее же личико сердечком.

Милочка Мэгги широко открыла глаза и уставилась прямо в зрачки тети Генриетты, безмолвно подзуживая ту возразить своей матери.

– У нее желтые глаза.

– Ничего подобного! Они у нее золотистые.

– Желтые!

– Да ладно тебе, Генриетта, – вмешалась Миссис, – у тебя в молодости глаза были такого же цвета.

– Золотистые, золотистые, – уступила старуха.

* * *

– Я обещала найти тебе кузенов, Милочка Мэгги, и мы их найдем. Так что потерпи. Дай мне разобраться, – Мэри посмотрела на адрес, написанный Робби на клочке бумаги. – Повернуть направо, пройти один квартал, нет, три… – Мэри подняла вуаль, потому что от шенильных крапинок у нее двоилось в глазах.

– Так-то лучше. Пройти два квартала…

Они поднялись по четырем лестничным пролетам. Мэри тихонько постучала в дверь. Та с грохотом отворилась.

– Входите, входите! – крикнула рослая женщина.

У нее были обнаженные до плеч, мускулистые руки. Мокрый фартук. Не то белокурые, не то русые взлохмаченные волосы. Лицо блестело от пота.

В комнате кипела жизнь. При виде гостей целый выводок детворы разбежался по углам. Они попрятались за лежащими на полу узлами с грязным бельем, а самый маленький зарылся в гору засаленной одежды, подлежавшей сортировке.

Шторы были подняты, и сквозь открытые окна в комнату лились, киша пылинками, потоки солнца. Небо за окном было загорожено сетью заполненных бельевых веревок. Под дуновением ветра сушившаяся на них одежда вздымалась и опадала, перекручиваясь то в одну, то в другую сторону. Она была словно живая. На полу лежали узлы с грязным бельем. На стульях было полно высохшей одежды, ожидавшей утюга. На веревке, протянутой под потолком кухни, висели свежевыглаженные рубашки, а на газовой плите бурлил котел с самым грязным бельем.

– Мэри! – воскликнула рослая женщина.

Она порывисто обняла Мэри, оторвала ее от пола и закружила по комнате.

– Ох, Мэри, я тебя сразу узнала. Ты ничуть не изменилась. Все такая же милая и смотришься так благородно – вуаль, перчатки.

Тут женщина заметила Милочку Мэгги.

– Это твоя?

– Моя. Мы зовем ее Милочка Мэгги.

– Она красавица! – Рослая женщина опустилась на колени и обняла девочку.

– Это твоя кузина Шейла, – пояснила Мэри.

Шейла!

Милочка Мэгги вздрогнула в ее объятиях. Ей вспомнились слова, подслушанные в полудреме. «Никчемная!», «Никчемная с самого детства!», «Никчемная, вся в мать!». Милочка Мэгги растерялась. Как мог кто-то «никчемный» быть таким милым? Может, это была другая Шейла? Но нет. Мать сказала ей:

– Это дочь кузена Робби. Тетя Генриетта – ее бабушка. Мать тети Генриетты и моей матери приходится нам с тобой прабабушкой. Значит, вы – троюродные сестры. Вот!

– А маленьких троюродных сестер у меня нет?

– Конечно, есть, – заявила Шейла. И негромко позвала: – Вылезайте, вылезайте, где вы?

Ответа не было. Тогда она завопила:

– Вылезайте сейчас же, или я вам задам! Быстро!

Дети повылезали из-за узлов с грязным бельем. Их было четверо, все девочки. Самой младшей было два года, следующей – четыре, третьей – шесть и самой старшей – десять. Шейла выстроила их в шеренгу, попутно вытащив из волос четырехлетки грязный носок.

– Девочки, это ваша кузина Милочка Мэгги, которая приехала к вам в гости из самого Бруклина.

Четыре девочки и Милочка Мэгги мрачно уставились друг на друга. На большом пальце у четырехлетки был специальный колпачок. Она стянула его, сунула палец в рот, пару раз пососала его и надела колпачок обратно.

У всех девочек были спутанные светлые кудри, небесно-голубые глаза, грязные розовые щечки с ямочками, которые то появлялись, то исчезали, словно первые звезды на вечернем небе. Одеты они были в обноски и выглядели так, словно сошли с картинки к сказке про Крысолова из Гамельна.

– Ох, Шейла, они такие хорошенькие. Такие же хорошенькие, какой была ты… Я хочу сказать, они – это прямо ты и есть, просто умноженная на четыре.

– Да брось, Мэри, я никогда не была такой же хорошенькой, как мои деточки. Вот, знакомьтесь: старшую зовут Роуз, дальше Виолетта, с колпачком на пальце – Дэйзи и малышка Лили. Ей два года.

– Какие красивые имена.

– Я зову их «мой букетик».

– И у них у всех есть ногти, – громко заявила Милочка Мэгги.

– Ах, Милочка Мэгги… – простонала Мэри.

– Ох уж моя святоша-бабуля, – рассмеялась Шейла. – Интересно, она когда-нибудь перестанет перемывать мне кости? Она сказала отцу…

Мэри хотелось сменить тему:

– Как собираешься назвать следующего?

Шейла похлопала себя по округлившемуся животу.

– Ферн![18]18
  Папоротник (англ.). У остальных детей имена переводятся как «роза», «фиалка», «маргаритка» и «лилия».


[Закрыть] Чтобы разбавить букет. – Она кивнула на Милочку Мэгги: – У тебя только один ребенок?

– Один.

– А в чем дело? Ты что, вышла замуж за ночного сторожа?

Она толкнула Мэри локтем и рассмеялась. Мэри с опаской взглянула на Милочку Мэгги. Шейла поймала ее взгляд и все поняла.

– Слушайте, малышня, почему бы вам не пойти поиграть со своей кузиной из Бруклина, а мы с кузиной Мэри пока поболтаем?

Девочки не двинулись с места, кроме Дейзи, которая снова стянула колпачок и трижды пососала палец.

– Идите играть, вам сказано! – заорала Шейла. – Или я вам задам. Быстро!

С криками команчей четверка потащила Милочку Мэгги к горам стирки. Они принялись залезать на узлы и раскидывать отсортированную одежду. Потом они стали рыться в корзине с мокрым бельем, которое ждало своей очереди на веревку, и обмотали друг друга мокрыми полотенцами, – все то время, пока Мэри с Шейлой беседовали, они визжали и смеялись. Наконец, они опрокинули гладильную доску со стоявшим на ней массивным утюгом. Утюг пролетел в дюйме от Дейзи.

– А вот теперь, – закричала Шейла, – я вам всем задам!

Они уныло выстроились в шеренгу. Потом Шейла сделала нечто странное. Она обхватила Роуз, с размаху шлепнула ее по заду и в то же время поцеловала в щеку. С тремя остальными она сделала то же самое. Все четверо всхлипывали. И в то же время исподтишка улыбались друг другу, играя ямочками на щеках.

– Теперь моя очередь! – потребовала Милочка Мэгги.

Шейла сделала с ней то же самое, пояснив Мэри:

– Со шлепком они получают поцелуй, чтобы они знали, что я их наказываю, но зла не держу.

Вернувшись домой в Бруклин, Милочка Мэгги не забывала своих «кузин». Она тратила свои карманные деньги на открытки в Бостон. Она начинала с приветствия: «Мои дорогие кузины из Бостона!» И заканчивала фразой: «От вашей любящей кузины из Бруклина». Иногда она получала ответную открытку, всегда подписанную Шейлой. «От кузины Шейлы и ее цветочков нашей розочке Милочке Мэгги».

Через несколько месяцев после возвращения домой Мэри получила письмо от матери, в котором та писала, что Шейла родила пятого ребенка, сына. Она назвала его Джо.

– Почему, ну почему? – причитала Милочка Мэгги. – Почему она не спросила меня? Я бы подсказала ей назвать его Крис.

– Почему Крис?

– Крис – это почти как сокращенное «хри-зан-те…». Ну, ты знаешь, про какой цветок я говорю, мама. Тогда бы он тоже вошел в букет.

Ее следующая открытка начиналась: «Мои дорогие кузины из Бостона и Джо».

Глава четырнадцатая

Годы взросления Милочки Мэгги не были несчастными. Она всегда ела досыта, пусть без изысков. Зимой она была тепло одета, пусть ее одежда и не была красивой. Ей нравилось ходить в школу, хотя учиться не нравилось. Она любила учительниц-монахинь, хотя они и были очень суровы по части дисциплины.

Милочка Мэгги была хорошо приспособлена к жизни, потому что понимала свое место в сословном раскладе своего небольшого мира. У одной из ее подружек на каждый день недели была отдельная ленточка. У самой Милочки Мэгги было всего две, одна для воскресенья, другая для будней. Но в то же время другая ее подружка была такой бедной, что у нее совсем не было ленточек. Она подвязывала волосы грязным шнурком. Милочка Мэгги расстраивалась, что у нее нет семи ленточек, но радовалась, что ей не приходится вплетать в волосы шнурки от ботинок.

Взрослея, она стала задумываться о богатстве и бедности. Мать попросила ее прочитать «Маленьких женщин»[19]19
  Роман американской писательницы Луизы Мэй Олкотт (1832–1888) о жизни четырех сестер.


[Закрыть], объяснив, что это книга про четырех девочек, которые были очень счастливы, несмотря на бедность. Милочка Мэгги прочитала книгу и начала спорить с матерью:

– Какие же они бедные, если они тратят горячую картошку, чтобы согреть руки в муфточках. А я… у меня даже нет муфточки. И у них есть служанка, а у отца есть деньги, чтобы везде разъезжать.

– Для людей, которые привыкли к трем служанкам, иметь всего одну – значит быть бедными. Бедность относительна.

Слово «относительна» озадачило Милочку Мэгги. Как можно было быть относительно бедным? Она не стала спрашивать, что именно это означает, потому что ей хотелось играть. Но это слово встретилось ей снова, в другом разговоре.

Однажды отец Флинн зашел к ним с приходским визитом, и Мэри, Пэт и Милочка Мэгги сидели с ним на кухне и пили кофе. Мэри, как обычно, оживленно болтала со священником. Он был одним из немногих людей, которые пробуждали в ней красноречие. Пэтси слушал их с показным уважением, потому что в силу воспитания уважал священнослужителей, но при этом не верил ни одному слову отца Флинна.

– Я родом из маленького городка, – говорил тот. – Там все казались одинаковыми. Никто не был богат, и никто не умирал с голоду. Тогда я представлял себе, что бедняки – это такие розовощекие люди, которые носят разноцветные лохмотья и ночи напролет танцуют под гармошку. Тогда я читал Франсуа Вийона. Потом я стал думать, что бедняки живут в землянках и страдают от вшей, и питаться им приходится хлебными корками, которые они крадут друг у друга. В те дни я читал русские романы. Так что мне пришлось изрядно повзрослеть, прежде чем я понял, что бедность относительна, как и многое другое.

«Снова это слово», – подумала Милочка Мэгги.

На следующий день она спросила мать:

– Почему одни люди – богатые, а другие – бедные?

– Вчера ты спрашивала, какой высоты небо. А на прошлой неделе – куда девается ветер, когда перестает дуть на Эйнсли-стрит.

– Вот Флорри говорит, что мы бедные. А Беа считает, что богатые.

– Отец Флорри зарабатывает намного больше твоего отца. Естественно, она думает, что мы беднее ее. Но мать Беатрисы вынуждена мыть полы за доллар в день. Конечно, она считает тебя богаче, ведь у твоего отца есть постоянная работа.

– Тогда это все относительности.

– Относительности? – Мэри была озадачена.

– Относительности. Ну как в той книжке про счастливых бедных девочек.

– А, ты хочешь сказать «относительно». Да, это все относительно.

– А что значит «относительно»?

– Милочка Мэгги, не начинай! Какой высоты небо?

– Я первая спросила.

– Ну, например, у одного человека есть один доллар и больше ничего. Кто-то дает ему сто долларов. У другого человека есть сто долларов. И у него всегда было сто долларов. Кто-то дает ему доллар. Он так же беден, как и раньше. Теперь у них обоих по сто одному доллару. Но один из них разбогател, а другой – нет. Полагаю, это и значит «относительно».

– Мама, ты просто разговариваешь. Ты мне ничего не объяснила.

– Сказать по правде, я не знаю, как тебе это объяснить.

– Когда ты была маленькой, вы жили в богатом доме?

– Ах боже мой, – вздохнула Мэри. – Ну, люди, которые семьями ютились в тесных квартирах, считали наш дом богатым. Но жена мэра считала, что по сравнению с ее домом наш дом беден.

– А ты сама как думала?

– Я никак не думала, – ответила Мэри, стараясь не раздражаться из-за этого потока вопросов. – Я там просто жила.

– Почему?

– Не глупи. Я жила там, потому что я там родилась, потому что там жили мои родители.

– Тебе там нравилось?

– Конечно. У меня же не было другого дома.

– И это было относительно?

– Милочка Мэгги, перестань. У меня уже голова болит.

– У меня тоже, – заявила девочка.

Милочка Мэгги спросила у сестры Вероники, как отличить богатый дом от бедного.

– Келья, – ответила монахиня, – с грубой кроватью, стулом и гвоздем в стене, чтобы повесить на него платок, – это богатый дом, если там чтут Деву Марию и Господа нашего. Огромный дом с толстыми коврами, бархатными шторами и золотой арфой в гостиной – беден, если Деве Марии и Господу нашему там нет места.

Милочка Мэгги спросила отца:

– Папа, когда ты был маленьким мальчиком, в Ирландии у тебя был богатый дом или бедный?

– Сейчас ты узнаешь, как беден был твой отец. Наш дом был бедным. И не просто бедным, а беднейшем из бедных. Это была однокомнатная хижина с навесом, под которым стояла моя кровать, а кроватью мне служил мешок с сеном. И в холодные ночи туда залезала голодная соседская свинья, чтобы поспать со мной в тепле.

Девочка засмеялась.

– Смеяться тут нечему, крыша нашей лачуги упиралась в землю ровно там, где лежала моя голова, и я бился о нее всякий раз, когда поворачивался во сне.

А в стене была черная дыра, где теплился жалкий огонь, который не мог согреть нас зимой, зато поджаривал летом, когда мы варили на нем еду. А еда-то, еда! Мелкая картошка из тощей земли и грубый черный хлеб с подгоревшей коркой, да, может, раз в пару недель яйцо, а на Рождество – курица, жесткая и слишком старая, чтобы продолжать нестись.

И воду мы брали из колодца. Холодным зимним утром прогулка от хижины до колодца была мучительной, а ведро – слишком тяжелым для тощего пацаненка. И никакого туа… водопровода в доме, так что по нужде мы бегали в лес за хижиной.

– Спорим, папа, ты был там счастлив.

– Счастлив, ну ты даешь! – горько возразил Пэт. – Я все это ненавидел и, когда пришло время, уехал без оглядки.

Но Пэтси вспомнились зеленые летние поля и луговые цветы, прячущиеся в высокой, по колено, траве, и озеро цвета неба – или это небо было цвета озера? И как бурая, пыльная дорога в деревню лениво тянулась под солнцем. Ему вспомнились веселые вечера в тавернах, где посетителям нравились его танцы. Ему вспомнился Малыш Рори и добрые дни их истинной дружбы. Ему вспомнилась его ярая собственница и защитница мать. И – ах, его ненаглядная Мэгги Роуз! Он думал про беззаботные, золотые дни своей юности, и сердце его рыдало.

«Господи, прости, что я солгал, что я все это ненавидел».

Предаваясь воспоминаниям, Пэтси изливал дочери, названной в честь его возлюбленной, свою горечь.

– Вот мать твоя росла в богатом доме. Попроси ее показать тебе ту конюшню в Бушвике, где ночевал твой отец. Рассмотри хорошенько тот богатый дом, который должен был стать моим… нашим… если бы не тот жулик…

«А, ладно, – подумал Пэтси, – пусть покоится себе с миром, даже если при жизни он и был мерзавцем».

По дороге к старому дому Мэри отвечала на вопрос Милочки Мэгги:

– Почему я тебя раньше туда не водила? Потому что дом очень изменился и мне от этого грустно.

Да, дом изменился. Комнаты по обе стороны от крыльца переделали под магазины. Эркерные окна стали витринами. За одним из них была парикмахерская с затейливо причесанными восковыми головами. За другим окном был только лебедь – безупречно белый и неподвижный, перышко к перышку. Лебедь гордо восседал на подушке из лебединого пуха. Надпись на карточке, подвешенной к клюву лебедя на медной цепочке, гласила: «Подушки из настоящего лебединого пуха».

– Он настоящий? – выдохнула Милочка Мэгги.

– Когда-то был. Теперь это чучело.

– Может быть, он еще живой и ему просто дают лекарство, чтобы он сидел смирно.

– Тебе лучше знать.

За окнами на втором этаже было пусто. На одном из них висела надпись «Сдаются комнаты». Помещения в подвальном этаже тоже переделали. Болтающаяся вывеска с красной печатью сообщала прохожим, что там оказывают нотариальные услуги. К вывеске нотариуса была прикреплена еще одна табличка о комнатах в наем.

Мэри догадалась, что владельцем дома был нотариус из подвала. Он выжимал из своих вложений каждый цент. Ей стало интересно, сколько постояльцев успело выспаться в ее белой спальне с тех пор, как она уехала. Она со вздохом подумала про пианино, когда-то стоявшее в комнате, теперь занятой швейными машинам, рулонами тика и мешками с пухом.

Конюшня стала самостоятельным владением, отделенным от большого дома железной оградой. Над дверью сарая была прикреплена неровно выкрашенная вывеска с надписью «Фид и Сын. Сантехнические работы. Круглосуточно». Во дворе лежал на боку сломанный унитаз. Какой-то мужчина, видимо мистер Фид собственной персоной, вытаскивал из ящиков пару двойных раковин для стирки из мыльного камня. Мужчине помогал мальчишка несколькими годами старше Милочки Мэгги. Мужчина поднял взгляд на подошедших к нему Мэри с дочерью.

– Да?

– Я жила здесь, когда была маленькой.

– Да неужто? Ну так сейчас дом принадлежит италийцу, но мастерская – моя.

– Неужели?

– Видите вывеску «Фид и Сын»? Так вот он, сын. Фид Сын, – мужчина положил руку мальчику на плечо, не скрывая гордости. – Приучаю его к делу с самого детства. Тогда из него выйдет толк.

– Понятно.

– Ну, будьте как дома. Можете все тут осмотреть, – он вернулся к прерванному занятию.

– А где спал папа? – поинтересовалась Милочка Мэгги.

– Вон там, наверху. Видишь то маленькое окошко? Откуда торчат трубы.

– Ого!

– Конечно, когда мы поженились, мы жили в большом доме. По крайней мере, какое-то время.

– А где то… те кусты бульденежа во дворе, про которые ты рассказывала?

– Наверное, кто-то их срубил.

– Как хорошо, что я никогда здесь не жила.

– Отчего же, Милочка Мэгги? Это был очень хороший дом, пока его не перестроили под сдачу внаем. Когда-то давно мне нравилось здесь жить. Летом в нем было темно и прохладно, а зимой – светло и тепло.

– А зачем вы все уехали, если здесь было так хорошо?

– Потому что твой дедушка умер.

– А почему он умер?

– Милочка Мэгги, не начинай! Пришло его время, вот и умер.

– Папа говорит, что он умер от страха.

– Твой отец не это имел в виду.

Мэри понимала, что это был удобный случай рассказать дочери про деда. Но как она могла рассказать ей, что ее дед был вором? И был ли он вором на самом-то деле? Всех, кто пошел под суд, оправдали. И политики продолжали заниматься ровно тем же самым.

«Нет, ни к чему усложнять ей детство такими рассказами. Раз Патрик до сих пор ничего не рассказал, то и потом не станет. Вот вырастет и сама все узнает. К тому времени его преступления – если это действительно были преступления – не будут казаться такими тяжкими, все быльем порастет».

– Так от чего же он умер?

– От того, от чего мы все когда-нибудь умрем. У него остановилось сердце.

– Как хорошо… не то, что он умер, – быстро поправилась Милочка Мэгги. – Я хотела сказать, что так хорошо, что мне не нужно жить здесь. Мне нравится наш дом, там, где мы живем сейчас. И мне не важно, богатый он или бедный.

«Как хорошо, что она успокоилась, – подумала Мэри. – Может, теперь она больше не будет везде вставлять относительно».

– Конечно, – небрежно бросила Милочка Мэгги, – это все относительно.